ТАЙНОЕ СОВЕЩАНИЕ

Поездка в Берлин, новое гражданство, звание, Железный крест — все это поставило Соколова в привилегированное положение. Ему выдали постоянный пропуск, по которому он мог отлучаться из школы в любое время и на сколько угодно, выделили комнату получше, обставили ее мебелью.

Но майору теперь приходилось с еще большей осторожностью относиться к Крафту, ко всем этим проявлениям забот.

Кто знает, какой трюк выкинут через минуту после очередного “сердечного” разговора немцы.

Вернувшись из Риги позднее обычного, Соколов (он был в управлении и поэтому не опасался проверки) доложил дежурному по комендатуре о прибытии и полутемным коридором прошел к своей комнате. Привычно вставил в замочную скважину ключ и… ключ не поворачивался. Прикоснулся к двери. Она отошла. “Открыто! Ждут. Произвели обыск и встречают…” Соколов был начеку всегда. Каждую секунду ему приходилось сдерживать нервы, помнить о своем втором “я” даже во сне. В шифровке, полученной из Центра, высказывались предположения о характере миссии, которую собирается возложить на Соколова немецкая разведка. Предположения Силина совпадали с предположениями самого Соколова. Центр в этой же шифровке предлагал не компрометировать себя, быть осторожным.

Соколов спокойно вошел в комнату. У стола с журналами и газетами сидел, сутулясь, Левченко и, слюнявя пальцы, перелистывал книгу.

— Сарычев? А я вот… — обернулся он. — Я к тебе прямо от шефа, — голос у Левченко был унылым.

Час тому назад между Крафтом и Левченко состоялся несколько необычный разговор. Гауптман, вызвав его в кабинет, мрачным взглядом окинул щуплую фигуру, покорно и даже заискивающе взирающего на него человечка, и с подчеркнутым значением проговорил:

— Германское командование давно возлагает на вас, Левченко, большие надежды. Мы располагаем обширной и довольно убедительной информацией, что в самой Риге и ее окрестностях действует сильный партизанский отряд, руководимый большевистским подпольем. Вам, Левченко, не впервой выполнять деликатные поручения. На сей раз директива получена от самого фюрера (чтобы придать вес поручению, начальник школы умышленно сослался на Гитлера). — Хайль, — Крафт, произнося слово “фюрер”, вскочил со своего кресла и стремительно выбросил руку в традиционном фашистском приветствии: вперед и чуть вверх.

— Хайль! — откликнулся Левченко хриплым с похмелья голосом.

— Слушайте меня, Левченко, и запоминайте, — продолжал Крафт. — В районе Риги действуют латышские партизаны. Проникновение в их организацию, а затем ликвидация ее принесут вам полное доверие Великой Германии, подданство и немедленное переселение в один из городов Европы. Новое место жительства — по вашему выбору.

Никогда в таком тоне Крафт не разговаривал с Левченко. Надо было соглашаться, соглашаться немедленно. Но не всегда подобные провокационные вылазки заканчиваются удачно. Провокация, даже по мнению Левченко (а оно имелось и у этого матерого предателя), гораздо хуже открытого шпионажа.

— Яволь! — по-немецки ответил Левченко, пристукнув каблуками и приложив руку к козырьку фуражки. — Я постараюсь, господин начальник школы!

…Вот почему “пожаловал” Левченко к Соколову. Ему нужен был совет человека, которого он уважал и перед которым преклонялся.

Соколов, раздеваясь, легким кивком указал на книгу и спросил:

— Чтением развлекался? Полезно…

— Картинки занимательные. А тот, как его, — Иудушка Головлев, герой. Есть же такие типы…

— Затем и пришел, чтобы иллюстрации посмотреть?

— Не обижайся. Я по-свойски. На улице — непогодь. Днем с огнем ходить и то темно.

Соколов щелкнул выключателем. Под матовым абажуром вспыхнула лампочка. Шкаф, кровать, этажерка — все в порядке. “Обыска не было”.

— В комнате у себя сидеть не могу, — оправдывался Левченко. — Вспомнил, как с Горбачевым… — боязно стало. Мерещится покойник…

— Великая эта печаль и заставляет прибегать к отмычкам? Ключ попросил бы.

— Ключи у нас одинаковые, — Левченко был по обыкновению навеселе. От него пахло дешевым одеколоном. — В любое время к тебе заглянуть могут. Однажды покойный Горбачев крафтовский каби… — Левченко внезапно прикусил язык и перевел разговор: — Где пропадал?

— Был я в Риге, — Соколов повесил на крючок плащ, шляпу, достал расческу. — Историческими памятниками любовался, наблюдал за парочками. Разгуливают по бульварам. Непогода, а гуляют. Заглядывал в “Рим”. Без тебя веселья не получается. Хоть бы организовал, что ли?

— Мою зазнобу не встречал?

— Нет. Ушла, должно быть, твоя зазноба с моряком. Я бы на ее месте поступил так же. Непостоянный ты, Левченко, человек. А женщины, даже такие, как твоя, любят постоянство.

Левченко промолчал, а затем, заискивающе поглядывая на Соколова, заговорил:

— Понимаешь, Сарычев, вызвал меня Крафт и в лоб: “Левченко, вам надо больше бывать среди людей. Я имею в виду гражданское население. Случайно брошенная фраза подсказывает иногда смекалистому вроде вас человеку правильный путь к цели! Пришло время вплотную заняться подпольным центром партизан, действующих в Риге и окрестностях. Бросьте все и займитесь этим вашим приятелем из “ОУК”. Действуйте. Ориентируйтесь сами”. И, понимаешь, выдал мне бумаженцию. С этой охранной грамотой я могу смело хоть в преисподнюю топать: ни одна сволочь не задержит! И вручил тысячу марок! И еще, Сарычев… Только ты об этом ни-ни… Тебе говорю лишь, как другу. Верю я в тебя, как в себя. Эдгар-то, а? Через него, Сарычев, наткнулся я на организацию. Думаю, тайная она. Подпольщики.

— Тебе подпольщики везде мерещатся!

— Я серьезно. В ресторане “ОУК” Эдгар сосватать куда-то меня задумал. Я с ним не первую неделю водку хлещу! Хочешь, поближе тебя с ним познакомлю? Вместе и решим, как быть. Договорились? Помоги, будь другом! У тебя нюх, как у овчарки.

— Разве дружбы ради, — поколебавшись, согласился Соколов.

— Спасибо! — Левченко просиял. — А там и сатана не брат! Еще новость. Тоже совет нужен. Крафт временно в денщики меня сватает. Пока другого не подыскал.

— Тебя?

— Чего тут особенного? Может быть, выслужусь, в денщики переведет. Верно, денщик — не фигура, но есть шанс в живых остаться. Не забросят.

— Почему? Один раз уже забрасывали.

— То проверка. Крафтовский трюк. Не ты, засыпались бы мы тогда, — Левченко растянул тонкие губы в улыбку. — Идти к нему, а?

— Место подходящее, — Соколов прикидывал в уме, как использовать для дела новую должность Левченко. — Когда прикажешь поздравить с назначением, с вступлением на выгодный и высокий пост?

— Не смейся, — обидчиво протянул Левченко и тотчас оживился: — После совещания. В восемь здесь какой-то важный совет. Из Риги прибудут гауптштурмфюрер Трайбхольц, оберштурмфюрер Зеккель… Слушай, Сарычев. До чего громкие звания у них, а? Люблю! — и с подобострастием, и с завистью он еще раз повторил: — гауптштурмфюрер… Сильно! А попросту, всего капитанишка… Ну, да хрен с ними со всеми!.. Сам Штауберг будет! Я побегу, а то Крафт спохватится.

— А я, пожалуй, спать завалюсь. Устал за день, — Соколов погасил свет и, провожая Левченко до порога, все время думал о фразе, оброненной новоиспеченным денщиком: “Однажды покойный Горбачев крафтовский каби…” — Шагай, шагай, а то и на самом деле разыскивать начнут, — сказал он, подталкивая Левченко в спину и не замечая протянутой для прощания руки. “Одинаковые ключи”.

Буря разыгралась не на шутку. Песчаная пыль клубилась по земле. Свинцовые облака, гонимые ветром, цеплялись за крыши строений, мачту радиостанции, будто хотели удержать на месте. По двору вихрились щепки, листья. Свет уступил место сумраку. Сильный порыв хлестнул песчинками в окно. Стекло форточки задребезжало, звякнуло. Она распахнулась. Ветер заперелистывал страницы книги. Соколов поспешно захлопнул форточку, носовым платком протер запорошенные пылью глаза, подобрал с пола газеты. “По всей вероятности, в Берлине Штауберг получил какое-то особое задание, — думал он. — Созывая совещание в школе, оберст рассчитывает сохранить все в тайне. Зеккель и Трайбхольц! Кто же еще приглашен? — так размышляя, он присел на край стола. — О пустяках говорить они не станут. Штауберг будет, конечно, излагать планы, имеющие прямое отношение к дальнейшей деятельности нацистов в Прибалтике и Белоруссии…”

В сырые сумерки вечера уже вливалась черная краска ночи. Она скрыла кустарники под окном, забор и деревья. Соколов, все еще размышляя о предстоящем совещании, посмотрел на фосфоресцирующие стрелки часов: ровно семь. Не одеваясь, майор запер комнату и выскользнул во двор. Ветер бесцеремонно взъерошил волосы, вздул пузырем пиджак. Прижимаясь к забору, Соколов сделал изрядный крюк, обогнул здание комендатуры и пробрался в сад.

Неприветливо и угрюмо выглядел дом с темными окнами. Из-за угла внезапно вынырнул часовой. Зажав под мышкой винтовку, он пятился задом, подставляя песчаному вихрю сгорбленную спину. Стоило ему повернуть голову направо, он заметил бы приникшего к водосточной трубе человека. Но, уткнув нос в поднятый воротник шинели, солдат засеменил обратно. “Заблаговременно выставили наружную охрану, — отметил майор. — А внутри? Свет выключен — кабинет пуст”. Опять показался часовой. Соколов стал высчитывать, сколько минут тратит он, чтобы пройти от угла до угла. Вслед за солдатом прокрался к дверям, легким прыжком преодолел ступени и окунулся в темноту прихожей. Прислушался. Кроме частых ударов собственного сердца да унылой песни ветра, — ничего.

Левченко не соврал: ключи были одинаковые. Соколов снял ботинки, взял их в руку и, мягко ступая по ковровой дорожке крафтовского кабинета, подошел к стене, занавешенной ковром. Как-то беседуя с начальником школы, он заметил в ковре небольшую вмятину. И, действительно, в стене за ковром была ниша. Он укрылся в ней, придвинул кресло на прежнее место и опустил ковер.

Соколов ждал. Ему казалось, что секунды попридержали бег, стали отсчитывать минуты, а минуты- часы. Ниша была просторная, драпировка надежная, и все же каждый шорох током пробегал по его телу.

Громко щелкнул замок. В кабинете зажегся свет: ковер перед глазами засиял множеством микроскопических точек.

— Левченко! — это крикнул Крафт. — Вина и фрукты поставьте здесь. Сначала скатерть постелите, скатерть! Живее! Кресло передвиньте к окну, диван — к стене!

Левченко передвигал диван за спинку, тащил на себя, пятясь. Подтянув почти вплотную к ковру, задом углубился в нишу. Соколов уже ощущал прикосновение ковра. Испарина выступила на лбу, приклеила к спине рубашку. Майор сильно сжал рукоятку пистолета и нацелил его на голос Краф-та.

— Левченко! Не возитесь.

Тот выскочил из-за дивана, придвинул его к стене, окончательно забаррикадировав нишу.

— Отправляйтесь! Вы пока не нужны.

В наступившей тишине чуть поскрипывали сапоги: Крафт нервничал.

“Волнуетесь, господин гауптман, — думал с облегчением Соколов. — Волнуйтесь, волнуйтесь”.

На крыльце возник шум. Если бы майор мог наблюдать за тем, что происходит в кабинете, он увидел бы, с каким раболепием на лице Крафт встретил оберста.

— Хайль!

— Здравствуй, Курт! — Штауберг не отличался особой рьяностью в приветствиях.

— Герр оберст! Ваши указания…

— Превосходно! — под тяжестью дородного тела жалобно заскрипели пружины кресла. — Ты похудел, Курт. Да, да… И это тебе к лицу.

— Я не знаю, герр оберст, как отблагодарить вас! Вы приняли участие в моей судьбе. Моя жизнь принадлежит вам! Я обязан…

— Полно, Курт! Ты уже доказал мне свою преданность. И, кстати, ты оказал мне большую услугу, вовремя убрав Мюллера. Иначе было бы плохо, Курт. Было бы очень плохо…

В кабинет вошло еще несколько человек. Поприветствовав фон Штауберга, уселись на диван.

Перед серьезным разговором немцы болтали о разных пустяках, вспоминали о любовных похождениях, рассказывали анекдоты.

Ровно в восемь Штауберг открыл совещание.

— Господа! Я уполномочен Гиммлером и Канарисом передать вам ряд важных и, безусловно, секретных указаний. Мы должны осуществить их здесь, в Латвии. Адмирал доложил фюреру о промахах- я выражаюсь мягко, господа! — допущенных гестапо, СС и СД в Риге. Фюрер выразил уверенность, что все промахи- будут исправлены нашими совместными энергичными действиями. Прошу отложить записные книжки. То, что я рассказываю, хранить в памяти и нигде больше! Не секрет, что русские форсировали Днепр… Во избежание сюрпризов со стороны противника мы проведем широкие профилактические мероприятия. Гауптштурмфюрер Трайбхольц!

— Слушаю, герр оберст!

— Ваши зондеркоманды и эйнзацгруппы должны уничтожить следы своей деятельности. СД и СС выделят в помощь вам необходимое количество людей.

— Мы должны ликвидировать следы расстрелов?

— Совершенно верно.

— Но по Латвии с сорок первого года подвергнуто экзекуции только одних евреев около шестидесяти пяти тысяч. Точных сведений об уничтоженных военнопленных, содержащихся в лагерях, и гражданском населении у меня не имеется…

— Гауптштурмфюрер! Подобная информация неуместна! Я передаю вам указания Гиммлера. Ваше дело — выполнять их. В конце концов эксгумируйте трупы.

— Еще вопрос, — не унимался Трайбхольц. — Означает ли сказанное вами, герр оберст, что деятельность команд и групп на время приостанавливается?

— Ни в коем случае. Учитесь не оставлять улик. А в остальном, как советует фельдмаршал Кейтель, имейте в виду, что человеческая жизнь в странах, которых это касается, абсолютно ничего не стоит и что устрашающее воздействие возможно лишь путем применения необычайной жестокости…

Они цинично, деловито подсчитывали число умерщвленных, называли места массовых казней.

Потом Штауберг перешел к следующему вопросу.

— Для того чтобы вы поняли всю важность намеченных мероприятий, я позволю себе зачитать выдержку из сводки Советского информационного бюро за двадцать первое сентября, то есть за вчерашний день. — Зашуршала бумага: оберст разыскивал запись. — Это, господа, относится непосредственно к нам, — и Соколов услышал вторую половину прочитанной им сегодня утром сводки. — “Латвийский партизанский отряд пустил под откос немецкий воинский эшелон, шедший с двойной тягой. В результате крушения разбиты два паровоза, сорок один вагон с боеприпасами и несколько платформ с автомашинами. Движение на этом участке железной дороги было прервано на три дня. Другой отряд латвийских партизан подорвал на минах поезд с войсками противника. Разбиты шестнадцать вагонов и паровоз. Под обломками погибло много… наших солдат, — после заминки добавил Штауберг. — Как видите, здесь совсем ничего не сказано о диверсиях, происшедших на днях: о взрыве склада боеприпасов, освобождении целой колонны военнопленных. Партизаны наглеют. Вспомните историю с похищением фон Лухта, Штимма и нашего агента, вспомните гибель оберста Мюллера, исчезновение штурмбанфюрера Брандта, и станет понятна угроза, которой подвергается каждый из нас. К вашему сведению, листовка, которую я вам только что зачитал, была наклеена на дверях полицейского управления. Берлин требует ликвидации партизан.

— Третий год мы гоняемся, герр оберст, за ними, — сказал кто-то. — Месяц назад, улизнув из ловушки, они наголову разбили карательный отряд. Для борьбы с партизанами необходимо привлечь армию.

— Снять с фронта боевую часть! В такое время! — Штауберг задохнулся от возмущения. — Оберштурмфюрер Зеккель, вы думаете, что говорите? У нас здесь достаточно сил, чтобы справиться с горсткой бандитов, орудующих по ночам. Террор и провокация — вот наши союзники. Надеюсь, разведывательная служба покажет себя в этом деле. Вы, — Крафт, отберите людей, подготовьте их для проникновения в отряды к партизанам. Перехожу к последнему вопросу. Нам приказано в противовес большевистскому подполью создать националистическое, то есть сформировать отряды из людей, ненавидящих коммунистов, преданных режиму Ульманиса. Мы заставим их бороться с большевиками. В случае нашего отступления они станут совершать диверсии против частей Красной Армии. Отряды мы снабдим оружием и боеприпасами. Гиммлер поручил выполнить эта вам, оберштурмфюрер Зеккель.

— Герр оберст! — тотчас же откликнулся тот. — В последних директивах и приказах из Берлина были подобные указания. Я по совету рейхскоммиссара Лозе приступил к формированию националистского подполья и организации отрядов. Список руководителей и планы, касающиеся этих отрядов, хранятся у меня.

— Тем лучше! Одно плохо, что вы, Зеккель, храните важные документы дома. Сдайте немедленно в управление… Мне думается, господа, все сказанное не нуждается в дополнениях.

Соколов слышал, как гауптштурмфюрер Трайбхольц говорил кому-то:

— Операция “Котбус” по истреблению евреев в Прибалтике и Белоруссии была проведена блестяще! А теперь заново перетряхивать старье…

— Политика, — прозвучало в ответ. Гауптман пригласил всех к столу.

Гости разъехались поздно. Проводив их, Крафт вернулся в кабинет, распахнул форточку и щелкнул выключателем. Погасли перед глазами Соколова мерцающие множеством светлых точек узорчатые переплетения ковра. Захлопнулась и лязгнула американским замком входная дверь. Тишина. Но еще долго не доверялся ей Соколов, еще долго стоял он, прижавшись спиной к холодной стенке ниши.

Как выбрался майор из комнаты, где проходило совещание, трудно передать на словах. Нервы, словно натянутые струны, гудели, готовые ко всему. С трудом успокоившись, Соколов осторожно, стараясь не шуметь, отодвинул кресло и опять, сняв ботинки, прошел к двери.

Замок открылся бесшумно. Переждав в прихожей, пока сутулая спина часового мелькнет в проеме дверей, Соколов пробежал до угла и укрылся в кустах. Теперь ему предстояло решить, идти ли в свою комнату, либо, пользуясь унифицированными ключами, проникнуть в канцелярию школы, где флегматичный Пактус хранит в стальном сейфе картотеку. Соколову надо было познакомиться с “воспитанниками Крафта”, оценить их возможности. “Пожалуй, — подумал он, — сегодня самый безопасный день: Крафт после совещания будет спать, а караульные, спровадив высокое начальство, тоже решат, что можно отдохнуть”. В темную комнату школьной канцелярии, где стояли сейфы с делами, приказами и картотекой, Соколов проник без особого труда, открыл сейф дубликатами ключей, заранее изготовленных Демьяном по слепкам, которые Левченко сделал по просьбе майора.

Соколов, приспособив карманный фонарь, спокойно перебирал дело за делом, выписывал в блокнот одному ему понятными знаками, а подчас просто запоминал то., что являлось большой тайной Крафта, Штауберга, да и всего абвера.

В делах Ухова и Остапенко майор обнаружил некоторые “изъяны”.

Ухов! Никто бы не подумал, что сын потомственного рабочего способен на предательство, на подлость. Никто не подумал, кроме немцев.

Ознакомившись с делом Ухова, Соколов уверовал в то, что этот человек не может стать предателем. В комнату к себе майор вернулся как нельзя кстати. Едва успел он раздеться и накинуть одеяло, как пожаловал Левченко.

— Ты спишь? — спросил он. — Нет? Хочешь, Сарычев, коньячку? Прихватил я бутылку. Пили эти сволочи в три горла, но оставили-таки…

— Нет, Левченко, пить я не стану.

— Ну, хоть по махонькой! Не хочешь? Тогда я за тебя и за себя выпью. Будем здоровы!

— Давай, — проговорил Соколов. — Будем!