О ЧЕМ УМОЛЧАЛ ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ

С утра Горбачев носился из кухни на склад, со склада, нагруженный свертками, пакетами, бутылками — во флигель. Денщик сбился с ног. Гауптман ждал высокого гостя и хотел встретить его по-царски. Солдаты из охраны старательно натирали и без того чистые полы, влажными тряпками снимали невидимую пыль с тяжелой резной мебели в гостиной и в кабинете. Из Риги нарочный доставил фрукты и деликатесы.

Крафт остался доволен стараниями денщика. Он окинул взглядом просторное, в ярких коврах помещение, коротким рывком за витой шелковый шнур раздвинул бархатные портьеры и, когда комната наполнилась солнцем, поспешил на улицу, откуда уже доносились певучие сигналы лимузина.

Фон Штауберг твердой походкой хозяина прошел впереди Крафта в гостиную и опустился в кресло.

— Здравствуй, Курт! — сказал он, расстегивая верхние пуговицы мундира и с видимым удовольствием отмечая обилие кушаний на богато сервированном столе. — Угощай.

Гауптман откупорил припасенный специально для особо торжественных приемов коньяк и наполнил им тонконогие рюмки.

— Прошу вас, — обратился он к шефу, придвигая вазу с фруктами и фарфоровую с золотым ободком тарелочку с прозрачными ломтиками лимона, пересыпанными сахарной пудрой.

Оберст фон Штауберг чуть скривил толстые губы, что, видимо, означало улыбку.

— Садись, Курт! Садись, — и, забыв о хозяине, забарабанил по подлокотнику кресла короткими волосатыми пальцами в перстнях. Взгляд его был устремлен в окно, на залитый солнцем сад. Во всем этом угадывалось волнение, которое пытался скрыть оберст.

— Кто бы мог предположить, — наконец задумчиво, как бы рассуждая сам с собой, проговорил он, — что все так печально завершится. Мы хотели поправить дела летним наступлением. А в результате? Операция “Цитадель” должна была послужить поворотным пунктом в ходе войны. Так ведь, Курт?

В глазах гауптмана мелькнула тревога.

— А на днях, — продолжал ровным и от этого страшным голосом фон Штауберг, — русские взяли Орел и Белгород. Несколько генералов покончили с собой. Генерал-полковник пустил себе пулю в лоб! Как тебе это нравится, Курт? Вместо того, чтобы окружить и уничтожить большевиков в Курском выступе, выйти в глубокие тылы, захватить Москву и выиграть кампанию, — катастрофа! Ка-та-стро-фа! — фон Штауберг приподнялся, залпом осушил рюмку и тяжело опустился на место. — Налей, Курт! Тебе понятно слово “катастрофа”! А “поворотный пункт”? — он саркастически рассмеялся. — Поворотный надо понимать так: мы повернули на запад и отступаем, отступаем по всему фронту, оставляя территории, завоеванные у Советов ценой больших жертв.

Поражение под Курском вынудило фюрера снять со Средиземноморского театра военных действий крупные соединения. Это облегчило действия англо-американских войск на острове Сицилия. Надо полагать, что вскоре они предпримут наступление на континентальную Италию. Правительство Муссолини пало. Лейб-гвардия даже пальцем не шевельнула ради спасения своего дуче — она сложила оружие, причем наше оружие. И это, Курт, не все. Поражение наших войск похоронило под Курском, Орлом и Белгородом проведение в жизнь плана “Песец” — плана по захвату Швеции.

— Но, герр оберст, успехи русских… — Крафт был ошеломлен, растерян, подавлен. — Мы еще покажем себя. Фюрер…

— Замолчи!.. “Фюрер”, — в тоне Штауберга слышалась досада и злость. — Ты не привык думать, Курт. Тебе забили голову Геббельс и Фриче. “План Барбаросса” — весь мир был оповещен, что Красная Армия разгромлена в первые недели войны. А мы? Вот мы и увязли в русских просторах и, кто знает, поможет ли нам бог выбраться из этой западни. “Разбитые” языками чиновников из ведомства Геббельса большевики наносят удар за ударом… Поражение под Москвой! Волга! Ленинград! Кавказ! А теперь — этот Курско-Орловский выступ…

— Герр оберст…

— До наступления на Курск, — жестом призывая Крафта к молчанию, продолжал Штауберг, — мы трубили, что предстоящая битва решит исход войны в нашу пользу! Опять ложь! — крикнул он, побагровев, крикнул так, что рюмки тонко зазвенели, и крупная гроздь винограда, свешивавшаяся из вазы, свалилась на скатерть. — Ложь — это, Курт, чрезвычайно полезное оружие. Мы сознательно используем его, вводим в заблуждение собственный народ и морально действуем на противника. Но в данном случае получилось грубо и фальшиво!

— Но, герр оберст, — робко вставил Курт. — Если мы отступим даже до Днепра, как говорит фюрер, русские там непременно будут остановлены. На Днепре мощная оборонительная полоса. И водный рубеж непреодолим. У нас имеется резерв- сверхмощное секретное оружие. И вот, когда мы пустим его в дело…

— Наступая на Курск, мы тоже говорили о новом оружии, — резко перебил Штауберг. — Но большевики отбросили нас. Они стремительно двинулись вперед. А наши “тигры”, “пантеры” и “фердинанды” горели, как свечки.

— И все же…

— Это, право, наивно, Курт! Помню, и на школьной скамье ты не отличался сообразительностью. Жизнь и работа в гестапо, в абвере ничему тебя, кажется, не научили. Ты упрям и заносчив! Уж не рассчитываешь ли ты, что нам помогут выиграть войну люди, которых мы в этой школе готовим для борьбы с коммунистами?

— Они принесут пользу…

— Ты так полагаешь? А я не уверен в этом. В школе десятка два русских. Хорошо, если из них хотя бы двое будут по-настоящему преданы нам. Но, увы, познать человека, разобраться в его наклонностях, точно определить цель его жизни, постичь глубину психологии, мы, Курт, не в силах. Деньги — еще не все. Блеск золота кружит головы немцев, французов, американцев… но не славян. Славяне, особенно русские — фанатики!

Крафт, потрясенный столь откровенными признаниями шефа, побледнел, встал, подошел к окну и задернул штору. Гостиная погрузилась в полумрак. В небольшой просвет между портьерами пробивались солнечные лучи и яркими бликами ложились на довольно хорошую репродукцию с картины Айвазовского “Девятый вал”.

— Курт, чем вызван твой испуг? — спросил с иронией Штауберг, повелительным жестом предлагая гауптману занять место напротив. — Не утруждай себя лицемерными оправданиями. Тобой, да и другими с первых дней войны с Россией владеет страх. Ты, да и я тоже, боимся старших в чине, боимся доноса младших, боимся Красной Армии, русских партизан, русских морозных зим, русской земли и вообще всего, что именуется в сказках “русским духом”. Но на самом деле мы, Курт, боимся поражения, разгрома… Страх! Страх! Штауберг, не поднимаясь, дотянулся до шелкового витого шнура. Портьеры бесшумно раздвинулись. Комната опять наполнилась светом.

— Эти лучи дают жизнь, — проговорил он с усмешкой, — и отгораживаться от них не следует. Так вот — страх. Многие немцы испытывают его. Только у одних это чувство сильнее, у других слабее. Ты относишься к первым. Хорошо законспирировавшийся разведчик, не последняя фигура в английских деловых кругах, ни с того ни с сего вдруг пересекает Ла-Манш, завалив лучшего агента. Что это? Трусость? Именно боязнь разоблачения заставила тебя — резидента на одном из важнейших участков Западного фронта — бежать, не выполнив задания. Правда, провал в порту ты преподнес как героизм, а убийство агента как подвиг…

Крафт попытался было возразить, но оберст нахмурился.

— Да, Курт! Будь ты чуть-чуть поумнее, я, пожалуй, побоялся бы так откровенничать, даже несмотря на то, что после провала в Англии, скандальной истории во Франции, за которую любой другой поплатился бы жизнью, я подыскал тебе теплое местечко здесь. Представь, как я выглядел перед Канарисом и Лахузеном. Я, человек, отстаивающий дрянного разведчика.

Крафт вскочил и вытянулся. Теперь перед ним сидел не друг детства и одноклассник, сосед по парте, а шеф диверсионных школ второго отдела германской военной разведки и контрразведки Альберт фон Штауберг.

— Садись, Курт, — проговорил оберст. — Сегодня ты — хозяин, а я всего лишь гость. Пусть крушение твоих миссий в Англии и Франции останется на моей совести. Убить человека очень просто, Курт! Например, русских. Ты размышлял над тем, почему мы их истребляем?

— Нет, но…

Холодный взгляд Штауберга остановился на растерянной физиономии Крафта, который то и дело облизывал пересохшие губы. Этот взгляд как бы вдавил гауптмана в кресло.

— Не удивляйся. У меня сегодня плохое настроение. А мрачная философия, если ты помнишь, всегда была моим коньком. Я попытаюсь растолковать тебе нашу политику. Смерть — союзник слабых! Если не можешь побороть человека, превратить его в послушное животное — убей! Вот девиз! — обрюзгшее лицо шефа побледнело. — Мы обязаны истреблять славян! Фюрер говорит прямо: “Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны без малейшей жалости проливать драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожать миллионы людей низшей расы, которая размножается, как черви”. В этом, пожалуй, фюрер прав.

— Я был в России…

— Некоторые говорят, — развивал свою мысль Штауберг, — что эти наши рассуждения отдают цинизмом. Но зато как сказано! Мы безжалостны к противнику. Вопрос стоит так: если не мы его, то он нас! Отбрось страх, Курт, и действуй! Жизнь у тебя не так уж плоха. Ты окружил себя комфортом…

Оберст посмотрел на часы и сказал:

— Пригласи Сарычева.

“Этот — не политик, — думал Штауберг, проводив Крафта взглядом, — и не разведчик, и даже не солдат… Оболванен окончательно и бесповоротно. А что если бы он узнал, что после разгрома наших армий на Курско-Орловском выступе у многих высокопоставленных военных особ пошатнулась вера в “великую миссию” фюрера. Теперь не фюрер, а мы будем делать политику. Кто бы ни победил, люди, подобные нам, останутся в цене… Пусть вместо марок будут платить доллары, фунты, франки… Все равно деньги не пахнут. Вот поэтому-то даже сейчас, когда Германия стоит перед катастрофой, мы должны готовить агентов”.

В дверь постучали.

— Прошу! — разрешил оберст.

Вошел Соколов.

— Я хочу сказать, господин Сарычев, что доверяю вам больше других, — поднимаясь ему навстречу, проговорил Штауберг. — Откровенность требует ответной откровенности. Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке. Я как будто уже слышал ее, и не раз.

— Возможно, — ответил Соколов. Он спокойно смотрел на оберста, а мысль лихорадочно расшифровывала скрытый смысл произнесенной фразы: “Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке”. Значит, Штауберг-сын не забыл услуги, оказанной когда-то предателем Сарычевым Штаубергу-отцу. Значит, он поверил. Версия оказалась убедительной. Как говорит всегда в таких случаях Силин? “Добрый риск — подвиг!” А вслух продолжал: — Пожалуй, трудно восстановить в вашей памяти то, что относится не к вам, а к вашему и моему отцам. Я свято храню завещанные отцом воспоминания. Восемнадцатый год, небольшой рабочий поселок в Донбассе. Мой отец тогда оказал некоторые услуги господину Штаубергу, помог разыскать и схватить поджигателей армейского склада, а затем…

— Спас ему жизнь! — воскликнул взволнованно Штауберг-сын. — Отец писал с Украины о том, что Петр Сарычев вырвал его из рук партизан!

— Да. Это был мой отец. С Украины нас вынудили уехать в Заволжье. К нам туда приезжал кто-то с поручением от господина Штауберга…

— И ваш отец его выполнил?

— Нет! Он был арестован чекистами, а мне пришлось долго скитаться без крова.

— Перед войной, узнав о том, что ваш отец арестован, вас разыскивали мои люди, господин Сарычев.

Штауберг был доволен тем, что его предположения оправдались. После встречи во дворе управления он, уже осведомленный о майоре, запросил главное управление разведки о Сарычевых, перерыл свой семейный архив, все более убеждаясь, что на майора можно рассчитывать.

Призывая Соколова к откровенности, Штауберг, однако, умолчал о своем разговоре с Кана-рисом, о разработанной им и одобренной адмиралом операции под условным названием “Королевский гамбит”, главную роль в которой оберст отводил Сарычеву.

Соколов чувствовал, что за этой, на первый взгляд незначительной, беседой скрыто большее, о чем оберст пока даже не намекает и, сделав вид, что не догадывается, ничем не интересуется, стал говорить, что уже несколько недель часть подготовленных к диверсиям людей слоняется без дела. Человек же, обреченный на безделье, склонен к размышлениям.

— Размышлениям? — переспросил Штауберг. — Им придется не долго ждать, — он пригубил рюмку. — Ну, а теперь еще раз нарисуйте со всеми подробностями картину вашего пленения.

— Случилось это под станцией Ключи в мае, — ответил Соколов. — Я находился на наблюдательном пункте дивизиона. Немецкие части предприняли наступление. Овраг, где размещались два-три отделения пехоты и мой наблюдательный пункт, был окружен. Началась перестрелка. Мы понесли большие потери. Раненый, в бессознательном состоянии я попал в плен. Контузия и ранение.

— Из солдат и офицеров, находившихся в овраге, кто-нибудь уцелел?

— На этот вопрос ответить трудно. Вместе со мной в лазарете пересыльного пункта, очевидно, кто-то был.

— Та-а-ак, — фон Штауберг поиграл перстнями. — Свидетели для вас, майор, опасны. Если вспомните кого-нибудь, доложите. Вас считают пропавшим без вести в бою под станцией Ключи. Это надо вам знать. Да, скажите! Если бы не контузия и не принудительное пленение, вы пытались бы перейти к нам?

— Нет! — без колебаний ответил Соколов. — Господин оберст, с вами был связан мой отец, а не я. Гарантии, что меня здесь примут хорошо, не было. А там я стал ученым.

Рассказ майора соответствовал сведениям, полученным из России через агентурную сеть. Информация Матильды поможет окончательно разобраться в этом человеке, в его характере, изучить его привычки, нащупать слабые места. Матильда сумеет прибрать его к рукам. Если Сарычев оправдает те надежды, которые возлагает на него абвер, то фон Штауберг получит больше, чем рыцарский крест, — гораздо больше…

— Вы свободны, господин Сарычев, — и когда Соколов, четко повернувшись на каблуках, вышел из гостиной, Штауберг позвал Крафта: — Курт, проводи меня.

Лимузин шефа бесшумно выехал за ворота. Гауптман вернулся в гостиную, распахнул настежь окно в сад и, жадно вдохнув свежий пахнущий осенней листвой воздух, обессиленный, опустился в кресло. Узкое лицо его поблекло, покрылось морщинами усталости. Глаза погасли. Из подтянутого офицера он превратился сейчас в измученного и жалкого человека.

Шеф не в первый раз приезжал к нему изливать душу, он знал, что Крафт привязан к нему якорной цепью. Но таких, как сегодня, откровений еще не было. Кощунство Штауберга, — а Крафт понимал это так, — перевернуло в его сознании все представления о гитлеровской ставке, выбило из-под ног почву. Если раньше неудачи на фронте вызывали в нем лишь смутную тревогу, быстро рассеиваемую речами Геббельса и Фриче, тревогу, что сразу же терялась в потоке сенсационных сообщений о стойкости гитлеровских солдат, то теперь после откровенных признаний Штауберга, человека, посвященного во многие секреты не только абвера, но и ставки, Крафт ощутил ее с необыкновенной силой. Угрюмые лица русских, обучавшихся за окном на плацу, показались ему зловещими. И среди них — Сарычев! Сарычев! При встречах с ним какая-то непонятная тревога охватывает гауптмана. Почему? Крафт отвернулся от окна. Да, он никогда не старался глубоко вникнуть в то, что происходит вокруг. По убеждению “представителя великой нации”, он шпионил, пытал, расстреливал, вешал. Он не задумывался, почему люди, попавшие к нему, молчали под пытками, а перед смертью с презрением плевали в лицо, как тот русский Ивушкин, которого он расстрелял.

Гауптман нервно передернул плечами. Взгляд его остановился на пенном гребне девятого вала, неумолимо вздыбившемся над хрупким плотиком, символизирующим — так по крайней мере, считал он! — человеческую жизнь. “Как доказать Штаубергу, что я сижу здесь не без пользы?”

Открыв сейф, он вытащил папку. Дело Сарычева. “Штауберг приказал переслать документы в управление. Значит, Сарычев будет использован для какого-то особо важного задания. И чего нашел в нем оберст? Может быть, дополнительная проверка этого человека будет по душе Штаубергу? Ведь приставил же он к Сарычеву Матильду?” Внезапно в голове Крафта созрел, как ему показалось, оригинальный план, и он тотчас же принялся за его осуществление. Позвонил на военный аэродром. Ему ответили, что Эдвард Фрейгаст скоро вернется.

Крафт, самодовольно улыбаясь, расстегнул френч и облокотился на подоконник.

Осень уже коснулась деревьев в саду. На тропинки осыпались листья, то красные, как сгустки крови, то желтые, как золотые монеты. Порой, подхватываемые ветром листья летели, плавно кружась, к деревянному забору с колючей проволокой наверху и, наткнувшись на нее, падали вниз.

Вокруг было тихо, и чудилось, что тишина эта распространяется на сотни, тысячи, десятки тысяч километров, — на всю планету.

Высоко в поднебесье скошенным строем прошли на восток эскадрильи “юнкерсов”.

Крафт снова взялся за телефонную трубку. На этот раз Фрейгаст оказался на месте. Разложив на столе карту, гауптман подробно изложил ему свой план и заручился согласием выделить для предстоящей операции транспортный самолет. “Нет, мой шеф, — с удовлетворением думал Крафт, — я не наивный мальчик, как вы думаете, не выскочка. Вы еще убедитесь, что я нужен вам, что я могу служить верой и правдой человеку, который меня ценит. Я ведь знаю, как адмирал Канарис помогал вам делать карьеру. Вас заметили наверху, когда вместе с парнями из СД в польских мундирах вы операцией “Гиммлер” провоцировали войну Речи Посполитой с Германией. Мне это доподлинно известно. Но все участники операции были уничтожены, а вы, фон Штауберг, уцелели, получили железный крест. Канарис оберегает вас. Он сделал вас видным работником. Я буду за вас держаться, дорогой Альберт. Буду держаться”.

Приятные раздумья рисовали ему радужные картины будущего благополучия, славы и богатства. Размечтавшись, Крафт задремал в кресле и проснулся лишь тогда, когда в комнате сгустилась темнота. Единственный отблеск вечерней зари каким-то чудом все еще удерживался на гребне девятого вала.

— Горбачев!

Появился встревоженный денщик.

— Убрать картину!

Крафт поднялся из кресла и, прихватив стек, полный величия вышел на улицу. За садом, на учебном плацу, будущие диверсанты осваивали технику подрывных работ: подвязывали пакеты со “взрывчаткой” к пролетам специально выстроенного моста. Делали они это, “обманывая” часовых, которым строго-настрого было приказано “бдительно охранять объект”.

Вторая группа устанавливала мины на стометровом отрезке железнодорожного полотна, скрытно подбираясь по заросшему густым бурьяном и высокой лебедой пустырю к сиротливому паровозу, “выводила его из строя”.

“Незавидная судьба у этих людей, — думал гауптман, поигрывая стеком и наблюдая за тренировкой. — А что, если бы я попал к русским в плен? Как бы поступил я?”. Его бросило в жар. Он даже мысленно не решался отвечать на такой вопрос…

— Господин гауптман! — дежурный взял под козырек. — Из Риги прибыл мотоциклист с приказом!

— Проводите в кабинет.

Фельдъегерь, молоденький лейтенант с длинным носом, который, казалось, тянулся ото лба до самого с едва пробивающимся светлым пушком подбородка, прошел от порога до стола с таким блеском, что Крафт, любивший выправку, улыбнулся.

— Для господина гауптмана! — фельдъегерь заученным жестом выхватил из сумки пакет с сургучными печатями по углам и в центре, положил его перед Крафтом и, отступив на шаг, щелкнул каблуками.

Гауптман, не спеша, вскрыл пакет. Фельдъегерь облегченно вздохнул, словно с плеч его сняли тяжелую поклажу. А “поклажа” действительно была…

После полудня его вызвал только что возвратившийся в управление фон Штауберг и приказал доставить в Вецаки гауптману Крафту пакет.

— Поедете один! — отрывисто бросил он. — Ответа не ждать! О прибытии доложить! Отправляйтесь! — оберст был зол. Разговаривая с фельдъегерем, он думал о содержании пакета и прямо-таки негодовал: “Как я сам не решил такой простой вещи! Отто Мюллер! “Стрельбище № 47/21”! За это Канарис будет носить Мюллера на руках. Может статься, что и я скоро вынужден буду величать его генералом. Наступило время убрать Мюллера с дороги. А пока придется выполнять приказ”.

Штауберг увидел, как медленно открылись чугунные литые ворота. Фельдъегерь вывел из гаража мотоцикл, дал газ и исчез за каменным забором.

Новенький цюндап соперничал с ветром. Стрелка спидометра застыла, достигнув предельной черты. На пустынной дороге ни души. Поворот, еще поворот… Там за песчаными дюнами поселок. Неожиданно на пути появились двое. Рослый в мундире гауптштурмфюрера и невысокий — оберштурмфюрера СС. Фельдъегерь резко затормозил и выкрикнул, не поднимаясь с сиденья:

— Was ist los?[1]

Гауптштурмфюрер молча навел на него пистолет и жестом пригласил следовать к виднеющейся неподалеку роще. Фельдъегерь безропотно подчинился.

В ложбине ждал третий, в штатском.

— Was soil das heißen?[2] — озираясь, спросил лейтенант.

— Ihre Dokumenten![3] — с трудом подыскивая нужные слова, потребовал штатский.

Фельдъегерь по акценту и паузам, с которыми была произнесена эта единственная фраза, понял, что перед ним русские, и дрожащими руками протянул удостоверение.

— Лейтенант, офицер для особых поручений, — сказал по-русски штатский и, обращаясь к мотоциклисту, поинтересовался: — По-русски понимаешь?

— Ошень плехо.

— Ничего, договоримся! — успокоил стоявший справа смуглолицый оберштурмфюрер СС с седым завитком над бровью: — Куда путь держишь?

— Was haben Sie gesagt?.. Ich verstehe nicht…[4]

— Куда едешь, спрашиваю?

И фельдъегерь, мешая русские слова с немецкими, рассказал, что везет в диверсионную школу, расположенную в Вецаки, секретный приказ и с готовностью подал его гауптштурмфюреру.

Пакет вскрыли. Фельдъегерь с ужасом следил за каждым движением переодетых русских разведчиков. Он знал, что ждет его, если фон Штауберга осведомят о происшедшем. Знали это и русские. Передав вскрытый пакет штатскому, двое отошли в сторону, о чем-то вполголоса разговаривая.

— До чего додумались! — воскликнул штатский, шелестя страницами приказа. Голос его был полон негодования.

— Потом. Давай документы, — высокий взял бумаги, аккуратно вложил их в конверт, заклеил его и восстановил шнуровку.

— Как две капли.

Фельдъегерь был обескуражен, когда русский в форме гауптштурмфюрера возвратил засургученный пакет.

— Вручи, — сказал он. — О встрече говорить не рекомендую. Понимаешь сам, что это больше тебе грозит, чем нам. За разглашение секретов германской разведки вешают, не подыскивая даже подходящей породы деревьев. Не опоздай.

Часто озираясь, фельдъегерь вывел мотоцикл на дорогу.