ПРИЕМЫ ОБЕРСТА ФОН ШТАУБЕРГА

— Матильда, вы должны узнать Сарычева поближе. Постарайтесь проникнуть в его замыслы, раскрыть его перед нами, как на ладони, — говорил оберст фон Штауберг белокурой немке с миловидным лицом. Она сидела в удобном полужестком кресле, закинув нога на ногу, вздернув выше колен узкую с разрезом на боку юбку.

Фон Штауберг ловил себя на том, что любуется ее обворожительными ножками. Матильда была красива. Слегка удлиненное лицо с бархатистой кожей, миндалевидные глаза с темными ресницами, рот с трепетными, чуть подкрашенными губами, — нравились даже ему, в подробностях знавшему биографию Матильды Фогель — хитрой и нахальной авантюристки. Душистая сигарета дымилась в тонких пальцах Матильды. Слушая оберста, женщина иногда кивала головой, и белокурые локоны, искусно уложенные парикмахером, каждый раз ниспадали на высокий лоб.

— Майор Сарычев прибыл в школу Крафта две недели назад, — говорил фон Штауберг. — Агентура за линией фронта уже проверила его. Здесь он ведет себя безупречно во всех отношениях. Эта информация только для вас, фрейлейн Фогель. И — тоже только для вас — по всей вероятности, мы используем его не как обычного диверсанта. Люди в таких чинах очень дороги абверу. О Сарычеве знает адмирал. Мы с вами должны сделать все, чтобы заполучить этого майора, как говорят в России, с потрохами. Вы будете находиться в Риге. Постарайтесь без промедлений познакомиться с ним ну, скажем… скажем, в каком-нибудь ресторане, либо кафе. Я попрошу Крафта отпустить его в город, а Левченко приведет его в кафе… “Рим”. Это его излюбленное место… Вы, я надеюсь, успешно справитесь с новой ролью, — оберст поднялся за столом.

Матильда продолжала дымить сигаретой.

— Есть какие-нибудь вопросы?

— Охота на этого русского потребует большего искусства, чем обольщение французского военного атташе. Оно, кстати, принесло славу не только мне, но и вам. — Матильда верила в свою счастливую звезду. Она была убеждена в силе женских чар, которым подвластны все мужчины. Разница, по ее мнению, заключалась лишь во времени: одни дольше противостоят женским чарам, другие поддаются им сразу. Обдумывая вопрос оберста, Матильда заботилась о том, чтобы в любом случае это обернулось для нее выгодой, принесло доход. — Не предстану же я перед этим русским нищей.

— Итак, Матильда… — резюмировал фон Штауберг. — Мы с вами обо всем договорились? А деньги? Я дал указание перечислить их на ваш счет в банке. Сарычева видели?

Фогель опять едва заметным кивком головы живописно разбросала локоны.

— У меня создалось впечатление, что русский майор — мужественный человек. Ужасные шрамы вовсе не безобразят его. До ранения он был видным мужчиной. Впрочем, он и сейчас превосходен. При взгляде на него я вспомнила бесстрашных тевтонских рыцарей. Те тоже носили свои шрамы молча и с достоинством…

— Прошу прощения, Матильда…

Фон Штауберг вежливо проводил гостью до дверей, вернулся к столу и нажал кнопку звонка.

— Крафт информировал вас о своих делах? — спросил он у появившегося адъютанта.

Вопрос не был праздным. Оберст последнее время не выпускал из-под своей опеки диверсионную школу и ее начальника.

Гауптман Крафт стал слишком подозрителен. После провала в Англии, где он весьма неудачно пытался проникнуть на один из военных объектов, и конфуза во Франции, откуда его вынуждены были отозвать, Крафт оказался не у дел. Только заступничество фон Штауберга помогло ему отделаться переводом на Восточный фронт. С тех пор, как гауптман попал сюда, чувство страха преследовало его всюду. Крафту казалось, что за каждым шагом его кто-то пристально наблюдает, следит неотступно, настойчиво. Тайный страх будил гауптмана среди ночи, заставлял вздрагивать от малейшего шороха, озираться и даже в безобидной темной складке портьер видеть притаившегося врага. Страх толкал на самообслуживание- наливать в графин воду, присутствовать на кухне, когда готовили пищу.

Все это было известно фон Штаубергу, но он не собирался успокаивать гауптмана.

— Передайте Крафту, — сказал оберст адъютанту, — чтобы он осуществил по делу “Свой” очередной пункт.

Вечером Левченко пришел к Соколову и сообщил новость: начальник школы дал им увольнительные в Ригу.

— Я тебе говорил, — хохотнул он. — Со мной не пропадешь! Сегодня прокутим те пятьсот марок, которые я получил за особые заслуги. Тебя завербовал. Эх, закатимся в “Рим”. Там и водка, и… — он прищелкнул пальцами. — Выберешь по вкусу. Мне удалось узнать, что ты прошел проверку…

— Вызвал начальник школы и сказал: “Господин Левченко, ваш подопечный — стоящий человек, ему можно доверять. Вчера получена шифровка от агента…” — иронически начал было Соколов.

— Чудак! — оборвал его Левченко. — Разве о таких делах с Крафтом порассуждаешь. Да узнай он, что мне кое-кто шепнул о тебе…

— В карцер посадит?

— В карцер! Сказал тоже. Прислонит к стенке — и вся недолга.

— Ну?

— Был здесь преподаватель-радист. Любил, покойник, выпить. А как напивался, рассказывал о таком, отчего дух захватывало. Однажды сболтнул о шифровке, полученной от какого-то агента из-под Калуги. На другой же день к стенке прислонили.

— Немец?

— Кто?

— Которого расстреляли?

— Чистопородный ариец.

— Крафт расстреливал?

— Нет, тогда его у нас еще не было. Но, по правде сказать, этот будет похлеще. За четыре недели пятерых, не моргнув глазом, на тот свет отправил.

— Что ты говоришь!

— Тс-с-с… Хочешь верь, хочешь нет, а так… — польщенный вниманием, Левченко развязал язык и начал сыпать историю за историей. И за каждой из них в определенном свете вставала зловещая фигура гауптмана.

— Как-то у нас на кухне пропало полдюжины картофелин, — рассказывал Левченко. — Горбачев разнюхал и доложил шефу. Для весомости от себя, мерзавец, добавил, что продукты кто-то для побега готовит. Вызвал меня Крафт и приказал разузнать, что к чему… — он пожевал губами: — Горло бы смочить. Подожди, я мигом! — Левченко вышел и вскоре появился с фляжкой и солеными помидорами в растопыренных пальцах. — Давай стакан!

Они выпили. Левченко сразу же налил себе еще. У него заблестели глаза, язык начал заплетаться, росло возбуждение.

— Ну, слушай, Сарычев, дальше… Подожди, на чем я остановился? Да, вспомнил. Крафт приказал разузнать, кто и зачем украл на кухне картошку. Принюхался я к одной компании, втерся в доверие. Картошка была мифом Горбачева. Он сам, мерзавец, ее слопал. Но группа, в которую я вошел как свой, занималась делами похлеще. Оказывается, готовились они отсюда лыжи навострить. Ивушкин, старший, за день до вылета на задание устроил в комнате сходку. Понятно, и я был в числе приглашенных. Разработали план! И мне дали поручение: как только приблизимся к линии фронта, захватить управление самолетом, сесть на место пилота и приземлить машину на советской территории.

На том и порешили. Сам понимаешь, что вылет в намеченный срок не состоялся. По распоряжению гауптмана его откладывали со дня на день: шеф готовился “принимать парад”. Как-то вечером вызвал он меня и сказал: “Завтра арестуем”. Ловко он это обтяпал! — Левченко снова налил стакан: — Пей! На свете один раз живем. В рай попадешь, стопки не выпьешь! А дальше идет комедия с переодеваниями… Мне, знаешь, нравится людей держать в руках. Они раздумывают, надеются, стремятся к чему-то, а я их — хлоп! И ваши не пляшут. Да, я не досказал… Назавтра вывезли нас под предлогом опробования новых парашютов. Машина мчалась полным ходом. Ивушкин вдруг поворачивается и говорит:

“Ребята, нас не туда повезли…”

“Не может быть!”

А мы уже во дворе гестапо. Там такое началось. Даже я перепугался. Гестаповцы с пистолетами и дубинками окружили нас и погнали. “Шнель! Шнель!” И ты, знаешь, какая история получилась? Думал, мне капут будет: не разберутся фрицы, укокошат, как того Мухтаркина. Ну, про которого я тебе рассказывал. Посадили меня в одиночку. Самочувствие, скажу, хоть вешайся. Разные мысли в башку лезут. Над головой в оконце небо, перехваченное решеткой. А тоска, тоска такая… Видишь свободу, но ее не имеешь… Ты когда-нибудь сидел в тюрьме?

— Не приходилось. Вот в концлагере…

— Э, да что концлагерь по сравнению с тюрьмой. Юбилейный банкет! Из гестаповской тюрьмы путь в могилу. Ну, а раз не бывал там, не поймешь моего тогдашнего состояния.

— Трусил? — Соколов подыскал слово побезобидней.

— Какое трусил! Потом исходил от ужаса. Ведь к делу-то я не причастен, выполнял задание. Сижу. Часовой по коридору вышагивает. Шаги гулкие, как в пустой церкви. Я хоть считался во всей этой истории лишней спицей, но боялся. Представь, видел я, как их били. Было поручено мне подслушивать ход каждого допроса и делать дополнения. Сидел в комнате следователя за ширмой. Их по одному вызывали. С зубовным скрежетом все пытки выносили.

Соколов не мог больше сдержать негодования. Не зная, как излить накопившуюся к провокатору и подлецу ненависть, он так стиснул граненый стакан, что толстое стекло хрупнуло и рассыпалось по столу.

— Что? — вздрогнул испуганно Левченко.

— Раскололся! Трещина, должно быть, была. Эх, жалко… разлилась водка.

— Да, ну ее! Бери другой стакан.

— Хватит здесь. Поедем в Ригу.

— Да, да! Только доскажу. Так вот, привели на допрос Ивушкина. Стоял он, как бог. Будто не его допрашивали, а он суд вершил. Все отрицал. Разговор у них протекал примерно так:

“Что ты хотел сделать с самолетом?”

“С каким?” — вроде бы удивился Ивушкин.

“С тем, который должен был отвезти вас на выполнение задания”.

“Прилететь на место назначения и выброситься на парашютах”.

“Что говорил группе перед вылетом?”

“Ничего особенного”.

— Начали его тогда бить. Никогда я не думал, Сарычев, что человек способен без звука вынести такое. Два фельдфебеля, здоровяки, как борцы из цирка, обрабатывали его с полчаса — не меньше, а он хоть бы застонал. Я, могу побожиться, перенес тогда больше страха, чем Ивушкин. Чудилось, будто меня бьют. Три дня после этого я в лихорадке трясся.

— Расстреляли?

— Всех… — Левченко залпом выпил стакан водки и поднялся. — А я, — с жалкой улыбкой добавил он, — доверие у начальства заслужил. — Он не заметил, каким яростным огнем сверкнули глаза Соколова.

— А что с теми тремя, задумавшими побег, — спросил как бы между прочим Соколов, — с теми, о которых я доложил Крафту?

— Что ты! Ведь то здешние были. Тебя специально, как новичка, для предварительного прощупывания в шестую комнату поместили. Только об этом ни-ни… Ни слова. А то мне голову снимут, да и тебе не сдобровать. Ну, едем? Когда развлекаешься, обо всем забываешь…

До города их подбросила “черная Берта”. Притормозила возле бульвара. Левченко взял Соколова под руку и повел по безлюдной улице.

В кафе “Рим” было шумно. За столиками гудели пьяные. На эстрадной площадке полураздетая девица исполняла какой-то дикий танец, сопровождая его визгливыми выкриками. Компания гитлеровских чиновников в такт пляске притоптывала громко каблуками, а один из них все порывался стащить девицу с эстрады.

Соколова и Левченко встретил у дверей официант, проводил к свободному столику.

— Чего изволите?

— Есть выпить?.. — спросил Левченко. — Тогда бутылку чего-нибудь покрепче и по куску мяса… По отбивной…

Между столиков осторожно и боязливо пробиралась скромно одетая белокурая женщина. Один из офицеров предупредительно привстал, приглашая ее в свою компанию. Женщина робко опустила глаза и, как бы не заметив проявленной галантности, молча прошла мимо.

— Во — баба! — Левченко показал большой палец и уставился на незнакомку. — По всему видать, что нужда привела ее сюда.

А незнакомка приближалась к их столику.

— Разрешите? — это было сказано по-русски.

— Где вам будет угодно! — засуетился Левченко, поспешно придвигая стул. — Где понравится.

И сразу же сзади надвинулся офицер, оскорбленный невниманием блондинки. Раскачиваясь из стороны в сторону, он посмотрел на Левченко посоловевшими глазами, грохнул по столу кулаком и крикнул:

— Вон отсюда, свинья!

Он размахнулся, Левченко хотел уклониться от удара, но с виду неповоротливый офицер учел его маневр. Звонкая оплеуха перекрыла шум голосов. Вокруг тотчас же собрались любители потасовок, заключая между собой пари, долго ли продержится русский.

В тот момент, когда Левченко поднялся с пола, несколько крепких молодчиков в форме гестапо подошли к разбушевавшемуся офицеру и, ни слова не говоря, вывели его из кафе.

— Редко так бывает, чтобы гестаповцы в драку вмешивались, — проговорил удивленно Левченко, поглаживая ладонью опухшую щеку. — Под счастливой звездой вы родились, мадам. Этот немец мог измолотить нас так, как вздумается, и без особых для него последствий. Простите, как ваше имя?

— Мария, — женщина слегка разрумянилась.

На эстраду поднялся изможденный, бледный артист и, гнусавя, запел:

— Эта песня напоминает мне о родине… — слегка наклоняясь к Соколову, проговорила Мария. — В ней много тоски, хорошей грусти, сердцещипательная песня, не правда ли?

— Не в таком исполнении, — ответил сдержанно Соколов.

Официант принес вино, расставил закуски. Левченко наполнил бокалы и предложил тост за знакомство. Завязалась беседа. Мария отдавала Соколову явное предпочтение. Взглянув на него, она спросила:

— Где вы получили эти шрамы?

— Идет война, — ответил Соколов.

— Я понимаю. Мой вопрос вам не по душе. Но и меня война не помиловала.

— Вы были на фронте?

— Нет. Но война уже успела исковеркать мне жизнь. Я только закончила юридический институт и по назначению приехала в Чернигов. Славный городок этот Чернигов. — небольшой, но славный… Прогулки на лодке по Десне, зеленые бульвары, разбитые на месте крепостных валов… Я уважаю мужественных людей. Капитан Воронин, с которым я там познакомилась, тоже был смелым человеком.

— Почему “был?”

— Служил он в пограничных войсках и погиб в первые дни войны. Я получила похоронную…

Соколов сердито смотрел на пьяного Левченко, тянувшегося слюнявыми губами к руке женщины, а когда притязания того стали слишком назойливыми, не выдержал и сказал:

— Оставь!

Левченко хихикнул, заметив за дальним столиком разодетую накрашенную девицу, буркнул что-то и, пошатываясь, направился к ней.

В этот вечер Мария пробудила в Соколове сочувствие к своей судьбе. Она говорила о людях, об их невзгодах и несчастьях, вызванных войной. Ее жизненная драма была понятна майору, потерявшему во время бомбежки жену и сына. Далеко за полночь посетители стали расходиться. Мария, смущаясь, попросила проводить ее до старого города.

— Там улочки темные и ужасно узкие, — оправдывалась она, — много тупиков.

— Я готов, — согласился Соколов. — Левченко, проводим?

Втроем они шли по темным улицам. Левченко окончательно развезло. Он висел на руке Соколова и все время пытался запеть:

— Сарычев! Друг! Споем, а? Споем? Грянем какую-нибудь нашу, чтобы со слезой.

У подъезда мрачного старинного здания Мария остановилась.

— Вот и мой дом. Спасибо. Всегда буду рада встретиться с вами.

— Не знаю, удастся ли, — усомнился Соколов. — Служба у меня. С утра и до вечера…

— Если вырветесь со службы, — сказала Мария, — то мы можем вновь встретиться. Я живу здесь, в семнадцатой квартире. Заходите.

Она махнула на прощание рукой и скрылась в подъезде.

— До встречи! Ну, Левченко! — встряхнул Соколов похрапывающего спутника. — Где машина?

— На-а у-улице Геринга, — еле ворочая языком, промычал тот. — Рейхсмар-р-ршала Гер-р-ринга.