"И вблизи и вдали" - читать интересную книгу автора (Городницкий Александр Моисеевич)

Евгений Клячкин

В этот период, где-то в середине шестидесятых, у авторской песни стало закладываться и другое направление - появилась целая плеяда молодых самодеятельных композиторов, как правило, начисто лишенных музыкального образования, которые стали придумывать под гитару мелодии на полюбившиеся им стихи. Так в рамках "авторской песни" возникло еще одно альтернативное направление - "второе искусство" в песенной музыке.

Наиболее яркими его представителями стали доцент Московского института стали и сплавов Виктор Берковский, автор знаменитой в те годы песни "Гренада" на стихи Михаила Светлова, "поющие физики" Сергей и Татьяна Никитины, создавшие целую песенную антологию русской советской и мировой поэзии, кандидат химических наук Александр Дулов, автор прекрасных песен на стихи Николая Гумилева, Мориса Карема и других поэтов, уже упомянутый Евгений Клячкин и некоторые другие авторы. Несмотря на жестокую (и, как правило, необъективную) критику со стороны "композиторов в законе", песни, созданные этими представителями технической интеллигенции, быстро запоминались, подхватывались и в короткое время становились известными по всей стране, хотя никаких записей ни на радио, ни на фирме "Мелодия" в те поры не было и даже быть не могло.

В музыкальном творчестве Евгения Клячкина особое место занимает цикл песен на стихи Иосифа Бродского. Поэзия Бродского - по-видимому, крупнейшего русского поэта нашего времени, как будто совсем не нуждается в гитарном сопровождении. Да и сам Нобелевский лауреат неоднократно высказывал свое равнодушное отношение к жанру авторской песни. Что же побудило Евгения Клячкина, автора многих популярных песен на собственные стихи, обратиться к сложной и, на первый взгляд, далекой от песенного мира поэзии Бродского? В чем причина того, что именно благодаря музыке Клячкина, написанной к поэме "Шествие" и некоторым другим стихам Бродского в начале шестидесятых и в семидесятые годы, стихи эти, ни разу не опубликованные в печати в те "застойные" времена и бывшие достоянием сравнительно узкого круга московских и ленинградских интеллигентов, знакомых с ними изустно или по бледным машинописным копиям "Самиздата", сразу стали популярны и известны по всей стране? Хорошо помню, как в сибирской тайге и ленинградских электричках геологи, туристы, студенты, распевали в ту пору чеканные строки: "И значит, не будет толка от веры в себя да в Бога, и значит, остались только иллюзии и дорога". Появившиеся в то глухое безвременье песни Клячкина на стихи Бродского вместе с песнями Галича, Окуджавы, Кима и раннего Высоцкого, заложили основы "магнитофониздата", вызвали множество подражаний и послужили великому делу приобщения к истинной поэзии людей, от нее далеких.

Дело, видимо, прежде всего в чутком поэтическом слухе Евгения Клячкина, его редкой музыкальной одаренности, давшей возможность извлечь для слухового восприятия внутреннюю сложную, но гармоничную мелодию стихов Бродского, во всей их многоплановой полифонии. Ему, как никому другому, удалось уловить не только музыку самих стихов, но и авторскую манеру их чтения. Мне неоднократно приходилось слышать, как Бродский читает свои стихи и, кажется, что при всей внешней непохожести пения Клячкина на глуховатый чуть завывающий голос читающего поэта, звук гитарной струны, щемящий, иногда кажущийся резким до диссонанса, внезапная смена лирической плавной мелодии ("Ах, улыбнись, ах, улыбнись, вослед взмахни рукой") драматичным и напряженным мотивом ("Жил-был король…"), создают близкое по знаку к авторскому чтению силовое поле. Услышав хотя бы раз в музыкальном прочтении Клячкина эти стихи или такие, например, как "Ни страны, ни погоста" или упомянутых уже "Пилигримов", в мелодии которых слышится вагнеровские отголоски, уже не хочется слушать их иначе. Так поэзия Бродского, взятая "с листа", получила как бы отдельное звуковое существование.

В песнях на стихи Бродского полностью реализовался безусловный талант Клячкина-композитора, автора удивительных мелодий ("Баллада короля", "Ах, улыбнись", "Романс скрипача" и многие другие). Талант этот сочетается с высоким вкусом в музыкальной интерпретации сложных поэтических монологов, где голос автора неуловимо переплетается с голосами его театральных героев - Арлекина, Коломбины, Честняги, князя Мышкина, и вновь возвращается к их создателю, человеку, как и они обреченному на одиночество и непонимание во враждебном ему мире, сам воздух которого для него губителен.

И здесь мы переходим к самому главному. Когда я вспоминаю ранние стихи Бродского, написанные еще в Ленинграде, в бесславные для нас, его современников, годы судебной расправы над ним как над "тунеядцем" и последующего изгнания, то невольно сам собой возникает вопрос, почему его прекрасные стихи тех лет - "Джон Донн", "Письма римскому другу" и другие, воспринимающиеся сейчас как классика и далекие от обличительной политизированной поэзии, такой, например, как песни Галича, вызвали, тем не менее, откровенно неприкрытую враждебность у партийных и литературных чиновников брежневской поры, да и сейчас служат красной тряпкой для подкармливаемых этими чиновниками охранных отрядов, состоящих из полуграмотных ревнителей "истинно русской" поэзии? Не потому ли, что в самой интонации этих стихов, как прежде великих стихов Мандельштама, органично содержится чуждый им дух одинокого, непокорного, мучимого мировой скорбью неприкаянного мыслящего интеллигента, само существование которого чревато угрозой их сытому благополучию? Именно это ощущение обреченности в бездуховном мире, где утрачены действительные ценности, трагическая щемящая интонация стихов, подчеркнутая и усиленная музыкой, является основной особенностью этих песен, дает тот гармоничный синтез, который обеспечивает им долгую жизнь.

И еще одно интересное и уникальное по природе своей явление. Начиная с середины шестидесятых годов вокруг авторской песни начало развиваться движение "самодеятельной песни". Многочисленные любители авторской песни, люди разных возрастов, специальностей, в самых разных концах нашей огромной страны, стали объединяться в клубы самодеятельной песни, петь песни любимых ими авторов, пытаться сочинять сами, устраивать песенные фестивали.

В моем родном Ленинграде авторская песня в конце пятидесятых - начале шестидесятых годов появилась и развивалась как бы отдельно от Москвы. Основными ее истоками с одной стороны были "геологические" (именно геологические, а не туристские) песни, изустно переносившиеся в многочисленных экспедициях ленинградских геологических организаций - таких как Всесоюзный геологический институт, мой родной Горный институт. Институт геологии Арктики. В Ленинграде интерес к самодеятельной песне стал заметно проявляться уже в начале шестидесятых. Мало-помалу появился круг активных любителей этого жанра, который весной 1965 года провел 1-й городской конкурс авторов и исполнителей. Я хорошо помню заключительный концерт этого конкурса, который проходил на Васильевском, в битком набитом театральном зале Дворца культуры им. Кирова. Мне вместе с Окуджавой довелось участвовать в работе жюри этого конкурса. Именно на этом концерте впервые и заявил о себе совершенно неизвестный до того Юрий Кукин, вызвавший бурные аплодисменты всего зала.

Рождение авторской песни в Ленинграде связано с клубом "Восток", который нашел себе пристанище в Доме культуры работников пищевой промышленности, разместившемся в старинном дворянском особняке, неподалеку от "Пяти углов" на улице Правды, дом 10. Запущенный этот особняк, выстроенный в ложноклассическом стиле, с флигелями, украшенными лепными карнизами, охватывавшими с двух сторон небольшой дворик, в центре которого чернела тяжеловесная и чужеродная здесь статуя Ильича в широких мешковатьк брюках, на долгие годы и даже десятилетия стал крупнейшим центром авторской песни в стране. Основу клуба составила группа молодьк ленинградских авторов, в число которых вошли Евгений Клячкин, Борис Полоскин, Валентин Вихорев, Валерий Сачковский, Юрий Кукин, Валентин Глазанов, исполнители авторских песен Виталий Сейнов и Михаил Кане, некоторые другие. Назван был клуб - "Восток" - по имени первого космического корабля, на котором Юрий Гагарин поднялся с Земли в космос.

Интересно, что этот первый песенный клуб, родившийся в 1961 году, вовсе не был "клубом самодеятельной песни" - он объединял прежде всего авторов и исполнителей, а не любителей этого жанра. И не только ленинградцев - участие в концертах и в работе клуба принимали живший очень недолго в те годы в Ленинграде Булат Окуджава, приезжавший часто сюда из Москвы вместе с театром на Таганке и отдельно от него Владимир Высоцкий, быстро подружившиеся с клубом Михаил Анчаров, Ада Якушева и Юрий Визбор. Так что можно считать, что в середине шестидесятых ленинградский клуб "Восток" стал основным центром авторской и самодеятельной песни.

Сейчас, оглядываясь назад, я никак не могу понять - что же притягивало сюда молодьк авторов? Здесь не было никакой студии или, как сейчас говорят "творческой мастерской", возглавляемой каким-либо знаменитым мэтром, способным отечески погладить по голове или преподать уроки поэтического и музыкального мастерства. Не было также и средств массовой информации, которые могли бы помочь начинающим авторам завоевать аудиторию. Была только тесная комната, милостиво выделенная клубу администрацией, в которой можно собираться вечерами, читать стихи, петь песни, спорить, курить, разговаривать.

Поначалу встречи устраивались в молодежном кафе "Восток", на первом этаже дворца, в первый понедельник каждого месяца, но число желающих сразу же оказалось во много раз больше числа посадочных мест, а эпизодические концерты в Малом зале Дома культуры также не спасали положения.

Тогда, с осени 1965 года, под яростным натиском любителей песни и совета кафе "Восток", администрация ДК начала проведение цикла абонементных концертов под общим названием "Молодость, песня, гитара" в Большом зале ДК, вмещавшем около 900 человек, хотя и этого вскоре стало мало. Так начались знаменитые абонементные концерты клуба "Восток", пользующиеся неизменным успехом вот уже около тридцати лет.

Вечера эти не были концертами. Скорее это были дискуссионные клубы, где яростно обсуждались и сами исполнявшиеся песни, и все многочисленные, в том числе и острейшие, проблемы, с ними связанные. Первыми ведущими этих вечеров в "Востоке" стали литературовед доктор филологических наук, работавший тогда в Пушкинском Доме АН СССР, Юрий Андреевич Андреев и кандидат искусствоведения, музыковед Владимир Аронович Фрумкин. Это был удивительный дуэт двух людей, совершенно противоположных друг другу во всем - от внешности и темперамента до художественных и политических взглядов. Они всегда находились в постоянной взаимной оппозиции и, может быть, именно это обеспечивало неизменный успех проводившихся вечеров и остроту разворачивающихся дискуссий.

Надо сказать при этом, что тогдашние вечера клуба "Восток" были первым и далеко не безопасным опытом песенной и разговорной гласности после десятилетий сталинской немоты. Гласности, которая все это время, начиная с основания клуба, постоянно находилась под неусыпным оком ленинградского КГБ, а также Дзержинского райкома партии и горкома. Неслучайно руководителей клуба время от времени вызывали в соответствующие инстанции и делали грозную накачку или вербовали в стукачи. Я хорошо помню, как дважды отменялись в "Востоке" концерты Окуджавы и Высоцкого, как директор Дома культуры, пожилой запуганный насмерть еврей с боевыми орденами, носивший славную фамилию Ландау, принимал валидол после каждого вызова в райком и жаловался, что у него грозят отобрать партбилет.

Это было время, когда в Ленинграде, так же как и в Москве, авторская песня, начиная с Окуджавы, была сразу же встречена враждебно. Против нее объединились вместе, как это ни кажется теперь странным, и партийные идеологи, и творческая интеллигенция - прежде всего, композиторы и музыковеды: такие, например, как один из самых интересных комментаторов классической музыки Энтелис. К ним скоро присоединились и литераторы. Все они дружно предали авторскую песню анафеме, решительно отказав ей в праве на существование. При этом партийные и комсомольские идеологи утверждали, что песни эти развращают молодежь, в то время как блюстители профессиональности убедительно доказывали, что это - дешевая и недолговечная форма массового искусства, где нет ни поэзии, ни музыки.

Так, в одном из своих выступлений в клубе "Восток", запечатленном на кинопленке в фильме "Срочно требуется песня", о котором речь пойдет ниже, музыковед Энтелис сравнивал эти песни с модным в то время шлягером "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?" и утверждал, что не пройдет и года, как песни эти будут полностью забыты. Мне неоднократно приходилось видеть этот фильм, ставший теперь историческим, на разного рода песенных вечерах, в частности, на праздновании двадцатипятилетия клуба "Восток" в Ленинграде, и каждый раз зал встречает реплику Энтелиса смехом и аплодисментами.

И все-таки это были первые "полуоткрытые" дискуссии. "Полуоткрытые" потому, с одной стороны, что они во многом контролировались и режиссировались "власть предержащими" и "композиторами в законе", а с другой - вовлекали в разговор широкие слои ленинградской молодежи и, прежде всего, технической и творческой интеллигенции, которой уже в те времена зажать рот бьшо не всегда просто. Память об этих вечерах, ставших теперь достоянием истории, сохранили магнитофонные записи, сделанные на старых допотопных и тяжелых бобинных магнитофонах несколькими бескорыстными энтузиастами. Старейший из них - Николай Федорович Курчев, благодаря которому эти материалы сохранились для потомства и частично использованы здесь.

Интересной особенностью первых вечеров-концертов "Востока", начавшихся с 1965 года, бьшо то, что в них принимали участие одновременно и самодеятельные авторы песен, и профессиональные поэты, композиторы и исполнители - такие, например, как композиторы Андрей Петров, Микаэл Таривердиев, Ян Френкель, Александр Колкер, поэты-песенники Лев Куклин, Ким Рыжов, Олег Тарутин и другие. Для чего это делалось? Вот как ответил на этот вопрос 20 октября 1965 года ведущий первого абонементного концерта 1-го сезона шестьдесят пятого - шестьдесят шестого годов Владимир Фрумкин (расшифровка магнитофонной записи сделана Н. Ф. Курчевым):

"Нам хотелось бы слить воедино, соединить две песенные волны, которые до сих пор существовали и развивались параллельно - это профессиональная песня и самодеятельная песня. Мне вспоминается почему-то такое сравнение: мы присутствуем при торжественном открытии канала, который соединяет две реки. Знаете, как это обставляется всегда? Вынимается последний кубометр земли из перемычки, перемычка размывается, и две реки благодарно сливаются вместе. Правда, бывают два способа - либо взорвать перемычку, либо мирно вынуть оттуда последний оставшийся кубометр. Нам хотелось бы надеяться на мирный способ. Цель этих вечеров будет достигнута, если и те, и другие - и профессиональные и самодеятельные авторы - почерпнут для себя много нового и свежего. В этом случае не останутся в накладе и зрители. Они у нас, кстати, не только зрители, но и участники. Давайте забудем о том, что в зале есть какое-то возвышение, что мы разделены рампой, и договоримся, что мы все здесь - равноправные участники творческого совещания, на котором будем показывать друг другу что умеем делать, и обсуждать это. Вот так нам мыслится стиль этих вечеров. Может быть, я открываю вам секрет, но сначала мы хотели делать отдельно вечера профессионалов и самодеятельных авторов, а потом решили в качестве эксперимента попробовать соединить их и посмотреть, что из этого получится".

На этом первом вечере профессионалов представляли композитор Андрей Петров, весьма известный и популярный в ту пору, и поэт-песенник Лев Куклин, песни которого "Голубые города" и некоторые другие были тогда на слуху у молодежи. Самодеятельные авторы были представлены гостем из Москвы Александром Дуловым и ленинградцами Борисом Полоскиным, Евгением Клячкиным, Валентином Вихоревым, Виталием Сеиновым и Валерием Сачковским. Александр Дулов пел ставшую к тому времени уже знаменитой среди моих коллег-геологов песню на стихи Игоря Жданова "Сырая тяжесть сапога", а также песни на стихи Виктора Сосноры, Юнны Мориц, Александра Кушнера, Олега Тарутина. Закончил он под бурные аплодисменты всего зала песней, которая уже тогда пользовалась всеобщей любовью - "Хромой король", на слова бельгийского поэта Мориса Карема:

За ним выступал Евгений Клячкин, который спел "Сигаретой опиши колечко", "Этот город - он на вид угрюм", "На Театральной площади" и другие.

После этого ведущий Фрумкин предложил начать дискуссию, однако из зала долго никто выступать первым не решался. Тогда ведущий вызвал к микрофону одного из сидящих на сцене - Бориса Полоскина, который сказал, что говорить пока не о чем, надо бы продолжить концерт. Однако выступивший следом Лев Куклин сказал: "Для меня нет никакой разницы - профессиональная песня или нет. Есть деление только на хорошие песни и на плохие. Если песни хорошие - значит, они профессиональные. Мне как-то вспоминается, что "Марсельеза" это, в общем, самодеятельная песня, да и "Интернационал" написан тоже не членом какого-нибудь творческого союза. Лучшие революционные песни тоже созданы любителями. Достаточно вспомнить, скажем, "Варшавянку", которая написана Кржижановским". Андрей Петров был более критичен:

"Я впервые слушаю песни самодеятельных авторов. Раньше слушал только песни Булата Окуджавы и Новеллы Матвеевой. У Окуджавы прекрасные стихи, а музыка - малоинтересна. Интонации его песен идут от блатных песенок. Новелла Матвеева гораздо более интересна в музыкальном отношении - у нее много элементов, идущих от народной песни. И великолепные стихи. Нужно сказать, что в исполнении профессиональных актеров они много теряют от эстрадной манеры исполнения. Относительно сегодняшних песен хочу сказать, что наметился большой разрыв в отношении к ним музыкальной общественности и широкого круга слушателей. Среди этих слушателей чаще всего встречается равнодушие к официально пропагандируемым песням профессиональных авторов, в то время как песни, пользующиеся широкой популярностью, встречают резкую критику профессионалов.

Откуда пошел этот разрыв? Началось это лет десять назад, с эпохи культа личности - всем надоело холодное искусство - появилась тяга к искусству эмоциональному, сложному по чувствам и простому по проникновенному исполнению. Однако многие композиторы и поэты по инерции продолжали творить по-старому. Отсюда - расхождение во вкусах, в симпатиях, особенно в тематике. Одна из причин появления и популярности самодеятельных авторов состоит в том, что они восполнили отсутствие песен, которых не написали профессиональные поэты и композиторы. Отмахиваться от этого явления нельзя. Хотелось бы остановиться отдельно на текстах. Должен сказать, что в профессиональных песнях не часто встречаешься с такими блестящими стихами. Музыкальная же сторона почти всех песен слабее и уступает стихам. В целом у Александра Дулова вкус, пожалуй, немного выше: строй стихов и музыки отличается большим здоровьем. В песнях Евгения Клячкина, слышится что-то из салона двадцатых-тридцатых годов. Было бы интересно встретиться с этими авторами в Доме композиторов и подробнее поговорить об их песнях. Мечтаю о времени, когда по стране будут не единичные самодеятельные авторы, а будут такие же массовые увлечения песней, как в Италии или во Франции".

А вот что сказала на этом вечере сотрудница Пушкинского Дома Галина Шаповалова: "Мне как фольклористке радостно слышать все то, что поют здесь и в поездах. Это хорошо потому, что после долгих лет официальной поэзии начинают, наконец, звучать свободные молодые голоса. У фольклористов всегда стоит один вопрос - существует ли советский фольклор? Сегодня видно, что он существует! Он - перед вами, здесь. Это то, что любимо всеми, всеми распевается. У песни даже неизвестен автор - значит, она затрагивает всех и каждого".

Время, однако, показало, что доброжелателей из числа профессионалов было не так уж много. Тем приятнее вспоминать о них по прошествии четверти века.

Но вернемся к первому абонементному вечеру. Во втором отделении профессиональные эстрадные артисты в сопровождении эстрадного инструментального ансамбля под управлением Александра Бадхена исполняли песни Андрея Петрова на стихи Льва Куклина, Юлии Друниной и Николая Глейзарова. Закончилась концертная программа популярной песней Петрова на стихи Геннадия Шпаликова к кинофильму "Я шагаю по Москве". Зал принимал песни дружелюбно, награждая артистов аплодисментами. И все-таки вызывающие эстрадные наряды Нонны Сухановой и других исполнителей, их шаблонная манера общения с "публикой" выглядели чужеродно после первого отделения, как бы вернув слушателей в мир официозной эстрады. Оживление в зале вызвал только выход на сцену артиста Малого Оперного театра Артура Почиковского, который должен был петь песню на стихи Льва Куклина про башенные краны. Появление его рослой фигуры, действительно похожей на башенный кран, сопровождалось смехом и дружной овацией.

В конце второго отделения дискуссия была более бурной. Вот что сказал, например, радиоинженер Михаил Дмитрук: "Вот композитор Петров говорил, что есть разрыв между официальной и самодеятельной песней. В чем же, все-таки, разрыв? В том, что, по-моему, в официальной пропагандируемой песне нет права на конфликт, на переживания. Какой там конфликт? Единственный, который бывает - это: он уехал - она осталась или наоборот: она уехала - он остался. И чем (аплодисменты, шум) разрешаются эти конфликты? - Скоро приедет! (шум). А в тех песнях первым зачинщиком был Окуджава. И он в своих песнях отстаивал право человека на другие конфликты. Он первый отважился петь про переживания, про жизненные конфликты, а что касается полублатного мотива, – ну, что ж, несмотря на такой мотив, песни все же получились гуманистичнее в смысле любви к человеку, чем профессиональные песни. Его песни - о простых людях, о простых и понятных всем нам чувствах. Песни эти ценны еще и тем, что они проникнуты романтикой, например, романтикой городских кварталов. А у профессионалов только и романтика, что жизнь в палатках и на новостройках. А ведь в палатках иногда живут люди, которые поехали только за длинным рублем! (Аплодисменты)". Все участники вечера, сидевшие в зале, получили опросные анкетки, где спрашивали их мнения о лучшей песне на вечере, кто больше понравился и каковы пожелания. Абсолютное большинство зрителей решительно высказалось в пользу первого отделения, в пользу самодеятельной песни.

Вот отрывки из анкет. "Нельзя ли обойтись без пошлости во втором отделении? Зал смеялся, когда пела Нонна Суханова о "первой встрече". Хорош контрастец! Хотели, так как свистеть в зале неприлично, послать на сцену свисток от физфака ЛГУ, но жалко стало свистка. Неумение Дулова держаться перед микрофоном в тысячу раз лучше кокетничанья (особенно отвратительного, когда оно восходит от мужчины, а было и это) исполнителей из второго отделения. Уважаемый музыковед Фрумкин! И вы серьезно можете говорить о тех и этих песнях? Это же несовместимо! Вы же умный человек, неужели вам не стыдно этого контраста? Да, были и во втором отделении неплохие песни (хотя они и исполнялись манерно), но в общем - тягостное впечатление".

"Пусть больше поют самодеятельные авторы - Петрова мы слышим и по радио".

"Товарищи, где ваше чувство меры? Две половины вашего концерта не стыкуются. Публика смеется над вами. Нельзя путать настоящие песни с большим подтекстом с песнями эстрады".

"В дальнейшем не сочетать эстраду с самодеятельными песнями и их исполнителями. Сравнение - увы - не в пользу эстрады. Ей не хватает искренности и непосредственности".

"В принудительном порядке отправить профессиональных поэтов и композиторов в турпоходы".

И прочая, и прочая, и прочая…

После первого концерта было проведено еще несколько "комплексных" вечеров, где одно отделение занимали самодеятельные авторы, а второе - "профессионалы". Так, 10 ноября 1965 года в первом отделении абонементного концерта выступал один из ведущих ленинградских эстрадных композиторов Александр Колкер с очень популярными в то время профессиональными исполнителями Марией Пахоменко и Александром Серебровым, а во втором отделении - автор этих строк, как известно, никогда вокальными талантами не отличавшийся. На гитаре мне аккомпанировал Валентин Вихорев.

Часть моих песен в этом концерте пел молодой артист-исполнитель Илья Резник, ставший позже весьма популярным и преуспевающим автором, немало песен написавшим для Аллы Пугачевой. Тогда это был высокий, застенчивый и красивый юноша, очень похожий на молодого Блока. На этом концерте он пел песни "За белым металлом", "Палаточные города", "Черный хлеб", "Бермудские острова", "Над Канадой".

Много лет спустя, после долгого перерыва, уже в наши дни, я неожиданно встретился с ним в Ленинграде на перроне Московского вокзала по дороге в Москву. Мы стояли возле вагона "Красной Стрелы", когда рядом с нами величественно проплыла высокая солидная фигура в бобровой шубе и такой же шапке. "Познакомься, — сказал я жене, — это один из столпов современной эстрады". Илья с высоты своего великолепного роста скептически оглядел мою затертую нейлоновую куртку и милостиво протянул два толстых пальца. "Да, — произнес он, снисходительно улыбнувшись. — Еду в Москву встречать Аллочку из Италии. А ведь представляете, с чего я начинал? — неожиданно обратился он к моей жене, — я пел когда-то песни вашего мужа!" И, лучезарно улыбаясь, величественно проследовал дальше. Как раз в эту минуту двое провожатых доставили в наш вагон Юлия Кима, насквозь продрогшего в своей короткой не по-зимнему курточке и кепке и, судя по запаху, уже изрядно согревшегося по дороге к вокзалу. Как непохож был этот маленький замерзший человек на монументальный облик Ильи Резника! "Вот, полюбуйся, — сказал я жене, — два полюса современной песни".

Но вернемся в 1965 год. Песню "Чистые Пруды" на этом концерте исполнял Евгений Клячкин. Надо вообще сказать, что еще с тех давних лет между ленинградскими авторами установились самые дружеские отношения. Каждый из этой небольшой группы - Вихорев, Клячкин, Полоскин, Глазанов, Кукин - с удовольствием распевали песни друг друга, радовались успехам товарищей. Я ощущал это в первую очередь, так как практически ни петь, ни играть не умел и постоянно пользовался услугами моих доброжелательных коллег. Среди нашей небольшой компании сразу же установилась обстановка дружеской откровенности, подразумевавшей полное отсутствие каких бы то ни было проявления зависти и недоброжелательства при самой резкой и нелицеприятной критике в глаза.

Помню, летом того же 1965 года, на Всесоюзном слете в Бресте, Посвященном героям и жертвам Отечественной войны, был устроен фестиваль самодеятельной песни, председателем жюри которого был маршал Конев. "Жюрил" он довольно своеобразно. Так, выслушав одну из песен, снял свою высокую маршальскую фуражку, утяжеленную золотым шитьем, вытер платком пот на лысом яйцеобразном черепе и негромко, как бы с некоторым удивлением, сказал микрофон: "Хорошая песня - без похабщины". Песня немедленно заняла первое место.

Что касается нас, ленинградцев, то мы вышли, все четверо, и заявили, что соревноваться друг с другом не хотим, а набранные каждым из нас очки просим суммировать для ленинградской команды. Это обеспечило первенство Ленинграду по самодеятельной песне.

Интересно, что дружба эта и взаимное доброжелательство, столь нетипичное для пишущих людей, сохранились потом на долгие годы, несмотря на то, что жизнь нас развела. Помню, как радовались Мы все, спустя уже много лет, когда Юрий Кукин, долго молчавший, вдруг разразился новой песней "Ни горя, ни досады". Все это казалось вполне естественным, и только переселившись в Москву, где отношения между ведущими бардами оказались совсем не простыми, я понял цену этой ленинградской дружбы. Вспоминаю, как Валя Вихорев сказал мне как-то: "Прости, старик, я тут твою мелодию использовал. Не возражаешь?" Речь шла о мелодии песни "Геркулесовы Столбы", частично взятой за основу в песне Вихорева "На Соловецких островах". Так же, примерно, поступил и Юрий Кукин, взяв полюбившуюся ему мелодию "Атлантов" для своей песни "Солдат Киплинга". Так же, без зазрения совести, поступил и я, приспособив мелодию песни Юрия Кукина "Мой Маленький гном" для своей новой песни "Над Владивостоком". А может быть, все дело в том, что этим мелодиям нашим, вместе взятым, была грош цена в базарный день, и мы все это четко сознавали?

Что же касается того давнего вечера с моим первым выступлением в "Востоке", когда Клячкин и Резник распевали мои песни, а Клячкин еще и аккомпанировал мне на гитаре вместе с Вихоревым, то от него остались только выцветшие любительские фотографии да несовершенные записи на старых пленках.

Помню, что "Пиратскую" песню ("Пират, забудь о стороне родной") и "Атлантов" пели вместе со мной все присутствующие на сцене авторы - Клячкин, Полоскин и Вихорев. Дискуссия "по поводу творчества представленных аудитории профессионального композитора Александра Колкера и самодеятельного автора Александра Городницкого" также развернулась острая. И опять, несмотря на старания В.Фрумкина и Ю.Андреева, пытавшихся установить "дипломатический" стиль разговора, аудитория решительно высказалась в пользу самодеятельной песни.

На этом эксперимент с совместным выступлением в одном концерте "самодеятельных" и "профессиональных" авторов закончился. На следующем абонементном концерте выступал московский поэт-песенник Лев Ошанин, уже без опасного соперничества "самодеятельных авторов". Он читал свои стихи, а затем профессиональные певцы и ансамбли, в том числе Э. Хиль и О. Нестерова исполняли песни на его стихи, написанные композиторами Э. Колмановским, А.Островским, А. Долуханяном, А. Новиковым и Я.Френкелем. Дискуссии же не было вообще. Одна из анкет так комментировала этот вечер: "Ни молодости, ни песни, ни гитары". Автор другой, студентка ЛГУ Т. Чичасова, сожалела "…Не хватало только Бена Бенцианова и одного циркового номера. Ужасная неловкая казенная обстановка и всеобщее разъединение. То, что объединяло нас раньше, ушло. И это очень жаль".

В последующих концертах пели уже, в основном, самодеятельные авторы, вместе с которыми охотно и успешно выступали профессиональные ленинградские поэты Олег Тарутин, Леонид Агеев и другие. А вот композиторы уже не отваживались. Приехал как-то, правда, из Москвы только вошедший в моду Микаэл Таривердиев, но узнав, что ему придется выступать "вместе с самодеятельностью", оскорбился и наотрез отказался участвовать в концерте, оставив вместо себя молодую исполнительницу Елену Камбурову, которая пела песни Окуджавы в музыкальной аранжировке Таривердиева, сильно их исказившей.

Самого Окуджаву на сцену "Востока" партийные власти старались не допускать. Дело доходило до грустных курьезов: сам Окуджава стоял за сценой, в то время как со сцены объявляли об отмене концерта "ввиду его болезни". И все-таки продолжались концерты и дискуссии, а приезжавшие в гости и с выступлениями москвичи Александр Дулов, Юрий Визбор и Ада Якушева, завидовали - "Вот нам бы такой клуб!"

На одном из концертов в декабре 1966 года после выступления Александра Дулова и Олега Тарутина, по инициативе Владимира Фрумкина, развернулась острая дискуссия о "профессионализации" авторских песен.

Дело в том, что к этому времени в самом Союзе композиторов состоялось несколько вечеров, посвященных проблеме самодеятельной песни. В декабре 1966 года первый вечер-диспут прошел во Всесоюзном Доме композиторов в Москве. Выступали там Александр Дулов, Юлий Ким, Сергей Никитин с квартетом и Юрий Кукин. Вечер этот длился с половины седьмого до половины двенадцатого.

В ленинградском отделении Союза композиторов тоже был устроен вечер, также вызвавший ожесточенную дискуссию. Из самодеятельных авторов в нем принимали участие Евгений Клячкин и я.

Несколько композиторов выступили на этом вечере с уничтожающей критикой прослушанного. "Все это - торжество вопиющей музыкальной безграмотности", — заявил один. Другой (Александр Колкер) сказал: "Когда я слышу песни Городницкого, то ощущаю немедленную потребность спуститься вниз в буфет и чего-нибудь выпить, потому что трезвый человек такие песни слушать не может!"

На упомянутом же очередном абонементном концерте в "Востоке" по предложению Фрумкина был проведен такой эксперимент" одна и та же "авторская" песня звучала сначала в исполнении автора в сопровождении гитары, а затем - в обработке профессионального композитора и в исполнении профессионального инструментального ансамбля.

Начали с популярной песни Юрия Визбора "Серега Санин". Сначала прозвучала песня в исполнении Визбора под гитару, в записи на бытовой магнитофон, а потом - она же, но в обработке профессионального московского композитора Кирилла Акимова, в Сопровождении инструментального ансамбля и в студийной записи. Композитор, из самых, видимо, лучших побуждений, предпослал песне героическое музыкальное вступление, типичное для эстрадных песен, потом перешел на ритм вальса, а потом, в самых драматических местах, акцентировал трагизм текста замедлением ритма. При этом песню, хотя и под инструментальный ансамбль, пел сам Юрий Визбор. Однако где-то уже в начале песни, когда он стал петь сильно растянутый композитором припев да еще в заунывном сопровождении аккордеона, в зале раздался шум, хлопки и откровенный смех.

"Ну, вот, — сказал Владимир Фрумкин, — а теперь послушайте, что пишет журнал "Музыкальная жизнь" №16 в статье за подписью Е. Надеинского о самодеятельных песнях. А пишет он следующее: "Пожалуй, это еще не песни, это - полуфабрикаты. Песнями некоторые из них становятся под руками Кирилла Акимова и в исполнении Елены Камбуровой".

Тут в зале раздались свист и шум, перемежающиеся с громким смехом и криками. Фрумкину долго не давали говорить. В той же статье, о которой вспомнил Фрумкин, жестокой критике с обвинениями в "непрофессиональности" вместе с Юрием Виз6ором подвергнута была и Ада Якушева. Поводом для этого послужили их выступления на нескольких концертах вместе с профессиональными эстрадными певцами. За это они и попали под обстрел…

Эксперимент в концертном зале "Востока" продолжался. В качестве второй "подопытной" песни была использована песня Юлия Кима "Фантастика, романтика". Вначале была показана запись песни на бытовом магнитофоне в авторском исполнении, сделанная на вечере Юлия Кима в Ленинградском Университете в 1964 году. Портом эта же песня прозвучала в исполнении ленинградского ансамбля "Дружба" под управлением Александра Броневицкого. Прозвучала она "вполне прилично", и зал принял ее хорошо. "Видите? — сказал Фрумкин, — это более тактично сделано. Вот, теперь "Про кита" - Кима. Напомнить авторское исполнение?" "Не надо", — закричали из зала. Тем не менее, эта песня тоже прозвучала в авторском исполнении, записанном на университетском вечере. Затем ту же песню стал петь ансамбль "Дружба". Исполнение было, в общем, неплохим, однако, строчки песни перемежались с разного рода звукоподражаниями, чтобы рассмешить публику. В зале, действительно, начали смеяться и хлопать, хотя и неясно было, что означает этот смех - одобрение или наоборот.

В таком же порядке была дважды исполнена песня Юлия Кима "Про Кольку-хулигана". Ее пела Рина Зеленая, мастерски передавая детские интонации, и песня залу понравилась.

Вот одна из присланных записок "Мне кажется, что только те аранжировки, в которых сохраняется характер, душевность или юмор песни, могут иметь успех и быть приняты слушателями. Если же аранжировщики начинают добавлять что-то свое, получается пошлость".

В развернувшейся после дискуссии первое слово предоставлено было мне. Сохранилась магнитофонная запись этого выступления, сделанная Николаем Федоровичем Курчевым:

"Мне кажется, что для настоящего профессионального композитора так называемая самодеятельная песня не страшна. Ее могут бояться только композиторы с дурным вкусом на поэзию, композиторы ограниченные или грешащие бездарностью в самом существе своего творчества. Самодеятельная песня представляет опасность в первую очередь для бездарных "текстовиков" (есть у нас такая весьма доходная профессия) и композиторов-конъюнктурщиков, у которых "все на продажу". Я считаю, что для них честнее было бы полностью отрицать право на существование для самодеятельных песен, чем так их аранжировать. Потому что такая аранжировка полностью убивает хорошие песни. Без нее эти песни, пусть руганые-переруганые, могли бы жить, а вот после нее - нет."

Неделю назад я попал в Ленинградский Дворец пионеров на диспут "Что поют?" Там я оказался случайным слушателем. Обычно ведь мы привыкли, что распинаемся на сцене, а композиторы сидят в зале, брезгливо морщатся, а потом высказывают все то сугубо негативное, что они о нас думают или пишут бранные статьи. Тут же все оказалось наоборот. На сцене присутствовали композиторы Прицкер и Зарицкий и поэт Леонид Хаустов, автор песенных текстов. Там же были два весьма упитанных и одетых в концертные фраки исполнителя, которые с бодрыми улыбками исполняли "туристскую" песню "Что у вас, ребята, в рюкзаках?" Это было, пожалуй, самым лучшим из того, что там прозвучало - остальное еще хуже и еще бодрее. Пионеры сначала были как-то совершенно подавлены услышанным. Тогда я вышел и сказал, что, по-моему, плохие песни, в том числе и те, что сейчас прозвучали, не могут быть профессиональными, даже если их авторы являются членами союза композиторов и Союза писателей. Слова эти подействовали на зал как "залп "Авроры". Сразу же, перебивая друг друга, стали вставать мальчики и девочки и говорить очень правильные вещи. Растерявшийся композитор Юрий Зарицкий вначале пытался кричать на зал, но его быстро перестали слушать и диспут пришлось прекратить. Мне думается, что фальшь официозной эстрадной песни сегодня чувствуют все, и, может быть, дети еще яснее, чем взрослые, потому что дети всегда чувствительнее к неправде. А что касается услышанной аранжировки, то это очень хитрый ход, чтобы убить авторскую песню прямо в зародыше. Тут надо быть бдительными.

Вопрос о совместимости авторской песни с эстрадой был главным на этом и на последующих вечерах. Приводилось много примеров с песнями Юлия Кима, которые прекрасно исполнялись с эстрады и в телевизионных программах Пляттом, Мировым, Андреем Мироновым, ансамблем Броневицкого. Были, однако, и другие мнения. Вот одно из них, выраженное в присланной записке: "При профессиональной обработке пропадает некоторая доморощенность исполнения, а вместе с ней - непосредственность и душевность. Поэтому обработанные песни приобретают налет эксцентричности и полностью теряют подтекст".

Да и сам Фрумкин в своем выступлении сказал: "Когда сюда приезжал французский шансонье Жак Брель, он рассказал, что во Франции есть широкий крут его коллег, которые стремятся выбиться в профессионалы, так же, как в спорте. Так вот, там наблюдается часто, что очень многие талантливые шансонье, становясь профессионалами, теряют все свое своеобразие. Очень быстро наступает амортизация".

Спор этот затянулся на многие годы. Некоторые из участников первых вечеров в "Востоке" - такие талантливые авторы как Юрий Кукин, Евгений Клячкин, Александр Дольский - ушли на профессиональную эстраду и связали себя с концертно-гастрольной деятельностью. Все они - великолепные исполнители с редким сценическим обаянием. Для их песен не нужна дополнительная аранжировка или улучшение вокала. Но выиграло ли от этого их творчество? Думаю, что писать им стало труднее, что наиболее явно видно на примере Юрия Кукина.

Тот же вечер, о котором я сейчас вспоминаю, завершился спором другого характера, возникшим между Юрием Андреевым и Владимиром Фрумкиным после того, как Александр Дулов спел свою песню на стихи Евгения Евтушенко "Бабий Яр". Юрий Андреев заявил, что он не согласен со стихами Евтушенко, который почему-то выделяет из числа жертв Бабьего Яра одних только евреев, и что Дулов, передавший в мелодии этой песни национальный еврейский колорит, усиливает неправильный акцент стихотворения. Вот как ответил на это сам Дулов: "Я беру на себя полную ответственность за то, что я взял эти слова Евтушенко. Ни в какой другой редакции брать не хочу: именно эта, и именно об этом я делал свою песню. Почему я делал эту песню? Потому что против фашизма, я думаю, не надо агитировать - это абсолютно всем ясно! Фашизм много всем зла хотел принести, но испокон веку, вообще-то нет даже таких слов, которые говорили бы о ненависти к украинскому народу, к русскому народу, однако, существует такое слово - "антисемитизм". И фашизм взял одно из основных своих направлений именно на уничтожение евреев. Причем, даже в романе Кузнецова, который сделан гораздо мягче в этом отношении, чем стихи Евтушенко, четко и твердо показано, каким был основной лозунг фашистов, когда они приходили. Уничтожать кого? Не русских, не украинцев, а в первую очередь коммунистов и евреев! Поэтому необходимо выделять именно эту тему из всего остального, что делает фашизм".

С грустью я вспоминаю эти слова почти четверть века спустя, когда слегка замаскированный государственный антисемитизм шестидесятых годов сменился порожденным им откровенным черносотенным разгулом "Памяти", чреватым рождением российского национал-социализма.

В том же 1967 году студия "Ленфильм" решила снять фильм об авторской песне. Режиссером фильма был Слава Чаплин, живущий ныне в Израиле. Съемки шли прямо на концертах клуба "Восток". Снимали выступающих, реакцию зала, реплики. Чаплин делал множество дублей, иногда съемки затягивались до глубокой ночи. Помню такой забавный эпизод. Что-то около часу ночи мы вместе со Славой Чаплиным вышли из клуба после того, как все, наконец, было отснято, полные усталости и нервного возбуждения. "Сейчас бы выпить надо! — заявил Чаплин, — давай добудем где-нибудь поллитру и поедем ко мне". По пустынному Владимирскому мела январская метель. "А где добудем?" — спросил я. "Ну, это просто, — сказал Чаплин, — надо подойти к любой стоянке такси". Мы отправились на угол Марата и Разъезжей, где, не в пример нынешним временам, гостеприимно горели зеленые фонарики, и водители дремали в машинах в ожидании седоков. "Недавно последнюю отдали", — сказали нам. Дуйте на Московский - там у носильщиков всегда бывает". На Московский вокзал мы добрались, когда стрелки вокзальных часов показывали два. Метель усиливалась. "Да нет, ребята, все уже разошлось", — сочувственно сказал нам грузный бригадир с блестящей бляхой на фартуке. — Ну, уж если очень надо, шагайте на Гончарную, дом 3, здесь недалеко. Позвоните в ворота и спросите дворничиху тетю Пашу".

Дом три на Гончарной оказался сразу же за углом вокзала. Минут двадцать мы безуспешно стучали и звонили в заиндевелый звонок у наглухо запертых ворот. Я несколько раз уговаривал Славу бросить эту дурацкую затею, но он был упорен. Наконец, за воротами раздалось лязганье железных запоров и кряхтение, открылась дверца и из нее выглянула пожилая заспанная бабка в платке, ватнике и огромных подшитых валенках. "Московская" - пять, "Столичная - восемь", — лаконично заявила она в ответ на Славины просьбы. Через две минуты нам были вручены две поллитры, и снова залязгали железные засовы, закрывая ворота. Не успели мы отойти от ворот, как услышали неожиданно, что засовы снова заскрипели. "Мальчики, — закричала высунувшаяся тетя Паша, — а девочек вам не надо? Недорого возьму - по трешке!" Эта сказочная несоразмерность рыночных цен конца шестидесятых, так же как и адрес "Гончарная, 3", запомнились мне навсегда… Снятый фильм был назван "Срочно требуется песня". На экране быпи показаны баталии между "профессионалами" и самодеятельными авторами, резкая критика в адрес самодеятельной песни, с которой выступали композиторы и музыковеды, в том числе уже упомянутый Энтелис.

В этом, поистине историческом, фильме можно увидеть и услышать совсем молоденького Владимира Высоцкого, поющего свою знаменитую песню "Но парус, – порвали парус! Каюсь, каюсь, каюсь" и комментирующего уровень текстов "профессиональной" эстрадной песни: "Есть, например, песня, которая начинается так "На тебе сошелся клином белый свет". Строчка эта повторяется три раза. И два автора текста!" Совсем юный Булат Окуджава поет "Надежды маленький оркестрик" и тут же заявляет, что песен больше писать не намерен. Молодой улыбающийся Владимир Фрумкин полемизирует на сцене с таким же молодым Юрием Андреевым. Что касается меня и Евгения Клячкина, то нас из ленты вырезали по личному указанию тогдашнего ленинградского партийного босса Василия Сергеевича Толстикова, который, подобно великому вождю, лично просматривал все фильмы, создаваемые в подведомственном ему городе. "Пока я здесь первый секретарь обкома, людей таким профилем на ленинградском экране не будет", — сурово заявил он, и нас с Клячкиным немедленно из фильма изъяли. Фрумкин же, по явному недосмотру Толстикова, остался. Позднее Василий Сергеевич Толстиков был направлен послом в Китай, где по слухам "принял французского посла… за английского и имел с ним продолжительную беседу", а также якобы спросил, выйдя на трап самолета в Пекине у сопровождавшего его переводчика: "Почему эти жиды сощурились?" Но это уже совсем другая история. Я вспоминаю слова Иосифа Бродского: "Свобода - это тогда, когда ты забываешь имя и отчество диктатора". Справедливости ради, следует признаться, что я до сих пор отчетливо помню все имена и отчества диктаторов и не только такие как Никита Сергеевич, Леонид Ильич или Юрий Владимирович, но и такие как Фрол Романович, Василий Сергеевич или Григорий Васильевич…

В связи с этим вспоминаются заметки одного из старейших ленинградских писателей Израиля Моисеевича Меттера, опубликованные в статье Я. Гордина "Дело Бродского", о процессе над Иосифом Бродским.

После ареста в феврале 1964 года Бродский содержался под стражей в одиночной камере предварительного заключения Дзержинского райотдела милиции. Заместителем начальника этого райотдела, как пишет Меттер, был капитан Анатолий Алексеев - "на редкость интеллигентный образованный молодой человек, азартный книгочей", который, по возможности, старался облегчить Бродскому его пребывание в одиночке. Вот что пишет И. М. Меттер дальше:

"…В том, как мне все это рассказывал Анатолий, я ощущал некую его сдержанность, вроде бы хотел сообщить что-то еще, но не решался. Перед самым уходом решился. Сказал, не глядя мне в глаза:

— Не советую вам встревать в это дело. Оно безнадежное.

— То есть как безнадежное! Откуда это может быть известно до решения суда?! - взъерошился я. - Не сталинские же времена!

— Да оно уже решенное. Василий Сергеевич распорядился, суд проштампует – и вся игра.

— А кто он такой, этот Василий Сергеевич? - наивность моя была безбрежна.

— Ну, вы даете! — грустно качнул головой Анатолий, — Василий Сергеевич Толстиков. Первый секретарь обкома"…

Весной того же года, несмотря на яростное сопротивление ленинградского обкома, в Ленинград приехал знаменитый театр на Таганке, и мне довелось познакомиться с Владимиром Высоцким. Спектакли театра игрались на сцене Дома культуры имени Первой пятилетки на углу улицы Декабристов и Крюкова канала. Привезли они свои нашумевшие постановки "Добрый человек из Сезуана", "Живые и павшие", и премьеру "Жизнь Галилея", где главную роль играл Высоцкий. Помнится, мне его исполнение не понравилось. Я представлял себе Галилея маститым средневековым ученым с сединой и величественным европейским обликом, с неторопливыми движениями, а увидел на сцене совершенно непохожего курносого молодого парня, не очень даже загримированного, который хриплым полублатным голосом "прихватывал" инквизиторов. Обо всем этом я и заявил беззастенчиво Володе Высоцкому, с которым встретился в доме у Жени Клячкина, жившего тогда неподалеку от Исаакиевской площади в Новом переулке. Значительно позднее я понял, что актер Высоцкий тем-то и отличался от большинства других актеров, что черты своей яростной личности вкладывал в сценические образы. Поэтому-то Галилей-Высоцкий, Гамлет-Высоцкий и Жеглов-Высоцкий это - Высоцкий-Галилей, Высоцкий-Гамлет и Высоцкий-Жеглов. Но, видимо, уже тогда я это подсознательно почувствовал, потому что через несколько дней написал две песни, посвященные Владимиру Высоцкому в роли Галилея - "Галилей" и "Ангигалилей".

С Высоцким мы, помню, подружились и встречались неоднократно в Ленинграде и Москве. Кстати, на первой же встрече у Жени мы договорились встретиться назавтра, чтобы посидеть и попеть друг другу новые песни (в театре в тот день был выходной), однако минут через пятнадцать Володя дозвонился до какой-то "Нинки" и назначил ей свидание на это же самое время. "Ребята, извините, — смущенно пояснил он нам, — никак не могу такой случай упустить". И махнув рукой, сокрушенно добавил: "Ну, и дела же с этой Нинкою!"

В ту пору мне как-то пришлось выступать вместе с Володей в помещении какого-то Дома пионеров. Я выступал в первом отделении, Высоцкий - во втором. Зал был переполнен. В конце вечера Володю много раз вызывали петь "на бис". Он несколько раз выходил, но зал не успокаивался. Минут пять упорно и ритмично хлопали, топали ногами. Мы стояли за занавесом у края сцены. Зал не переставал шуметь. "Ну выйди, спой", — сказал я ему. Он неожиданно круто обернулся ко мне, и меня испугало его лицо, вдруг осунувшееся, постаревшее, с желтой кожей и запавшими глазами. "Ну ладно, эти не понимают, — яростно прохрипел он мне, — но ты-то свой, ты должен понять. Да я сдохну, если еще одну спою!" Как же выкладывался он уже тогда, сжигая свои силы без остатка!

Осенью шестьдесят восьмого года, во время служебной командировки в Москву, я позвонил ему домой. "Хорошо, что дозвонился, — обрадовался он. — У нас сегодня как раз премьера в театре - "Девять дней, которые потрясли мир". Билет, правда, я тебе достать не могу, потому что все билеты отдали для делегатов XXI съезда, но это неважно, я тебя все равно проведу. Значит, слушай. Мы стоим, одетые матросами, с винтовками, как перед Смольным, у входа в театр - вместо контролеров, и все входящие накалывают свои билеты нам на штыки. Понял? Бери любую бумажку и наколи мне на штык. Я стою у самых левых дверей. Только не перепутай, там у нас сегодня все стоят мордатые". Когда я накалывал пустую бумажку на штык его "трехлинейки", он подмигнул мне и шепнул: "После спектакля не убегай - поедем ко мне". Это был, посуществу, единственный случай, когда мы просидели у Володи Высоцкого, а жил он тогда со своей первой женой в районе Черемушек, неподалеку от Ленинского проспекта, всю ночь разговаривали, пели песни. Помню, он уже тогда отказывался от налитой рюмки, и когда я начал подначивать его, чтобы он все-таки выпил, грустно сказал: "Подожди, Саня, и ты еще доживешь до того, что будешь отказываться".

В 1968 году официальная пресса начала активно атаковать авторскую песню. 9 июня 1968 года газета "Советская Россия", во все годы бывшая верным оплотом реакции и оставшаяся им и поныне, опубликовала заметку "О чем поет Высоцкий". Авторами статьи были житель города Саратова Г. Мушта - "преподаватель консультационного пункта Государственного института культуры" и корреспондент газеты А. Бондарюк.

"Во имя чего поет Высоцкий?" — грозно вопрошали авторы, и сами себе отвечали: "от имени и во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных. Это распоясавшиеся хулиганы, похваляющиеся своей безнаказанностью… У него, например, не находится добрых слов о миллионах советских людей, отдавших свои жизни за Родину. Странно, но факт остается фактом: герои Отечественной войны, судя по одной из песен Высоцкого, — бывшие преступники, которые "не кричали "ура", но явились чуть ли не главной силой и не будь их - нам не удалось бы победить врага".

Со свойственной им невежественностью авторы инкриминировали Владимиру Высоцкому цитаты из песен Кукина и Визбора. Да и какая разница, в самом деле? Раз приказано, то все равно - ату его! Вот что пишут они о поэте: "В погоне за сомнительной славой он не останавливается перед издевкой над советскими людьми, их патриотической гордостью". И еще: "Все это совсем не так наивно, как может показаться на первый взгляд: ржавчина не вдруг поражает металл, а исподволь, незаметно. И человек не вдруг начинает воспринимать и высказывать чуждые взгляды. Сначала это просто сочувствие преступникам, на том основании, что они тоже люди. Сначала - вроде шутя о милиции, которая "заламывает руки" и "с размаху бросает болезного", а потом возникает недовольство законом, правосудием".

И, наконец, прямой донос: "Привлекательными кажутся многим поначалу и песни Высоцкого. Но вдумайтесь в текст и вы поймете, какой внутренний смысл таится за их внешностью"…

Заметка в "Советской России" послужила долгожданным сигналом для массированного наступления на авторскую и самодеятельную песню. Вслед за ней последовали другие статьи и заметки. Сурен Кочарян выступил в газете "Правда" с целым "подвалом", где писал об авторах самодеятельных песен:

"С гитарою под полою" или на плече самодеятельные певцы перекочевали из узкого круга своих сотоварищей на сцены клубов и дворцов культуры. Они не только выступают, но (о, ужас! - примечание автора) устраивают состязания, присуждают друг другу премии. Некоторые из них выезжают на гастроли. Иных, говорят, невозможно заполучить, или же - только "по блату" и за солидное вознаграждение… Они называют себя бардами, труверами, менестрелями… но право же, нельзя так уж свободно жонглировать такими глубокосодержательными понятиями. И те, и другие, и третьи выражали думы и чаяния своих народов, являясь их живой памятью, передавая лучшее следующим поколениям, выставляя отрицательное на осмеяние и осуждение. Они умели вглядываться в жизнь, отличать в ней зерна от плевел, умели владеть стихом, инструментом, голосом для песни. Они беспрерывно, хотя и самодеятельно, оттачивали свое мастерство, потому и преуспели в этом".

Во всем вышеперечисленном: народности, таланте, умении владеть стихом, инструментом и голосом для песни" - бардам первого поколения Окуджаве, Галичу, Высоцкому и другим было решительно отказано.

"Музыка здесь и не ночевала, — писал далее Кочарян. - Бренчанье, иного слова и не подберешь, на гитаре - на двух, трех аккордах полное отсутствие голоса. Песня проговаривается хриплым речитативом, а не поется. Манера исполнения рассчитана на "ошеломление" слушателя необычной формой, разухабистой, как у коверных рыжих в дореволюционном цирке. Порой все это напоминает "певцов" в пригородных поездах, что одно время расплодились по железным дорогам. Песни эти, до удивления похожие друг на друга, отличаются между собой лишь степенью убожества мысли, вариациями махрово-блатных выражений. Характерно полное отсутствие воображения, фантазии. Если же они и присутствуют, то весьма дурного тона".

Привычно восприняв выступления печати как команду, клубы и дворцы культуры отказались предоставлять свои помещения для "бардов и менестрелей". Пошли запреты на конкурсы и фестивали. Наконец, чтобы поставить последнюю точку в безоговорочном разломе "самодеятельной песни" и окончательно решить этот вопрос, газета "Известия" заказала большую разгромную статью одному из ведущих советских композиторов - многократному лауреату ленинских и государственных премий, депутату Верховного Совета СССР, автору популярнейших в народе песен Василию Павловичу Соловьеву-Седому, жившему тогда на своей даче в Комарове.

Активисты клуба "Восток" прознали об этом и решили обязательно встретиться с Соловьевым-Седым и постараться отговорить его писать эту статью. Всеобщим решением отговаривать должен был я.

Встреча состоялась в жаркий июльский день в Комарове, на литфондовской даче, где раньше жила Анна Андреевна Ахматова, а в тот год - ленинградский поэт Лев Друзкин с женой, позднее выехавшие в Америку. Василия Павловича, дача которого была неподалеку, уговорили прийти туда для разговора о самодеятельной песне. Помимо хозяев и меня в комнате было еще несколько человек, в том числе Володя Фрумкин и ленинградский драматург Аль. По случаю предстоящего разговора на стол было выставлено сухое вино. Все ждали именитого гостя. Наконец, появился Соловьев-Седой в летнем полотняном костюме и тюбетейке, тяжело отдуваясь, покрасневший от жары. На присутствующих он даже не взглянул, а ив взгляды на стол, произнес: "Водки нет - разговора не будет" и, вытирая платком со лба обильный пот, развернулся да выход. Его с трудом уговорили обождать. Побежали за водкой.

Так или иначе, разговор все-таки состоялся. Вели его в основном Фрумкин, Соловьев-Седой и я. В течение без малого трех часов я рассказывал Соловьему-Седому об авторской песне, пел, как мог, фрагменты из песен Анчарова, Кима, Визбора, Высоцкого, Горбовского, Новеллы Матвеевой и других, рассказывал о клубе "Восток", пытался объяснить, что именем композитора хотят воспользоваться для удушения движения самодеятельной песни. Он внимательно слушал и проявил даже неожиданное для меня внимание, много спрашивал, удивлялся, что до сих пор плохо знает об этом направлении. Когда же я упомянул имя Александра Галича, он неожиданно сказал: "Ну, про Сашу ты мне ничего не говори - это мой автор. Мы с ним работаем". "Как?" - удивился теперь уже я. "Да ты что, разве не знаешь?" - спросил Василий Павлович. Оказалось, что песня Соловьева-Седого "Протрубили трубачи тревогу", которую еще в институте мы распевали по команде старшины на строевой подготовке, написана на слова Александра Галича.

Встреча наша оказалась далеко не бесполезной. Будучи человеком талантливым и умным, Соловьев-Седой отказался писать заказанную ему статью. "Закрыть" самодеятельную песню не удалось.

После переезда в Москву в 1972 году мы с Володей Высоцким практически почти не виделись. Он был постоянно занят спектаклями и зарубежными поездками, я большую часть времени проводил в долгих океанских экспедициях. В конце июля 1980 года, после месячного отдыха в Пярну вместе с Юлием Кимом, мы с женой приехали в санаторий в Друскининкай в Литве и здесь неожиданно из передачи Би-би-си узнали, что накануне в Москве умер Высоцкий. Признаться, я поначалу не поверил - слишком много ходило о Высоцком самых фантастических слухов, — и утром пошел звонить в Москву. Оказалось - правда. Уже в сентябре, после возвращения в столицу, я отправился на Ваганьково кладбище, на могилу Володи. Был ясный и сухой сентябрьский день. На дорожках кладбища жгли сухие листья. Ослепительно блестел купол кладбищенской часовни. У могилы, заваленной свежими цветами, теснилась неизменная толпа. Я впервые в жизни попал сюда, и может быть, именно поэтому мне показалось удивительным, что неподалеку от могилы Высоцкого оказалась могила другого российского поэта, так же как и он безвременно ушедшего из жизни, совершенно, казалось бы, непохожего на Володю и чем-то неуловимо похожего - Сергея Есенина.

Через несколько дней мне неожиданно позвонил из Южно-Сахалинска мой однокашник по Горному институту, бывший фронтовик Вадим Головинский. Слышно было очень плохо. "Саша, — кричал Вадим сквозь треск и шум, — я здесь никому не верю. Скажи, это правда про Володю Высоцкого?" "Правда", — сказал я. "Да нет, я не про то, что умер. Правда ли, что его убили?" "С чего ты взял?" — удивился я. — Нет, он сам умер". "Ты точно знаешь?" — снова спросил Головинский. "Точно, — ответил я. — А с чего ты решил, что убили?" "Ну как же - должны были убить!"

Мне думается, что неожиданная смерть Высоцкого, его стихийные никем, по существу, не санкционированные похороны, всенародный плач по нему, опальному и непризнанному, в самую пикфазу глухого времени застоя, в Москве, наводненной милицией и партийными функционерами по случаю Олимпийских игр, показали неожиданно, что у народа, угнетенного и бесправного, смертельно отравленного страхом и фальшивыми лозунгами, все-таки сохранилась душа. Прошло десять лет со дня смерти Высоцкого. Теперь его канонизировали. Все, что он писал, без разбора превратили в ширпотреб. Все киоски кооператоров и "Союзпечати" заклеены его огромными портретами. Собираются открывать дом-музей Высоцкого (хотя непонятно, что там можно экспонировать). Наследники ведут спор за публикации. Официальная пресса изрядно постаралась, чтобы превратить его жизнь в "житие" и изобразить его благонамеренным патриотом. Теперь его творчеству и облику в глазах потомков угрожает другая опасность - истребление через канонизацию. Хочется надеяться, что после своей безвременной смерти Владимир Высоцкий вынесет и это испытание, как мужественно выносил при жизни запреты и непризнание…

Что же касается ленинградского клуба "Восток", то он с годами постепенно стал превращаться в концертный зал авторской песни. Уехал навсегда в США Владимир Фрумкин. Разбрелись кто куда авторы первого поколения. Одни "завязали" с песнями, другие, наоборот, стали эстрадными выступальщиками. Уехал в Израиль Евгений Клячкин. Пришли бурные времена перестройки, не располагающие к пению. Но осталась память о недолгом ренессансе шестидесятых годов и собственной наивной молодости.

К началу семидесятых годов клубы самодеятельной песни возникли как грибы уже в 196 крупнейших городах Союза, объединив более двух миллионов человек.

В это же время на берегу Волги, неподалеку от Самары, зажглись первые костры ежегодного фестиваля самодеятельной песни, посвященного памяти Валерия Грушина, куйбышевского студента, погибшего при спасении детей на таежной реке, зазвенели гитары, зазвучали голоса молодых авторов. Более двадцати раз за одну ночь, как в сказке, возникал шумный палаточный город, вмещавший иногда более ста тысяч жителей, и снова исчезал до следующего года. Но исчезал не бесследно: оставались в памяти песни, слышанные здесь, оставалась память в душе каждого, кто посидел водного из этих бесчисленных костров, хлебнул пахнущего дымом чая из закопченной кружки, увидел десятки микрофонов, привязанных к удилищам, протянутым над головами поближе к поющему. Именно этот, никем особо не афишируемый, а потом и попросту запрещенный песенный праздник стягивал сюда, в самое сердце России, десятки тысяч юношей и девушек из разных областей страны - от Бреста до Петропавловска-Камчатского.

Фестивали, как правило, завершались знаменитой "Жигулевской кругосветкой" - десятидневным плаванием по Волге, Усе и Жигулевскому морю на ялах и байдарках. Здесь любители авторских песен как бы наяву приобщались к суровой романтике того, о чем пели: к необъятному простору воды, к суровым волжским штормам, не уступающим морским, к скупому палаточному уюту и товариществу впервые встретившихся людей, объединенных песней, и наконец, к главному: к плывущей слева и справа любимой своей многострадальной родной земле, израненной карьерами и каменоломнями, потравленной лихими лесозаготовителями, с реками, почти уничтоженными промышленными отходами. Так в самую глухую пору брежневского застоя, задолго до перестройки и гласности, появился новый социум, объединенный песнями.

У Грушинских фестивалей своя героическая и нелегкая история, и свои авторы, и свои ансамбли. Один из наиболее ярких "грушинцев" - Юрий Панюшкин. В нашу тревожную, но полную надежд пору трудно не повторить вслед за автором заключительную строфу его песни о Жигулевской кругосветке:

Сейчас, когда одна за другой начинают формироваться различные партии и "неформальные объединения", я думаю о том, что именно клубы самодеятельной песни в беспросветное, казалось бы, застойное время - в семидесятые годы, когда Суслов "над страною простер совиные крыла", образовали первое "неформальное объединение". Песни, вокруг которых объединились люди, были не самоцелью, а лишь условным опознавательным знаком "свой-чужой" как на современных реактивных истребителях. "Ты любишь эти песни? Значит, мы любим одно и то же. Тогда иди к нам. У нас общие друзья, а следовательно, общие враги". Как правильно написал Юрий Визбор в одной из своих песен: "Слава Богу, мой дружище, есть у нас враги - значит, есть, наверно, и друзья".

Повсюду - в институтах, на заводах, в городских районах создавались поющие "кусты", входившие в состав городских, районных и республиканских клубов. Места многочисленных фестивалей сохранялись в глубочайшей тайне, чтобы не пришли "хвосты". И хотя ничего "крамольного" в движении самодеятельной песни не было, оно все время находилось под неусыпным оком КГБ, которое, в частности, неоднократно бесцеремонно вмешивалось в работу жюри и составление концертной программы Грушинских фестивалей. Подсчитывали, например, "число людей еврейской нациоальности" в оргкомитете фестиваля и среди участников. Бдительно слушали у ночных костров, не запоет ли кто-нибудь сдуру запрещенные песни Галича или Кима.

Помню, какой скандал возник, когда после одного из фестивалей, уже на городском концерте, почетные гости и члены жюри Татьяна и Сергей Никитины спели свою знаменитую песню на стихи Давида Самойлова "Смерть Ивана". Ревнителям идейной чистоты в штатском не понравились строчки: "Может так проживем, безо всяких царей? Что хошь твори, что хошь говори!" "Это что же такое, кто разрешил петь?" — возмутились "инстанции". Все мои попытки возражать, ссылаясь на то, что эти стихи многократно опубликованы в книгах Самойлова, успеха не возымели. Времена, впрочем, были крутыми. Примерно в ту же пору в Саратове, где выступала с гастролями Елена Камбурова, бдительные партийные власти обратили внимание на "идейно невыдержанные" строчки в одной из исполненных ею песен:

В Москву немедленно был отправлен донос, и выступления Камбуровой надолго были прерваны.

После первой, не вполне удавшейся, атаки на авторскую и самодеятельную песню, организованной в конце шестидесятых годов, партийные власти перешли к прямому запрещению деятельности клубов самодеятельной песни и фестивалей. Поводом для этого послужил очередной "юбилейный" фестиваль московского КСП, в 1980 году плотно обложенный стукачами, после которого сам клуб был распущен, а на дверях его на улице Трофимова в Москве повис замок.

Говорят, что всемогущему в то время товарищу Гришину доложили, что КСП представляет собой серьезную опасность - "он может, передавая сообщение по цепочке, тайно вывести под Москву и собрать в условленном месте за несколько часов до десяти тысяч человек". "Нам такие клубы не нужны", — грозно заявил партийный лидер. Припомнили и то, что на поляне, где проходил загородный концерт московского фестиваля, красовался плакат "Слава КСП" и многое другое. Сразу же были запрещены и другие клубы, а заодно и все фестивали, начиная с Грушинского. У меня дома до сих пор хранится фотография пустой поляны на берегу Волги, посередине которой на вбитом колу прикреплена надпись "ФЕСТИВАЛЬ ОТМЕНЕН". Стихийно прибывавших на берег Волги энтузиастов, пытавшихся собраться здесь "нелегально", вылавливала милиция и отправляла обратно. Запреты эти сняты были лишь в последние годы, уже с приходом гласности.

Сейчас, в начале девяностых годов, в бурную эпоху перестройки, авторская и самодеятельная песня как будто потеряла свое былое значение. Из некогда крамольного направления она стала как бы искусством ретро. Ну кому нужно теперь тихое звучание гитары, когда под рев саксофонов певцы современного "тяжелого рока" громко выкрикивают со сцен под одобрительный гул приплясывающей толпы куда более политически острые строки.

Несмотря на продолжающийся интерес, фестивали самодеятельной песни, теперь вполне разрешенные, как правило, не открывают ничего интересного по части новых авторов и превращаются в песенные "тусовки". На радио и телевидение под маркой "авторской песни" хлынул поток откровенной пошлости и бездарщины.

В последние годы в серии своих интервью, в том числе во время выступлений в США, в штате Вермонт, где он читал лекции в Университете об авторской песне. Булат Окуджава неоднократно подчеркивал, что авторская песня шестидесятых годов умерла раз и навсегда, что родилась она "на московских кухнях" и была своеобразным творческим протестом московской пишущей интеллигенции, сродни тогда же возникшему и раздавленному позднее Андроповым диссидентскому движению…

Это можно считать справедливым только в том случае, если свести все движение авторской и самодеятельной песни только к творчеству ведущей "московской группы" - Окуджавы, Галича, Кима, Анчарова и в известной степени Высоцкого. Несмотря на их определяющий вклад в развитие авторской песни в шестидесятые годы, одно их творчество не в состоянии исчерпать все многообразие массового песенного движения, вдруг объявившегося на рубеже пятидесятых и шестидесятых. Булат Окуджава прав, если брать в расчет только неширокий круг московской интеллигенции, однако кроме интеллигенции был еще многомиллионный обманутый и угнетенный народ, который начал обретать свой собственный голос. Не только на московских кухнях родилась авторская песня, а в "чистом поле" на тяжелом подневольном труде, и в дальнем изнурительном походе, на Воркуте и Колыме в свинцовых потемках ГУЛАГа, где остались безымянными песни сгинувших авторов "Идут на север срока огромные" или "Черные сухари". Так что не на кухнях ей кончаться. Смертелен ли нынешний кризис авторской песни? Трудно сказать - время покажет. Думаю, однако, что как не раз было в многовековой истории народной песни, за падением последует новый взлет.