Грэм Грин За мостом

— Говорят, он стоит миллион, — сказала Люсия.

Он сидел перед нами в душном и влажном скверике мексиканского города, у ног его лежала собака, и весь вид выражал безмерное и безнадежное терпение. Собака сразу же привлекала к себе внимание — по всему как будто типичный английский сеттер, вот только с хвостом и шерстью что-то неладно. Листья пальм бессильно свисали над его головой, вокруг эстрады для оркестра везде была душная тень, и в дощатых будочках, где можно было обменять песо на доллары себе в убыток, орало по-испански радио. По тому, как он читал газету, мне было ясно, что он не понимает ни слова — я и сам так читал, отыскивая слова, похожие на английские.

— Он здесь уже месяц, — сказала Люсия. — Из Гватемалы и Гондураса его выдворили.

В этом пограничном городишке ничего нельзя было сохранить в тайне и пяти часов: Люсия пробыла здесь всего сутки, но уже знала про мистера Джозефа Кэллоуэя решительно все. Единственная причина, по которой я ничего о нем не знал (а я прожил здесь уже две недели), была в том, что я говорил по-испански не лучше самого мистера Кэллоуэя. Кроме меня, в городишке не было человека, который не знал бы этой истории — всей истории Коммерческого банка Холлинга и требований о выдаче Кэллоуэя. Любой человек, делающий свой крошечный бизнес в любой из дощатых будочек городка, благодаря длительным наблюдениям скорее мог бы поведать эпопею мистера Кэллоуэя, чем я, не считая разве того, что мне довелось присутствовать при финале, в самом буквальном смысле этого слова. Все эти люди следили за ходом развертывающейся здесь драмы с огромнейшим интересом, сочувствием и почтением. Ведь, как ни говори, он стоил миллион.

В течение длинного знойно-влажного дня к мистеру Кэллоуэю то и дело подходил кто-нибудь из чистильщиков и начищал ему туфли: он не мог найти верных слов, чтобы дать им отпор, а они делали вид, будто не понимают по-английски. В тот день, когда мы с Люсией за ним наблюдали, ему чистили туфли раз шесть, не меньше. В полдень он шел через сквер в «Антонио-бар» и выпивал там бутылку пива; сеттер бежал за ним по пятам, словно на загородной прогулке в Англии (быть может, вы помните, что он был владельцем одного из крупнейших поместий в Норфолке). Выпив бутылку пива, он обычно проходил между будочками менял, спускаясь к берегу Рио-Гранде, и смотрел на мост, в сторону Соединенных Штатов — люди то и дело приезжали и уезжали на машинах. Потом — обратно в сквер до второго завтрака. Он жил в лучшем отеле, но в этом пограничном городишке хороших отелей не было: здесь никто не останавливался дольше чем на одну ночь. Хорошие отели были по ту сторону моста — ночью со скверика были видны их светящиеся вывески высотою в двадцать этажей, словно маяки, обозначающие, что там уже Соединенные Штаты.

Вы можете спросить, что же я делал в таком скучном месте целых две недели. Здесь не было ни для кого ровным счетом ничего интересного, только влажная духота, и пыль, и нищета. Некая жалкая копия города за мостом: сквер на том же самом месте, что и там, и кино столько же, сколько там. В том городке чуть почище, но и только; и все намного, очень намного дороже. Я провел за мостом две-три ночи, поджидая человека, который, как мне сообщили в туристской конторе, продвигается из Детройта на Юкатан и готов уступить место в своей машине за невероятно мизерную сумму — двадцать долларов, что ли. Не знаю, существовал он на самом деле или был измышлением жизнерадостного метиса из этой конторы, но только он так и не появился; и вот я ждал, не особенно беспокоясь, на дешевой стороне Рио-Гранде. Мне было все равно — я просто жил там. В один прекрасный день я собрался было махнуть рукой на человека из Детройта и поехать на родину или на юг, но легче было не принимать никаких поспешных решений. Люсия ждала машину, которая шла в другую сторону, но ей не пришлось дожидаться так долго. Мы ждали с ней вместе и смотрели, как ждет мистер Кэллоуэй — одному Богу известно чего.

Не знаю, как мне подавать эту историю: для мистера Кэллоуэя это была трагедия, для держателей акций, разоренных его махинациями, — поэтический символ возмездия, а для нас с Люсией на первых порах — чистейшая комедия, вот только если бы он не пинал свою собаку. Я вовсе не склонен разводить сантименты, когда дело касается собак, по мне, пусть уж лучше человек будет жесток с животными, чем со своими собратьями, но я не мог не возмущаться, видя, как он пинает этого пса — с затаенной холодной злобой, не в порыве ярости, а так, словно хочет с ним расквитаться за какую-то давнишнюю его проделку. Обычно это случалось, когда он возвращался с моста, и было единственным проявлением какого-либо подобия эмоций с его стороны. В остальном это был корректный и тихий с виду маленький человек с серебряной шевелюрой и серебряными усами, в очках в золотой оправе и с одиноким золотым зубом.

Сказав, что из Гватемалы и Гондураса его выдворили, Люсия допустила неточность: оба раза он уезжал по собственной воле, когда казалось, что требование о его выдаче вот-вот будет удовлетворено, и продвигался на север. Мексика пока что не очень централизованное государство, и коль скоро не удается перехитрить министров и судей, можно перехитрить губернаторов. Вот он и сидел у самой границы в ожидании следующего шага. Эта первая часть его эпопеи, вероятно, была драматичной, впрочем, свидетелем ее я не был, а я не могу описывать по вдохновению то, чего сам не видел: долгое ожидание в приемных, взятки — принятые и отвергнутые, все усиливающаяся боязнь ареста и, наконец, бегство — в золотых очках, и усердные попытки замести следы; но это уже не из области финансов, и тут он был жалким дилетантом. Так вот он и очутился здесь, перед глазами у меня, перед глазами у Люсии; сидит целый день в тени у эстрады, и читать ему нечего, разве что мексиканскую газету, и делать тоже нечего, разве что глядеть за реку, в Соединенные Штаты, и, должно быть, понятия не имеет, что все о нем знают решительно все, и раз в день пинает свою собаку. Возможно, пес этот, будучи сеттером только наполовину, по-своему, но слишком живо напоминал ему о норфолкском поместье, а с другой стороны, именно потому он, наверно, его и держал.

Следующий акт тоже был чистейшей комедией. Даже подумать страшно, во что этот человек, стоивший миллион, обошелся своей родине, пока его выдворяли из одной страны за другой. Должно быть, кто-то, кому эта история стала надоедать, допустил оплошность; как бы то ни было, с того берега сюда заслали двух сыщиков, снабдив их давнишней фотографией. С тех пор как она была сделана, он успел отпустить серебряные усы и основательно постареть, так что сыщики не могли опознать его. Они и двух часов не пробыли по эту сторону моста, как все уже знали, что в городке объявились два иностранных сыщика и разыскивают мистера Кэллоуэя; все — это значит все, кроме мистера Кэллоуэя, не говорившего по-испански. Здесь было сколько угодно людей, которые могли бы сказать ему об этом по-английски, но никто не сказал. И вовсе не из жестокости, а из какого-то благоговейного страха и почтения; словно бык перед боем, он был выставлен на всеобщее обозрение: сидит, понурясь, на площади со своим псом — великолепное зрелище, и у всех нас были места на трибунах вокруг арены.

Я наскочил на одного из полицейских агентов в «Антонио-баре». Он негодовал. Почему-то он вообразил себе, что стоит только перейти мост, и он попадет в другую жизнь, где все куда красочней и куда больше солнца и — так мне сдается — любви; а нашел лишь широкие немощеные улицы с непросыхавшими после ночного дождя глубокими лужами, и шелудивых собак, и тараканов в вонючей спальне; а что до любви, то в лучшем случае он мог заглянуть в раскрытые двери коммерческой школы, где красивые девушки-метиски все утро учились писать на машинке. Тук-так-тук-так-тук — как знать, может быть, у них тоже была мечта получить работу там, за мостом, где жизнь кажется куда веселей, изысканней и шикарней.

Мы разговорились; он, видимо, был удивлен тем, что я знаю, кто они оба такие и что им тут нужно.

— Мы получили сведения, что этот самый Кэллоуэй здесь, в городе, — сказал он.

— Слоняется где-нибудь поблизости, — ответил я.

— Могли бы вы указать его нам?

— О... Я не знаю его в лицо.

С минуту он размышлял, потягивая пиво:

— Пойду посижу на площади. Когда-нибудь же он там да появится.

Я допил пиво, поспешно вышел и отыскал Люсию.

— Скорей, — сказал я. — Мы сейчас будем присутствовать при аресте.

Сам мистер Кэллоуэй был нам вполне безразличен — просто-напросто пожилой человек, который пинает свою собаку и обирает бедняков и заслужил все, что получит. Итак, мы направлялись к площади; нам было ясно, что Кэллоуэй именно там, но ни мне, ни Люсии не могло прийти в голову, что сыщики его не узнают. Площадь была запружена народом; казалось, сюда явились разом все торговцы фруктами и все чистильщики сапог в городке; мы протолкались сквозь толпу. Посреди площади, в душном зеленом скверике, сидели два сыщика, а на соседней скамейке сидел мистер Кэллоуэй. Я не помню, чтобы на площади когда-нибудь было так тихо; все стояли на носках, и двое агентов в штатском разглядывали толпу, ища мистера Кэллоуэя, а мистер Кэллоуэй сидел на своем обычном месте и поверх будочек, где обменивали деньги, глядел на Соединенные Штаты.

— Это не может продолжаться. Просто не может, — сказала Люсия.

Но все-таки это продолжалось, и становилось все невероятней. Кому-нибудь следовало бы написать про это пьесу. Мы сели на самом близком расстоянии, на каком только отважились. И все время боялись, что вот-вот расхохочемся. Полусеттер почесывался, ища блох, а мистер Кэллоуэй созерцал Соединенные Штаты. Оба сыщика созерцали толпу, а толпа торжественно и удовлетворенно созерцала это зрелище. Потом один из сыщиков поднялся и пересел к мистеру Кэллоуэю. Это конец, подумал я. Но нет, это было начало. По какой-то причине они исключили его из числа подозрительных. Мне так никогда и не узнать, почему.

— По-английски говорите? — обратился к нему сыщик.

— Я сам англичанин, — сказал мистер Кэллоуэй.

Даже и это не привело к развязке, но, что самое странное, мистер Кэллоуэй вдруг оживился. Думаю, что никто к нему так не обращался вот уже сколько недель. Мексиканцы чересчур его почитали — ведь он стоил миллион, — а ни Люсии, ни мне и в голову не приходило обратиться к нему просто так, между прочим, как к обыкновенному смертному; даже в наших глазах грандиозное мошенничество и преследование по всему свету придавали ему значительность.

— До чего отвратительное здесь место, не правда ли? — сказал он.

— Правда, — сказал полицейский агент.

— Ума не приложу, что может погнать сюда человека с той стороны.

— Служба, — мрачно ответил агент. — Вы тут, как видно, проездом?

— Да, — сказал мистер Кэллоуэй.

— А я-то думал, здесь, за мостом — ну, вы меня понимаете, — жизнь! Про Мексику столько всего пишут.

— Ах, жизнь! — подхватил мистер Кэллоуэй. Он говорил твердо и четко, словно перед комитетом акционеров. — Жизнь начинается за мостом.

— Родину не умеешь ценить, пока ее не покинешь.

— Вот это верно, — сказал мистер Кэллоуэй. — Совершенно верно.

Сперва я еле сдерживал смех, но потом это все показалось мне не так уж смешно: старик, размечтавшийся о всяких заманчивых вещах, которые будто бы происходят за международным мостом. Должно быть, городок на той стороне представлялся ему этаким сочетанием Лондона и Норфолка — театры и коктейль-холлы, изредка охотничьи вылазки, по вечерам прогулка вокруг поля, и пес, это жалкое подобие сеттера, усердно обнюхивает канавы. Он никогда не бывал за мостом, он не мог знать, что там все такое же, даже планировка такая же, только улицы асфальтированы, и отели на десять этажей выше, и все гораздо дороже, и разве что чуть почище. Там не было ровно ничего, что мистер Кэллоуэй называл бы жизнью: ни картинных галерей, ни книжных магазинов, только «Сенсации экрана», и местная газета, и «Трещотка», и «Фокус», и бульварные журналы.

— Ну так, — сказал мистер Кэллоуэй. — Пройдусь, пожалуй, перед завтраком. Чтобы глотать здешнюю стряпню, нужен изрядный аппетит. В это время я обычно спускаюсь к реке поглядеть на мост. Может, и вы прогуляетесь?

Сыщик покачал головой.

— Нет, — сказал тот. — Я тут по службе. Разыскиваю одного малого.

И это, конечно, выдало его. В понимании мистера Кэллоуэя на свете был один-единственный «малый», которого кто бы то ни было мог разыскивать, — он сумел вытеснить из своего сознания всякую мысль о друзьях, разыскивающих друзей, о мужьях, поджидающих жен, вообще обо всех объектах каких бы то ни было розысков, за исключением одного. Это умение начисто забывать о других и сделало его финансистом: за акциями он мог не видеть людей.

Потом мы на какое-то время потеряли его из виду. Мы не заметили, чтобы он шел, как обычно, в аптеку «Париж» принимать аспирин или возвращался со своим псом с моста. Он просто исчез, а когда он исчез, люди стали переговариваться между собой, и сыщики слышали их разговоры. Вид у них был достаточно глупый; они энергично устремились в погоню за тем самым человеком, рядом с которым совсем недавно сидели в сквере. Потом исчезли и они. Так же, как мистер Кэллоуэй, они поехали в столицу штата, чтобы обратиться там к губернатору и начальнику полиции, и, должно быть, когда они сталкивались с мистером Кэллоуэем и сидели с ним вместе в приемных, картина тоже была забавная. У меня есть подозрение, что мистера Кэллоуэя везде принимали первым — ведь каждому было известно, что он стоит миллион. Только в Европе можно быть богатым и все же считаться преступником.

Как бы то ни было, примерно через неделю вся компания пожаловала обратно одним и тем же поездом. Мистер Кэллоуэй ехал в пульмановском вагоне, полицейские агенты — в бесплацкартном. Сразу видно было, что они так и не добились распоряжения о его выдаче.

К тому времени Люсия успела уехать. Автомобиль пришел и ушел через мост на ту сторону. Я стоял в Мексике и смотрел, как она вылезает у здания таможни в Соединенных Штатах. В ней не было ничего особенного, но издали, когда она, помахав мне из Соединенных Штатов, садилась в автомобиль, она казалась красавицей. И я вдруг посочувствовал мистеру Кэллоуэю, словно там, за мостом, и впрямь было что-то такое, чего не было здесь, и, обернувшись, увидел его: он, как и прежде, совершал свой обычный обход, и собака бежала за ним по пятам.

— Добрый день, — сказал я ему, как будто для нас было привычным здороваться друг с другом.

Он казался усталым, больным, запыленным, и мне стало жаль его — подумать только, что за победу он одержал ценою таких затрат и усилий; трофеем его был этот грязный и скучный городишко: будки менял и ужасающие салончики красоты с плетеными стульями и кушетками, раскаленный и душный скверик вокруг эстрады.

— Доброе утро, — ответил он мрачно; и тут собака стала обнюхивать кучу отбросов, и он повернулся и пнул ее с яростью, унынием, отчаянием.

В этот момент мимо нас проскочило такси с двумя сыщиками, направлявшееся к мосту. Они, вероятно, заметили этот пинок; быть может, они оказались умнее, чем я полагал, а может, просто впадали в сентиментальность, когда речь шла о животных, и были уверены, что делают доброе дело, а все остальное случилось нечаянно. Но факт остается фактом: эти столпы закона задумали выкрасть собаку мистера Кэллоуэя.

Он смотрел, как они проезжали мимо, потом спросил:

— Почему вы не едете на ту сторону?

— Здесь дешевле, — ответил я.

— Я хочу сказать — на один вечер. Пообедали бы в отеле — в том, что виднеется ночью там, наверху. Сходили бы в театр.

— Там нет театра.

— Ну все равно, уезжайте отсюда, — сказал он сердито, посасывая золотой зуб.

Он оглядел спуск к реке и подъем на том берегу. Он не мог видеть, что на улице, забирающей от моста вверх, нет ничего, кроме будок менял, — так же, как и на нашей.

— А вы почему не едете? — спросил я.

— Да так, дела, — ответил он уклончиво.

— Ведь это только вопрос денег, — сказал я. — Вовсе не обязательно переходить мост.

— Я не говорю по-испански, — сказал он, слабо оживляясь.

— Да здесь нет человека, который не говорил бы по-английски.

Он удивленно взглянул на меня.

— Разве? — спросил он. — Разве?

Все было именно так, как я полагал: сам он ни разу не пробовал к кому-нибудь обратиться, а все они здесь относились к нему слишком почтительно, чтобы с ним заговаривать, — ведь он стоил миллион. Сам не знаю, рад я или не рад, что сказал ему об этом. Если бы я не сказал, он, может статься, и сейчас еще был бы здесь; сидел бы себе у эстрады, где ему без конца начищали бы туфли, страдающий и живой.

Три дня спустя исчезла его собака. Я увидел его в скверике — со сконфуженным видом он бродил между пальм и едва слышно звал ее. Чувствовалось, что он смущен.

— Ненавижу эту собаку, — сказал он негромко и сердито. — Дворняга мерзкая. — А сам все звал: «Ровер, Ровер» — таким тихим голосом, что его не было слышно и за пять ярдов. — Когда-то я выводил сеттеров, — сказал он. — Я пристрелил бы такую собаку, как эта.

Я и в самом деле был прав: собака напоминала ему о Норфолке, он жил только прошлым и ненавидел ее за то, что она была недостаточно чистой породы. У него не было ни семьи, ни друзей, и единственным его врагом был этот пес. Закон врагом не назовешь — ведь с врагом должны быть личные отношения.

К вечеру ему сказали, что кто-то видел, как собака шла через мост. Разумеется, это был вымысел, но тогда мы об этом не знали — одному мексиканцу дали пять песо, чтобы он потихоньку утащил ее на ту сторону. Весь этот вечер и на другой день мистер Кэллоуэй сидел в сквере, и ему опять и опять начищали туфли, и он думал о том, что собака могла вот так просто уйти на ту сторону, а человек, бессмертная душа, не может и обречен здесь на ужасающее прозябание: коротенькие прогулки, и совершенно немыслимая еда, и порошки аспирина в аптеке.

Собака была за мостом и видела то, чего сам он видеть не мог. Вот проклятая псина! Это сводило его с ума в самом буквальном смысле слова. Не забудьте: человек жил вот так неделю, ему не на что было тратить здесь свои деньги. Сидя в сквере, он размышлял о столь вопиющей несправедливости. Думаю, он в конце концов все равно ушел бы за мост, но собака его доконала.

На другой день мистер Кэллоуэй не показывался; я решил, что он перешел на ту сторону, и тоже направился туда. Американский городок был так же мал, как мексиканский. Я понимал, что, если он здесь, нам с ним не разминуться, а он все еще возбуждал мое любопытство. Мне было чуточку жаль его, но не так, чтобы очень.

В первый раз он попался мне на глаза в единственной здешней аптеке, где пил кока-колу, потом у кино — он читал афиши. Оделся он с величайшей тщательностью, словно на званый вечер, но никакого вечера не было. Совершая свой третий тур по городу, я набрел на двух сыщиков — они пили в аптеке кока-колу и, должно быть, едва не столкнулись здесь носом к носу с мистером Кэллоуэем. Я вошел и сел у стойки.

— Привет, — сказал я. — Вы все еще тут.

Я вдруг испугался за мистера Кэллоуэя, мне не хотелось, чтобы они повстречались.

— Где Кэллоуэй? — спросил один из агентов.

— А, сидит там как приклеенный, — сказал я.

— А вот собаку-то не приклеишь, — подхватил сыщик и рассмеялся.

Второй сыщик, казалось, был слегка шокирован: ему не нравилось, когда кто-нибудь, говорил о собаках развязно. Потом они оба поднялись: на улице стояла их машина.

— Еще по одной? — предложил я.

— Нет, спасибо. Нам засиживаться нельзя.

Сыщик близко ко мне наклонился и доверительно сообщил:

— Кэллоуэй на этой стороне.

— Ну да!

— И его собака тоже.

— Он ее ищет, — добавил второй.

— Черта с два, станет он ее искать, как же! — сказал я, и второй сыщик опять был, казалось, слегка шокирован, словно я обидел собаку.

Не думаю, чтобы мистер Кэллоуэй и вправду искал свою собаку, зато собака нашла его. Из машины внезапно донесся радостный лай, полусеттер выскочил на мостовую и бешеными скачками помчался по улице. Прежде чем мы с первым сыщиком успели дойти до двери, второй сыщик, тот самый, что разводил сантименты, уже сидел в машине и гнался за собакой. В конце длинной дороги, сбегавшей к мосту, стоял мистер Кэллоуэй — я уверен, что он спустился сюда, чтобы взглянуть на мексиканский берег, когда убедился, что на американском нет ничего, кроме аптеки, кино и газетных киосков. Он увидел собаку и стал громко кричать, чтобы она шла домой: «Домой! Домой! Домой!» — словно они были в Норфолке; но она не обращала внимания и мчалась к нему со всех ног. Тут он заметил приближающийся полицейский автомобиль и побежал. Дальше все произошло очень быстро, но мне кажется, что порядок событий был такой: собака стала перебегать дорогу перед самой машиной, и мистер Кэллоуэй пронзительно закричал — на собаку ли, на машину ли, точно сказать не могу. Как бы то ни было, сыщик вдруг резко повернул — потом, на дознании, он объяснял слабым голосом, что не мог переехать собаку, — и мистер Кэллоуэй рухнул, и все вдруг смешалось — разбитые стекла и золотая оправа, серебряные седины и кровь. Собака метнулась к нему, прежде чем кто-нибудь из нас успел подбежать, она лизала его, и скулила, и снова лизала. Я видел, как мистер Кэллоуэй поднял руку, и рука упала на шею собаки, и тогда скулеж перешел в идиотский ликующий лай, но мистер Кэллоуэй был мертв — испуг и слабое сердце.

— Бедный старикан, — сказал сентиментальный сыщик. — Бьюсь об заклад, он в самом деле любил этого пса.

И правда, поза, в которой он лежал, наводила скорее на мысль о ласке, чем об ударе. Я думаю, что это был бы удар, но, может быть, сыщик и прав. На мой взгляд, все это выглядело, пожалуй, чересчур трогательно, чтобы можно было поверить: старый мошенник, обхватив собаку за шею, лежит мертвый, со своим миллионом, между будочками менял, но, с другой стороны, подобает хранить смирение перед лицом человеческой природы. Ведь для чего-то же он переправился через реку, и в конце концов, может быть, именно для того, чтоб поискать здесь собаку. Она сидела у трупа и заливалась над ним идиотским дворняжьим ликующим лаем — ни дать ни взять сентиментальная скульптура. Последнее, что хоть сколько-нибудь приближало его к полям, канавам, просторам родного края. Зрелище было комичное и жалкое, ничуть не менее комичное оттого, что Кэллоуэй был мертв.

Смерть не обращает комедию в трагедию, и если последний его жест и вправду был проявлением привязанности, то, полагаю, это — всего только лишнее подтверждение способности человека к самообману, нашего беспочвенного оптимизма, который куда страшнее отчаяния.