"Человек - Луч" - читать интересную книгу автора (Ляшенко Михаил Юрьевич)

Глава, седьмая ЖЕНЯ

После завтрака Юра взял лыжи и пошел побродить по территории Академического городка.

Местный радиоузел снова передавал то сообщение, которое Юра уже слушал у себя в комнате:

— …ночь Детка провела спокойно. Проснулась в пять часов сорок шесть минут. Настроение уверенно-бодрое, шаловливое. Глаза чистые. Реакции отчетливы. Первый завтрак проводит в девять тридцать Евгения Козлова…

Прямо перед ним, на фонарном столбе, висел большой плакат с изображением симпатичной черной таксы. Плакат был украшен следующей надписью:

«Пусть собака, помощник и друг человека с доисторических времен, приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы это происходило непременно и всегда без ненужного мучительства».

Юра вспомнил, что эти строки высечены на памятнике собаке в Колтушах, знаменитом научном городке, где жил и работал великий русский ученый Иван Петрович Павлов. Но к чему портрет таксы и эта надпись здесь?.. Улыбнувшись черной таксе, Юра двинулся дальше.

Беспричинная улыбка то и дело набегала на его губы. Все вокруг казалось ему забавным и немного ненастоящим. Солнце весело играло на подмерзшем за ночь снегу, под ногой вспыхивала, похрустывала ледяная корочка, голубоватое небо проглядывало сквозь черные лапы елей, и Юра непременно запел бы, подмигивая по-приятельски в залитую солнцем голубизну, но здесь, в Академическом городке, это было неудобно. И то, что это было неудобно, тоже смешило Юру. Он шел улыбаясь, нежась в не по-зимнему ласковом солнце, любуясь густой колючей зеленью и плотными узорами теней на голубоватом снегу.

Он тихо скользил меж черно-зеленых густых, нарядных елочек, испытывая все то же непроходящее странное ощущение, будто попал в сказку… Поминутно ожидая новых чудес, Юра с любопытством оглядывался на каждый шорох. Но не только чудес — не было видно даже людей. «Может быть, я иду там, где нельзя ходить? — подумал он. — Да нет, охрана тут, верно, такая, что куда не следует не проберешься…» Гадая, для чего все же его сюда пригласили, в каких испытаниях он должен участвовать, и не в силах придумать хоть что-нибудь более или менее связное, Юра начал уже вспоминать о Майске, о своем комбинате, о разных срочных делах, о предстоящей тяжелой игре с кировским «Торпедо», основным соперником «Химика»… Задумчиво посвистывая, он усмехнулся: было бы неплохо на эту игру позаимствовать вратаря из вчерашней команды Андрюхина…

Скатываясь с небольшого холма и петляя между деревьями, он услышал собачье тявканье, а потом злое, с хрипотой, рычанье. За темно-сизыми пиками елочек открылась небольшая полянка. Посреди нее, на твердо укатанном желтоватом снегу, поднималась примерно на метр бетонная площадка, обшитая толстыми полосами золотистого металла. Несмотря на видимую массивность бетона, он, казалось, клубился, светясь изнутри неясным темно-синим светом. Ровный гул огромного напряжения шел откуда-то из глубины площадки.

Подойдя ближе, Юра заметил, что пол площадки представляет собой прочную металлическую или пластмассовую сетку с мельчайшими, едва заметными отверстиями. На толстой шерстяной подушке, брошенной поверх этой сетки, сидела молодая угольно-черная такса в попонке, вся обмотанная яркими, как цветные карандаши, тонкими и толстыми проводами. Вспомнив фотографию, Юра узнал таксу, хотя сейчас она злобно скалила белые зубы и изредка жалобно тявкала, пытаясь достать двух ворон. Они ловко воровали у таксы аккуратные ломтики мяса.

Юра отогнал ворон и очень удивился, что собачонка, едва увидев его, забыла и ворон и мясо. Она извивалась всем туловищем, а ее застенчивая мордочка и улыбчивые глаза источали счастье и ласку… Такса даже потявкивала негромко, но нетерпеливо, требуя внимания. «Видно, живется ей здесь неплохо, ежели она даже незнакомого человека так приветливо встречает», — подумал Юра. Он воровато протянул руку через бортик площадки, чтобы погладить собачонку. Обнюхав его руку, она вдруг злобно тявкнула и вцепилась в пальцы Юры, не ожидавшего нападения.

Юра едва успел отдернуть руку, как услышал еще издалека старую песенку, отлично ему знакомую:

На муромской дороге, Чему-то очень рад, Сидел кузнечик маленький Коленками назад. Он рад, что светит солнышко, Что зеленеет сад, Что он такой зелененький, Коленками назад…

Потом раздалось удивленное восклицание. Видимо, Юру увидели. Он не оглядывался, боясь смутить певицу. Но почувствовал, что теряется сам, когда еще более лихо и уже очень близко прозвучал следующий куплет:

Нашел себе подругу он. Подруга — просто клад. Такая же зеленая, Коленками назад!

Пела и даже приплясывала, подбегая, коренастая румяная девушка, ловко подыгрывая себе на воображаемой гитаре.

— Из-за чего сражение? — Упершись одной рукой в бок, она требовательно и важно протянула другую Юре.

— Не знаю, — усмехнулся Юра, не решаясь взглянуть еще раз на девушку и удивленно глядя на собачонку.

— Наверное, дразнили. — Девушка, вспрыгнув на площадку, обняла таксу. — Наш Страшный Черный Пес! Ужас Ирги! Гроза небес и лесов!..

Но, увидев на пальцах Юры кровь, она подошла к нему:

— О-о! Она, кажется, вас основательно тяпнула…

У девушки были огромные зеленовато-черные требовательные глаза, в глубине которых, как притаившийся костер, все время поблескивал смех. Юре было весело глядеть на нее.

— Это вы и есть Женя Козлова? — спросил он.

— А что, не похожа?

— Да нет, ничего, — усмехнулся растерянно Юра.

Казалось, что Женя некрасива. Коренастая, с густой гривой иссиня-черных кудрей, с широко расставленными огромными сердитыми глазами под крутым лбом, она прежде всегда поражала молодым здоровьем. Но по-своему она была и очень красива, не строгой правильностью черт, а чем-то неуловимым, что пряталось в изгибе губ, легких, как лепестки, в суровой ясности глаз, просторно распахнувшихся навстречу миру, в прохладной линии щек, слегка тронутых пушком…

— Вот я вас сразу узнала, — продолжала Женя. — Вы Бычок! Простите… Ну, в общем, вы понимаете… — Она рассмеялась и взяла его руку. — Ого! Вот это ручка! Бедная Детка могла обломать о ваш кулак зубы. Впрочем, вам все равно полагается медаль за то, что вы не дали ей сдачи. Сразу видно, какой вы умненький-благоразумненький! — Она отступила на шаг и, пристально глядя на него зеленоватыми смеющимися глазами, продекламировала с настоящим пафосом:

В толпе людей, в нескромном свете дня Порой мой взор, движенья, чувства, речи Твоей не смеют радоваться встрече… Душа моя! О, не вини меня!..

Что с вами? — оборвала она, заметив, как нахмурилось лицо Юры.

— Вы, значит, тоже из этих, из современников Владимира Мономаха… — пробормотал он в полном расстройстве. — Небось родились раньше Тютчева годика на четыре?

— Я? Ах, вот что… Решили, что я из компании долголетних? — Она было сдвинула густые брови, но тут же расхохоталась. — Нет, куда мне! Я из Горьковского мединститута, прохожу здесь практику… И то — второй месяц. Правда, повезло?

Стремительно убеждаясь, что больше всего повезло ему, Юра поспешил согласиться.

— А теперь давайте я вылечу ваш симпатичный кулачок. — Нахмурившись, она рассматривала кулак размером едва ли не с ее голову. — Небольшой сеанс старомодной первой помощи, я думаю, будет только полезен… Полевая, так сказать, хирургия…

— Хирургия?.. — насторожился Юра.

— Вот это здорово! Чемпион хоккея, оказывается, трусоват… Нельзя же быть таким отсталым.

Под пальто на халатике у нее висела сумочка, и она быстро извлекла из нее иглу, слегка похожею на маленький кинжальчик. При виде блеснувшей стали Юра отвел глаза, поежился.

— А это зачем? — спросил он.

— На всякий случай… Антисептический профилактический укольчик не помешает.

— Не помешает? — усомнился Юра.

— Конечно! А потом зальем эмульсией и наложим эластичною повязку. — Она решительно взяла кинжальчик, сорвала с него целлофановый чехол и, подойдя к Юре вплотную, подтянула повыше его рукав.

— Скажите, а со мной ничего не будет? — Юре вдруг очень захотелось, чтобы она его уколола своим кинжальчиком, но кое что он должен был знать заранее. — Я, так сказать, останусь самим собой?

— Ох, и трус же! — Ее черные с зеленью глаза выразили крайнюю степень презрения. — Останетесь, останетесь.

— Видите, — смущенно объяснил Юра, восторженно рассматривая ее смугло-розовое, почему-то пахнувшее елкой лицо так близко перед собой, — я тут насмотрелся на ваших механических людей. А потом мне рассказали, что новая пластмасса — майлон — создает полную иллюзию человеческой кожи, даже медленно темнеет на солнце, вроде загорает… Вот только волосы на этом майлоне пока не растут. А где-то в океане ученик вашего Ивана Дмитриевича, какой-то Крэгс, говорят, населил два острова такими машинами, которые могут совершать любые человеческие поступки и даже думать… Или людей превратил в машины, аллах его знает… А тут еще долголетние, современники Пушкина и чуть ли не Ломоносова. В общем, я, знаете, хотел бы остаться самим собой, со своей собственной кожей и пусть даже пока без особого долголетия… А эта ваша профилактика не превратит меня в черепаху Крэгса?

— Молчите, паникер! — произнесла решительная девушка, вытягивая свой кинжальчик, и эти обыкновенные слова почему-то произвели на Юру самое успокоительное действие…

Через минуту он уважительно посматривал на свои три пальца, перехваченные повязкой. Теперь было совершенно необходимо проводить Женю до ее медпункта.

Узкая тропка, по которой нельзя было идти рядом, вилась между елей, распрямлявших золотисто-зеленые ветки навстречу солнцу.



— В лесу деревья совсем не такие, как в городе… — Женя через плечо, мельком, оглянулась на Юру.

— Тут они дикие, а в городе ручные, — серьезно согласился он.

— Вот-вот!.. А это следы лося?

Через канаву и мелкий кустарник шли толстые, круглые, пугающе большие следы.

— Здесь он стоял, — сказал Юра, — терся боком о сосну… Здесь рогами сбил снег с веток. А потом снова пошел, видите?.. Шел не торопясь, о чем-то думал.

— Ничего я не вижу, — огорченно сказала Женя. — Вам, верно, в лесу и одному не скучно…

Юра хотел ответить, но в горле у него только пискнуло что-то. Не отрываясь, задрав сколько могли голову, к он и Женя смотрели вверх, пораженные тем, что внезапно представилось их глазам. Над островерхими черными елями, над маслянисто-желтыми, с жидкой щетиной стволами сосен медленно плыло огромное шестиэтажное здание, рдяно посверкивая бесчисленными окнами, влажно блестя коричневой облицовкой. Они невольно вскрикнули, когда рывком распахнулась дверь на втором этаже и несколько человек, оживленно переговариваясь, вышли на балкон… Обняв друг друга и смеясь, люди постояли, заглядывая вниз; видно было, как от их лиц отлетают облачка пара… Потом, замерзнув наверное, убежали, толкаясь, в здание. Теперь оно проплывало как раз над головами Юры и Жени. Их накрыла длинная тень. Зданию, казалось, не будет конца и стоять под ним, глядя на плотные ряды синеватых труб, проходивших по дну дома, было неприятно, хотелось выскочить на свет и посмотреть еще раз на розовые окна, панели и светло-зеленые башенки, венчавшие крышу…

Женя, растерянно улыбаясь, села в снег. Здание все еще плыло над ними…

— Вы что-нибудь понимаете?

— Очень мало. — Напряженное лицо Юры было серьезным. — Здесь овладели силой тяготения, и вот…

Они говорили шепотом. Уже виден был конец дома; за ним поспешало солнце. Юра вдруг отмахнулся от чего-то. На соседнем дереве и на кустах повисла золотистая кожура апельсинов; отдельные рыжие кусочки валялись на снегу.

— Эй! Наверху! — заорал вдруг Юра. — Штраф!

Им снова овладело безудержное веселье. Дом уплывал, уже скрываясь за лесом, и Женя едва удержала Юру, который карабкался на сосну, чтобы посмотреть еще…

Когда дом исчез, они с минуту стояли молча, улыбаясь и глядя друг на друга взбудораженными, шальными от виденного глазами. Потом заговорили громко, хохоча, перебивая друг друга, восторженно вспоминая все подробности, и не заметили, как пришли в медпункт.

Едва они переступили порог, как в репродукторе что-то зашуршало и через секунду знакомый, но на этот раз очень ехидный голос академика Андрюхина медленно произнес:

— «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…» Товарищ Сергеев, зайдите ко мне.

— Вот черт! — вырвалось у Юры, когда он невольно оглядывался по сторонам, отыскивая академика.

— Кто это? — нахмурилась Женя.

— Академик Андрюхин.

Юра заторопился и готов был, кажется, уйти, даже не попрощавшись. Но на пороге он оглянулся; Женя успела повернуться к нему спиной.

— До свиданья, — пробормотал Юра.

Женя молча, не оборачиваясь, равнодушно пожала круглыми плечами.