Глава IV АГЕНТЫ И АГИТАТОРЫ

Когда Владимир Набоков в 1922 году поселился в Берлине, немецкая столица была настоящим притоном для агентов, информаторов и нелегалов всякого рода. Большевистское правительство в Москве, стабилизировавшееся благодаря победе в гражданской войне, поставило задачу выявить русские эмигрантские организации, которые на немецкой земле готовят свержение новых власть имущих. Кроме того, вожди большевиков делали ставку на немецкую революцию, которую они поддерживали в меру своих сил. Так эмигранты и большевики следили друг за другом, пытались проникнуть в интересующие организации и привлечь на свою сторону немецкие официальные органы и организации. Обе стороны не останавливались перед актами насилия. То есть они пытались, хотя и другими средствами, на немецкой земле продолжать русскую Гражданскую войну. Красные против белых. Немецкая тайная полиция имела задание следить за обеими сторонами с тем, чтобы не допускать кровавых стычек между ними.

Московское руководство засылало тогда сотни агентов в Берлин. По сокращенному названию новой тайной полиции, которая официально именовалась Чрезвычайной комиссией (ЧК), их называли чекистами. Это название сохранялось за ними и после неоднократных переименований этой службы: ГПУ и ОГПУ в двадцатые годы, НКВД во времена «большой чистки» тридцатых годов, после этого НКГБ, МГБ и наконец КГБ. Русские эмигранты в Берлине, разумеется, знали это, как знали они и о той организации, которая скрывалась за безобидно звучащим названием «политическое управление». В одном из кроссвордов Владимира Набокова, составленных для ежедневной газеты «Руль», столь же безобидно задается вопрос об этом сокращении как «названии некой организации»[104]. И в берлинском романе Набокова «Дар» мы встречаемся с агентами ГПУ — «наганно-кожаные личности с револьверами», которые одновременно и борются со своими политическими противниками, и обворовывают их[105]. Советское посольство в Берлине превратилось в зарубежную резидентуру чекистов.

Вожди партии Владимир Ленин, Лев Троцкий и Карл Радек, которые все отлично владели немецким языком, были едины в том, что взятие власти «немецким пролетариатом» является предпосылкой победоносного шествия коммунизма. «Без немецкой революции не может быть мировой революции», — гласил их лозунг. Ленин был поклонником немецкого организационного таланта. Образцом идеальной государственной организации была для него имперская почта. По ее образцу следовало бы строить и советский государственный аппарат, писал он тогда. Этот пассаж, как и другие хвалебные гимны немецкому пролетариату, был впоследствии вычеркнут из его произведений цензурой.

Эта «немецкая революция» должна была состояться в 1923 году. Карл Радек как знаток Германии лично следил за приготовлениями. Советский агент, который позже перебежал на Запад, подробно описал свое задание:

Часть агентов должна была наблюдать и контролировать эмигрантские круги. Эмигранты-политики постоянно предупреждали в своих призывах о посланцах Москвы, которые выступали под маской антисоветски настроенных эмигрантов и тем самым разжигали взаимные подозрения. Другой перебежчик сообщал, что в советском посольстве в Берлине велись досье примерно на тысячу четыреста эмигрантов — число, подтверждаемое оценками немецкой государственной безопасности[107]. Следовательно, в Берлине действовал огромный аппарат шпионажа. В Советском торговом представительстве работали временами до тысячи двухсот сотрудников, многие из них действовали как политические агитаторы или агенты[108].

Жизненные обстоятельства эмигрантов в сети контроля и шпионажа со стороны эмиссаров советской России иронически отражены в рассказе Набокова «Здесь говорят по-русски». Один эмигрант рассказывает другому, что он держит в ванной комнате своей квартиры пойманного агента ГПУ. Из подробного описания обстоятельств собеседник делает вывод, что пленный подвергается пыткам в холодной, сырой темнице и в отчаянии строит планы бегства. Но заканчивается рассказ неожиданно: человек из ГПУ хорошо устроился в теплой, удобной ванной комнате и кажется, вполне доволен жизнью — он сыт и ему больше не нужно бояться своих начальников из ГПУ.

В этом переплетении интриг и провокаций два либеральных политика-эмигранта Иосиф Гессен и В. Д. Набоков, отец писателя, пытались с помощью финансово сильного издательства «Ульштейн» вести свою ежедневную газету «Руль». Редакция отвергала не только возврат к царской власти, но и яростно нападала на советский режим. С самого начала газета подробно сообщала о нарушении большевиками прав человека. Как влиятельные противники советского режима, В. Д. Набоков и Гессен несомненно на каждом шагу подвергались слежке со стороны советской внешней разведки.

Советское руководство предпринимало в первой половине двадцатых годов большие усилия, чтобы взять под контроль или хотя бы под свое влияние эмигрантскую прессу и книжные издательства. В издательствах и организациях эмигрировавших журналистов и писателей вербовались информаторы. Предполагается, что неоднократно предпринимались попытки проникнуть в «Руль». Неоднократно сотрудники редакции подозревались в том, что они являются информаторами спецслужб Москвы, но никого ни разу уличить не удалось[109]. Одним придаточным предложением Набоков воссоздает в «Даре» эту атмосферу подозрений: писателя-эмигранта другие литераторы называют «чекистом»[110].

На советские деньги были основаны многие издательства в Берлине, другие Москва приобрела через подставных лиц. Своими публикациями, которые эти издательства не имели права продавать на отечественном рынке, они должны были размягчать эмигрантские круги. Ленин и Троцкий лично заботились о том, чтобы были изданы соответствующие предписания для пограничных властей и советской почты[111].

Когда критически настроенные по отношению к Советскому Союзу редакции не удавалось купить или завербовать в них своих людей, им по крайней мере мешали изо всех сил, наносили материальный ущерб, старались дискредитировать. Так, однажды в редакционные помещения «Руля» ворвалась мобильная команда немецких коммунистов и устроила в них погром. По мнению главного редактора Гессена, руководство этой акцией осуществлялось из советского посольства в Берлине[112].

Из-за сильно возросших в связи с денежной реформой цен на бумагу и типографские услуги многие антисоветские издательства вынуждены были объявить в 1923 году о своем банкротстве. Трудности многих издательств усиливались еще и потому, что не выкупались крупные заказы. Уже тогда в эмигрантских кругах шли спекулятивные разговоры о том, что эти заказы были сделаны марионетками Москвы, чтобы разорить нелюбимые издательства. В Кремле с большим удовлетворением следили за падением конъюнктуры эмигрантских издательств[113].

ГПУ завело дела на каждую редакцию и каждого редактора эмигрантской прессы. В одном из докладов о руководимом В. Д. Набоковым и Гессеном издательстве говорится: «Это издательство крайне непримиримо и ведет систематическую травлю наших людей»[114]. И молодой Набоков тоже обратил на себя внимание информатора советского посольства как противник большевиков, в том числе и тем, что вышел из кружка писателей «Веретено» после того, как его правление пригласило выступить просоветского писателя Алексея Толстого. По той же причине прекратил свое сотрудничество с литературным альманахом «Веретено» и живущий в Париже Иван Бунин[115].

В качестве конкурента «Рулю» в 1922 году в Берлине была основана русская ежедневная газета «Накануне». Так как она в своих передовицах постоянно выступала за признание «политической реальности» и тем самым за признание советского режима, многие политики эмиграции высказывали подозрение, что газета финансируется из Москвы. И либералы и монархисты называли ее «троянским конем Москвы» в кругу эмигрантов. Десятилетия оставалось неясным, кто стоял за этой газетой. Лишь после временного открытия советских архивов в начале девяностых годов стало возможным ответить на этот вопрос. Москва действительно финансировала «Накануне», чтобы умягчить и расколоть круги эмиграции. Об этом позаботился лично генсек Сталин[116].

Комментаторы «Накануне» снова и снова подчеркивали, будто они сами пришли к выводу, что надо возвращаться в Россию, чтобы восстанавливать страну — вместе с большевиками, которые на самом деле большие патриоты. Иными словами, они энергично вели вербовку среди эмигрантов, желающих вернуться на родину. Таким образом, «Накануне» стала рупором движения смены вех. Это понятие включало в себя изменение собственных позиций на диаметрально противоположные: переход от отрицания нового режима в России к готовности вместе с ним вести любимую отчизну к новому величию.

В Москве точно знали, что с «Накануне» сотрудничают не только те, кто симпатизирует режиму, но и болезненно тоскующие по дому эмигранты, которые не участвовали в политической борьбе, а просто хотели вернуться на родину. Советское правительство относило их к категории попутчиков. Их активность была на пользу Москве, поэтому они рассматривались как временные попутчики. Сопровождавшаяся громкой пропагандистской кампанией акция за возвращение на родину уже в 1924 году была снова приостановлена, так как она оказалась в сущности малоэффективной[117].

Как и большинство эмигрантов, Набоков считал сторонников новой ориентации на Москву либо мечтателями, либо оппортунистами. Набоков не скрывал своей позиции во время общественных собраний и потому подвергался нападкам со стороны «Накануне»:

Скепсис Набокова, как и многих других эмигрантов, по отношению к одобрителям политического прощения большевикам оказался между тем оправданным. Во время сталинских чисток тридцатых годов почти все вожди движения смены вех были расстреляны. Сталину было достаточно, что они слишком многого насмотрелись на Западе. Они действительно были «полезными идиотами», которые, сделав свое дело, были больше не нужны.

Так как Толстой демонстративно занимал просоветские позиции, молодой Набоков обходил его стороной. Как-то в одном из берлинских ресторанов он сидел на расстоянии одного столика от Толстого, который оживленно разговаривал с поэтом и публицистом Андреем Белым. Поскольку и Белый, тогда один из известнейших русских писателей, в то время тоже публично призывал понять Октябрьскую революцию, Набоков не попрощавшись покинул ресторан, хотя он лично знал обоих[119]. Разговоры с просоветскими авторами Ильей Эренбургом и Виктором Шкловским он категорически отвергал.

В то время как агенты Москвы из Берлина планировали коммунистический переворот в Германии, русские эмигранты в конспиративных кружках разрабатывали сценарии свержения советского режима в России. Белая освободительная борьба должна была начаться с акций террора и саботажа в Советском Союзе, которые должны были быть осуществлены засланными борцами. Прежде всего, бежавшие в эмиграцию генералы разбитой белой армии надеялись на то, что можно таким путем дестабилизировать систему.

В тайных кружках обсуждался, например, вопрос, нельзя ли начинить нитроглицерином стол для совещаний Совета народных комиссаров, то есть правительства в Москве. Тогда любой удар кулаком по столу вызвал бы взрыв. Или спрятать заряды взрывчатки в Большом театре, где должен был проходить предстоящий партсъезд коммунистов, а потом во время съезда сбросить с самолета бомбу, которая вызовет детонацию зарядов[120]. Но так как ЧК почти во все кружки внедрила своих агентов, все эти террористические акции были раскрыты еще в начальной стадии.

Планы саботажа вынашивал также эмигрировавший писатель и откровенный противник советской власти Борис Савинков, который еще в царские времена пропагандировал в своих книгах террор как средство политики. Савинков стал опасным для большевиков, так как он начал создавать в Германии террористическую группу, которая должна была совершить покушения на ведущих представителей советской системы. Так, он организовал пристальную слежку за советской делегацией, размещавшейся в гостинице «Кайзерхоф». Кавалькада машин делегации проезжала ежедневно по Моммзенштрассе, поэтому Савинков и его сподвижники сняли там комнату. Но в тот день, когда они туда вселились, делегация вернулась в Москву[121]. Чекисты в Берлине имели задание своевременно узнавать о подобных планах. Поэтому связные ГПУ сами предлагали террористические акты, чтобы затем сообщить в советское посольство об их времени и месте. Таким образом попал в ловушку и Савинков. Агентам Москвы в Берлине удалось убедить его, что в Советском Союзе существует сильное подпольное движение, которое избрало его своим предводителем. После нелегального перехода границы он был арестован на советской территории. В следственной тюрьме в Москве он умер при невыясненных обстоятельствах.

Савинков был не единственным противником большевиков, который надеялся, что сможет способствовать гибели советского режима. В двадцатые годы десятки эмигрантов нелегально переходили границу, чтобы вступить в борьбу против большевиков — безнадежное предприятие. Набоков обработал эту тему литературно. Герой его романа «Подвиг» возвращается в советскую Россию, чтобы совершить там героический подвиг. Ту же цель преследует и главный герой его драмы «Человек из СССР», действие которой происходит в Берлине. Уже в первом романе «Машенька» ведутся разговоры о подобных планах. В неком берлинском пансионе эмигрант рассказывает, что раньше он планировал создать партизанский отряд. Он должен был пробиться до Петрограда, чтобы там поднять восстание против большевиков.

В планировании одного покушения принимала участие и юная Вера Слоним, ставшая впоследствии женой Набокова. Целью его был не кто иной, как Троцкий. Но до дела здесь не дошло — поездка Троцкого в немецкую столицу в намеченный срок не состоялась[122].

Действия эмиссаров Москвы и их помощников не могли быть безразличными для немецких властей. С недоверием наблюдали пришедшие к власти социал-демократы в Берлине то, как большевики преследуют в России их товарищей по убеждениям. Их партнером, с которым они поддерживали контакты, был бежавший в эмиграцию последний премьер-министр Временного правительства социал-демократ Александр Керенский. В Берлине Керенский работал ответственным редактором недолго просуществовавшей эмигрантской газеты «Дни», позже — в центральном органе СПГ газете «Форвертс», для которой он на немецком языке писал комментарии к репортажам о развитии событий в Москве. Компетентно проинформированное и своими дипломатами, германское правительство дало указание своим органам государственной безопасности самым пристальным образом наблюдать за представителями Москвы в Берлине. Кроме того, оно интересовалось эмигрантскими организациями, в особенности после заключения рапалльского договора с советским правительством в 1922 году.

Немецкая политическая полиция старалась внедрить своих людей как в эмигрантские организации, так и в кружки симпатизирующих Москве. К ним принадлежало «Общество друзей новой России», в котором регулярно встречались влиятельные немецкие политики, важные представители советской России. Здесь собирались как знаменитые личности, которые восхищались динамикой советского строительства, так и противники большевизма; среди них был и Томас Манн, видевший в этом обществе форум взаимопонимания между народами. Это делало общество весьма интересным как для агентов Москвы, так и для немецкой контрразведки.

В берлинском полицай-президиуме были заведены досье на всех ведущих деятелей эмиграции. В самом начале списка лиц, подвергшихся наблюдению, стояли имена политиков и публицистов Гессена и В. Д. Набокова. Позже к ним прибавилось имя молодого писателя Владимира Набокова[123]. При организации контроля за эмигрантскими организациями руководство берлинского полицай-президиума зависело от готовности к сотрудничеству тех эмигрантов, которых оно оплачивало как связных. Многие играли при этом свою игру и специализировались на подделках или сами сочиняли документы, которые выдавали немецким властям за секретные материалы из советского посольства и таким образом обеспечивали себе регулярный доход. Так как интерес к Советскому Союзу был огромен, а страна становилась все более закрытой, конъюнктура для изготовителей фальшивок была чрезвычайно благоприятной. К этому добавлялись поддельные материалы из мастерских ЧК, которые предназначались для того, чтобы направить по ложному следу как немцев, гак и антикоммунистическую эмиграцию[124].

В 1927 году провалилась одна из московских сетей агентов и двойных агентов. Стало известно, что разведывательный центр под кодовым названием «Трест» заслал свою агентуру почти во все организации русских эмигрантов. Другая сеть советских агентов в Берлине 20-х годов носила служебное название «Синдикат-2». Ее не смогли раскрыть, и она оставалась неизвестной, пока семь десятилетий спустя русское телевидение не показало документальный фильм на эту тему. О масштабах проникновения агентов в русскую колонию эмигрантов можно только фантазировать. Документы советских секретных служб еще под замком, в берлинских архивах имеются лишь немногочисленные материалы, содержащие оценку положения немецкими органами государственной безопасности[125].

В одну из сетей московских агентов входили легендарная исполнительница народных песен, «курский соловей» Надежда Плевицкая и ее муж Николай Скоблин, генерал белой армии во время Гражданской войны. Оба они в начале тридцатых годов были завербованы в Берлине ЧК[126]. В новом центре эмиграции, в Париже, они в 1930 и 1937 годах участвовали в похищении двух царских генералов, которые руководили тайной антисоветской организацией и разрабатывали сценарии свержения режима Сталина. Скоблин занимал пост начальника контрразведки этой организации. Он должен был выявлять советских агентов, но был советским агентом сам. Скоблин занимался шпионажем не только в пользу коммунистов в Москве, но и сотрудничал с нацистами в Берлине. Кроме того, он получал деньги как связной бельгийской контрразведки. Таким образом, он был четырехкратным агентом-перевертышем. Когда раскрылась его роль в исчезновении двух белых генералов, он подался в Советский Союз. Там в конце тридцатых годов его следы теряются. Можно предположить, что он был расстрелян как человек, слишком много знавший о закулисных делах[127].

Надежда Плевицкая не смогла своевременно исчезнуть из Парижа. Она была арестована и умерла во время Второй мировой войны в одной из французских тюрем. Когда она была разоблачена как агент, вся эмигрантская община испытала шок. Певица была знаменитостью и до революции выступала с песнями даже перед царем Николаем.

Набоков посвятил судьбе актрисы, которая из любви к мужу попала в сеть агентуры, свой рассказ «Помощник режиссера». Не исключено, что она как сотрудница советского аппарата шпионажа передавала информацию и о Набокове, ведь она подробнейшим образом расспрашивала об эмигрантской колонии молодого писателя Ивана Лукаша, друга Набокова[128].

Политическая позиция Набокова отражается скорее в его произведениях, чем в открытых политических действиях, однако он брал слово и на политических собраниях и атаковал советский режим. По случаю десятой годовщины Октябрьской революции он перед несколькими сотнями слушателей выступил с докладом, который был перепечатан в «Руле». Резкими словами он нападал на советскую систему:

Набоков призвал своих соотечественников не проклинать своего существования в эмиграции.

Набоков не ограничился этой речью. Несколько позже он выступил на собрании в кафе «Леон» по случаю десятой годовщины создания Белой армии, которая намеревалась изгнать большевиков из Москвы[130]. Долгие годы он сторонился кружков бывших белых офицеров прежде всего потому, что из их рядов вышли убийцы его отца. Приняв участие в этом мероприятии, он выполнил заповедь своего отца, который еще за несколько часов до смерти выступил с призывом к эмигрантам прекратить свои позиционные политические сражения и отодвинуть назад личные распри, чтобы сконцентрироваться на великой цели — свержении большевистского руководства[131].

Не все руководители агентов были убеждены в либеральной позиции Набокова, многие питали иллюзии, что смогут привлечь его на свою сторону, может быть, даже побудить к возвращению на родину. Это было бы ударом по непримиримым противникам Советского Союза за рубежом и великолепным пропагандистским успехом, если бы сын известного политика эмиграции признал советский режим. Приглашение отдельных видных эмигрантов к возвращению в Россию с самого начала было составной частью пропагандистской политики Москвы. Максим Горький поддался этим ухаживаниям, так же как и композитор Сергей Прокофьев[132].

Но Набокова никогда не занимали мысли о предлагавшемся ему возвращении на родину. Два доклада документируют неудавшиеся попытки контактов со стороны посланцев Москвы в Берлине. Первый принадлежит самому Набокову. По его словам, в декабре 1931 года коммунистический писатель «Тарасов-такой-то» (речь идет об Александре Тарасове-Родионове) оставил в русской книжной лавке, в которой регулярно рылся в книгах Набоков, записку с просьбой о встрече. Из любопытства Набоков явился на предложенное место встречи в одном из берлинских кафе. Тарасов-Родионов расписывал ему преимущества жизни в Советском Союзе и пытался склонить его к возвращению в Москву. Например, говорил, что церковные общины процветают и сам он часто посещает богослужения. На вопрос, возможен ли новый выезд из страны, он сказал, что такого желания даже и не возникнет. А на вопрос, будет ли у него такая же свобода творчества, как в эмиграции, Тарасов-Родионов ответил: «Мы гарантируем вам самую лучшую свободу, которая только существует — свободу в рамках коммунистической партии». На возражение Набокова, что при таких условиях ни один художник добровольно не вернется назад, человек из Москвы воскликнул торжествующе: «Неверно, я только что говорил с Прокофьевым — он возвращается!» Разговор был прерван русским эмигрантом, продававшим шнурки для ботинок. Тарасов-Родионов, видимо, принял его за шпиона эмигрантской организации и бежал из кафе[133].

Композитор Сергей Прокофьев действительно отправился в обратный путь. Говорят, что в своем багаже он вез множество книг уже запрещенного в Советском Союзе автора Сирина[134]. Однако вскоре после его возвращения в Москву на него стали давить советские бюрократы от культуры. Сталину не нравилась музыка Прокофьева. Но композитор пережил режим сталинского террора, в то время как Тарасов-Родионов был расстрелян во время «больших чисток» в Советском Союзе.

О второй попытке вербовки сам Набоков никогда не упоминал. Соответствующий отчет принадлежит кинорежиссеру и продюсеру Гезе фон Чиффре, работавшему в двадцатые годы в Берлине в качестве журналиста. Он тогда брал у Набокова уроки английского языка и игры в теннис. По словам Чиффры, занятия языком проходили в ресторане «Аллаверди», где регулярно ужинал Набоков. Это не осталось незамеченным советским посольством. За Набоковым, очевидно, пристально следили, в том числе и само партийное руководство. Приехавший из Москвы видный деятель компартии Карл Радек во время интервью в гостинице «Адлон» просил журналиста организовать его встречу с Набоковым. Чиффра отказался. Тогда Радек со своим сопровождением в ресторане «Аллаверди» сам двинулся к Набокову. «Владимир вскочил и спешно покинул ресторан, как будто он увидел черта»[135].

Была ли в действительности такая встреча, точно неизвестно. Согласно Чиффре, этот случай произошел в 1924 году, когда Набоков ввиду своего бедственного финансового положения едва ли мог позволить себе каждый вечер ужинать в дорогом ресторане «Аллаверди». В опубликованных сегодня материалах о пребывании Радека в Германии нет никаких указаний на подобную встречу.

Набоков испытывал в те годы буквально «физическую ненависть» к коммунистам. По словам Чиффры, он резко критиковал его за то, что тот временами сидел в «Романском кафе» за одним столиком с Ильей Эренбургом[136]. Набоков действительно никогда не скрывал своей неприязни к предполагаемому информатору ЧК Эренбургу.

Уже в первые недели после окончания Первой мировой войны Радек получил от Ленина задание организовать в Германии коммунистическое восстание. Но предприятие сорвалось. Радек был арестован немецкой полицией в квартире на втором этаже дома 93 по Паульсборнерштрассе в Берлине-Вильмерсдорфе. До декабря 1919 года его содержали в берлинской тюрьме Моабит. Комфортабельный арест: Радеку разрешено было принимать неограниченное число посетителей, не только немецких коммунистов, но и политиков из других партий, которые видели в нем представителя советского руководства и никоим образом не просто политического авантюриста[137]. Таких условий у Радека уже не было во время его ареста два десятилетия спустя: он был осужден во время московских показательных процессов на десять лет заключения и погиб в ГУЛАГе, видимо, от рук убийцы.

В то время как писатель Набоков категорически отвергал агитационную литературу как примитив, публицист Набоков десятикратно подчеркивал свою позицию, особенно в разговорах с иностранными собеседниками: «Большевизм представляет собой лишь брутальную, законченную разновидность варварского гнета»[138]. Он постоянно шел на конфронтацию с западными интеллектуалами, которые восторгались Советским Союзом. Один из симпатизировавших Ленину британских ученых, с которым Набоков неоднократно дискутировал в двадцатые годы, был для него просто наивным человеком, ибо «ему никогда не приходило в голову, что если бы он и другие иностранные идеалисты были бы русскими в России, их бы ленинский режим истребил так же естественно, как хорьки или фермеры истребляют кроликов»[139].

Принятое на Западе разделение русских на два лагеря — красных и белых — Набоков критиковал решительно:

По поводу советской системы Набоков на протяжении всей своей жизни высказывался исключительно жестко. Политических докладов он после своего выступления по случаю десятой годовщины захвата власти большевиками больше не делает, однако в романах и рассказах, особенно берлинского периода, наносит множество ударов по советскому режиму.

В «Даре» Набоков не ограничивается только намеками на советскую действительность. Он иронически ставит под вопрос философскую надстройку, художественную доктрину и язык функционеров. Роман содержит книгу в книге — биографию писателя Николая Чернышевского, который почитался также уехавшими в эмиграцию социалистами-революционерами, но одновременно был любимым автором Ленина и потому считался в Советском Союзе пророком коммунизма. Образ Чернышевского в «Даре» следует, таким образом, рассматривать и как иронический ответ Набокова на гиперболизацию фигуры писателя советской культурной политикой.

В Берлине Набоков начал интересоваться агитационным стилем коммунистов и языком их функционеров. В романе «Защита Лужина» говорится о «вульгарном советском пропагандистском бормотании». В романе «Под знаком незаконнорожденных» для характеристики тоталитарного режима, с которым пришлось столкнуться герою романа, он смешал заставки из нацистской пропаганды с лозунгами и формулировками советской прессы и вызвал тем самым упреки в том, что он приравнивает национал-социализм к социализму в Советском Союзе.

За рамками идеологических различий Набоков действительно показывал общие черты обоих режимов: практичную, презирающую людей, в конечном счете криминальную политику. Соответственно он высказывался и в многочисленных интервью, частных беседах и письмах. Десятки раз осуждал Набоков «пыточные застенки, забрызганные кровью стены», которые допустил Ленин[142], и выражал свое «презрение к созданному Лениным режиму зверства»[143]. Набоковская характеристика политики и учения революционера редко находила понимание многих его западных собеседников: «Еще одним парадоксом ленинизма является то, что для этих материалистов было возможным растрачивание жизней миллионов живых людей во имя гипотетических миллионов, которые когда- нибудь будут счастливы»[144].

В то время как Набоков спорил об оценке русской революции, его не оставляла мысль о возвращении на свою родину. Эта тоска отразилась во многих его стихотворениях берлинского периода. Его стихотворение «Билет» (имелся в виду билет на поезд в свободную Россию) в сопровождении иронического комментария было перепечатано в «Правде» 15 июля 1927 года. Может быть, это стало поводом для советской секретной службы, чтобы пригласить его к возвращению.

В рассказе «Посещение музея», написанном два года спустя после отъезда Набокова из Германии, герой из запутанных залов и коридоров провинциального французского музея через маленькую дверь неожиданно попадает на берег Невы в своей родной город, который теперь называется Ленинград и в котором под властью нового господина, Сталина, царит немой страх. Четыре десятилетия спустя в шуточном позднем произведении Набокова «Смотри на арлекинов» поездка в Россию также является центральным событием сюжета. Рассказчик инкогнито едет в город, к его неудовольствию названный по имени Ленина, причем снова, как в свое время в Берлине, нужно обмануть и советскую разведку, и шпиков тайных эмигрантских организаций.

В реальной жизни Набоков не был готов ехать в Советский Союз. Соответствующие предложения в семидесятых годах он отклонял[145]. Для него было возможно возвращение только в свободную Россию, как он об этом заявил еще в стихотворении «Билет». Его неприятие «советского полицейского государства» заходило настолько далеко, что в 1962 году он отказался от участия в конгрессе писателей в Великобритании из-за того, что там как представитель Москвы должен был выступать Илья Эренбург. Он привел тот же аргумент, который приводил при всех своих отказах снова посетить Германию и особенно Берлин: «Встретишь кого-нибудь и не будешь знать, принимал ли он участие в преступлениях»[146].

Тем не менее Набоков сделал приготовления на тот случай, если на его родине эта система, а вместе с ней и жесткая цензура в один прекрасный день уйдут в прошлое. Он сам перевел свой роман «Лолита» для земляков на русский язык. С привычной иронией Набоков комментировал возможность публикации его в Советском Союзе:

Однако публикация его произведений на родине началась лишь почти десять лет спустя после его смерти. Во время перестройки партийная цензура разрешила какому-то шахматному журналу перепечатать один абзац из воспоминаний Набокова, потом литературному журналу — перепечатку шахматного романа «Защита Лужина», рассказывающего историю чудаковатого шахматного гроссмейстера, который в берлинской эмиграции опутан подозрительной сетью советских шептунов, эмигрировавших барышников и немецких лакеев. Роман разрешили опубликовать, потому что его финал — самоубийство Лужина — подходил партийным пропагандистам[148] — русский в эмиграции становится несчастным, Лужин выбрасывается из окна. По логике пропаганды он может быть счастливым только в России.