"Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках" - читать интересную книгу автора (Одинцов Михаил Петрович)

Глава шестая. ЮЖНЕЕ КУРСКА

Пришла весна.

Большая война на Калининском фронте стала невозможной.

Апрель превратил снега в водянистые голубые кисели, дороги — в ручьи, аэродромы — в озера, окопы — в канавы. Бездорожье лишило войска подвижности и силы. Вода стала сильнее пушек, бомб и минных полей. Разделила окопы врагов паводками и проснувшимися топями.

Летчики получили передышку. Командиры обобщали опыт зимних боев. Все, от солдата до командира полка, слушали радио и переставляли флажки, обозначая ими продвижение своих войск на запад. И, наконец, интерес к радио пропал: новости с фронтов стали передаваться одной-двумя фразами — «Войска вели бои местного значения. Улучшали позиции».

Зимнее наступление кончилось. Снята блокада с Ленинграда, ликвидированы Демянский «аппендицит» и Ржевско-Вяземский плацдарм. Эти сведения были особенно дороги и памятны полку, который в дни победы внес свою лепту, но и понес немалые жертвы. Митрохин каждое утро начинал с обхода стоянок самолетов и взлетной полосы. Эти обходы не радовали его.

— Сколько раз можно повторять, — выговаривал он командиру батальона обслуживания, — не надо давать застаиваться воде. Убирайте ее. Делайте канавки, отводные ямы.

Разгреб лопатой снежную кашу, прорубил наледь до самой земли. Видишь?… Земля мерзлая. В ней воды нет. С такого аэродрома можно взлетать. Весь батальон, прикажу и всех свободных людей полка вывести на аэродром. Тебе дать людям инструмент, все, что есть. Воду убрать. И впредь не допускать этакое безобразие.

— Все равно плывет аэродром.

— Прекратить всякие крамольные разговоры. Работать! Не справимся мы и на других аэродромах тоже — сотни самолетов корпуса будут надолго выключены из войны.

Состояние аэродромов волновало не только Митрохина. Старшие с решением не опаздывали. Полк получил приказ перебазироваться на тыловой аэродром.

Самолет Осипова шел на восток, курсом на Ржев.

Рядом на привычном для обоих месте висел в небе «ил» Борубая. Внизу ровной лентой бежала оттаявшая на солнце насыпь железной дороги, не торопясь плыли зеленые сосновые и еловые перелески. Солнце светило через плотные перистые облака, не давая теней, отчего земля и все, что было на ней, казалось плоским, а краски приглушенными. И хотя фронт далеко ушел на запад, внизу все говорило о войне: сожженные станции и деревни, многослойная паутина окопов, черные плешины выгоревших лесов, запутанные клубки мертвых дорог. Километры и километры исковерканной земли и людской обездоленности…

Левее полета показались развалины, которые раньше назывались городом Ржевом. Разглядывая нагромождения битого кирпича, обгорелых бревен, железа и еще неизвестно чего, Матвей услышал в душе грустные нотки, как будто он смотрел на заброшенный погост, но одновременно с ощущением печали у него появилось внутри и что-то другое. Что не поддавалось четкому определению. Оставив оценку своего внутреннего «я» на потом, он включил передатчик

— Бору, пойдем вправо на Сергеевку. Посмотрим. Наверное, не забыл ее. Три раза с тобой на нее ходили. С этой станции выгрузки немецких войск не все домой возвращались. Да и тебе однажды попало. Вираж сделаем, чтобы лучше оценить свою работу, и пойдем дальше.

Развернувшись снова курсом на Москву, Матвей наконец-то понял сложность своих чувств при разглядывании Ржева: на сожаление наложила свою печать его совесть. Ему повезло — он не сделал ни одного боевого вылета на этот город. Его война с немцами не оставила в этом городе ни одной царапины, ни одной воронки.

Разглядывая землю, Матвей думал о себе.

После снятия судимости он вскоре понял, что положение на службе не упростилось. Числился он по-прежнему за эскадрильей Пошиванова, а задания чаще всего получал от Митрохина или Русанова. Вот и теперь полк еще сидит на фронтовом аэродроме, а он, как извозчик, везет начальника штаба полка на новое место, чтобы подготовить прием самолетов и размещение людей. Задания эти иногда затрагивали интересы других командиров, что вызывало взаимную неудовлетворенность. И только его давнишняя дружба с Масловым, Шубовым, Пошивановым пока позволяла им сообща решать возникающие сложности.

Дружба дружбой, но нужно было в корне ликвидировать нарастающие трения. А так как без начальников найти выход было нельзя, то он решил пойти к Русанову и рассказать ему все как есть.

Он пришел к нему поздно вечером.

На стук послышался добрый голос:

— Входи, входи… Осипов? По делу или просто повечерять?… Раздевайся.

— В общем-то по серьезному для меня вопросу.

— Проходи и садись… Давай твой серьезный вопрос…

— Командир полка и вы все время сажаете меня в чужие сани… Кто я такой в полку? Рядовой летчик. А вы мне то одно задание, то другое даете, которое мне по рангу не подходит.

— Мы тебя знаем, доверяем и надеемся на тебя, поэтому и даем. Ты что, от заданий устал?

— Я-то не устал. За доверие спасибо. Но вы меня с командирами эскадрилий лбами сталкиваете.

— Вот ты о чем… Может быть, и твоя правда. Я, например, по-честному признаюсь, не думал об этом… Ты что, поссорился с кем-нибудь на этой основе?

— Пока не поссорился, но холодновато жить стало… Я никакой должности не прошу: рядовой — значит, рядовой. Мне и задания надо давать по этому положению. А то вроде бы появился в полку комэска-стажер, который готов командовать любой эскадрильей, но ждет, пока место освободится. На войне же должности чаще всего одним способом освобождаются…

— Тут ты, Матвей, далековато хватил. Никто так не думает. Вероятнее всего, это твое личное ощущение обстановки. Хорошо, что вовремя почувствовал… Командиру я об этом скажу, но в другой немножко форме. Подправим дело.

— Афанасий Михайлович, обижать вас я не собирался. Если что не так, вы меня извините. Резковато, может быть, получилось, но мне на самом деле не очень сладко. Как белая ворона. Мое же отношение к вам всегда было одним, и вы об этом знаете.

— Ну ладно, ладно. Я не о форме, а о сути вопроса. Голова дана и начальникам для того, чтобы они тоже думали… Будем считать инцидент исчерпанным. Давай чай пить…

«Исчерпанным… — Матвей улыбнулся. — А то, что я сейчас впереди полка «на лихом коне» лечу в Москву, — это не инцидент?…»

Ему вспомнился последний полет, вернее, пролет над Москвой вскоре после снятия судимости и получения ордена… Митрохин послал его старшим в Куйбышев, на завод, получить шесть новых «илов» и пригнать их в полк.

Лейтенанта во главе пяти летчиков, семи техников, не подчиненных ему. Когда же Матвей от выполнения этого задания стал отказываться, то командир полка рассердился:

— Хватит разговоров! Тебе доверяют, а ты ведешь себя неразумно: ты тоже был командиром эскадрильи, опыт твой не убавился, а прирос за последнее время. Справишься с заданием. Я в этом не сомневаюсь. А у нас будет больше шансов восстановить тебя в должности. Получи документы. Список людей у начштаба. Приведешь всех на командный пункт, перед тем как сесть в поезд. Я им соответствующее внушение сделаю. Будут считать, что у тебя в подчинении находится четвертая эскадрилья.

Трудности с перелетом с завода в полк до сих пор вспоминались Матвею как кошмар, как стечение обстоятельств, направленных против него: снегопады, туманы, обледенение, неисправности, полуголод, грязь, вши, клопы.

Мимо Москвы Матвей летел в снегопаде, над самой замлей. Матвей тогда решил специально уклониться влево от маршрута, чтобы пораньше выйти на железную дорогу, идущую от Москвы на Калинин. Однако перестарался. Вывел группу прямо к Кремлю.

Случилось это настолько неожиданно, что он испугался даже.

Успел только крикнуть по радио летчикам:

— Смотрите! Слева Кремль! Может, второй раз и не увидим!

Всего-то три-пять секунд — и видение пропало. Как будто бы и не было.

Сели в Калинине, и он спросил пилотов:

— Видели Кремль?

А в ответ:

— Слышали тебя. А увидеть не успели. Смотрели за твоим самолетом и за соседом. Боялись потеряться. Видимости-то никакой не было.

И он понял их состояние: оторвись от ведущего — и никакого Калинина с его аэродромом они не нашли бы.

Матвей был доволен тогда, что все целы и на земле. А потом стал думать о другом: посадят его вновь за то, что залетел в запретную зону. И не просто на Москву, а прямо на Кремль.

Ночью немцы аэродром бомбили. Но обошлось. Самолеты и люди не пострадали. Добрались на следующий день к своим.

Докладывал о выполнении задачи. О том, что грех случился. Переборщил немного с расчетами.

Митрохин хмурился. Но исправить случай он ведь не мог. Только и сказал: «Напиши в докладной о выполнении задания и об этом случае. Сошлись на погоду. Это же объективно. Хотел тебе благодарность объявить. Но подождешь».

Обошлось!

Наконец впереди слева показался город, потом русло канала Москва — Волга, петля Москвы-реки и внутри ее аэродром.

— Бору, как слышишь? Видишь аэродром?

— Вижу. Хорошо.

— Что видишь? Это же Москва! — И Осипов вдруг запел:

Понял, куда мы прилетели? Пошли на посадку!

Круглое летное поле, обнесенное от прибылой воды по периметру дамбой, с воздуха походило на огромную залитую водой сковородку. Места посуше сплошь были заставлены «илами»…

Пара Осипова пришла сюда далеко не первая. Их ждали, и организовывать им ничего было не нужно. Не прошло и часа, а Сергеев уже получил на полк толстый пакет с надписью: «Секретно. Полетные карты. Вскрыть лично командиру полка с прибытием на аэродром в пять часов утра следующих суток». И Сергееву, и Осипову стало понятно: здесь они временно. В пакете — их новая военная дорога. Теперь все зависело от того, как быстро освободят аэродром прилетевшие ранее.

…К середине дня аэродром опустел. Однако ненадолго. Вскоре небо вновь загудело самолетами. Пришел Митрохин со своими летчиками. Самолеты не приземлялись, а приводнялись, поднимая фонтаны воды, которая двумя плотными боковыми бурунами разлеталась от колес в стороны. Полк сел. Но в небе появлялись все новые и новые группы. И опять на аэродроме стало тесно…

Утро.

Скорые сборы… Вылет без задержки…

И опять на карте знакомые для Матвея названия: Ряжск, Мичуринск, Воронеж, река Оскол, Валуйки и после них разлив бескрайней, начинающей зеленеть равнины.

Чем дальше на юг уносил Осипова самолет, тем острее он ощущал наступление весны, приближение новых больших событий. Все острее в сознании звучал вопрос: где воевать? Здесь или еще южнее?…

Не было в самолетах, летящих на юг, безразличных людей. Каждый летчик и техник, офицер или сержант видел в этом перелете свой смысл… Старожилы, встретившие войну в сорок первом, наверное, больше, чем необстрелянная молодежь, понимали, что главные события летом будут не под Москвой и Ленинградом.

Осипов же, узнав о маршруте полета, заволновался. Слишком много в его короткой жизни было связано с этими местами. И теперь, наблюдая из самолета смену времен года, он все сильнее ощущал свою радостную взволнованность и внутреннее напряжение.

Показался сбросивший с себя снега, но еще не умытый дождями Мичуринск. И Матвею пришла в голову мысль о том, что ведь ровно год назад они садились здесь своим полком. Всего год. Перед мысленным взором промелькнули лица и фамилии летчиков весны сорок второго. Память выделила и тех, кто сегодня вновь будет садиться на эту бетонную полосу.

После посадки он вылез из самолета, постоял в глубокой задумчивости, а потом подозвал к себе техника и стрелка:

— Вот что, Петров и Конаков. На этом аэродроме мы были весной прошлого года перед Брянским фронтом. Не все с этого фронта ушли с нами дальше. Мы всех помним, кто там остался, но не знаем их могил. Прошу снять шапки. Поклонимся их памяти, помолчим минуту. Они эту воинскую почесть заслужили…

Но в полку уже не для всех эти места были знакомы. Год оказался длиннее жизни многих.

Кончался апрель… Митрохина все больше настораживали события на юге. Упорные бои в районе Мысхако — станицы Крымской сделали «спокойствие» почти невыносимым. Воздушная война там вспыхнула с новой силой и достигла своего апогея. Бои в воздухе продолжались непрерывно по нескольку часов, втягивая в свою орбиту десятки самолетов с каждой стороны. Командир полка был уверен, что разгоравшийся пожар вот-вот захватит и их.

Полк подняли по тревоге ночью. Осипов выскочил из хаты под темное звездное небо. Глубоко вдохнул прохладного, пахнущего пылью, влажного воздуха. Деревенская улица была заполнена бегущими людьми. Прислушался — кроме людского гомона, ничего. Танков и самолетов не слышно. Пожара не видно… Спрыгнул с крыльца и, влившись в общий поток, побежал.

В сарае, приспособленном для подготовки летчиков к боевым вылетам, стоял полумрак. Люди устраивались за столами. Командиры проверяли, все ли собрались. Сарай за несколько минут наполнился гулом сдержанных разговоров, сладкого позевывания, шуток и беззлобного переругивания с соседом из-за тесноты.

Лампы-гильзы коптили, освещая колеблющимися языками пламени дощатые столы, лежащие на них карты, летные планшеты.

Появился Митрохин, и водворилась тишина.

— Товарищи! На рассвете мы должны нанести удар полком по одному из аэродромов противника. Летит весь наги корпус, летят и бомбардировщики, и истребители. Так что фашистам будет жарко… Полк поведет Русанов. Он и поставит конкретную задачу. После окончания подготовки никому из помещения не выходить. Подойдет время, будет команда сразу по самолетам.

…Подготовка и вопросы закончились раньше, нежели наступил рассвет, и Русанов разрешил курить и отдыхать. Пошиванов дунул на качающийся над гильзой огонь, и темнота над столами эскадрильи сгустилась. Пример был подхвачен другими, и вскоре только свет на командирском столе да изредка вспыхивающие светлячки папирос кое-как освещали помещение. Разговоры смолкли: каждый из тридцати летчиков и пятнадцати воздушных стрелков остался наедине со своими мыслями и чувствами…

О чем может думать человек, знающий, что через несколько минут ему нужно будет взлететь и идти за сотню километров в тыл к врагу?… Мысль Матвея причудливо вновь и вновь проявляла события прошлых вылетов. Всплывали из закромов памяти и ошибки, и успехи. Неожиданно мелькали картинки детства, и сменяли их возможные варианты боя и собственной гибели… Ожидание перед боем всегда противоречиво. В голове боролись желание и боязнь, самосохранение и ненависть, уверенность и сомнение. Ожидание наедине со своими мыслями было утомительно.

И кто-то не выдержал. Тихо и неуверенно, для всех неожиданно, в пропахшей керосином, табаком, людьми и сеном темноте прозвучало тягуче-напевное:

Осипов глубоко вздохнул, кашлянул, душа его отозвалась на раздумье запевшего. И уже два, потом три голоса:

Всем стало легче. Одиночество было изгнано из темноты. Появился общий смысл ожидания, одинаковая его эмоциональная окраска. Теперь уже силой музыки и слов все объединились в едином хоре:

Запевающий с появившейся артистической искоркой выводил второй куплет. Ему дружно подпевали, но Матвей уже не пел и не вслушивался в музыку. Она уплывала от него вдаль и слышалась приглушенной. Ее отодвигала захватившая его мысли по-новому понятая сила слов о «…дружбе большой, о службе…».

«На самом деле, — подумал он, — большая дружба помогает службе, выручает в бою. Человек без друзей что перекати-поле, кустарь-одиночка, эгоист».

Теперь уже слова «прощай, любимый город» не звучали для него обреченно. В них было прощание не навсегда, а на время, по необходимости, потому что без похода, без полета не может идти служба, не может делаться дело.

Забрезжил рассвет. Бездонная чернота неба сменилась мутноватой серостью, растворив в ранней неопределенности звезды. Невидимый еще солнечный свет, отразившись от неба, упал на землю. Стали проглядываться возвышения соседних капониров и самолеты в них. Аэродром наполнился ревом и искрящимся мерцанием выхлопов пламени авиационных моторов. Какое-то мгновение — и напряженная неподвижность вытолкнула из капониров «илы»: Русанов повел полк на взлет…

Когда пыльное марево нагретого работающими моторами воздуха проглотило впереди взлетающую пару, «илы» Осипова и Борубая начали разбег навстречу взлетным кострам, указывающим не только направление, но и конец аэродрома. Осипов не торопился поднимать тяжело груженную машину в небо и, только убедившись, что скорости уже достаточно, оторвал ее от земли. Впереди было видно плохо. Невидимое днем пламя выхлопа разогрело патрубки мотора докрасна, и огненные блики на фоне кабины делали иногда стекла непрозрачными. Матвей посмотрел назад — самолет Борубая шел рядом, украшенный огненными ручейками пламени, идущими от мотора.

«Значит, и у меня так Выхлоп видно лучше, чем огни на крыле». И выключил АНО[16].

Впереди и выше их полета на все больше краснеющей плоскости неба самолеты ему виделись черными силуэтами. Железные птицы, подняв правые крылья вверх, закручивались в дугу сбора. Прошло несколько минут, и в воздухе из «илов»-одиночек вырос плотный сгусток крылатого железа, начиненного смертоносным грузом бомб, ощетинившегося пушками, пулеметами и реактивными снарядами, объединенного волей командира.

Русанов закончил разворот, оставив у летчиков за спиной нарождающийся день. Идущий от далекого горизонта свет осветил штурмовики снизу, отчего в предрассветном небе их крылья засверкали благородным блеском серебра. С аэродрома летящие самолеты казались стайками ласточек, легких и беззаботных, собравшихся вместе для того, чтобы порезвиться в лучах восходящего солнца. Парадная стройность, видимая яркость групп пробуждала в сердцах техников гордость и ощущение весенней радости, вселяла в них надежду на успех полета. И в этот момент, наверное, никто не вспомнил, что летчики пошли догонять ночь, а впереди их ждет бой.

Все больше светлевшее небо догоняло группу. День в небе наступает раньше, чем утро на земле. Осипову казалось, что жило только небо, наполненное «илами» и «яками» сопровождения, гул мотора своего самолета и полная тишина в наушниках создавали иллюзию бесшумности полета остальных машин и еще больше «отдаляли» от него невидимую землю.

Ему, идущему последней парой, были хорошо видны все самолеты полка и истребители, державшиеся ближе к темной стороне неба.

«Молодцы, «ястребки», — подумал Матвей, — летчики идут в темноту от «илов» не случайно, а чтобы смотреть на штурмовиков как бы из темной комнаты. Так больше шансов перехватить немецких истребителей, если они появятся до подхода к «илам».

Линия фронта осталась позади, и Русанов развернул группу на юг. Там, в редеющем сумраке, находился невидимый пока Харьков!… Мысленно Матвей перелистал книжку памяти не только цифрами, но и картинками: сорок первый, сорок второй, теперь вот и сорок третий. Как-то будет?…

Самолеты все дальше и дальше углублялись в чужое небо, а Матвей все явственнее чувствовал, как обостряется в нем восприятие окружающего мира и растет напряженность внутреннего состояния. Подав Борубаю сигнал «внимание», он снял оружие с предохранителей.

«Скоро. Очень скоро начнется то, из-за чего мы сюда пришли. А ти-ши-на…»

За спиной появился холодок волнения и настороженности. И тут он уловил, не увидел, а, скорее, почувствовал, что Русанов начал незаметное для глаза снижение, чтобы исподволь набирать скорость, что позволило бы оставить первый внезапный залп зенитной артиллерии за хвостами. Ему отставать было нельзя, и Матвей добавил мотору оборотов.

Истребители почувствовали смену рабочего ритма и тоже изменили рисунок полета. Четверка «яков» нырнула вниз, пропала под строем и вновь резко выскочила на левой стороне носами вверх. А со светлой стороны неба ей на смену пошли и другие. Их озабоченность безопасностью и видимая готовность к немедленному активному бою были приятны Осипову. Он улыбнулся удовлетворенно и неожиданно сказал вслух:

— Смотрите? Смотрите, смотрите, миленькие! Хорошо смотрите!

Впереди показался гибкий и разноцветный, с качающимися кронами бамбуковый лес. Его кланяющиеся стволы на самом верху были украшены сверкающими искрами листьев.

Огненные вершины, будто раскачиваемые ветром, то сходились куполом, то расходились в разные стороны. Появились щупальца прожекторов и погасли.

«Стреляют, но не по нам. Значит, кто-то идет раньше нас. И хуже, и лучше». Осматривая воздух, Матвей справа впереди еще над одним аэродромом увидел утренний фейерверк.

«Значит, и туда кто-то пришел».

Команды Русанова «Приготовились! Атака!» совпали с ответом земли: навстречу поднялся огненный частокол. Разрывы снарядов на конце трасс, бездымно и беззвучно вспыхивая огненными дорожками вдоль и поперек строя самолетов, раздвинули их в стороны, но сдержать не смогли — головная группа провалилась пикированием на темнеющую ниже в тысяче метров землю. Замыкающая строй полка шестерка Пошиванова разошлась по парам и устремилась на батареи.

Осипов уже не смотрел за первой группой. Обгоняя вторую, он торопился к дальней стороне аэродрома, откуда мимо него летели роем светлячки. Дал пушечную очередь по батарее, послал ей вслед два эрэса. Далеко. Снаряды и эрэсы нырнули ниже цели. Недолет.

Посмотрел влево. В группе, начавшей пикировать, один «ил» горел.

«Эх, не успели придавить зенитчиков».

Снова взгляд на батарею:

— Теперь пора. Бору… Огонь!

Светлячки с земли метнулись к нему. Осипов скольжением в сторону вывел самолет из трассы… Снова прицел: «Еще огонь!» Хвостовое пламя эрэсов уперлось в начало трассы, идущей от земли в небо. Светлячки исчезли.

«Где горящий?»

Косматая комета пикировала в строю других самолетов, посылая вперед себя на землю огненные щупальца.

«Живет. А кто?… Надо посмотреть, что сзади. Нет ли отставших…»

— Бору! Влево разворот покруче…

Группа над восточной окраиной аэродрома вышла из атаки и стала уходить. Горящий самолет полез вверх, набрал метров триста. Из огня выскочил черный комочек и закачался на парашюте. «Человек жив. А что дальше?»

Осипов посмотрел вниз — под крылом стоянки Ю-87.

— Бору!… Бомбы!

И выбросил серией из четырех кассет всю осколочную бомбовую мелочь на дымящуюся от языков пламени землю…

Солнце выбралось из-за горизонта, послав навстречу «илам» ослепительный свет, спрятав в своей сияющей яркости уходящих от аэродромов врага летчиков.

…Осипов осмотрелся: рядом свои «яки»… Строй догоняли лобастые самолеты.

«Неужели «фокке-вульфы»?».

— «Горбатые», «маленькие», сзади чьи-то истребители.

— Видим, видим. Это свои.

Обгоняя строй, верхом уходили домой «Лавочкины»…

Промелькнул внизу дымящийся туманным паром Сиверский Донец, потом приречные перелески. Линия фронта. Осипов, как и многие другие летчики, почувствовал теперь тугие привязные ремни и ощутил нывшие от напряжения мышцы спины и плеч, натертую воротником шею, вздохнув горячий воздух, идущий от перегретых радиаторов мотора. Облизнув пересохшие губы, открыл броневую заслонку водомасляного радиатора. Хотелось пить.

Прошло полтора часа после возвращения полка, и подполковник Митрохин вызвал Осипова на КП.

— Лейтенант, тебе поручается выполнить повторный налет на аэродром.

— Одному?

— Зачем же одному? Для этой задачи выделяется шесть «илов» и шесть «яков». Наши летчики по твоему выбору, а истребителей дадут.

— Товарищ командир, я же рядовой. Рядовым и пойду.

— Приказ есть приказ. Наверное, не одни же мы в это время пойдем. А тебя посылаем специально: район этот тебе хорошо знаком, и опыт есть. Этим полетом экзамен на выдвижение держать будешь.

— Понятно… В паре Борубай, а остальных назначайте сами. Только машины надо бы со стрелками.

— Дадим.

Пока собирали летчиков, Матвей успел загнать свое волнение, вызванное безнадежностью задания, далеко внутрь.

«Сейчас самое главное — не показать личное сомнение в благополучном исходе полета. Если пилоты увидят на лице командира страх или растерянность, то «труба», в бою могут и не подчиниться, начнут действовать каждый по своему разумению. Тогда конец…»

Шесть больших и столько же маленьких самолетов дружно гудели над землей. Крылатые машины не волновались: железо и дерево бездушно. Люди же в самолетах, оставшись наедине со своими мыслями, думали и чувствовали по-разному. Едиными были только приказ и долг.

День достиг своего великолепия: солнце, небо и земля старались удивить друг друга своими яркими нарядами, выбрав средством общения прозрачный воздух. Но это не радовало Осипова. Он сейчас думал, что ему делать.

«Разворошили там осиное гнездо. Теперь фрицы долго будут настороже. И без внезапности такой маленькой группкой можно и не выбраться обратно… Идти бреющим или вверху? Что же лучше?… Как истребители? Надо спросить…»

— Корнев, поползешь животом по земле всю дорогу или нет?

— Какой прок тогда тебе в нас. Твой утюг пусть ползет, а мы вверху будем. Наша «балалайка» без скорости и маневра тебе обуза и нам смерть.

— Демаскировать будешь меня сверху.

— По-другому не могу.

— Ладно. Полезли в гору. Впереди вроде бы кучёвочка пошла. За ней пойдем. С земли нас не видно будет.

— Хорошо. Согласен.

Решение принято. Машины начали уходить от земли все дальше и наконец оказались за бело-синими блинами облаков. Солнце палило. Его лучи, отражаясь от облачности, освещали самолеты снизу солнечными вспышками света. И от их яркости было больно глазам.

— «Горбатым» и Корневу смотреть за воздухом. Не прозевать чужих истребителей…

Прошли минуты молчаливого настороженного полета, и под самолетами поплыла «чужая» земля.

— Конаков, как там у тебя дела за хвостом?… Ты что, спишь?

— Нет, командир. Смотрю. Вблизи все хорошо. Сзади слева, выше появились какие-то самолеты. Наверное, наши. Следом за нами из тыла идут. Может, бомберы, нам «помогать» над целью будут?

— Давай смотри, да не заглядывайся… Корнев! Сзади самолеты видишь?

— Наблюдаем. Похоже, «пешки»[17] с истребителями. У них, видать, скорость поболе. Подойдут, посмотрим.

— Ладно. Привести оружие к бою. До цели сорок километров.

«Если бомбардировщики идут на Харьков, то лучше и не придумаешь. Сейчас они меня обгонят, и я под их шум и тарарам проскочу на цель, а там…»

Посмотрел влево. Самолеты почти догнали, но в солнечных лучах были плохо видны.

— Командир, двадцать пять «пешек» и двадцать истребителей. Со снижением, на скорости идут.

— Хорошо. Нам на руку.

И в это время взволнованно закричал Корнев:

— Осипов, уходи в сторону! Это «дорнье»[18] и «мессершмитты»!

Матвей встревоженно взглянул на догоняющую их чужую группу… И понял: уходить поздно… «Мессершмитты» уже увидели непрошеных «гостей» у себя в глубоком тылу, около своих аэродромов. Их, как стайку комаров, сдуло ветром от своих подопечных, и они сверху кинулись к «илам».

Неслись секунды… «Что предпринять? До земли две тысячи метров, до цели сорок километров полета. Наверное, по радио фрицы уже передали своим, и там взлетает новая партия «шмиттов». Если дальше пойду, никто не вернется…»

В наушниках раздались звенящие волнением слова:

— Я — Корнев, пошел в лобовую, хвосты не подставлять.

Решение товарища подстегнуло Осипова. Решился:

— «Горбатые», — скомандовал Осипов, — сначала общий круг, потом спиралью к земле. Летчикам защищать впереди идущего, заднего — стрелкам.

Матвей положил машину в разворот и посмотрел назад… Истребители часть врагов взяли на себя. Отбили первую атаку. «Где же остальные?»

— Стрелок, как там?

— Одна группа «сто девятых» под нами, другая — падает сверху. Круче разворот.

Турельный пулемет разразился длинной очередью. Маленький перерыв — и снова огонь.

— Побереги патроны!

Осипов осмотрелся. «Пока «илы» все целы, а как у «яков»?… Не видно?»

— «Горбатые»! Сбросить все бомбы аварийно, легче будет. Пошли в спираль.

Снизу перед мотором выскочил желто-зеленый «немец». Расстояние метров двадцать. Видны заклепки, переплеты остекления кабины. Вражеский летчик дал ногу и отклонил руль поворота до отказа в сторону.

Осипов от неожиданности опешил. «Видать, скорости у «его девятого» нет. Летчик хочет свалить его вниз, а он не подчиняется пилоту. Ну, прощай, фриц, отлетался». Прикусив губу, Матвей чуть довернул по прицелу свой «ил» и со злостью нажал на гашетки пушек, пулеметов и эрэсов. Молчок — огня нет. «Что такое?» Взгляд в кабину: «Мать его… Как же я в суматохе зацепил предохранители?» Снял оружие с предохранителей, глазами снова в прицел — пусто. Ушел немец дальше жить.

Группа штурмовиков, скручиваясь пружиной, снижалась к земле. Новая атака «мессеров». И один «ил», разорвав спираль и все больше увеличивая угол пикирования, понесся к земле. «Видимо, конец кому-то». Но смотреть за ним Осипову было некогда… «Если свежие не подойдут, то эти «шмитты» скоро нас бросят. У них, должно быть, горючее на исходе. Ведь они с задания шли». Эта мысль обрадовала Осипова: «Земля уже близко. Еще одна-две атаки, и снизу мы будем неуязвимы».

— Держаться друг за другом. Выходить из круга — солнце на правый борт. Еще один оборот.

Снова шестерка злых «ос» бросилась в атаку. «Кого будут атаковывать?… Так, задние пулеметы у всех работают».

Чей-то «ил» ударил по фашистскому истребителю, тянувшемуся к Осипову. Трассы летчика и Конакова встретились у мотора врага. «Мессершмитт» вспыхнул и, перечеркнув круг штурмовиков своей траекторией полета, врезался в задворки деревеньки.

— Выходим из круга на славянский курс[19], солнце справа. — Матвей посмотрел назад: «илы», выйдя из правого виража, под острым углом слева шли на него. Три… А где же пятый? — Конаков, где еще «горбыль»?

— Сзади четыре.

— Я вижу трех.

— Борубай справа нас прикрывает, но у него что-то неладно, дымит…

Атака сверху, разворот вправо, под атакующих. Пулемет с короткими передышками опять начал выбивать огненную дробь.

— Бору, как там у тебя?

— Плохо, сейчас садиться буду. Ни воды, ни масла в моторе — все вытекло.

— До линии фронта километров пятнадцать.

— Не дойду. Сажусь.

Осипов посмотрел назад: «ил» с отворотом в сторону от полета пошел на посадку.

— После посадки, Бору, по воде, по оврагам уходи, но сначала не к линии фронта…

Еще три минуты полета, и Донец отделил зло боя от жизни.

Матвей глубоко, с сожалением вздохнул. Осмотрелся. Четыре «ила» рядом. «Яков» тоже не видно. «Видать, у «шмиттов» ни горючего, ни снарядов больше не было. А то бы еще истерзали. Эхма, да не дома. Дома же сейчас тоже будет несладко. Всыплют по первое число».

Незасеянное поле мягко ударило самолет по «животу», и «ил», нагребая на себя чернозем и одичавшее разнотравье, пополз к оврагу, занося правое крыло вперед. Отдав энергию полета земле, он в изнеможении затих, распластав по траве широкие, теперь уже беспомощные крылья. «Ил» перестал быть штурмовиком.

Последним мгновением движения Борубая отбросило назад, и это послужило для него сигналом к новой жизни. Он понял: «Жив. Полет закончился».

Выскочил из кабины на моторный капот, встал во весь свой невысокий рост.

— Сверчков, вблизи никого. Уходим без шума. — Выдернул карту из планшета, сунул ее за одно голенище, радиотаблицу позывных — за другое. — Ты нигде не поцарапан?… Ну, побежали. Теперь чем быстрей и дальше уйдем, тем лучше.

— Давай, командир, я за тобой…

Экипажу повезло. Войск противника вблизи не оказалось… Прошел уже час, а Борубай и Сверчков все еще двигались на запад.

«Сколько можно уходить в тыл? — думал летчик — Чем дальше уйдем, тем больше нужно будет пройти обратно. По следу спокойно. Наверное, никто не видел нашей посадки. Плюхнулись с бреющего под общий шум группы. Надо остановиться, одуматься и выработать план».

— Сверчков, стоп. Давай малый привал…

— Уходить, командир, надо.

— Нам домой надо, а мы от своих убегаем… План такой: сначала определимся, где мы находимся, а потом наметим, как будем выходить на линию фронта и где переплывать Донец. Ты плавать-то умеешь?

— Не очень, но переплыву. Смеялись на перекуре с ребятами, когда кто-то сказал, что «два сапога в одной связке тонут быстрее, чем один», а вот теперь придется форсировать, если доберемся.

— Доберемся, если не ошибемся… Нам надо вылезать из оврага наверх. Мой дед Балты говорил, что заяц никогда в низине не отсиживается, а только на бугорках, чтобы видно было. В лес не полезем, потому что там войска могут от нашей разведки прятаться. Идти будем полем и оврагами друг от друга метров на сто-двести. До войск на линии фронта пойдем днем, а через Донец — ночью.

— Понял. Можно я впереди пойду?

— Это зачем? Разведчиком?

— Тебе лучше будет видно, что делать дальше. Если влипнем, так я один.

— Ну, это ты брось. Первым пойду я. Мне, охотнику, виднее.

— Командир, я же городской. И в этой природе — поле, лес, болото, овраги, речки, кочки — ни черта не понимаю. Если от тебя потеряюсь, то пропаду.

— Не потеряешься. В тылу несложно. Но на линии фронта надо смотреть да смотреть. Там надо быть невидимкой — шаг без треска, патрон без осечки, а выстрел без промаха… Посиди здесь, я на разведку выберусь.

Сверчков остался один. От тишины звенело в ушах, хотелось пить, но овраг был сухой. Он был недоволен собой, так как не смог убедить командира в порядке передвижения. Он боялся не за себя, не за то, что «потеряется». Ему хотелось как-то обезопасить командирскую жизнь от случайного выстрела, может быть, и мины. Если идти по-волчьи, след в след, то второму уже легче. Если первый попал в засаду, то у заднего еще есть хоть и маленький, но шанс.

«Ну ладно, потом еще попробую».

…С детства полюбившаяся степь была хорошо знакома и понятна Борубаю и как пастбище, и как поле охоты. Ему были знакомы чувства и охотника, и пастуха, охраняющего стадо от сильного и осторожного зверя. И теперь эти два противоположных опыта объединились в единое стремление — обмануть, выжить и выйти к своим. Он все время шел так, чтобы ему было видно как можно дальше. Шел открыто и не боялся. Успевал увидеть и услышать врагов раньше, чем они его. Сверчкову поведение командира казалось странным, похожим на колдовство. Но на самом деле ничего загадочного не было. Степь была для Борубая родным домом. Он все время искал и ждал врага, и это позволяло ему видеть первым… И только когда солнце упало на край степи, а даль из розовой превратилась в темно-синюю, летчик разрешил себе и стрелку отдых.

— Хватит мышковать[20], пора и отдохнуть, а то в темноте напоремся на кого-нибудь. Спать будем по-заячьи, так спокойней.

— Разве тут уснешь. Что значит по-заячьи?

— Спина к спине и на бугорке: теплее, видно и слышно.

— Я буду дежурить.

— Не надо. Я все услышу с закрытыми глазами.

— А если сцапают?

— Ничего не будет. Раз до сих пор нас не гоняли, то ночью не будут. На следе никого нет.

…Недоспанная накануне ночь, волнения двух вылетов, не менее чем 20-километровый пеший и голодный рейд по немецким тылам сломили бодрствование летчика — Борубай уснул… Он смежил веки только на одно мгновение. Закрыл и открыл, но увидел уже утро. Разбудили самолеты. Под пронзительно-синим куполом утреннего неба неторопливо гудели три косые линейки пеленга[21] «илов». А выше, как мальки в воде, ходили истребители. Толкнул стрелка и лег на спину, чтобы лучше было видно небо.

— Чей-то полк идет. Опять, наверное, на аэродром… Не наши. Мы таким кособоким строем не ходим. Видишь, все самолеты справа от ведущего. Командир может разворачиваться только влево, а вправо маневра нет. Передние самолеты не могут помочь огнем задним, левый — самому правому. Кто-то придумал же такую дребедень, а теперь люди мучаются… Ждать возвращения будем?

— А кто их знает, где они обратно пойдут. Это сытому можно ждать. У нас же «кишка кишке кукиш кажет».

— Чудак, натощак легче бежать. Сытый зверь лежит или спит, а голодный бегает. Так и мы.

— Ладно уж Мы все же человеки… Давай командуй.

— До речки километров пять, может, семь осталось. Теперь, наверное, больше ползти будем. Фрицы тут чувствуют себя в полной безопасности: впереди вода, оборона на высоком лесистом берегу. Их спокойствие нам на руку.

…Перебежки, переползания и переходы прошли удачно. Солнце было еще высоко в небе, когда Борубай уловил запах и свежесть воды. Теперь надо было посмотреть за врагом — разведать спуск к реке: «Не возят же на передний край воду из тыла. А если так, то где-то есть тропинка, по которой ночью ходят к речке. Где бы я ее себе оставил? С самого крутого бугра или из низинки, из овражка? Наверное, из овражка. И землянку бы в нем вырыл — работы-то наполовину меньше, а жить безопаснее».

Солнце жгло. Язык и губы стали сухими, шершавыми, руки и коленки саднили. Но Борубай все полз и полз вдоль предполагаемого переднего края, выискивая подходящее место. Наконец в низинной поляне он увидел две ручные тележки с бочками на них, а рядом дымившую походную кухню. От бочек тропинка дугой сбегала в лес, падающий под уклон. Вдоль лесного прогала тянуло ветерком… Выход к воде найден. Но река для летчика была и близкой, и бесконечно далекой. Где-то там, у конца тропки, обязательно будет охранение. За берегом всегда смотрят. И во всех сомнительных случаях его освещают и простреливают. А если еще есть собака?

— Сверчков, вот она, «дорога жизни». Только не всегда прямая дорога короче кривой. Может, еще поищем?… Только ползать тут тоже небезопасно.

— Лучше наверное, командир, тут отсидеться. Сколько можно высматривать и выжидать? Может, они за водой и не ездят.

— Может, может. Знать бы, что на том конце тропинки: колючая проволока, блиндаж, окоп, дзот? Какие-нибудь рогульки с развешанными банками выставляют на ночь? Тронешь, и зазвякает эта гадость… Хорошо бы туман перед утром.

— «Да ночку потемней».

— Не зубоскаль. Нас не так уж много через фронт к своим вышло.

— А чего плакать раньше времени. Люди на смерть с песней ходят, а мы к дому пробиваемся.

— Я не за слезы. Шутливое настроение может привести к потере осторожности… Значит, остаемся здесь? Я изучаю тропу, а ты наблюдаешь за тылом.

…Два лагеря, тайный и явный, жили каждый своей жизнью. Фашисты вели себя так, как будто в сотнях метров от них и не было линии фронта; в тайнике летчиков была тишина, постоянная настороженность, нервы натянутые, как струны. От неподвижности мышцы окоченели. Тела от волглой земли прозябли, и все чаще их била непроизвольная дрожь. Хотелось быстрее темноты и действия.

Наконец солнце закончило свой дневной круг по небу. И голубой цвет в седлообразном развале берега пропал. Небо на востоке загустело до черноты. Она стала разливаться по всему небосводу. Появились звезды. Но они не освещали землю, а давали лишь возможность людям увидеть окружающий их огромный мир бескрайности и сличать с ним свои устремления.

Темная тишина, разрываемая взлетами осветительных ракет и дежурными пулеметными очередями, волнами накатывалась на длинные и томительные минуты ожидания. Темнота, пропахнув лесом и дымом кухни, все больше наполнялась нетерпением пилота и стрелка, с которым пока еще справлялась их осторожность.

Борубай ждал: «Если не завтра, то сейчас фрицы поедут за водой. Тянуть им время нет никакого расчета, ночь-то короткая. Нам же переходить надо или как можно раньше, или перед самым утром. Сейчас еще ночной настороженности мало, а на рассвете появится сонливость».

— Сверчков, разуваемся: идти будем тише и плыть — легче. Подождем еще полчаса… Пойдем — ты по правой, а я по левой стороне тропы.

— Понял, командир.

…Послышалось движение. Потом в отсвете далекой ракеты появился качающийся призрак на колесах. Послышался тихий гортанный разговор, и мимо прокатилась тележка. Оси были хорошо смазаны, и колеса вращались неслышно. Прозвучало несколько непонятных слов, и в воздухе остался только звук шагов.

Борубай успокоился: «Без фонарей идут, не рискуют ими пользоваться. Это уже удача».

— Пошли следом, только не оступись.

Двигающихся впереди было не видно. Выручал доносившийся ритм движения. «Спасибо кованым сапогам да широким голенищам, а то хоть пропади… Ага, пост. Разговаривают… Поехали дальше. Часовой стоит справа, значит, надо идти за левыми деревьями. Только бы не мины».

По-прежнему у реки, где-то сбоку от тропы, в небо изредка взлетали осветительные ракеты. «Что же лучше? Ложиться на землю, когда она светит, или стоять, где застала? Осматривать местность или зажмуривать глаза, чтобы потом, когда она потухнет, можно было сразу идти вперед». Но сколько Борубай ни пытался уловить момент свечения, ничего из этого не получалось. Ракета всегда оказывалась в небе неожиданно и притягивала взгляд своей яркостью, а потом он ничего не видел внизу. Сначала было страшно, но они заставили себя не падать на землю, пока дрожащий свет освещал землю. Неподвижность была менее заметна среди деревьев, нежели суматошное падение неизвестно на что. Чувство страха, что тебя видят отовсюду, постепенно прошло. Надо было рисковать: лучше стоять, прижавшись к дереву, и постараться что-то увидеть вокруг себя, нежели ползти подобно кроту.

…Летчик забрал стрелка на свою сторону. Отошел с тропы на шаг в лес. Дальше уходить было опасно: можно заблудиться и подорваться. Шли, держась за руки, след в след. Борубай поднимал ногу и, прежде чем поставить ее, голой ступней долго ощупывал, что лежит на земле. Иногда наклонялся и рукой готовил место для ноги.

Впереди вновь послышался приглушенный разговор, потом булькающие звуки переливаемой жидкости. Борубай слушал разговор и звук воды, наливаемой в бочку, а в ушах больше всех звуков звучали свои слова: «Близко!… Спасение совсем рядом!…» И от этих немых, сильно бьющих в сердце мыслей росло нетерпение и хотелось идти еще быстрее. Но он сдерживал себя, тормозил каждый шаг. «Если все правильно, то до поста еще шагов пятьдесят-сто… Придется выжидать… Пока не разберусь, рисковать не буду. Дальше идти нельзя».

Он «слушал бочку». Чем больше наливали в нее воды, тем глуше становился звук падающей струи. Не видя берега, он уже был уверен, что тележка от берега стоит недалеко, потому что каждое новое ведро немцы приносили через тридцать-сорок секунд. «Или лес вплотную к воде, или чем-то замаскирован выход тропы к реке… Выползать только тропой и по ней к воде… Только тут нет мин. И пост где-то совсем рядом с берегом…»

Воду наливать перестали. Поехали… Темноту лесного прогала заполнила движущаяся чернота.

Борубай и Сверчков затаились лежа, стараясь как можно тише и реже дышать. Сейчас решалось почти все. Эти уйдут, и перед ними останется дозор и река.

— Wir kommen noch einmal.

— Gut[22].

Разговаривали совсем рядом.

«Значит, до остающихся на дежурстве метров двадцать и там столько же…» Двое прокатили бочонок в трех метрах. Сердце Борубая от волнения стучало так громко, что его тревожное напряжение сильными толчками отдавалось в виски. Лицо горело. Вспотевшие руки мелко дрожали, а разутым ногам стало холодно. Борубай нащупал рукой стрелка, нашел его ухо и, сдерживая дыхание, зашептал:

— Пока эти уходят, шумок надо использовать. Нас тут не ждут. Мы их раньше увидим. Придется стрелять в упор. Стреляю я — и сразу в воду. Немцев двое. С тропы никуда. Я первый выхожу…

Вышел на тропу. Постоял, успокаивая дрожь волнения и напряжения в ногах. Не оглядываясь, услышал совсем рядом прерывистое дыхание стрелка и левой рукой отодвинул его назад. Сделал по-кошачьи десять шагов и замер в неподвижности; не нашел, где находилось охранение. Нужно было вновь лежать. Ждать ракету или услышать разговор.

По напоенному приречной сыростью воздуху издали приплыли звуки шагов, опять шли хлябающие широкие голенища и кованый каблук. Катили вторую бочку. «Или их опередить, или вновь прятаться и ждать?… Если ждать, то наверняка увидим, где передние немцы… Чертовы фрицы, давайте ракету, а то поздно будет. Уползать уже надо».

За левую пятку ухватилась рука стрелка и стала дергать ногу в сторону.

Впереди что-то звякнуло, послышались шаги и тихий голос:

— Das seint Sie wieder[23].

Взлетевшая ракета ударила бичом по нервам. В ее пульсирующем полумраке Борубай увидел два человеческих силуэта в касках, метрах в пяти от себя, и лежа выстрелил в одного и сразу в другого. Вскочил уже в темноту.

— Вперед…

Два прыжка. Еще два выстрела в лежавших — и прямо в мелкий ивняк. Река… Шагнул на тускло блестевшее зеркало. Окунулся сразу с головой. Вода кинулась ножами в прорехи обмундирования, обожгла холодом, обхватила грудь обручем, не давая вдохнуть.

Широко открытый рот торопливо хватал воздух, как при удушье, но самое страшное уже было позади. Первый, самый маленький вдох был сделан. Дыхательные мышцы не свело судорогой, они начали работать… Увидел: стрелок выскочил из кустов.

— Прыгай. Сейчас начнется. — Повернулся к другому берегу и услышал сзади громкий всплеск испуганное «ох». И в это время ночное небо вспороли несколько ракет, за ними сразу еще и еще. Вода в этом мертвом свете показалась тяжелой ртутью. Борубай заставил себя нырнуть и, чтобы освободить руки, сунул пистолет в карман.

Сделал руками гребок, который вытолкнул его из воды. Оглянулся на чужой берег: на тускло блестевшей воде в трех метрах от него черным шаром виднелась голова стрелка.

— Под водой плыви. Давай, ждать больше нельзя.

Вновь нырнул… Из-под обмундирования с хлопаньем вышел последний воздух, и теперь его уже не выталкивало вверх. Мышцы живота судорожно заставляли сделать вдох. Вынырнул. Вверху висели «фонарики» тревоги. Два жадных вдоха, и снова водяная темнота…

Вода под обмундированием от тела согрелась, а кожа пообвыклась и уже не слышала холода. Плыть стало легче.

«…Поспокойнее и экономнее движения. Выныривать надо лицом вверх… Нет, лучше больше не нырять. Сейчас, пока есть воздух, повернись на спину и всплывай наверх… Так… Теперь тихо, очень аккуратно надо высунуть наружу нос и рот…»

Борубай, едва шевеля руками, поднял грудь выше ног, чуть запрокинул голову назад… Живительный воздух полился в грудь, наполняя исстрадавшееся тело эликсиром жизни.

«Теперь незаметно вперед…»

Ноги и руки не торопясь проталкивали тело к другому берегу. А над головой все продолжали взлетать ракеты. Через тонкую водяную пленку до ушей доносился разнобой автоматной стрельбы.

«Около меня пуль нет, значит, не заметили. А стреляют, наверное, по темным местам, где плохо видят… Похоже, что стреляют теперь с двух сторон… Однако холодно стало… Обидно, если судорога утопит…»

Время проявлялось только через треск разрывавшейся вверху осветительной ракеты да глухой стук пуль о воду. И всякий раз сердце подавало тревожный сигнал новой опасности, ждало огонь по себе, отчего Борубаю хотелось спрятаться под воду и сжаться в маленький комочек. И только после того как настороженная мысль отмечала: «Не по мне. Не видят… Не поддавайся страху», — руки и ноги вновь брались за дело… Пловец теперь уверился в том, что его не видят с берега, оставшегося сзади, и изменить что-либо может только чистая случайность. Но ощущение опасности не пропало. Вначале он все время ждал пули в торчащий из воды подбородок, а теперь от этого ощущения зачесалось темя… Настывшее тело, близкая возможность спасения и нарастающая возможность чьей-то ошибки со своего берега по-новому обострили чувства. Почему-то предстоящее виделось ему на фоне красной дали, из которой вырывались картины гибели и радости спасения…

Наконец ноги зацепили грунт, и он, подтолкнув себя еще дальше, спиной почувствовал ровную покатость прибрежного дна. Еще усилие, и затылок лег на сухую землю. Тело расслабилось. Еще лежа на спине, поднял голову, посмотрел на речную даль. Вода спокойно катилась влево, на ровной глади ничего. На другом краю струящегося темного серебра черная стена вражеской обороны.

«Где же стрелок?… Мог раньше выплыть и теперь, как и я, отдыхает на берегу… Может, течением снесло… Теперь только ждать…»

Замерзшее тело начало дрожать. Дрожь добралась до зубов. Чтобы они не стучали, Борубай крепко сжал челюсти, перевернулся на живот.

— Эй, на берегу! — позвал осторожно.

— Мы тебя давно видим. Выползай прямо, тут неопасно. Мин нет.

…В землянке Борубая отогрели. Растирка и внутренний водочный «сугрев» свалили его с ног. Очнулся от сонного беспамятства утром… Оделся в сухое. Живой и целый, но без радости. Стрелка не было. Не переплыл. Никто его не видел. Сгинул человек

День клонился к вечеру. У командного пункта полка стоял Митрохин с командирами и еще раз уточнял порядок на завтра. Убедившись, что все его поняли, решил попрощаться с подчиненными, но в это время перед глазами выросли две фигуры: Осипов и Борубай. Младший лейтенант и командир полка шагнули друг другу навстречу и обнялись, как сын с отцом.

— Рад, очень рад видеть тебя. Поздравляю с возвращением. Пошиванов, принимай отважного казака. За одного битого двух небитых дают. Молодец, что выбрался. Здоровайся со всеми… Не ранен, не побит?… Где стрелок?

— Нет стрелка, товарищ командир. Или утонул в Донце, или убит, когда переплывали. Вот документы о моем переходе линии фронта…

Митрохин читал в молчаливой тишине. Закончив, передал справку Сергееву и Мельнику.

— Жаль, хороший был паренек. Тебя, Борубай, никто ни в чем винить не собирается… Случай. Могло получиться и так, что никто бы не переплыл. За настойчивость хвалю. Надо, начальник штаба, собрать летчиков, пусть пилот расскажет о своем опыте. Может, и пригодится кому.

— Командир, — вступил в разговор Мельник, — справка написана так, что не очень поймешь судьбу Сверчкова. Ночь есть ночь. Кто там в темноте все разглядит. Ясно одно: документ подтверждает, что два человека под огнем переплывали реку. Один выплыл, второго нет. Но семье не все равно: «пропал без вести» или «погиб в бою смертью храбрых».

— Конечно, надежда — и нет надежды.

— Не только это. Но и нет пенсии или есть пенсия.

— Это тоже верно…

— Не будем предрешать. Пусть Борубай передохнет денек Напишем рапорт об обстоятельствах перехода линии фронта, а потом решим, как быть…

— Скажи нам, — обратился он к летчику, — у тебя есть какие-либо замечания и претензии к Осипову по вашему вылету?… Может быть, ошибки командира группы привели и к потерям, и к неисполнению задачи?…

— Какие могут быть претензии? — возмущенным, резким тоном переспросил Борубай. — Не надо нас обижать, товарищ подполковник. Мой командир — настоящий командир! Хороший друг — джаныбар[24].

В глубокой задумчивости, походкой уставшего человека ушел Маслов с КП. Он радовался возвращению Борубая и грустил о судьбе Сверчкова. В сознании у него не оставалось сомнения в справедливости выражения «погиб смертью храбрых»: возврата на западный берег у воздушного стрелка не было. Там остались два вражеских трупа. «Возвратившегося» простить немцы не могли.

Закончив рабочий день, Маслов отправил эскадрилью на ужин, а сам медленно пошел к ручью. Хотелось уединения… Березовая куртина встретила его тишиной.

Здесь был свой, особый мир: зеленокосые, белоствольные сестры-красавицы, опушенные по бокам дружным кустарником, прикрывали легкой тенью чудо степного края — прозрачный холодный родник Пробиваясь из земли тонкой говорливой струйкой, ключ поил, одарял силой, прохладой и успокоением каждого пришедшего к нему, а потом бежал по овражку в никуда, растворяясь в жизни трав и свете солнца. Любили это место соловьи, полюбил и полк Пили люди ледяную воду ключа. Берегли от небрежности.

Маслов нагнулся к ручью, зачерпнув в ладони искрящейся прохлады, напился из живого блюдца и не торопясь растер влажной рукой лицо. С тех пор как погибла семья, сумерки всегда пробуждали в нем желание одиночества. И когда уединение удавалось, то мысли унос или его от войны в прошлое, в котором почти всегда отыскивались милые сердцу подробности, возвращающие ему силу и уверенность в будущем. Он присел и, облокотившись на колени, стал смотреть на рождение воды: она, переполняя дощатый сруб, серебристым бугорком переливалась на волю и устремлялась по низинке в недалекий свой путь.

Вспомнилась ему река Пана, на которую он не раз ходил с дедовской артелью искать жемчуг. Речная гладь реки спала среди зеленых берегов. На плесах — лебеди, а в заводях — утки. Иногда вода замирала удивленным зеркалом, отражая небо, сосны, березы и редкие огненные осины. Белые березочники, чистые и высокие сосновые боры, горящие медью стволов, перемежались темными ельниками и черными скалами. Неожиданно гладь реки переграждалась порогами, и тогда вода бросалась на бурые валуны, поднимающиеся со дна, и зло шумела.

«Как на войне, — подумалось Илье, — оплошать нельзя. Река не только искупать, а и убить может. Так и бой, вырастая из тишины, порогом жизни становится».

А в тишине все журчала непрерывающаяся издревле вода ключа… Соловей давно перестал обращать внимание на присутствие человека и неторопливо занимался распевом своего голоса, он все больше усложнял свои упражнения и, наконец, от простых пощелкиваний повел свои песни на самых высоких регистрах.

Пение постепенно завладело Масловым без остатка. Он сидел, закрыв глаза, и ощущал состояние легкого опьянения и сладкого ожидания все новых и новых звуков. Подвижность и полная свобода голоса птицы напомнили ему великую Нежданову, и он удовлетворенно подумал, что человеческий голос ушел несравненно дальше соловьиного по тембру, по плотности и силе, по своему невероятному проникновенному звучанию.

Вдруг соловей замолчал, и Маслов услышал шаги. Оторвав взгляд от воды, он увидел Горохову.

Неожиданная встреча испугала ее.

— Ой!… Я вам помешала?

— Ну, что вы… Ключик общий… Проходите.

— Я быстро. Наберу фляжку и уйду.

— Зачем же быстро? Посидите, коли пришли. Сейчас, наверное, опять соловей запоет, вместе и послушаем.

— Случилось что-нибудь, товарищ капитан?

— Да как сказать. Борубай через фронт перешел, а стрелок не вернулся. Я давно уже здесь сижу, все на воду смотрел и думал о своей жизни, о молодости, о жемчуге вспомнил.

— При чем тут жемчуг?

— А при том, свет-Васильевна, что только в чистой воде он водится. Где живет семга, там может быть и жемчужница. У нас, поморов, поверье есть: жемчужины зарождаются в жабрах семги. Раковины же открываются только в солнечный день, и рыба опускает в какую-то из них искру жемчуга.

— Как интересно! А вы, Илья Иванович, жемчуг находили?

— Находил. Но недорогой. Бывает он серебристым, желтоватым, розовым, но самый редкий — черный, с мерцающими невидимыми звездочками… И у каждого человека свой любимый цвет. Вот вы для меня, например, черная жемчужина.

Лицо Гороховой вспыхнуло, она вскочила со скамейки.

— Не надо так, товарищ капитан.

Маслов тоже встал.

— Елена Васильевна, я вас не хотел обидеть. Жемчужиной всегда называли самое красивое, самое лучшее. Так на Руси издавна повелось… Давайте ваши фляжки. Я наберу воды и пойдем. Не подумайте плохо. Мне уже тридцать два года, и никакой семьи нет. Иметь же новое счастье не собираюсь. Не до этого. Убиваю врага — успокаиваюсь. Сердце щемит, душа не болит.

— Я, Илья Иванович, не обиделась. Испугалась ваших слов.

Еще в августе прошлого года приехала в полк вдова Горохова. Появилась неожиданно, без предупреждения, и этим вызвала некоторую растерянность у Митрохина и Мельника.

Через несколько дней, после обычных в таких обстоятельствах разговоров, Мельник решил отправить Елену Васильевну «домой», но не тут-то было.

— Фрол Сергеевич, а зачем вы торопитесь меня выпроваживать?

— Мы вас не выпроваживаем, а хотим помочь с отъездом.

— Товарищ комиссар, это ваш и мой полк Здесь погиб мой муж, и я хотела бы посильно его заменить.

— Как же это можно? Летчик и учительница — профессии и возможности разные.

— А что, девочки-оружейницы особые учебные заведения кончали? Неужели я их дело не освою? Приняли они меня хорошо, мы уже и подружились.

— Они призваны в армию, а вы гражданский человек — молодая, образованная и красивая женщина. Елена Васильевна, вам надо учить детей. И на этом поприще вы принесете больше пользы.

Разговаривая с ней, он пытался найти неопровержимые мотивы, которые бы укрепили его позицию.

— Спасибо за характеристику. Но тридцать лет — это уже не такая и молодость. Детей у меня нет, поэтому и меня призвать могут. Только в этом вы мне должны помочь.

— Легко сказать «помочь». Это все не так просто делается… Я вижу, вы с моим мнением не согласны. Пройдемте к командиру.

У Мельника пониже ушей от плотно сжатых зубов катались желваки. Он то хмурился, то собирал морщины на лоб. Ему давно стало ясно, что у Гороховой все приготовлено для отказа. Но таких аргументов сразу не нашлось. Надо было выиграть какое-то время для обдумывания ситуации и только потом продолжать разговор.

— Если нет возражений, то пригласим и начальника штаба. Вместе обсудим…

— Мне возражать сейчас, как будущему красноармейцу, уже не положено, — и улыбнулась с хитрецой.

Пока шли, Мельник перебрал в голове возможные варианты отказа, но вразумительного ничего не нашел. «Призвать ее могут, тем более что по личному желанию. Если не к нам, то в другое место. Но если в другое любое место могут, то почему не к нам? От нас ходатайство райвоенкомату, и вопрос будет решен положительно… Что же «за» и что «против»?… За — она полковая вдова. Наш, свой человек. Ей и нам дорога память о Горохове. Человек она грамотный, все может… Против — молодая, красивая, бездетная, у ней вся жизнь еще впереди. Рано или поздно ей нужно будет устраивать свою личную жизнь. А если она это начнет рано, если не замужество в полку, а просто так: «Бери от жизни все, что можешь». Возьмем позор на свою голову, надсмеемся над памятью погибших, опозорим в ее лице не только память Горохова, но и остальных наших жен».

— Елена Васильевна! И хорошо, и трудно будет вам служить в полку мужа. Все дела и поведение ваше однополчане будут рассматривать втройне с пристрастием и через призму памяти о погибшем. Сложно это очень быть все время на виду, все время под перекрестным огнем…

— Фрол Сергеевич, я этого не боюсь и поняла, о чем вы не сказали, но подумали. Я не обижаюсь… Вы правы… Однако меня нужно тоже правильно понять: я должна продолжать борьбу мужа, пока у меня хватит сил…

«Сражение» выиграла женщина. В полку появился новый солдат — Горохова. Попытки определить ее в штаб писарем потерпели провал. Можно было приказать, но Митрохин от этого метода отказался: Горохова была определена оружейницей в экипаж Шубова. Сделано это не случайно было. Вдова пришла туда, где раньше служил се муж

Зима для Гороховой прошла быстро. Опыт учителя помог ей войти в новую жизнь, а знания — освоить новую профессию.

Чем больше Елена Васильевна видела войну, поведение людей в минуты смертельной опасности, тем больше она проникалась уважением к повседневному их мужеству. Из личного горя вырастала новая большая гордость за погибшего мужа. Его образ, не теряя теплоты, очищался от повседневности.

Ее потрясли слова Шубова: «А что ее бояться, смерти-то? С ней мы при жизни не встретимся. Она всегда чужая, потому что видим мы ее со стороны. Страшна не смерть. Страшно потерять напрасно, по-глупому свою жизнь, отдать ее врагу задаром. Погиб товарищ, а осколки от его смерти в моем сердце, ему больно. Оно плачет, а я не имею права сейчас… Может быть, ночью, втихомолку, чтобы другим не было слышно. Мои слезы для других новые страдания».

Маслов со дня приезда Гороховой в полк не мог избавиться от ощущении какого-то родства с ней. Впервые со дня гибели семьи Илья увидел во вдове погибшего друга женщину, с которой ему хотелось побыть рядом. Опаленная горем женская красота у Елены достигла четкой определенности линий, сочетающих в себе и решительность и мягкость. Пышные темные волосы, как откинутая назад траурная вуаль, обрамляли чугь продолговатое, с широко посаженными глазами лицо, в котором угадывалось что-то цыганское. Ему было жаль и пышной прически, и немудрящих нарядов, которые теперь сменили стрижка под мальчика и солдатская одежда. Первое впечатление не проходило, и невидимые лучи, излучаемые Еленой Васильевной, отогревали душу Маслова, и на его губах иногда появлялось неуловимо новое выражение.

В его душе теперь рядом с печалью о срубленном войной дереве любви стал пробиваться новый, свежий побег чувств, отрастающий, наверное, от тех же корней. Он хотел ее видеть, но это было невозможно. Между ними стояли и смерти их близких, и ревность коллектива к памяти погибших, и служебное положение. Хотел, но не искал встречи наедине. Такое событие могло оскорбить Елену Васильевну, унизить его в ее глазах и перед товарищами. Необходимо было разобраться в себе и определиться, что же делать дальше. Надо было собрать все кирпичики своих чувств и мыслей вместе и выложить фундамент отношений.

«Мое желание — это еще не обоюдное стремление. Кто я для нее? Командир. Начавший лысеть вдовец. Может быть, товарищ ее мужа. В самом благоприятном случае хороший человек, такой же, как она, потерявший семью. Ей дорога память о муже. Во имя этого она здесь. Сменила тыл на фронт, привычную и любимую работу с детьми на тяжелый труд оружейницы, таскающей на морозе и в слякоть бомбы, патронные ленты, снаряды, пушки, пулеметы.

Прийти в полк мужа, в экипаж мужа, случайно невозможно.

Впереди войны еще много. Время и судья, и строитель. Может быть, наш возраст и одинаковость судьбы приведут со временем к товарищескому сближению, к дружбе».

Человеку в зимнюю стужу, изголодавшемуся по солнечному теплу, весной всегда лучше, несмотря на то, что он не может дотянуться или хотя бы приблизиться к солнцу, его обогревающему. Такое произошло и с Масловым. Поняв Елену Васильевну, разобравшись в себе, он успокоился, оставшись наедине со своей весенней радостью.

…Елена Васильевна испытывала какое-то тревожное оживление. Ей хотелось сейчас действительно быть настоящей черной жемчужиной и мерцать в ночи теплыми звездочками добра для людей, для Ильи Ивановича. Хотелось защитить от зла войны и Шубова, и Маслова, и всех летчиков и однополчан…

«Однако, Ленка, ты не девчонка. И тебе невредно было бы придержать свои эмоции и фантазию… В общем-то, Илья Иванович замечательный человек. При всей его кажущейся задумчивой суровости и угловатости он, оказывается, чуть ли не поэт… А почему тебя, собственно, встревожили так слова о черном жемчуге? Что в тебе проснулось: женщина или тщеславие?… Хвала женской красоте всегда была эликсиром для бабьей души. Значит, и ты баба, как все?… Но, но, но!… Наверное, хватит углублять бесперспективные исследования своих составных частей — души и тела… Солдат состоит из себя, долга и воли».

Горохова подошла к «своему» самолету, положила фляжки с водой в нишу, сделанную в капонире. В теплых сумерках приближающейся ночи уже исчезла другая сторона аэродрома, где располагалась эскадрилья Маслова. В «ее» капонире, прикрытом сверху маскировочной сетью, настороженно ждал следующего дня «ил» Шубова. Под его широким крылом было уже совсем темно, Елена Васильевна взяла самолетный чехол, шинель и стала готовить «постель». Ей хотелось побыть одной, рядом с этой стальной машиной, которая руками командира делала работу войны…

Закончив разбор боевого дня и отыскав среди сидящих Осипова, командир задержал на нем взгляд:

— Лейтенант Осипов, вам остаться! Остальные все свободны.

Ожидая, пока летчики выйдут с КП, Матвей перебирал в голове свою службу за последний день и неделю, но причины для неприятного разговора не нашел. Однако полного спокойствия на душе не было: всякий неожиданный интерес начальника вызывает у подчиненного массу вопросов к себе и, прежде всего, поиск своих промахов, потому что за хорошее обычно благодарят в присутствии всех. Наконец землянка опустела. Осталось четверо: Митрохин, Мельник, Русанов и Осипов. И это еще больше насторожило Матвея.

— Матвей Яковлевич, — начал Митрохин. — Мы долго думали, прежде чем говорить с тобой. В полку создается четвертая эскадрилья, наше мнение представить тебя к назначению на должность ее командира. Что на это скажешь?

Матвею стало жарко от нахлынувших чувств. Он иногда думал, что рано или поздно его должны повысить в должности. И вот ему возвращают прежнюю должность без промежуточных степеней, значит, полк не принял его обвинения, сфабрикованного в дивизии… К сердцу стала подкрадываться тревога: вдруг штаб дивизии воспротивится такому предложению.

Прежде чем ответить, нужно было справиться со своим волнением… Молчание затянулось. Но старшие не торопили с ответом, понимая состояние офицера. Молчание нарушил Мельник:

— Что молчишь? Боишься или еще что?…

Помощь была оказана. Но мысль еще не отрешилась от всех неудач, постигших его в последний год, не признавала реальность возможного назначения. Голова была полна сомнений, но вслух сказал:

— Товарищ командир, за доверие спасибо, постараюсь оправдать.

— Хорошо. Раз согласен, представлю материал командиру дивизии.

Осипов при словах «представлю материал командиру дивизии» напрягся. По спине потянуло холодом.

— Ты что нахмурился? Сказал «…постараюсь оправдать», а на лице изменения. Как будто передумал, потому как осознал, что на молодой эскадрилье трудно воевать, хлопотно командовать. Не молчи, скажи, в чем дело-то?

— Я думаю, что комдив не утвердит мою кандидатуру, потому что мы с ним стоим на разных позициях в оценке моей службы.

— Вообще-то твоя мысль обоснованна. Это могло бы и случиться, но не получится. Он уже не командует. Ушел на повышение. Когда он отдавал приказ послать на Харьков небольшую группу для оценки результатов удара по аэродрому, то приказал послать именно тебя. Почему, ты должен понять.

— Товарищ командир, нет вопросов. Готов служить, кем прикажут.

— Хорошо! И сразу за работу. Горячие денечки на носу… Завтра утром полетишь в зап за пополнением. Отберешь там сорок экипажей прямо с самолетами. Через день туда прилетит Мельник и проверит твою работу, поможет, где надо. До активных боев новая эскадрилья должна быть по полной форме… Все ли понятно, лейтенант?

— Насчет запа понятно. По новой эскадрилье есть вопрос… Она вся молодая будет или немножко дадите летчиков с боевым опытом?

— Дадим человека три-четыре. А больше не сможем…

— Матвей, — вмешался Русанов, — жизнь покажет, как быть с этой эскадрильей. Комэск ты будешь уже не новый, на второй заход пойдешь.

Уходя с КП, Осипов уже думал об эскадрилье и ее людях, о новых трудностях и возможных решениях, хотя эскадрильи еще и не было.

Повышение по службе для любого командира — это не просто новая должность, но и большие заботы, и даже тревожные мысли. Любая помощь и советы старших «с чего начать, как начать» всего лишь надежды на понятливость их подчиненного. Потому что на каждый совет «что надо» еще нужно, наверное, не менее двух десятков советов «как надо и можно это достичь». Собственная линия поведения и возможная — подчиненных. Сотни вопросов быта и боя. И на них нет готового решения. Советами и указаниями может быть определена только общая линия поведения и основы служебной ответственности. Могут быть рассказаны только принципы. А жизнь?… Жизнь, она ни в какие каноны не помещается, в ней каждый день нов по-своему.

Хаос облачных гор заставлял Осипова все выше и выше поднимать «ил» над землей. Громады облаков, белых, фиолетовых и почти черных, заняли все пространство от самой земли до самолета и лезли выше него в небо. Их кажущаяся неподвижность была обманчива, а скрытая жизнь страшна. Внутри этого возмущенного водяного пара клокотали воздушные вихри. От скрытой энергии ослепительно сверкающие верхушки, выше всех взметнувшиеся вверх, курились вулканическим дымом. Поднимая себя в голубую высь, облака бросали вниз воду, град и метали молнии.

Под самолетом был атмосферный фронт — линия раздела теплого и холодного воздуха. Тепло не хотело сдавать своих позиций без боя. Шла бескомпромиссная борьба слепых сил природы. Их стихийной силе Осипов противопоставил «знания и опыт». Не пробившись вперед под облаками, он решил перейти этот «мирный» фронт верхом. Самолет набрал уже пять тысяч метров, но небесный простор все еще был перегорожен облачными грядами и вершинами. В кабине стало холодно. Холодно ему, но он был не один в полете. В задней кабине находились еще два человека: техник и механик, летевшие ему в помощь для приемки самолетов.

— Петров, как там у нас дела?

— Пока дышим, но не очень шибко. Замерзли, как суслики. Долго еще вверх лезть?

— Нет, выше не пойдем. Бесполезно. Придется обходить эти горушки. Бери карандаш и бумагу. По моей команде будешь записывать время и курсы полета. Без помощника в такой обстановке не справиться одному.

— Давай, я готов.

Взбесившиеся облака хватали самолет за крылья, трясли на сумасшедших ухабах, кидали на него снег и лед, заставляли лететь в глубоких облачных долинах и ущельях, выписывать крутые развороты вокруг горных безымянных великанов. Назад пути не было. Оставалось одно: все вперед и вперед на северо-восток Тряска и болтанка самолета выворачивали душу наизнанку. В разноцветной пелене облаков ему казалось, что он куда-то падает или летит не так, как надо. Безумное солнце металось по небу вокруг «ила», выполняющего развороты то в одну, то в другую сторону.

Механик не выдержал:

— Техник, не заблудится наш командир? Побьемся, поди, если и дальше так будет.

— Не заблудится… Митрохин знает, кого посылать.

…Двадцать минут полета. Не столько разума, сколько юношеской дерзости и настойчивости, понимания, что назад уже возврата нет. Борьба со стихией и собственным сомнением в успехе задуманного.

Разворот: технику — «время и новый курс полета…». Опять разворот — «время, курс». И кажется, что это уже сделано бесконечное число раз.

Наконец смелость была вознаграждена. Горы облаков резко оборвали свое буйство. Их крутые склоны покатились вниз и перешли у далекого своего основания в облачную равнину.

У Матвея вырвался глубокий вздох облегчения. Половина дела была выполнена. Теперь нужно было посчитать, куда занесла их железная птица и, может быть, безрассудство.

Положив «ил» в пологую спираль, Матвей вытащил карту из планшета, развернул ее, как позволяла кабина, достал из-за голенища сапога масштабную линейку и под диктовку Петрова начал считать все самолетные зигзаги.

— Ну что, мерзлые суслики, вроде бы и не так уж плохо получается. Если не напутали, то скоро будем на аэродроме…

Опущенное вниз крыло с разворотом зацепилось за ровную облачную гладь, потом в нее окунулся и весь самолет. Виток спирали в белой неприглядности, и облака превратились в крышу над головой. Под самолетом показалась пестрая земля… Курс на север. Пять минут напряженного ожидания, узнавания пролетаемой местности, семнадцать минут спокойного летного отдыха, и впереди знакомый аэродромный бугор с «орлиным гнездом» зимы сорок первого года.

Вместо положенных ему по плану сорока «ил» пробыл в воздухе восемьдесят трудных и длинных для его экипажа минут.

Весть о прилете с войны командира-орденоносца в считаные минуты разнеслась по запасному полку. «Забирать на фронт будут».

Летчики хлынули к штабу. И когда Осипов вышел из кабинета начальника, дорога ему была перегорожена «плотиной» худощавой юности в форме младших лейтенантов. Настороженные, ждущие и любопытные глаза. Светловолосые и темные, стриженые и с прическами головы. Плечи в погонах с одной голубой дорожкой и маленькой, одинокой, скромной звездочкой. Зелень новой и стираной одежды, сапоги и обмотки…

— Здравствуйте, пилоты… Что собрались?…

В ответ нестройное: «Здравствуйте», «На фронт надо», «Про войну расскажите», «Кого брать будете?», «Много ли нас надо?…».

Пока неслось это «здравствуйте» и накатывались, сталкиваясь друг с другом вопросы, он охватил, сколько мог, взглядом собравшихся, вобрал в себя мозаику выражений, личностей. Но только ночью смог понять то, что он увидел… Перед ним были желание сразиться с врагом, житейская и военная неопытность, человеческая настороженность. Но не было трусости. «Она, возможно, и есть в запе, — подумал он, — но не в этой толпе ожидания». Из стоявших перед ним людей каждый хотел, чтобы выбор пал на него.

— Я лейтенант Осипов. Мне приказано отобрать сорок экипажей. Это целый полк по новой организации. Позже прилетит майор Мельник и определит, кто в какой полк попадет. Все будете в одной дивизии. Кандидатов предложит командование запасного полка. Буду просить членов партии и комсомольцев, прошедших курс летной подготовки на штурмовика. Тех, кто летает покрепче, потому что учить на фронте чаще всего некогда. Если таких окажется много, то в первую очередь возьмем тех, у кого с фашистами есть особые счеты. Сейчас мне ваши начальники подготовят список кандидатов. С летчиками я побеседую, а потом слетаем на пилотаж. И если взаимно останемся довольны друг другом, летчик получит воздушного стрелка, самолет — и на фронт. Так что далеко не расходитесь.

Вечером Матвею положили на стол пятьдесят личных дел и летных книжек кандидатов, наиболее подготовленных для фронта летчиков. Дали номера сорока самолетов и предложили во второй половине следующего дня начать их перегонку группами по десять машин на фронтовые аэродромы. Трудно пришлось Матвею.

— Товарищ полковник, вы командир полка, а я лишь командир эскадрильи. Исполнитель. Майор Мельник проверит вашу и мою работу. Прилетит он послезавтра. На фронт не полечу, пока сорок пилотов не проверим в воздухе. Это не мое желание, а приказ командира корпуса. У вас есть соответствующий документ с номерами, печатями, подписями.

— Осипов, мне приказал командир запасной бригады, штаб его в Куйбышеве, завтра начать перегонку экипажей.

— Доложите ему, что лейтенант связан решением своего командира. Нарушить его я не имею права. Мне же голову оторвут.

— Тогда мы сами поведем экипажи на ваши аэродромы. Отлидируем, так сказать, своими инструкторами.

— Дело ваше. Мне приказано отобрать экипажи и перегнать их в Бутерминовку — наш тыловой аэродром. А оттуда их уже полковые командиры своими людьми поведут на фронтовые аэродромы. Моих, точнее наших, пятнадцать экипажей мы с майором поведем к себе после дозаправки бензином. Бензин там на все самолеты заготовлен. Так мне сказали перед отлетом к вам.

— Пойми! У меня же приказ своего начальника.

Матвей засмеялся:

— А у меня приказ своего… Хотите лететь сами? Летите. Только можно под суд загреметь. Или должности лишиться. Мне же неудобно с вами спорить. Не по рангу. Я вот листаю летные книжки. Налету ребят на «иле» шесть-семь часов. Какие они вояки? Вы же лучше меня понимаете… Ни вы, ни я не знаем, успеют ли младшие сержанты до боевого вылета хотя бы еще несколько полетов сделать в полках. А ведь некоторые из них уже до двадцати дней не летают. У вас же лимит. Отлетал программу и сидит. Ждет, когда его заберут.

— Ладно! Иди пей чай. Поужинай. Пойду звонить своему генералу. Доложу о твоей настырности.

…Не рискнули тыловые учителя…

Утром Матвей попросил подготовить два учебно-боевых «ила», чтобы он мог работать без перерыва: на одном летает, а второй готовят — заправляют бензином, маслом, воздухом.

И началось.

Восемь летчиков — шестнадцать полетов и передых. Потом снова такая же карусель. Пока не стемнело. Благо день весенний долгий.

Спасибо командиру полка. После обеда дал в помощь двух летчиков-инструкторов и еще четыре учебных «ила», на которых кандидаты на фронт выполняли программу, определенную Осиповым.

На второй день, к обеду, все пилоты побыли в воздухе, потренировались, получили самолеты и стрелков.

Командир запасного полка пожал Осипову руку:

— Настырный ты мужичок. Прав, что настоял. Хоть и ограбил ты меня бензином, но я не в претензии. Ребята-то в огонь пойдут.

После того как части корпуса перебазировались на юг, Митрохин решил уйти с должности командира полка. Где-то в глубине души он считал себя виноватым и перед своей совестью, и перед подчиненными ему людьми. Уже больше года прошло с тех пор, как он летал последний раз на боевое задание, но никак не мог себя заставить вновь «перешагнуть» огненный рубеж, называемый линией фронта. После вынужденной посадки на подбитом самолете, когда фактически Осипов его спас, что-то у него внутри сломалось. Чувствовал он себя униженно, настроение было омерзительное. Бесконечные осмотры Бедровым явных изъянов не находили. Одни и те же «дежурные» слова слышались ему даже ночью: «…возрастные изменения в пределах нормы. Нервы, товарищ командир, надо лечить».

Написав рапорт с просьбой перевести его на любую штабную или тыловую работу по состоянию здоровья, он теперь с нетерпением ждал решения его судьбы. И чем больше лето вступало в свои права, тем неспокойнее было у него на сердце: командирский опыт и два года войны подсказывали ему, что скоро, очень скоро развернутся главные события. Когда же пришло распоряжение сформировать в полках еще одну эскадрилью, а командирам добавили и помощника, он стал догадываться: создастся скрытый резерв на предстоящие бои.

Решая в старшем штабе свою судьбу, он не забывал о Ловкачеве, смог убедить командира дивизии в том, что его любимец больше всего подходит для инспекторской работы. Доказать это было нетрудно, так как старший лейтенант был образованнее многих; имел за плечами авиационный техникум и довоенный полный курс летного училища. Кадровиков такое предложение тоже устраивало: они давали офицера из дивизии на должность помощника командира в полк.

Ловкачев ушел. Его новое назначение для Митрохина прозвучало личной победой, выигранным сражением, так как в этом подполковник усматривал глубокий смысл: во-первых, старший лейтенант сразу шагнул на майорскую должность, во-вторых, оказался перед глазами начальников, а как показать себя старшим, он знает, в-третьих, инспектор не командир эскадрилий, не основной боец полка, поэтому летать в бой придется пореже и, чаще всего, когда захочешь. «Воевать с желанием в удобное для тебя время — вещь великая, — думал Митрохин. — Время же и обстановку умный человек всегда сможет определить для себя правильно».

После ухода Ловкачева Митрохин еще больше замкнулся, мучительно переживая свою ненужность, видя, что не он, а Русанов является хозяином положения. Он не сердился на Афанасия Михайловича. Майор был отличным заместителем, знающим свои права и обязанности, нигде и никогда не унижающим его командирское и человеческое достоинство. Но Митрохин сам чувствовал, что он часто бывал ржавой стружкой в колесе, отчего полковые дела иногда шли со скрипом. Он хотел, очень хотел, чтобы должность и дела у него принял Русанов. Сделал для этого все от него зависящее и был страшно огорчен, когда его желание не осуществилось. Вместо него прислали из другой дивизии капитана Челышева. Митрохин сердился на нового в полку командира. Про себя ругал командиров дивизии и корпуса, которые обидели полк и Русанова. Злился на себя из-за того, что уезжает в тыл в разгар войны. Ворчал на всех, чтобы скрыть двойственность своего состояния, потому что вместе с горечью расставания в сердце жила и маленькая радость от того, что ему больше не придется чувствовать себя виноватым перед летчиками и старшими. Разумом он понимал, что его преемник — солдат. Ему приказали, и он прибыл на новое место службы так же, как, может быть, через несколько дней это сделает Русанов. Но сердцу было больно отдавать своих людей в «чужие» руки. Настолько больно, что Митрохин ничего не смог сказать полку при прощании. Чувства переполнили его, горло сжали спазмы, глаза наполнились слезами. И в этот момент ему не было стыдно своей слабости. Он молча поцеловал знамя полка, отдал честь строю и, ссутулившись, зашагал в командирскую землянку. Шел не торопясь, а ему в затылок бились напряженные слова, произносимые новым командиром: «…рождения тринадцатого года, член ВКП(б), воюю с осени сорок первого, женат, двое детей…»

Двери землянки отрезали сотни взглядов, буравивших ему спину, и конец того, что говорил о себе Челышев. Митрохина окружили тишина и безответственность.

Расслабленной, шаркающей походкой уставшего старого человека он подошел к скамейке и сел. Опустив, как плети, руки между колен и голову на грудь, он тихонько, с поскуливанием, заплакал, заново переживая и свою слабость, и публичное свое унижение. Не пытаясь смахнуть слезы, он вновь с чувством стыда вспомнил отказ командира дивизии, сославшегося на занятость, приехать в полк и зачитать приказ о его новом назначении.

«Сам генерал не приехал и заместителей не пустил… Заставил меня перед полком читать приказ о своем убытии в тыл. О том, что у подполковника дела принимает капитан. Вот как они: ниже капитана меня поставили. Капитан-то на полковничью должность прибыл. Я же «в распоряжение командующего войсками военного округа». А там что дадут? И жить не захочешь. И детям не скажешь».

Майор Русанов был оглушен случившимся. Не мог понять происшедшее.

Митрохин неделю назад пригласил его к себе и попросил прочитать боевую характеристику на него, что было в армейской службе необычным, не применялось старшими. В конце ее он прочитал «аттестацию», которой его рекомендовал с обоснованием на должность командира их полка.

— Афанасий Михайлович, я в ближайшее, видимо, время оставлю полк и очень хочу, чтобы вы приняли у меня дела и должность. Фактически последнее время вы уже благородно командуете им. Говорил я о вас и с командиром дивизии неоднократно. Думаю, что мое представление будет осуществлено. Буду очень рад. Знаем предстоящее в полку только мы двое. Подождем решения старших.

Привыкнув сдерживать эмоции, Русанов молча перенес нанесенное ему оскорбление недоверием. Переболел бессонной ночью, а утром, вылив на себя ведро холодной воды, пошел за указаниями к новому командиру

Не договариваясь, Челышев и Русанов стали обращаться друг к другу без званий и фамилий, а по имени-отчеству.

Когда Челышев как-то рассказал ему свою жизнь и службу, Русанов понял тайные мотивы нового назначения: командир дивизии и Челышев знали друг друга по службе в авиационном летном училище.

Осипов формировал новую эскадрилью: учеба и полеты, организационные партийные и комсомольские собрания, беседы и политинформации, хозяйственные заботы и маскировка самолетов, рытье окопов на случай бомбежки или обороны аэродрома. Люди и дела. Дела и люди… Короткая ночь, а утром все сначала… Он был рад, что выдалось несколько дней без боевых вылетов, и насытил их с утра и дотемна учебой на земле и в воздухе. Матвей хорошо помнил Наконечного, который любил повторять: «Тяжело в учении, легче в бою. Повторение — мать учения». Ему хотелось, чтобы его подчиненные как можно больше узнали премудростей войны и научились их делать. Из умения «делать» теперь вырастала жизнь каждого из них и эскадрильи в целом.

Он оказался в обстановке, очень похожей на июнь сорок первого года, когда Русанов готовил свою эскадрилью к первому боевому вылету. Только тогда всем было труднее, потому что командир, его летчики и штурманы знали врага только теоретически.

Сейчас же у него за плечами два года войны. Рядом друзья и командиры, возмужавшие в боях, а на аэродроме новые и хорошие самолеты. Третье лето и две зимы шли они через огненную академию, через победы, ошибки и поражения. Побеждали и терпели поражения. Но даже погибшие через свою смерть оставляли опыт живым.

И теперь, целыми днями занимаясь полетами и наземной учебой с молодежью, Осипов стремился отдать новым летчикам все, что сам узнал о войне за эти тяжелые годы. Научить, объяснить, показать и предупредить, чтобы они не ждали легкой победы. Он своим солдатским умом понимал: враг был уже надломлен. «Тотальная» мобилизация сил гитлеровской Германии имела своей целью летом сорок третьего склонить в свою пользу чашу весов, на которых уже лежали миллионы убитых. Для Гитлера вопрос встал ребром: «Этим летом или никогда».

Матвей был уверен, что настало время сказать врагу «никогда». Только надо было это сказать так, чтобы после решения этого смертельного спора в полку осталось как можно больше живых.

Желая всем долгой жизни, надеясь на нее, он с сожалением думал о том, что для всех жизнь не может быть длинной, так как это невозможно. Войны без потерь, без жертв не бывает. И в этом возможном печальном факте он и себя рассматривал в третьем лице. Это не пугало и не ослабляло его. Опасность не обезоруживала, а заставляла вновь и вновь рассматривать накопленный за войну опыт уже через призму новой командирской должности, выискивать и брать на вооружение те способы и приемы войны, которые в прошлом обеспечивали победы.

…Осипова приняли в партию. Вернувшись поздно вечером из политотдела дивизии с партийным билетом, он долго не мог заснуть. Снова перед ним промелькнули события из его жизни. Память не хотела воспроизводить «нормальные и естественные» события, потому что они обычно с трудом поддаются анализу и объяснениям. Вспомнить «рядовой» полет, бескровный успех было труднее, нежели просчеты и поражения. И он не обижался из-за этого на свою голову, так как знал, что «плохое память каленым железом выжигает, а о хорошем на воде вилами пишет».

Капитан Челышев и его летчики встретили утро в воздухе… Под самолетами клубился утренним туманом Северский Донец, но был он необычного цвета. Командир полка стал внимательнее осматривать землю, и у него сразу зародилась тревога. Там, где линия фронта делала поворот на запад, к Белгороду, по позициям советских войск метались огневые вспышки снарядных разрывов, поднимая пыль и дым, которые грязно-бурым покрывалом затягивали русло реки. Увиденное им непохоже было на обычный артиллерийский налет.

«Вероятно, серьезная проба сил, если не больше? Неужели началось?» — подумал он.

— Земля, я — Беркут, наблюдаю под собой интенсивную артиллерийскую стрельбу врага. Жду указаний…

Командование фронта знало день начала немецкого наступления, но трудно было угадать час. Ночью командующий Воронежским фронтом решился на большой шаг — провел мощную артиллерийскую контрподготовку. Но авиация явно запаздывала. Выполняя намеченный план, КП Воздушной армии еще не успел понять, что артиллерийской подготовкой врага началось главное сражение года.

— Знаю, Беркут. Выполнять задачу. Смотреть внимательно за воздухом.

— Беркут понял… Выполняю…

Нужно было идти штурмовать аэродром. Полк Челышева шел в тыл врага не один. Командующий Воздушной армией еще надеялся захватить вражескую авиацию на земле. Он хотел все же успеть перед началом ожидаемого немецкого наступления еще раз ударить по аэродромам, чтобы облегчить себе последующую борьбу за завоевание господства в воздухе.

…Неистовствовала вражеская артиллерия, стремясь открыть дорогу на Курск. Казалось, все рухнет в этом огненном месиве. Но сотни километров окопов и траншей, тысячи блиндажей и укрытий первой оборонительной полосы надежно защищали людей и технику войск, принявших на себя удар. За спиной находившихся на переднем крае располагались, зарывшись в землю, все новые и новые дивизии, корпуса и армии: сотни тысяч бойцов и командиров, тысячи орудий и минометов, танков и самолетов.

Челышев не видел и не знал, что делалось сейчас на оставшейся позади линии фронта. Но навстречу, намного выше его полета, стали появляться одна за другой большие группы немецких бомбардировщиков и истребителей. «Мессершмитты» не «захотели» на него нападать, а пошли на север, охраняя «юнкерсы».

Он заволновался. Его охватила тревога за судьбу войск, находившихся у него за хвостами самолетов его полка.

— Земля, я — Беркут. Докладываю: мне навстречу идут группы немецких бомбардировщиков и истребителей. Идут выше меня. У меня высота две тысячи, а они летят на три-четыре. Истребители меня не трогают. Прикрывают свои «юнкерсы». Думаю, что аэродром уже пустой!

Командный пункт командира корпуса не ответил.

Челышев понял это как подтверждение выполнения прежде подготовленной задачи. Хотя и беспокоила мысль, а вдруг его и не слышали.

«Началось… Моя группа для них сейчас частный случай. Ведь они меня видят. Наверное, доложили на землю своим начальникам о нашем полете и получили указание со мною не связываться. Сейчас главное для них — линия фронта… Значит, аэродромы будут пустые… Эх, опоздали мы с налетом…»

Тридцать минут молча терпела фашистскую артподготовку оборона. Потом прогнулась и раскололась земля, упало на головы небо: артиллерия Воронежского фронта открыла ответный огонь. В какофонии бушующей смерти невозможно было вначале понять, чей «оркестр» сильнее, кто бьет больнее.

Казалось, что уже нельзя наполнить новым грохотом пропитанный смертью и смрадом войны воздух, но это чувство оказалось ошибочным. Небо начало вибрировать, заполняться с севера и юга самолетами. На гул артиллерийской канонады стали накатываться волны хлесткого прибоя залповой стрельбы сотен и сотен зенитных пушек, которые разделили небо на новые делянки смерти, располосовали огненными рубцами заградительных завес. Бомбардировщики врага остановить, сбить с курса удавалось не везде. Они шли через огненные рубежи, окруженные роями своих и советских истребителей, взрывались в вышине, падая, оставляли на небе недолгий черный автограф, ударяясь о землю, мгновенно превращались в ничто. Пробившихся к цели и уходящие с боевого курса — все бросали вниз принесенные в своих чревах бомбы, которые обрушивались на пространство и землю с визгом свистушек и страшным громом разрывов, новым дымом, чадом, кровью и смертью.

В страшной напряженности борьбы, в условиях неимоверной опасности для жизни оборона находила в себе силы радоваться, когда сверху падал сбитый самолет с крестами. Но если к земле устремлялся, кувыркаясь, истребитель с красными звездами — все, кто видел, напряженно кричали: «Прыгай!…» Иногда этот крик «помогал» пилоту осознать эту единственную возможность сохранить себя для новых боев, и в гуле сражения можно было услышать крик радости и облегчения. Если же краснозвездная машина билась своей грудью о землю вместе с летчиком — каждый страдал, словно терял своего сына или лучшего друга.

Бомбы и машины падали между людьми, раскачивающимися на парашютах, выпрыгнувшими из переставших слушаться самолетов. Который свой? Кто чужой? Свой — можно помочь. Чужого надо пленить или застрелить сейчас же, пока он виден: снова дуэли воли, в том числе и на пистолетах, а если доживут оба до земли — на ножах, на кулаках, когда победа и право на жизнь будут добываться даже зубами.

Еще несколько ужасно длинных минут царствования раскаленного, воющего, рвущегося на части неистовствующего железа, и исступленная в своей неотвратимости злоба пошла на убыль… Оставшиеся в живых по одну и другую стороны ничейной земли ошалело, с недоверием ощутили и услышали наступившую тишину… Кто с икотой, кто с нервной усмешкой, кто со слезами стал дрожащими руками ощупывать себя, чтобы убедиться в своей жизни, целости. И когда это станет явно — вылить себе на голову фляжку или ведро воды, взять дрожащими губами папиросу или сигарету и жадно закурить…

Челышев возвращался из тыла. Аэродром врага оказался пустым, и он успокаивал себя тем, что ему удалось разглядеть склад горючего и поджечь его. Шел он бреющим и пока удачно прятал полк в приземной пестроте от идущих с севера самолетов врага. Он уже теперь не видел той парадности и порядка, который был раньше. Разброд и неорганизованность, пустые места в строю групп позволяли ему сказать самому себе — фрицам здорово досталось…

На линии фронта земля как после страшного землетрясения или вулканического извержения. Не видно жизни. Все живое попряталось, скрылось в дыму и в неопределенности…

Оборона ждала, что будет дальше…

Фашистское командование было в смятении — потери и неожиданность встречного удара смяли колонны, изготовившиеся для броска. Потребовались часы, чтобы осмыслить происшедшее. «Лучше бы сейчас не атаковать». Но машина фашистского наступления уже была запущена.

…Перед рассветом немецкие войска выслушали приказ Гитлера: «…С сегодняшнего дня вы становитесь участниками крупных наступательных боев, исход которых может решить войну… Мощный удар, который будет нанесен советским армиям, должен потрясти их до основания…» С опозданием, но командование группы армий «Юг» все же решило наступать. Оно бросило 24 дивизии 4-й танковой армии и оперативной группы «Кемпф», объединяющих в себе 440 тысяч солдат и офицеров, 4 тысячи орудий и 1500 танков на оборону двух армий Воронежского фронта… Гитлер, видимо, считал, что отказ от летнего наступления означал бы признание того бесспорного факта, что перспективы успеха в войне для него окончательно потеряны. Для цементирования фашистского блока, для отсрочки открытия второго фронта гитлеровская Германия нуждалась в крупной победе. В помощь сухопутным войскам он выделил два воздушных флота — более 2660 боевых самолетов.

Началось!…

Летчики ждали команду на вылет, находясь на КП полка.

— Товарищи! Друзья мои! — говорил Мельник. — Нам сейчас лететь в бой. Я тоже пойду с вами. Враг перешел в наступление. Мы давно ждали этого. Ждали не от нашей слабости, а для того, чтобы обороной обескровить фашистские дивизии, а потом разбить их. Сегодня сражение началось на земле. Но в небе оно не прекращалось. Небо Кубани, наши майские, июньские и сегодняшние налеты на немецкие аэродромы подорвали силу вражеской авиации. С апреля этого года враг потерял более 3600 самолетов. Нам будет трудно, но все же легче, чем могло бы быть, если бы не было предварительной борьбы за воздух. В нас верят партия и советские люди. Мы должны победить в этой битве. Пятьсот шестьдесят три года тому назад в великой Куликовской битве Русь добыла себе свободу. Русский человек вышел на поле битвы, чтобы победить или умереть. Было трудно. После битвы «Дон-река три дня кровью текла». Осенью 1941 года в битве за Москву гитлеровцы обошли Тулу и подошли к Куликову полю. Но все попытки врага продвинуться дальше кончились неудачей. На святыню Руси — поле Куликово — немца не пустили. Потом зимнее контрнаступление под Москвой отбросило захватчиков на запад. Я не знаю, как будет названо сражение, которое началось. Но я уверен, что оно решающее в этой войне. У воинов Дмитрия Донского, у бойцов и командиров под Тулой, у нас с вами за спиной были и есть Дон и Россия. У воинов Дмитрия на берегу Дона оказался родник, из которого они пили воду в ночь перед битвой. Родник этот и поныне называется «Прощальным». У нас с вами рядом с КП полка есть свой ключ. Мы все его полюбили. Давайте назовем его «Победным». Пусть его холодная вода с сегодняшнего дня будет для нас каждому любимой рекой и живой водой, частичкой родного края, который невозможно отдать врагу. Защищая малое, мы защитим Родину…

Окопы, доты и дзоты четырнадцати обороняющихся дивизий Воронежского фронта через ряды колючей проволоки и минные поля ощетинились пушками и пулеметами в заранее пристрелянное пространство. Тысячи танков ударили с юга. Но оборона устояла… Обозначилось направление главного удара — на Обоянь и Корочу. И тут на земле и в воздухе от снарядов и пуль, танков и самолетов стало тесно. Смерть опять торопилась собрать новую подать — косила бойцов и офицеров, сжигала танки и пушки, снимала с неба самолеты. Земля перемешалась с травой, ломаным железом и кровью. Пролитой крови не хватало остудить накал борьбы, и от людской ярости леса вначале заволоклись дымом, а потом вспыхнули огнем — загорелись…

Капитан Челышев снова вел свой полк в бой. Прошло всего несколько часов вражеского наступления, но землю около шоссе, идущего на Обоянь, уже не узнать: пропала зелень трав и желтизна начинающих колоситься хлебов. Черные дымы пожаров, пыль от движения войск — маскирующая состав колонн и одновременно указывающая издалека на их присутствие. Дымящаяся, перепаханная снарядами, но еще более родная и любимая земля России.

Линия фронта встретила его многоярусным заградительным огнем. Он впервые видел, чтобы зенитная артиллерия была вплотную подтянута к передовым подразделениям и защищала не отдельные районы, а, видимо, ставила перед собой задачу не пустить чужой самолет через линию фронта. Прорвавшись через первый рубеж огня, уклоняясь маневром от все новых и новых залпов, Челышев искал танки на заправке. Данные о них были неточными, а место приблизительным. Воздушный разведчик не успел передать все, что увидел: замолчал на полуслове и не вышел из этой пляски огня на свою территорию. Теперь ему надо было найти танки, еще не развернувшиеся в боевой порядок. Для полка нужна была групповая цель. Глаза искали. Руки и ноги автоматически делали свое дело. А в голове, помимо войны и дела, появилась новая тревога. Тревога не за свои, солдатские жизни, а за жизнь тех, родных ему людей, которые были тут, на земле.

«Внизу, в этих горящих и дымящихся деревеньках, превращенных войной в ад, где сейчас царили бесправие и произвол, наверное, есть жители — дети, женщины и старики… Где они, бедные, сейчас прячутся?… Танки могут быть и между домами, и в домах. Бить их придется, где они окажутся… Прости, земля. Простите, люди, если вам будет больно…»

— «Горбатые», я — Беркут. Танки вижу. Смотрите левее полета у лесочка.

Около ста желто-зеленых камуфлированных коробок, прикрываясь от наблюдения с севера дубовым бором, заправлялись. Над скопищем танков, бронетранспортеров и заправщиков — пыль и сизый от выхлопа работающих моторов воздух.

— Пошли в атаку. Все израсходовать в один заход…

Танки увидели падающих на них пикированием

«илов». Стали защищаться.

…Огонь на огонь…

Маслов шел в замыкающей эскадрилье и больше всех видел, в каком аду шел полк Смотрел и удивлялся: «Оказывается, даже в таком огне возможна жизнь. Жаль, что не для всех, но во всяком случае для большинства… Пока только двух нет, может быть, еще и выберутся на свою территорию?»

Маслова беспокоил уход домой. Из прикрывающих «яков» уже никого не осталось. Всех связали боем «мессершмитты», и теперь его «хвосты», кроме собственного огня стрелков, некому было прикрыть. Предчувствие не обмануло его. Не успел он закончить выход из атаки, как огонь зенитной артиллерии оборвался, а стрелок взволнованно доложил:

— Командир, истребители, их много.

— Не тарахти. Насколько много? Где они?

— Пикируют сверху… Штук десять.

— Ладно. Беркут, истребители! Придержи скорость. Я пойду змейкой.

— Давай, я их вижу. До своих десять километров. «Две минуты полета. Две, ну три атаки, а у себя будет легче…»

Первая атака… Враг осторожничал: в атаку все сразу не пошли — одни атакуют, а вторая половина охраняет.

Вторая атака… Поменялись местами: первые пошли вверх, вторые пикируют. Впереди один «ил» загорелся. Маслов подсказал летчику:

— Давай тяни, сейчас будет линия фронта…

«Мессеры» приготовились к новой атаке. Но тут с земли поднялся огненный смерч. Он видел, что стреляли все и всё, но не по штурмовикам, а, наоборот, в их защиту. Он благодарно улыбнулся: «молодцы зенитчики», оглянулся назад: «мессершмитты» уходили вверх. В огонь не пошли. Убедившись, что под крылом своя территория, Челышев успокоенно спросил своего стрелка:

— Борода, как там?

— Порядок. Одного «сто девятого» сбили, наверное, с земли. Наш горящий сел.

О том, что самолет горит, Матвей понял сразу. Стукнуло чем-то тяжелым по «илу»; запах пороха, бензина и завихрения дыма в кабине… Испуга не было. Закрыв форточки фонаря, он надвинул очки на глаза и вспомнил, что командир перед этим передал по радио: «…до своих десять». Значит, теперь совсем рядом линия фронта, и надо будет сразу садиться… Горело где-то сзади, а может, и снизу. До земли несколько метров. Промелькнули внизу окопы… Посмотрел вперед… как будто ровно, препятствий нет… «Сажусь!…» Кран шасси на выпуск. Выключил мотор… Увидел перед собой окоп, а «ил» уже зацепился за землю. Потом со скрежетом отскочил от бруствера и, пролетев метры инерции, уткнулся мотором в землю. Ранее сносимое назад ветром полета пламя кинулось на кабину, но фонарь защитил летчика.

Не дыша, расстегнул привязные ремни и замки лямок парашюта. Закрывая лицо перчаткой, Осипов открыл фонарь и выскочил из кабины на плоскость в огонь. Побежал по крылу, сердце разрывалось, хотелось вдохнуть, но вдох был равносилен самоубийству… Мир огня кончился. Под ногами земля. Вдох. Еще десяток сумасшедших прыжков, и его ударило в спину горячим воздухом взрыва, сбило с ног. Снова вскочил и побежал, но услышал крик:

— Стой, летчик! Стой!… Теперь уж не торопись, а то на мины набежишь!… Давай сюда!…

Матвей остановился. Легкие, как кузнечные мехи, усиленно накачивали в тело кислород. Невдалеке, под мрачным облаком взрыва, соединяясь с небом черным столбом дыма, умирал его крылатый танк.

У окопа, видневшегося сзади «ила», сидели люди и махали ему руками…

— Я — командир батальона… Закуривай…

— Лейтенант Осипов.

— Видим… А другой сгорел?

— Нет. Я один был. Это одноместная машина. Их немного еще осталось, вот и долетываем. Так что никто не погиб. Только вот лицо немного щиплет.

— Твой самолет у нас перед глазами сегодня четвертый, а живой — ты первый… Счастливчик…

— Невелико счастье, коль упал и чуть не сгорел.

— «Чуть» на войне не считается… Тут такое бывает, что не поймешь, кто и куда летит, чей падает и кому победа принадлежит. Иногда по сто—сто пятьдесят самолетов в одном «клубке» вертятся. Попробуй разберись. А ты — «чуть». Напугал ты нас здорово: несся чертом на окоп. Когда ударился о бруствер, думали, всем будет крышка. Вон колеса валяются, оборвало их ударом.

— Выпускал-то я их в самый последний момент. Этого делать не положено по законам. Но, может быть, они меня и спасли, а без них при ударе о землю взорвался бы…

— Значит, еще раз счастливчик… Тебе надо уходить отсюда… Сержант, быстро проведешь летчика на вторую позицию. Передашь ротному: пусть отправит нашего друга к медицине. Там отмоют и смажут вывеску, а то пропадет «девичья» красота…

Траншея все дальше уводила Осипова в тыл от места его нового рождения. Впереди — широкая спина в потной гимнастерке, по бокам, в толще чернозема, ниши с боеприпасами и огневые ячейки.

— Слушай, сержант, зачем боеприпасы и прочие премудрости в траншее?

Сержант засмеялся:

— Это не премудрости, а отсечная позиция. Если немец прорвется через первую позицию, то можно по траншее подать резерв и ударить из нее во фланг наступающим.

Сзади загудело, загрохотало, земля заполнилась мелкой дрожью. Провожатый остановился:

— Я дальше не могу. Вы на меня не обижайтесь. Артналет начался, значит, фашисты сейчас в атаку пойдут. Мне туда, к своим, надо… По этой траншее еще метров сто, а там встретят…

— Доберусь, ты не беспокойся… Будь здоров.

Сержант побежал назад. Осипов посмотрел ему вслед. В груди появилось чувство теплоты, признательности и гордости за этого человека, которого он на всю жизнь запомнит под псевдонимом «Сержант». Подобных ему многие «тыщи». На них, на их беззаветной преданности держится война. Бежит сейчас он навстречу смертельной опасности. Ему никто не приказывал. Была возможность и задержаться с его проводами. Бежит он в бой по велению долга, по зову своего сердца, по благородному чувству фронтового товарищества и побратимства. «Командир, его подразделение, его участок фронта в опасности».

Поворот траншеи скрыл бегущего. Матвей зашел в стрелковую ячейку, посмотрел, как разрывы поднимают косматые охапки земли вверх, и ему сделалось грустно от чувства своей одинокости. Захотелось вернуться к тем людям, которые торопились отвести его в тыл.

Снаряды продолжали перепахивать землю. Слух к звукам непрерывных разрывов притупился. Наблюдение пляски огня и воя металла со стороны ослабило напряжение и уменьшило ощущение личной опасности. Наконец грохот на какой-то миг оборвался, и снаряды, взвизгивая и подвывая, пошли через его голову, чтобы через секунды вновь обрушиться на новый участок обороны, но уже дальше, в тылу. Потом в свисте полета, вое снарядов он услышал новый, непонятный ему шум. И мимо него туда, где раньше рвались снаряды, побежали солдаты с автоматами, ящиками гранат и патронов, протащили противотанковые ружья. Он был рад их появлению и решил, что подождет командира и присоединится к ним. Пробежали два пулеметчика, и появился офицер в его же звании.

— Эй, командир, возьми меня с собой.

— А ты кто?

— Летчик я со сбитого самолета.

— Нет, друг, нам с тобой не по пути. У нас у каждого свое дело. Ты шагай быстро в обратную сторону, а то командир полка уже дважды драил комбата из-за того, что тебя к нему не доставили… За желание помочь спасибо, а нас не подводи. Ну, давай, а то мне некогда…

Новая теплая волна поднялась в сердце Матвея от увиденного и от того, что о нем помнят. Не только не забыли, но и хотят, чтобы он быстрее ушел с переднего края и занимался своим делом, делом летчика…

К вечеру Осипов добрался к своему аэродрому. С дороги ему были видны капониры, и он решил напрямую пройти оставшийся километр пешком, чтобы размяться от долгой и тряской езды на попутных машинах. Кроме того, нужно было и как-то собраться с мыслями перед докладом командиру о своем возвращении.

Относительная тишина поля, недолгое одиночество позволяли сосредоточиться и снова пережить события дня… Сколько человек о нем сегодня беспокоилось и приняло сердечное участие в его судьбе?… Десятки… И это в то время, когда грохочет небо и стонет земля, когда гибнут тысячи, когда каждый помогающий, от «сержанта» и до полковника, сам не знает, что будет с ним через минуту.

Шло собрание. Комсорг эскадрильи младший лейтенант Чернов предоставил слово докладчику.

Осипов, прежде чем начать говорить, внимательно осмотрел сидевших в капонире людей.

— Товарищи! Мне, вашему командиру и коммунисту, было очень важно убедиться в том, что к вопросу «О задачах комсомольцев в бою» нет равнодушных. Вся эскадрилья здесь. Мы последние дни много летали и кое-чему научились. Время затишья кончилось, и в начавшемся сражении нам придется наравне с опытными летчиками добывать победу. Без дисциплины, смелости, умения и непрерывной учебы в бою и после него невозможно успешно малой кровью бить врага. О том, как воевать, мы много уже говорили: полученное боевое задание должно быть выполнено. Чтобы хорошо воевать, надо понять: кто ты и зачем живешь на земле? В нашей газете «Советский пилот» за восьмое апреля напечатано «Сообщение чрезвычайной государственной комиссии… о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков…» Вот несколько примеров из мест, где полк воевал прошлую зиму: в деревне Драчево немецкий лейтенант в доме колхозницы Чистяковой сжег 200 жителей заживо; в деревне Двоевка немцы бросали в колодцы живых детей; в деревне Песочная сожгли более 100 человек; в деревне Ханино сожгли 79 военнопленных, из районов Вязьмы и Ржева на каторжные работы в гитлеровскую Германию угнано 16500 человек Приводятся данные о разрушениях. Например, в Вязьме из 5500 зданий уцелело всего 51. Обстановка складывается так мы должны уничтожить врага, пришедшего на нашу землю с тотальной войной. Отныне мы должны каждый день спрашивать друг у друга: «Сколько ты убил фашистов сегодня?» И требовать от себя и других: «Завтра убей больше». Личный счет уничтоженных врагов и его техники должен стать большой силой в боевой работе и оценке мастерства каждого из нас. В сорок первом, под Киевом, нам было очень тяжело. За день до своей гибели капитан Чумаков, собрав нас вечером, говорил о жизни, любви к своему народу и закончил свою беседу словами Маяковского из поэмы «Хорошо». Вот это место:

Товарищи, главный смысл нашей жизни сейчас в словах: «Убей захватчика! Фашистом меньше — победа ближе!…»

— Вопрос к докладчику.

Поднялся прибывший с последним пополнением черноволосый, высокого роста летчик

— Существует ли уважительная причина невыполнения задания?

— Товарищ Ртищев, в такой обстановке существует только одна — смерть.

— Есть еще вопросы к докладчику?

Вопросов больше не задали. И теперь комэск слушал короткие, как реплики, но страстные выступления своих подчиненных. Он был убежден, что никто из них не свернет с боевого курса, не нарушит приказ. Могут быть только ошибки от неумения или от очень большого желания сделать как можно лучше. Ему было радостно и тепло от товарищеской готовности говоривших помочь друг другу, от отзывчивости этих сердец. Свои мысли не мешали четко и заинтересованно воспринимать их слова…

Чернов зачитал резолюцию. И хотя в ней, по мнению Осипова, не все было точно, но главное было сформулировано правильно. Чтобы не портить атмосферу общего единодушия и порыва, он не стал вмешиваться с редакторскими поправками. Собрание голосовало:

«…Лучше умереть в бою, но не возвращаться с позором, не выполнив задания, не прорвавшись через огонь и не поразив цель!».

Против и воздержавшихся не было. А это самое главное. Ведь им завтра идти в бой. И многим первый раз…

Через неистовство огненного шквала, отбрасываемые назад контратаками, пробивая себе дорогу танками, артиллерией и ударами десятков самолетов, непрерывно вводя в сражение все новые силы, наступающие с остервенением обреченности прогрызали метры успеха.

Оборона за прошедшие двое суток, прогнувшись кое-где до второй оборонительной полосы, отдала врагу только то пространство, где не осталось живых. Воздух надсадно гудел самолетами, гремел пушками и пулеметами, свистел падающими бомбами. Что не успевало сгореть и умереть наверху, догорало и умирало на земле, оставляя после себя дым и копоть.

Прорываясь через зенитный огонь и истребительные заслоны, бомбардировщики и штурмовики бомбили и штурмовали почти одни и те же районы боя. Вылет за вылетом на танки и артиллерию. Требование у пехоты одно: «Давай! Давай, что есть! Быстрее на взлет!» У каждого советского солдата любого ранга и профессии «свой» участок фронта, свой бой стал самым главным в его жизни. Здесь он должен был победить. Об отступлении никто не думал.

…Ранним утром Осипов вел свою эскадрилью на поиск танков. Ему нужны были только танки. В люках находились новые, маленькие, не внушающие на первый взгляд доверия бомбы ПТАБы[25]. Их привезли на аэродром транспортными самолетами. И прилетевшие на Ли-2 люди сами показывали, рассказывали и загружали «илы» своим новшеством. У него до сих пор в ушах звучали слова: «Тыл и фронт на эти бомбы возлагают большие надежды». Значит, на него, на эскадрилью легла особая ответственность за их первое применение.

За ночь небо остыло от вчерашних воздушных боев. Дым пожарищ осел, открыв взгляду далекую перспективу изломов линии фронта, обозначенную догорающими кострами боевого железа, деревень и перелесков.

Две шестерки «илов», идущих в колонне, и десятка «яков» этажеркой над ними были пока одни в воздухе. Видимо, им сегодня приходилось начинать в небе новый день войны. Кажущаяся тишина была обманчивой, ненадежной, поэтому Осипов заранее начал готовиться к встрече с врагом. Он обеспечил себя высотой, набрав две с половиной тысячи метров, рассчитывая позже высоту превратить за счет снижения в скорость. Скорость же — это свобода маневра, уход от огня и другие преимущества. Еще минута полета отделяла группу от вражеской территории, а он уже начал разгон скорости. Самым главным для него было увидеть первый залп разрывов. Не дать его сделать зенитчикам по-настоящему прицельно.

Докладывая на землю о выполняемой задаче, он еще и еще осматривал своих штурмовиков, истребителей прикрытия, воздух и землю, проверяя и себя, и подчиненных и выглядывая врага; но в голове все время жила дежурная мысль: «Пока нормально. Сейчас должен быть первый залп. Где же он?… Плохо, когда не стреляют. Не стреляют — значит, прицеливаются».

— Рассредоточиться, «горбатые»! «Яки», линия фронта!

Переложил самолет плавно в другой незаметный разворот, еще увеличил снижение.

«Почему не стреляют фрицы?»

— Стрелок, как сзади?

— Пока порядок!

Наконец-то перед самолетами выросла долгожданная стена заградительного огня. Неопределенность кончилась.

«Вот теперь все понятно. — Осипов посмотрел на высотомер. — Высоты еще больше тысячи метров. Еще вниз. Скорость больше».

Стену разрывов выше самолетов снесло назад.

— Стрелок, как?

— Разрывы выше, за хвостами.

— Корнев, я искать цель буду. Смотри лучше за воздухом. Сейчас разрывы поведут вниз, мы пошли вверх…

— «Горбыль», где ты идешь? Не вижу тебя!

— Высота девятьсот метров. Иди по разрывам зенитки. Мы под ними, ниже идем.

Двухкилометровая карта, как хорошая фотография, точно копировала пролетаемую местность. Ему, командиру эскадрильи, надо не только найти танки, но и точно знать, где он их нашел, чтобы не ударить по своим, чтобы дать потом разведданные.

Карта… Местность…

Разрывы… Маневр… Разворот… Вниз…

Воздух… Группа…

Разрывы… Маневр… Разворот… Вверх…

Местность… Карта…

Группа… Воздух…

Наконец глаза нашли все же пригодную для эксперимента цель: две параллельно идущие дороги по днищу неглубокой балки сплошь были заняты танками, стоящими без движения.

— Корнев, вижу танки! Как воздух?

— Одна зенитка… Спокойно…

— «Горбатые», два захода; постараемся оправдать надежды! Гривцов, твоя шестерка бьет ближнюю дорогу, я — дальнюю.

Сколько труда было затрачено на поиск цели! Разве теперь могли задержать или «отменить» атаку эрликоны и какие-то там пулеметы? Осипов обязан был донести до врага не только своих сто двадцать бомб «большой надежды».

Выполняя доворот на цель, он рассчитывал начало атаки так, чтобы последнюю высоту отдать для пикирования, превратить ее в скорость, в удар.

Беззвучно неслись по небу трассы, преграждая путь «илам» к танкам. Но горбатые самолеты, прокладывая себе путь реактивными снарядами, пушками и пулеметами, пикировали и с высоты ста метров высыпали на танки по две кассеты маленьких бомбочек… Снова вверх… Моторы и скорость затаскивали самолеты все выше.

Разворачиваясь, «илы» лежали правым боком к небу и земле. Осипов старался побыстрее развернуться, чтобы использовать испуг и панику в стане врага, обязательно порожденные первой атакой.

Сначала у крыла, потом у мотора вновь стала проектироваться перехваченная огнем и дымом дорога с танками…

Опять все сначала: эрликоны, пикирование, пушки, пулеметы, эрэсы, еще две кассеты ПТАБов с каждого самолета… После сброса бомб ниже к земле и бреющим полетом на север…

После линии фронта Осипов набрал сто метров высоты: «Пусть летчики отдохнут».

— Земля, я — Семьсот тринадцатый, задачу выполнил. Бомбы хорошие. Примерно в десяти километрах от линии фронта на дорогах появляются войска ротами и батальонами, танки пока в колоннах. Похоже, резервы.

— Семьсот тринадцатый, доклад принял. Над местом твоей работы вижу огромный клуб дыма.

— Разведданные приняли. Что за объект обрабатывали? Мы видим большие клубы дыма. Доложи!

— На заправке стояли двумя колоннами танки, бронетранспортеры и заправщики. Не менее двух батальонов. Сделал два захода. Боеприпасы новые. Результат доложить не могу. Все закрыто дымом от пожаров. На мой взгляд, получилось хорошо.

— Понятно. Результат уточним. Иди домой. Доложи командиру: Старший начальник объявляет группе благодарность.

Вечером от командира корпуса пришла телеграмма: «По данным воздушного разведчика, работа группы Осипова оценивается высоко, колонна танков разгромлена. Командующий наземной армей наградил командира группы орденом Боевого Красного Знамени. Наградной лист представить. Осипову присвоено воинское звание старший лейтенант».

На аэродроме новая группа Ли-2 из своих пузатых фюзеляжей опять выгружала ящики с ПТАБами. И так будет продолжаться до тех пор, пока эти бомбочки не дойдут с заводов по железной дороге. Бомбы сразу заявили о себе во весь не по росту громкий голос. И теперь, когда их не окажется на аэродромах, все — от командующего фронтом и до оружейника самолета — будут нервничать и ждать с нетерпением очередного транспорта, потому что, устремляясь сотнями штук из люков «илов» к земле, они накрывали своим полем разрывов большие площади. Попадая в танк, хотя бы одна, она зачастую справлялась и с «тигром», и с «фердинандом».

Маслов из боя прилетел озлобленным на старших. Неудача в последнем бою не только выбила из присущего ему уравновешенного состояния, но и окончательно убедила в ошибочности их тактики последних дней.

По его пониманию, он все делал правильно, но сил опять оказалось мало. Бомбы сброшены кое-как. Урона врагу, наверное, нет. Зато какой у самого ущерб, хуже не придумаешь: один «ил» сбит над территорией противника, другой сел на вынужденную, в третьем привезли стрелка мертвого. Как «яки» выбрались из боя, пока неизвестно. Уже не первый раз он и другие ведущие групп наблюдали, как фашистские истребители смешанными группами — «мессершмитты» и новые четырехпушечные «Фокке-Вульфы-190» — ходили над полем боя по десять-двадцать самолетов, объединенные под единым командованием. Первые связывали боем «яков», а вторые били «илов».

«Что же мы делаем? — думал он. — Из-за того, что танки врага рассредоточились и крупные резервы на дорогах найти трудно, мы начали летать мелкими группами. Получается так — можно прийти на выполнение задачи, когда в воздухе истребителей врага нет. И у тебя тогда оказывается только один противник — зенитная артиллерия. Но ведь случается и так, как сегодня: мои «илы» и «яки» сопровождения еще перед линией фронта были встречены истребителями немцев. «Мессеры» сразу бросились на четверку «яков», а новые «фокке-вульфы» — на меня, и началась «потасовка». Хорошо, «лавочкины» откуда-то подоспели — выручили».

Закончив доклад о вылете и потерях, Илья Иванович не стал ждать вопросов, а сам перешел на Челышева в «наступление»:

— Товарищ командир! Нельзя же нас посылать на задание по принципу «может, проскочат».

— Вас не посылают, а ставят задачу. Наряд на вылет не я определяю, а дивизия.

— Да все это ясно. Можно же генералу сказать, что надо на силу отвечать силой. Раз враг вылетает большими группами, и нам надо так делать.

— Цели дают прямо у линии фронта маленькие, поэтому и наряд такой.

— Но воздушная-то обстановка не как на полигоне.

— Ну, хватит. Разберемся с обстановкой. А ты с начальниками не спорь. Последнее время все лезешь в «драку», поучаешь. Не надо так. Мне тоже больно видеть, как наши маленькие группки бьют… Можешь идти!

Мельник подождал, пока Маслов закроет дверь землянки… Подошел к командирскому столу:

— Устин Прокофьевич, по-моему, Маслов прав. Немцы решили хотя бы на маленькое время, в какие-то отдельные моменты, но быть сильнее нас над полем боя. И им это иногда удается. Наши же только эшелонированные действия привели к дроблению сил. Четверками да шестерками не только на земле врага не уничтожаем, аив воздухе против ЗА и истребителей ослаблены.

— Я все это понимаю. Но ты же видишь, какие дают цели: батарея, рота или еще что-нибудь в этом роде. Нас же подтянули сейчас к самой линии фронта. Это не авиационные, а артиллерийские цели. Может, у артиллерии боеприпасов нет или потери восполнить нечем. Иную цель с земли в бинокль надо искать, а тут ищи ее с воздуха. Вроде бы занозы вытаскиваем. Разве это дело? Наша работа — резервы и предбоевые порядки бить там, где артиллерия не достает.

— Понимаешь-то ты правильно. Но с сегодняшней тактикой побьют наших летчиков. Надо идти к начальникам и рассказать, что говорят пилоты.

— Я уже докладывал… Получил сполна. Теперь иди ты. Только имей в виду: поучения старших равносильны плевку на горячую сковородку.

— Ладно. Поеду в политотдел. «За одного битого двух небитых дают».

Разговор Маслова с Челышевым, командира и замполита между собой, стал достоянием полка.

Никто не знал, о чем и с кем говорил Мельник в штабе и политотделе дивизии. Но были уверены, что какой-то разговор состоялся.

Так уж получилось, или разговор Мельника сыграл свою роль, или старшие сами уловили смену в тактике противника, только через день штурмовики на задания опять стали ходить более крупными группами. Авторитет же Фрола Сергеевича в полку еще больше вырос.

И теперь, когда разговор с командиром полка стал известен подчиненным, он предпринимал все возможное, чтобы как-то замять этот инцидент, подкрепить авторитет нового командира, тем более что Челышев все понимал и делал правильно. Непререкаемость же командирского слова должна была скоро прийти к нему. И это произойдет обязательно, как только люди избавятся от старых представлений. Перестанут к Челышеву подходить с меркой на Митрохина, будут непосредственно воспринимать его дела и слова. А дела у него хорошие. Он сам с летчиками в бою. Бой — мерило его честности и ответственности. Любви и преданности полку и его людям. Старания Мельника и парткома по укреплению авторитета полка совпали с решением старших. Они тоже, видимо, думали об этой проблеме, очень важной для Челышева, как и всякого офицера, имеющего в своем подчинении людей, отвечающего за их жизнь, службу и бои.

Вечером пришла телеграмма из штаба авиакорпуса, с номером приказа по фронту, которым капитан производился в майоры.

Прошло несколько дней ожесточенных боев… Фашистские дивизии, израсходовав свой наступательный потенциал и не сумев прорвать всю глубину обороны, в изнеможении остановились перед новым рубежом сопротивления. Заметно очистился от «юнкерсов» и «мессершмиттов» воздух… Понесенные потери и пролитая кровь оказались слишком большой платой за отвоеванные у Красной Армии километры выжженной земли.

Накал борьбы спал.

Обороне стало ясно, что дивизии и авиационные эскадры врага нуждаются в пополнении, а их построение — в перегруппировке, если, конечно, фашистское командование еще не отказалось от наступательных планов. Советские солдаты и офицеры в полках и дивизиях пока еще не знали, что произошло. Но в штабах фронта, армий и корпусов, в Москве уже поздравляли друг друга — оборонительное сражение было выиграно.

Стороны торопливо приводили себя в порядок Настороженно наблюдали друг за другом. Вели усиленную разведку и местные бои по улучшению своих участков обороны.

Противостояние было зыбким.

Русанов никак не мог выбрать время прочитать письмо жены.

Под вечер, когда боевые вылеты закончились, а на КП остались одни командиры эскадрилий, он ушел в дальний угол землянки и все же умудрился наконец выбрать для этого минутку, решив быстренько взглянуть, что в нем, и поделиться тыловыми новостями со своими товарищами.

«Здравствуй, Афонюшка! — начал читать он. — За нас не беспокойся. У нас все хорошо. Спасибо тебе, родной, что не забываешь нас: чем чаще ты пишешь, тем нам спокойней. Дед Михаил пока жив, письма приходят. Шлем мы тебе все привет: мама, Роман, маленький Афанасий и я, твоя Лиза…»

Он перечитал последние слова: «… мама, Роман, маленький Афанасий и я, твоя Лиза…»

«Так это же у меня родился сын… сын!… Сын!!» Он схватил себя за волосы, потом за уши, за нос, потер себе щеки, шею. Ему хотелось кричать, прыгать, петь во всю мощь своих легких… Но рабочая обстановка командного пункта, находившиеся рядом товарищи сдерживали проявление радости. Оглохнув от противоречивости чувств, от радостного возбуждения, он не заметил, когда из отсека оперативного дежурного вышел командир, и совсем не слышал слов, обращенных к нему.

— Русанов! Что-нибудь случилось?… — видимо, уже не первый раз спрашивал командир. — Ну, что же вы молчите? Мы же тут все свои…

Поняв наконец, что обращаются к нему, Русанов встал и, улыбаясь, направился к Челышеву, держа письмо в вытянутой вперед руке. Вопросительно взглянув на майора, командир взял письмо и стал читать. Письмо было коротким, Устин Прокофьевич быстро пробежал по нему глазами.

Взглянув на блаженно улыбающегося Афанасия Михайловича, вновь, теперь уже с озабоченным видом, уткнулся в листок бумаги. Со второго захода Челышев понял главную его суть. Он вспомнил, что у заместителя в личном деле значится один сын, да и Русанов говорил ему об этом, когда представлялся. И, усвоив эту главную истину, он заулыбался. Весело оглядел всех и, шагнув к Русанову, радостно проговорил:

— Поздравляю! Дай я тебя расцелую и обниму, дорогой!

Он обхватил его крепко, по-мужски, в охапку и трижды поцеловал, приговаривая при этом:

— Вот молодец! Вот орел! Вот порадовал!…

Челышев отбежал на середину командного пункта и, потрясая в воздухе письмом, радостно объявил:

— Товарищи! У Афанасия Михайловича родился сын — Афанасий Афанасьевич Русанов! Как говорят, в нашем полку прибыло. Будем считать это событие нашим общим праздником…

Шумно и весело поздравляли Русанова, обнимали с шутками, а Афанасий плакал. Плакал с радостью и горячей волной благодарности к этим, не огрубевшим от войны людям.

— Комиссар, — обратился к Мельнику Челышев, — объявить по полку: у полка родился сын. Первый ребенок и первый сын за всю войну. Первый и, я уверен, не последний.

— Хорошее твое предложение, командир. В этом рождении — вера в нашу обязательную победу.

— Начальник штаба, по случаю семейного праздника — на завтра Русанова из плановой таблицы на вылеты исключить. Поставить мою фамилию.

— Товарищ командир, этого делать не положено. Очередность моя, и она должна соблюдаться…

— Товарищ Русанов, это с каких пор вы стали поучать командира?

По интонации его фразы можно было догадываться, что он хотел еще что-то сказать, но заговорил Мельник:

— Товарищи командиры! — Подождал, пока разговоры немного стихли, и продолжал: — Мне поручено было после конца рабочего дня зачитать телеграмму, подписанную командирами дивизии и корпуса на имя капитана Челышева. Мне думается, генералы не обидятся на меня, что я нарушил немного их указания. Обстановка у нас сейчас сложилась особенная. — Он аккуратно развернул телеграмму и прочитал: «Поздравляем капитана Челышева Устина Прокофьевича с присвоением очередного воинского звания майор. Желаем новых боевых успехов личному составу полка». И подписи… — Мельник подошел к Челышеву: — Ну, майор, от всего сердца поздравляю. Так держать!…

Челышев весь светился радостью. Они стояли с Русановым в обнимку, как два именинника. В землянке была общая радость.

Русанов знал, что не уснет сегодня, и потому после ужина пошел на аэродром. Сказав об этом командиру, попросил его, чтобы тот утром не торопился на КП, поспал хорошенько.

Проверив связь, изучив последние данные по линии фронта и развединформацию, он пошел подышать свежестью, посидеть у ключа… Хотелось тишины и уединения. Только оставшись наедине с собой, можно было хотя бы мыслями приблизиться к дому, к детям, к Лизе. К тому, что стало для него еще ближе и роднее. Радость должна была отстояться, успокоиться.

У родника было тихо. «И соловьев не слышно, — подумал Русанов. — Может быть, и кончился у них период любовных утех. А заботы о кормлении потомства отнимают все силы: стало не до песен».

Светлая июльская ночь под деревьями была темнее и прохладнее. Сонный воздух заштилил и не беспокоил листву берез. Луна через кроны деревьев дрожащими серебряными монетами осыпалась вниз, и они беззвучно падали на воду, не нарушая ее волнующей зеркальности.

Из глубокой задумчивости он очнулся оттого, что листочки над головой ожили, зашелестели трепетно. Посмотрел вверх: серебро луны ушло, листья казались темными на сером фоне пробуждающегося неба.

Подставляя сложенные вместе ладони под переливающуюся струю, Афанасий Михайлович плеснул несколько пригоршней ледяной воды на лицо. Долг и служба уже ждали его.

Для сына новый день. Только на фронте не все доживут его до вечера. Какая ответственность, сынок, ложится на твою жизнь! Скольких ты должен заменить…

Утро занялось фашистской артиллерийской канонадой. Вслед за огневыми налетами около семисот немецких танков, стремясь снарядом, огнеметом и гуceницей разорвать канаты окопов и траншей, двинулись вперед. Когда рассвело, на помощь танкам пришли пеленги, клинья и колонны самолетов с крестами на крыльях. Но в небе они оказались не одни — самолетов со звездами оказалось еще больше. Натужный вой авиационных моторов, носящихся друг за другом истребителей, гул полета бомбардировщиков и штурмовиков, торопливое стрекотание немецких эрликонов и советских «шваков», перестук крупнокалиберных пулеметов, захлебывающаяся в своей спешке зенитная стрельба, длинные, громоподобные раскаты серий рвущихся бомб вновь вплелись звуковой мозаикой в то затихающий, то вновь разгорающийся наземный бой.

Опять человек против человека, люди против людей. Только одни защищали свой дом, другие пытались разграбить его.

Но если на земле при неудачном стечении обстоятельств боя пехота, танки и артиллерия могли выжидать, менять позиции, отходить на исходные и запасные рубежи, проводить повторную подготовку и контрподготовку, то в воздухе все эти тактические приемы были неприемлемы. В небе воля одного бескомпромиссно и немедленно навязывалась другому. Результаты воздушных боев становились видными сразу.

Волна за волной накатывались самолеты врагов друг на друга, пронизывали на встречных курсах боевые порядки неприятельских групп, чтобы донести бомбы до наземных целей. Закручивались в гигантские клубки воздушных боев. Групповые схватки распадались на поединки, которые через некоторое время вновь перерастали в коллективную борьбу. И от боя к бою все очевиднее становилось, что воздушное сражение выигрывала авиация Воронежского фронта…

Завоевание господства в воздухе давалось нелегко. Полки истекали кровью. Все меньше оставалось самолетов. Вылет за вылетом. Бой за боем. Победы и потери. Нервное перенапряжение и неистовая жара действовали изнуряюще. Люди в полках почернели и осунулись, все реже слышались шутки.

Зарулив самолет в капонир, Осипов быстро выскочил из кабины, которая, подобно перегретой печке, излучала пропитанный бензином жар.

Посмотрев, как идет посадка, подумал, что есть несколько минут для отдыха, и решил воспользоваться уже отработанным в экипаже методом.

— Петров, душ будет?

— Будет, командир, все готово… Кравцов, давай воду.

Матвей быстро разделся, подтащил к консоли пустой черный ящик из-под стокилограммовой фугаски и стал на него. Петров влез на крыло и, приняв от механика ведро, ладонью плеснул воду вниз, на голые плечи.

— Как?

— Хорошо! Лей на макушку, только не очень торопись. — Прохладная вода обволакивала тело тонкой пленкой, приятно щекотала кожу. Матвей, крякая от удовольствия, с силой растирал ладонями лицо и грудь, чувствуя, как с перегретого тела вместе со струйками воды скатывается напряжение полета. Стряхнув остатки воды с коротко стриженных волос, закрыл глаза, постоял с минуту, наслаждаясь отдыхом, и, не вытираясь, оделся. Испаряющаяся под одеждой вода создавала ощущение холодка и утренней свежести… Всего несколько минут, и он почувствовал себя отдохнувшим.

— Спасибо, друзья! Я к командиру полка на КП. Купайте Конакова. Какие бомбы вешать — сообщу по телефону.

После доклада о вылете летчикам эскадрилий разрешили пообедать. В столовой пилоты сидели молча, безразличные к еде. Комэск по себе знал, что это первый признак нервной усталости, которая была вполне закономерной. Выпавшие младшим лейтенантам и стрелкам испытания были слишком непривычны для них и поэтому особенно тяжелы…

Убедившись, что обеда не получается, Осипов наклонился к своему заместителю и, улыбнувшись, тихонько, чтобы не слышали другие, отдал распоряжение. Лейтенант Гривцов быстро ушел, провожаемый недоуменными взглядами сидевших за эскадрильским столом.

— Он сейчас вернется. Я велел ему позвать нашего адъютанта. Он мужик здоровый — пусть за всех нас обедает. Между прочим, ведь он тоже иногда за стрелка летает, но от этого у него аппетит не страдает, и он не худеет.

Шутку приняли. Матвей это понял и по сдержанным ироническим улыбкам, и по тихим репликам.

— Вы думаете на одном квасе долго протянете? Самолет же на воде не летает. Ему подавай бензин. Так и человек — не одной водой жив.

Прибежал запыхавшийся адъютант и подал Осипову солдатскую фляжку в брезентовом чехле.

— Давай команду, пусть щи несут! А вы, пилоты, берите ложки в руки. Сейчас каждому придется принять по две столовых ложки аппетитных капель.

Отвернул пробку. Понюхал… Из горлышка фляги противно пахло водкой.

— Только, чур, без команды не запивать и не заедать. — Поднялся и налил сидящему рядом Ртищеву в подставленную им ложку. Ртищев хлебнул и сморщился:

— Так это же водка… Теплая…

— А ты что думал, я тебя за обедом керосином холодным поить буду?

Стол дружно разразился хохотом.

— Глотай вторую. Не задерживай движение. И посиди, «посмакуй». От двух ложек не захмелеешь… Передавайте по кругу; но больше двух ложек принимать запрещаю!

Фляжка, обойдя круг, вернулась снова к Осипову. Он тоже налил себе в ложку и хлебнул противное лекарство.

— А теперь за еду!

Ел сам и радовался — ложки дробно постукивали о тарелки…

Осипов вел остатки своей эскадрильи в новый бой. В полуденном, раскаленном зноем небе «ил», нагретый солнцем, не остывал. Металл кабины и через кожаные перчатки был горячим. Только голова, защищенная зимним меховым шлемофоном, не слышала обжигающего света. Матвей опустил на глаза светофильтровые очки. Видно стало лучше — земля и самолеты приобрели конкретность, а горизонт как бы расширился. Впереди, сквозь марево перегретого воздуха, он увидел боевой порядок группы — около сорока самолетов, которая общей колонной шестерок шла на очередное задание. Все, что осталось исправного в дивизии, было сейчас в полете. Выше, в вылинявшем от пыльной сухости небе, ходили «яки» прикрытия.

Рассматривая построение истребителей, он силился представить возможный их план воздушного боя и был недоволен их малочисленностью.

«У них, наверное, тоже не густо осталось, — думал он. — Им трудно делить свои силы: своей одной дивизией прикрывать штурмовиков двух дивизий корпуса в боевых полетах и защищать наши и свои аэродромы базирования от ударов врага с воздуха».

На южной половине неба, откуда жгучий Ярило освещал землю, появились дымные мазки войны. Группы штурмовиков, идущие за головной шестеркой, начали вспухать вверх, каждая забиралась выше предыдущей, выстраивая лесенку к себе в тыл, чтобы потом эти ступеньки высоты превратить в скорость, использовать ее при догоне и маневре.

Пока впереди идущие были в более выгодном положении. В случае воздушного боя они могли обороняться сами и их защищали все идущие за ними. Матвей шел последним и мог надеяться на свой огонь и на помощь истребителей, если, конечно, «яки» вовремя обнаружат истребителей противника и успеют сманеврировать. Но у замыкающего было преимущество в борьбе с зенитной артиллерией — он лучше увидит ее огонь, что облегчит принятие решения. Глубина колонны в пять километров — минута полета — позволяла ему «спокойно» решать шараду: бить зенитную артиллерию или обходить.

Главная сложность была впереди. И начиналась она с момента расхождения шестерок по своим целям. Как будто бы и небольшой разнос точек прицеливания, но это сразу нарушало огневую связь с соседом. Принцип «по цели действуй самостоятельно» не всегда позволял после атаки группкам самолетов вновь собраться в единый кулак. Это уравнивало шансы успеха и ошибки для «головы и хвоста» колонны. Ставило перед истребителями прикрытия подчас задачи неразрешимой сложности, так как они не всегда угадывали, кто из их подопечных прежде всего будет нуждаться в помощи.

Под Орлом, где дух и сила гитлеровских летчиков уже были сломлены, тактика сосредоточенного удара по группе близких друг к другу целей под общим истребительным прикрытием оправдала себя.

Здесь же, на юге, в районе Белгорода, накал воздушных боев только пошел на убыль. Небо все чаще и на более длительный срок принадлежало советским летчикам, но еще не настолько, чтобы не ждать серьезного сопротивления. И Матвей готовился к самому трудному

…Атака «илов» и организованный огонь врага остались позади. Матвей осмотрелся — из пикирования вышли все.

Впереди галочья стая самолетов, уходящих широким фронтом на восток, а между ними неожиданные всплески зенитной стрельбы и снующие маленькие фигурки истребителей. Расстояние и задымленный воздух смазывали четкость силуэтов, но характер полета одних и других сразу насторожили: «яки» и «илы» вели бой с «мессершмиттами».

Невдалеке пяток одиночных, идущих вразброд «илов», и над ними шестерка со скошенными, утонченными хвостами самолетов — «шмитты». По «походке» штурмовиков Матвей сразу определил: не опытные, наверное, без командира. Не знают, что делать. Чьи они?

— Конаков, за нами «яков» не видно?

— Свободных нет. Дерутся. Часть ушла с основной группой.

— Плохо, выручать новеньких надо.

Сколько мог, прибавил скорость.

— «Горбатые», я — Семьсот тринадцатый, поможем отставшим. Пристроим их к себе. Машины с задними пулеметами на фланги.

Его помощь запаздывала… Немцы попарно пошли в атаку. Новенькие — теперь Матвей в этом окончательно убедился — маневрировали, как бог на душу положит. Маневрировали, зная один принцип — «по прямой не ходи».

До атакуемых около километра — далеко.

Начал задирать нос машины вверх.

«Может, отпугнем заградительным огнем?»

— Приготовились… Всей группой огонь…

Не помогло. Атака состоялась. Один «ил», не выходя из разворота, вспыхнул и, завалившись в глубокую спираль, ударился о землю.

Взрыв… Кто?… Кого не стало?

Немцы, увидев стрельбу сзади, видимо, решили, что вторая атака по одиночкам им может дорого стоить. Расходясь с набором высоты боевыми разворотами в разные стороны, «сто девятые» вышли на фланги группы Осипова, и он понял, что второй удар будет нанесен по его «илам».

Пока «мессеры» выполняли свой маневр, Осипов догнал «несмышленышей».

— «Горбатые», пристраивайтесь слева и слушай команды… Фланговые змейку над строем. Вперед никому не выскакивать.

— Командир, — крикнул Конаков, — пошли в атаку! Справа четыре. Давай под них.

Осипов довернулся, и немцам сразу пришлось резко увеличивать угол пикирования. Близкая земля не позволяла теперь им закончить атаку прицельной стрельбой с малой дистанции… Враги вышли из атаки вхолостую. Не стреляли.

«Удача». Но пристроившиеся самолеты из-под атаки «кинулись» вперед, обгоняя командира.

«Если выйдут вперед, потеряю управление».

— Вы куда побежали? Вперед ведущего запрещаю выходить.

Дал полные обороты мотору, чтобы самому удержаться на уровне обгоняющих.

— Отбили, командир, атаку. Все целы.

— Хорошо… Тормозим. Поменьше скорость. Доворот вправо.

Группа опять приняла необходимую стройность: клин в центре и две пары над ним в змейке…

Новая атака…

Опять рывок чужих самолетов вперед. Осипов за ними. Пулемет стрелка короткими очередями взахлеб отбивал атаку.

— «Горбатые», не выскакивать вперед, уменьшаем скорость. Конаков, у всех задние пулеметы работают?

— Работают. Фашисты не очень-то лезут на огонь. Видать, рога уже порядком обломаны.

— Обломаны? А может, и нет. Ты смотри, чтобы тебя не надели на снаряд.

…Непрерывные развороты и отвороты: вправо и влево, но больше вправо, под истребителей врага. «Броски» на скорости вперед и очередное торможение, чтобы удержать «чужаков» в повиновении. Сверху «мессершмитты», внизу стрельба и дым. Магнитная аномалия и маневры крутят компасы как хотят. Компас и маневры сбивают с толку Осипова.

«…Какой курс? Куда пропали впереди идущие самолеты? Куда лечу? Хоть бы помог кто?» — думает он.

Матвей устал от напряжения затяжного оборонительного воздушного боя и не может понять, почему они все еще находятся на территории противника. Бесконечные развороты для срыва атак противника то в одну, то в другую сторону, недостоверность показаний компаса, настороженность к неожиданностям пристроившихся к нему летчиков, постоянное наблюдение за врагом для определения возможного варианта нападения и поиск своих контрмер не оставляли ему времени и возможностей для того, чтобы сличить местность с картой. Он не знал, где сейчас находится группа, но уже чувствовал неладное. Нужно было срочно определить если не место, не район, то хотя бы правильный курс полета в нужном направлении. Выбрав свободную минутку — «мессеры» вновь занимали исходные позиции для атаки, — спросил:

— «Горбатые», кто знает, где мы? Я запутался. Курсом-то правильным идем? Наверное, к югу много уходим?

В ответ молчание… «Тоже не знают».

Новая атака… Ответные меры…

— Командир, мы же больше тебя крутимся… Не до ориентировки. Курс полета по солнцу выдерживай.

«Гривцов голос подал. Молодец заместитель. Однако и сам не знает, где мы. Надо влево. А немцы не дают. Все атаки со стороны солнца».

…Бой продолжался, но немцы его больше обозначали. Собой во имя победы рисковать не собирались… Матвей, выполняя «нужные» маневры, рассчитывал в уме азимутальное[26] положение солнца на это время дня на небосводе. Посчитал. Прикинул угол между направлением на солнце и продольной осью самолета. Ужаснулся — получалось, что он летит с ошибкой в курсе до сорока градусов. Атаки истребителей все время с одной стороны, из-под солнца, закрутили его в правую сторону. И он теперь идет вдоль линии фронта. Поэтому бьют его все время и с земли, и истребители не уходят.

«Вот шляпа. Как только до сих пор никого не сбили…»

Кончилась очередная осторожная атака врагов, и, как только они начали выход из нее вверх, Матвей повел своих летчиков в левый разворот. Немцы отстали.

…Под крылом, видимо, своя территория. «Где я? Хватит ползать у земли».

— Смотреть за воздухом!

Высота в двести метров открыла Матвею темные дали… Перед глазами — петля железной дороги. Осипову не понадобилась карта. Ему это место было памятно по сорок второму году — здесь ему пришлось тогда выползать с нейтральной полосы.

Все заметно упростилось: Северный полюс, солнце, земля, карта и самолет в голове переместились в разных направлениях и вошли в единую систему координат. Компас и его показания больше не беспокоили Осипова, хотя и были по-прежнему ложными. Жара в кабине существовала и не уменьшалась. Но капельки пота на лице и влажные перчатки были, видимо, не только от духоты, напряжение опасности и ответственности — тяжелей жары.

Местонахождение самолетов стало Матвею известно, но свой аэродром оказывался недосягаемым. В баках для этого не хватало бензина. И Осипов решил посадить группу на ближайший аэродром. Их много сейчас было создано, настоящих и ложных, действующих и запасных вдоль реки Оскол. Важно только было сесть на аэродром к штурмовикам, потому что у истребителей или бомбардировщиков могло не оказаться нужного инструмента, запасных частей и мало ли еще каких-то «необходимостей» — самолеты ведь шли с боевого задания. И если нет раненых и серьезных повреждений, если никто не поломает машину при посадке на незнакомом аэродроме, то они часа через два-три доберутся домой. Его тревожило только одно обстоятельство: они с Мельником забрали в бой последние исправные самолеты, и теперь в полку почти ничего нет, если не пригнали ожидаемые новые самолеты из тыла. Техники и инженеры с ног сбились: день и ночь ремонтируют и латают, но не успевают. Да и облетывать каждую машину после ремонта надо. На это опять подавай время и летчиков, а их, опытных, тоже свободных нет.

Осипов нашел нужный аэродром.

Бывает же так, но редко: посадка обошлась благополучно, ремонта никому не требовалось. Но радость благополучной посадки была омрачена. Осипов узнал, что с ним пришли самолеты их полка, но среди них не оказалось Мельника и его заместителя. Одного сбитого он видел сам. Мысль, кто погиб и где второй, жгла сердце.

Пока хозяева на руках раскатывали по аэродрому и маскировали прилетевших, прояснилась обстановка. Полк, на чей аэродром села группа Осипова, прилетел десять дней назад, и не один. За это время никто из них не сделал ни одного полета. Замаскировались и ждали распоряжений.

Командир полка был страшно зол на посадку «блударей» и боялся, что немецкая разведка раскроет теперь истину. Первые дни наступления фашистская авиация бомбила несколько раз аэродромы, но больше попало ложным. Отсутствие полетов и маскировка убедили немцев, что эти аэродромы — бутафория. И воздушная разведка противника потеряла к ним всякий интерес. А теперь?

— Кто такие? Почему самовольно, без разрешения сели? Кто командир?

— Я командир, старший лейтенант Осипов. Сели мы без горючего, и нам было не до разрешения. В бою я потерял ориентировку, а когда восстановил, то домой уже не на чем было идти. Дайте нам бензина, и мы сейчас же улетим.

— Чтобы снова заблудиться?

Матвея ударила по нервам обида… Резкий ответ молнией вспыхнул в мозгу. Но усилием воли он сдержал себя… Рядом стояли подчиненные ему летчики, надо было постараться сохранить спокойствие.

— Товарищ подполковник, не от хорошей жизни мы тут оказались. И дома сейчас переживают. Прошу вас, позвоните в дивизию нашу или корпус, скажите, что мы у вас и просим разрешения на вылет.

— Хорошо. Не лей слезу. Сколько надо бензина? Только не жадничай, у нас лишнего нет…

Челышев был в крайне удрученном состоянии. Из шестерки Мельника не вернулось ни одного самолета, да и сам Фрол Сергеевич не прилетел. Группа Осипова тоже пропала полностью. Истребители дрались, и их самолетов не видели.

Что-то случилось? Не может быть, чтобы всех посбивали. Не тот теперь враг. Но где они? Вопросы оставались без ответа.

«Полк небоеспособен… Летчики еще есть, нет самолетов. Ремонт к концу дня выдаст пять, ну семь самолетов. Если из тыла к вечеру не пригонят новые, завтра «сушить весла». Как так можно?… Эх вы, злодеи: тоже мне комиссар и комэск. Вы же не имеете права не прилетать… Ну, в крайнем случае, не приходить».

Очумевший от телефонов, прокурившийся на пять лет вперед Сергеев, оставив за своим столом оперативного, нашел командира у ключа. Челышев сидел на скамейке и сосредоточенно рассматривал, как поднимающаяся внизу вода, образуя поверхностный глянец и обтекая опущенную в нее веточку, двумя тонкими волнами-усиками перекатывалась через сруб.

— Извини, командир. Дивизия недовольна нашими потерями. Сняли с нас из-за этого на вечер готовность. Приказали: принять пополнение, скорее ремонтироваться и утром быть готовыми к боевым вылетам. Товарищ командир…

— Успокойся. Слышал я все… Вот смотрю на эти струйки от хворостинки — левая и правая одинаковы. Так и у нас с тобой сейчас: прилетят или нет, придут или нет — тоже шансы одинаковы. Но ответ нужен. Утром люди должны что-то знать, прежде чем подняться в бой.

— Думаю, найдутся. Хоть и не все, но придут или прилетят… Командир, инженеры облет просили. Все готово. Можно разрешить?

— Пусть облетывают. А где пополнение?

— Пополнение сидит на последнем промежуточном аэродроме на заправке. Скоро будут вылетать. Наверное, через час или полтора долетят. К нам идет пятнадцать самолетов.

Инженер полка, положив на стабилизатор[27] карту ремонта самолета и тыкая в нее карандашом, объяснял Маслову суть вопроса:

— Илья Иванович, вот в этом месте был перебит лонжерон[28]. Лучше было бы отправить крыло на завод, но запасных крыльев не было, и ремонт решили сделать сами. Теперь надо машину облетать.

— Раз надо, значит, надо. Я так понимаю, что лететь мне предлагаешь?

— Именно предлагаю. Приказывать не хочу. Ремонт сложный. Но я уверен. Сам полечу с тобой.

Маслов улыбнулся:

— В роли заложника?

— Не совсем так: заложники — люди невиновные. А я лицо ответственное. Мне думается, что лететь тебе совсем не обязательно.

— Не могу по-другому. И давай разговор этот прекратим. Если летишь, то испытывать будем вместе…

Дождей давно не было.

До желтизны выгоревшая на солнце трава плохо прикрывала растрескавшуюся от сухости землю. Пересохшая верхняя корочка ее под колесами самолета превращалась в мелкую пудру и ветром вращающихся винтов раздувалась за хвостами широкими пылевыми шлейфами. Поднятая в воздушное безветрие черноземная сажа неохотно оседала вниз и долго висела над летным полем, накрывая его шапкой замутненного воздуха.

Маслов сердился на ранее взлетевших летчиков, которые вновь подняли над аэродромом пыльный «туман», мешающий выруливанию. Два самолета тоже были подняты в воздух после ремонта.

Наконец, невдалеке от посадочного «т» — места начала взлета — он увидел Русанова. Капитан был в наушниках и с микрофоном в руках от маленькой переносной радиостанции.

Рядом радист, оседлав приспособление, похожее на велосипед без колес, крутил ногами педали привода генератора станции, обеспечивая ее работу. Это новшество уже успели оценить летчики и начальники. Маломощная радиостанция надежно обеспечивала полеты в районе аэродрома, не мешая экипажам разговаривать над линией фронта.

— Маслов, восток и юг заняты. Будешь работать севернее.

— Хорошо. После облета зайду на полигончик, проверю пристрелку оружия.

Наблюдая за тремя летающими самолетами. Русанов думал о не вернувшихся из последнего боевого вылета. Группы Осипова и Мельника не могли погибнуть полностью: не то уже время, чтобы сбивать целыми шестерками. Где-то сели. Если не все, то большинство.

Надо ждать. Кто-то обязательно объявится. Время прояснит многое и по Осипову, и по Мельнику…

Два «ила», закончив свои «выкрутасы» в зонах пилотирования, перешли на стрельбу, ныряя поочередно к наземной цели. Русанов видел по маневрам и огню: летчики стреляли с удовольствием. Эти ежедневные упражнения стали привычными и его не беспокоили, не вызывали новых эмоций. Мысли незаметно уплыли от дел службы к дому. Глаза наблюдали за воздухом, а перед глазами стояли дом, Лиза, сыновья. Желание увидеть своих на миг заслонило все непосредственные заботы.

…«Ил» Маслова, отпикировав положенные сотни метров, обозначил конец атаки пушечной очередью и круто взбирался снова вверх.

«Надо попросить, чтобы Лиза немедленно, в самое короткое время, сделала фото и прислала его. Почет какой. Полковой сын!… Вместе с письмом пошлю «удостоверение» на усыновление, хоть и не узаконенный документ «сверху», а с печатями. Какими будут мои сыновья? Может…»

Маслов вновь устремился к земле… Пушки… Пулеметы… Начался выход из пикирования…

Русанов вздрогнул и вскочил на ноги. Взгляд его отметил что-то непривычное. Самолет Маслова дернулся и, задирая нос в небо, необычно накренился, показав голубой низ фюзеляжа. И он понял: крыло. Больше половины правого крыла заломилось вверх и оборвалось, «ил» вращало уже мотором вниз.

— Прыгай! Быстрее прыгай!… Нет, не выпрыгнуть…

«Ил» ударило о землю…

Неожиданная боль в пояснице заставила Русанова вскрикнуть. Он плюхнулся на табурет и снова ойкнул. Резкая боль под ремнем брюк не давала встать. Он беспомощно смотрел на выброс дыма и пламени от земли вверх. Докатился до него звук удара, а за ним — взрыв…

Зазвонил телефон, стоящий на земле. С трудом нагнулся к нему:

— Русанов. Слушаю… Что случилось?

— Крыло, товарищ командир, у Маслова на выводе из пикирования сломалось… Нет, все было в пределах допустимого. И угол цифрования, и высота вывода из него, и стрельба на положенной дистанции… С кем летал, не знаю. А облетывал машину с ремонтным крылом… Нет, в таком положении ничем помочь было нельзя. Крикнул, чтобы быстрее прыгал, но он уже не мог… Раз надо, то буду здесь… Буду ждать.

Боль в спине притупилась. Разлилась вширь, разделив широким поясом тело на верх и низ.

— Радист, у тебя папиросы или махорка?

Русанов не курил, но иногда, когда ему бывало особенно тяжело, он мог закурить, совершенно не думая о том, что при этом испытывает. И сейчас у него появилась потребность в этом, как он говорил, дрянном дыме.

— Маршанская есть.

— Дай мне на козью ножку… Ни за понюх табаку комэск погиб. Уж лучше бы в бою. Там хоть оправдание какое-то есть. И не обида, а злость на врага с живыми остается…

Над Осколом показалась группа самолетов. Русанов надел наушники и заставил радиста крутить «солдат-мотор», но, кроме шороха, атмосферных помех и потрескивания искрящих щеток генератора, уши ничего не услышали.

Посмотрел в бинокль — к аэродрому подходили «илы», но если они и разговаривали между собой по радио, то, видимо, на другой волне. Он понял: прилетели не свои «пропавшие», а очередное пополнение. Новые самолеты не отозвались теплом в его груди, не принесли на своих крыльях Русанову радости. Перед глазами, разбросавшись по земле, чадил догорающий костер оборвавшихся жизней.

«Где же двенадцать своих? Сколько нас за эти годы улетело с полковых аэродромов по маршруту только в одну сторону! Сколько сегодня на «Дуге» вместе с Масловым погибших, раненых и пропавших!»

Самолеты, поблескивая своей новизной, садились. Их широкие крылья будоражили застоявшийся воздух, и его стал обдувать ветерок с запахами свежей краски, горячего масла, едкой гари — запахами жизни и только что случившейся смерти.

Перед заходом солнца Осипов добрался к себе, но не ощутил восторга от встречи с домом. Наверное, не испытывали настоящего удовлетворения и остальные летчики.

Еще в воздухе, увидев дым и толпившихся около обломков самолета людей, он понял, что произошло несчастье…

Не верилось, что нет больше Маслова и «вредного» инженера. Несчастье с Ильей потрясло Осипова. Его разум не хотел мириться с совершившейся несправедливостью. С гибелью не на войне. К трагедии над аэродромом прибавились еще и мысли о судьбе Мельника, так как никто не знал, чей самолет был сбит у них на глазах. И когда Челышев отчитывал его за «позднее» возвращение, Матвей мыслями был очень далек от восприятия довольно оскорбительных слов. Попало за потерю ориентировки и за то, что в полку так и не получили сообщения о месте их посадки. Где-то застрял звонок на одном из многих промежуточных коммутаторов или передающих звеньев. Исчезновение без вести Мельника и двух групп самолетов, катастрофа Маслова настолько, видимо, потрясли майора Челышева, что за ними начисто исчезли и выигранный Осиповым воздушный бой, и спасение четырех молодых экипажей.

Обиды у Матвея не появилось и на командира дивизии, который по телефону резко, но и справедливо выговорил ему за допущенную оплошность:

«…Ты не имел права ошибаться в знакомом тебе районе».

Усталость, а может быть, и неосознанная, затаенная обида на начальников, которые в последнем вылете видели только его провинность, выплеснулись у Осипова наружу совершенно неожиданным образом.

После разговора с генералом, когда Матвей уже уходил к себе в эскадрилью, его окликнул мягкий, на вкрадчивых интонациях голос:

— Товарищ старший лейтенант, подождите еще минутку.

Матвей повернулся к говорившему и увидел за дальним столом сидящего в уголке землянки Ловкачева.

— А ты откуда здесь взялся? — резко спросил Матвей. — Тебе что от меня надо?

— Не тебе, а вам, — это во-первых. — Ловкачев встал. — А во-вторых, я здесь на службе. Можете меня называть «товарищ инспектор» или «товарищ капитан».

Осипов с удивлением разглядывал Ловкачева: его отутюженную новенькую гимнастерку, на которой красовались чистенькие капитанские погоны; нашивку о ранении, начищенные до блеска два ордена. И по мере того, как Ловкачев развертывал свою программу из «во-первых и во-вторых», в Матвее все больше закипало раздражение и просыпалась ненависть к этому человеку. Матвей каким-то непонятным ему зрением, боковой мыслью увидел рядом с лощеным штабистом погибшего майора Мельника, находящегося на КП Русанова в белесой от пота и стирок гимнастерке, только что погибшего Маслова.

— В-третьих, — стучал в голове голос Ловкачева, — вам надо написать объяснительную записку по поводу блудежки и пристраивания к своей эскадрилье остатков группы Мельника.

— Командиру дивизии я доложил. И писать ничего не буду. Что надо, возьмешь, товарищ будущий полковник, из боевого донесения.

— И все же придется написать. Чтобы был документ за вашей личной подписью.

— Знаете что, товарищ капитан! — Матвей говорил звенящим от напряжения голосом. — Идите вы от меня со своими писульками к …! — Осипов зло выругался и, хлопнув дверью, выскочил па воздух.

Под холодным светом луны Осипов пошел к месту падения самолета Маслова, как к могиле.

Похороны были назначены на утро. Похороны — ритуал. Тела и души комэска и инженера почти полностью испарились. Пошел к пожарищу в ночь. Потому что новый день ранним вылетом мог лишить его возможности попрощаться с ушедшими из жизни. Да и мало ли что принесет ему новый день войны. Катастрофа пахла горелой резиной, бензином, полынью, землей и еще какими-то запахами смерти и пожара. В глубокой тишине, в соседстве с исковерканным, тускло поблескивающим в лунном свете железом Матвей, сняв пилотку, молча стоял на границе пожарища. Дальше, как черная надгробная плита, была выгоревшая трава и обуглившаяся земля.

«Смерть за смертью, и так каждый день. Только и радости, что у Русанова родился сын.

Неправда, Осипов… В тебе сейчас говорит только печаль по потерянному другу. За каждую нашу утрату враг тоже расплачивается своими жизнями… Проиграл Гитлер наступление, а с ним и войну… Прошел день бед. Только, наверное, он еще не последний. Хоть бы Мельник целым вернулся…» Он вспомнил сегодняшнее свое «свидание» с их аэродромом сорок второго года, когда летел домой. На дне вечерней тени, отбрасываемой западным высоким берегом, он вновь увидел школу — общежитие, знакомую станцию на железной дороге, широкую плешину пожарища среди домов и садов.

Над старым аэродромом он посмотрел на идущие рядом с ним самолеты и удивился своему открытию: для летчиков и стрелков, летевших с ним рядом, это место просто географический объект с собственным названием, потому что личные потери и приобретения они начинали считать всего с прошлой зимы и весны сорок третьего.

Но для него с Масловым прежний аэродром — частичка личной биографии, этап в боевой истории полка. «Наверное, и без войны нередко трагично и неожиданно обрываются людские планы. Один человек, что отдельное зернышко, не всегда плодоносит: «Ваше благородие Случай».

До его слуха донесся шорох шагов. Матвей повернулся на звук и скорее почувствовал, чем увидел, что к нему идет женщина.

— Кто тут ходит? — спросил он.

— Горохова я… По голосу — Осипов?

— Правильно, Елена Васильевна. Идите сюда. Что вы тут делаете?

— Здесь, Матвей, можно только грустить и думать. Вы на меня не обижаетесь, что я вас так назвала? Про себя я вас всех по имени зову, такая уж учительская привычка.

— Просто непривычно… Как вы тут оказались?

— Я давно пришла. Люди ушли, а я осталась. Впервые передо мной место гибели летчиков. Я здесь вижу не только могилу Маслова и Коткова, но, мне представляется, и еще многих и многих. Но тебе могу сказать, что Илья Иванович был близок мне своей судьбой. Я вспомнила здесь один с ним разговор и плакала, плакала о нем, о его погибших детях и жене. Мне Маслов чем-то напоминал мужа. Я над этим не раз думала. Может быть, со временем Илья и разбудил бы во мне женщину. Я чувствовала его внимание ко мне. Он был предупредительно вежлив. Вежлив, но не ласков. Ласка была у него спрятана в сердце. Нас тянуло друг к другу. И эти только зарождающиеся чувства привели бы, наверное, к более серьезным отношениям. Возможно, нас сближали взаимное горе, взаимные утраты. У меня не было детей, а он потерял сразу двоих — это ужасно. Невыносимо потерять даже одного. Но тут нет места арифметике. И вот я думаю, Матвей, что увидела только восход нового дня и вновь для меня ночь. Я потеряла не близкого, но дорогого для меня человека. Ну, как говорят, поплакала в жилетку, выговорилась, и сейчас мне легче…

Матвею казалось, что он стоит рядом с матерью, обремененной большим горем. И это было почти правдой — его матери от роду было всего-навсего на десяток лет больше.

…Осипов не мог спать. Его потрясла глупая случайность гибели Маслова и Коткова. Чем он больше думал о сломавшемся крыле, тем выше вырастал нравственный облик этих людей, их благородство. Он почти был уверен в том, что Илья и инженер, сомневаясь в прочности крыла, решили проверить его на большей перегрузке, чтобы в бою оно никого не могло подвести. «Если бы не было войны, не было бы битых и ломаных крыльев, не было бы погибших, не вернувшихся и пропавших».

В жестокости войны, несправедливости фашизма Матвей видел средневековую инквизицию и мракобесие. Его открытая человеческая душа, его доброе сердце страдали всегда, когда на аэродроме были раненые и убитые. Иногда ночью он плакал. Но это были слезы не жертвы, не отчаяние слабого человека, неспособного управлять собой. Мучительные спазмы не были проявлением уязвленного самолюбия — это был бунт и крик неспящей совести, совести сильного и решительного человека, который мучился тем, что им мало сделано за прошедшие дни войны, а фашистские разбойники продолжают грабить и убивать на его родной земле дорогих ему, ни в чем не повинных людей.

Опершись спиной о стену дома, Матвей одиноко сидел на темном крыльце. Ничего не видящие перед собой глаза смотрели в небо. Если бы изредка вспыхивающий огонек папиросы не освещал задумчивое лицо, то можно было бы принять его неподвижность за сон в неудобной позе. Перебирая в памяти день за днем всю войну, он не торопясь вспоминал всех лично знакомых ему погибших летчиков и при этом глубоко страдал. Его чувствительное сердце воспринимало чужую беду с пронзительной болью и отзывалось светлой радостью на самую маленькую удачу.

Калейдоскоп лиц, фамилий, отдельных атак и целых боев, самолеты в пробоинах и крови, радость побед и горечь поражений, госпитали и похороны, редкие фронтовые праздники награждений…

Усилием воли Матвей собирал роившиеся в беспорядке мысли в строгую временную последовательность, так как знал, что бессистемно нельзя вспомнить всего. Сбои в размышлениях помогали приводить в порядок гудевшие в небе самолеты, которые через равные промежутки времени проходили над ним, создавая ощущение ритма. Слышимый гул успокаивал: в небе уже вторую ночь с вечера и до утра шли свои самолеты — дальняя авиация бомбила железные дороги и войска врага. Ощущение находящейся в небе силы, несмотря на горестные раздумья, как-то бодрило, создавая уверенность.

Нелегкие, тревожные ночи раздумий не ослабляли его. Наоборот, они накапливали в нем, как в аккумуляторе, громадный заряд психической энергии, которая позволяла ему с исключительной настойчивостью и бесстрашием, не чувствуя усталости, разить врага, быть неутомимым как в первом, так и в четвертом вылете за один день.

Наплывшие из ночи облака незаметно для Осипова спрятали от него звезды, еще больше зачернили темноту. Он обратил внимание на происшедшую в природе перемену лишь тогда, когда почувствовал запах воды в воздухе, а потом и ощутил ее на приподнятом вверх лице…

Облака через невидимое мелкое сито уронили на землю не дождь, а водянистую пыльцу, от чего сверху повеяло прохладой. Идущая с неба свежесть отвлекла Матвея от прошлого, разъединила цепочку нанизывающихся друг на друга мыслей, и он, ощутив облегчение бездумья, отдался этому состоянию…

Открыв глаза, он удивился: брезжил рассвет. Волосы и гимнастерка отсырели, лицо волглое, как бы умытое, но еще не вытертое насухо полотенцем.

…Еще одна отчаянная попытка врага танковым тараном прорвать оборону окончилась неудачей. Войска фронта, опираясь на тыловую армейскую полосу, устояли и всю ночь сами готовились к контрудару, стремясь решительными действиями упредить новые намерения противника.

День занялся пасмурный. Но авиация фронта ранним утром поднялась в воздух, чтобы своими ударами подготовить предстоящую атаку. Русанов шел во главе полка, растянутого длинной колонной. Подняты были в бой все исправные самолеты. «Старых» летчиков не хватило, и пришлось взять с собой часть прилетевшего вечером пополнения. Летели в полном молчании, но приемники бортовых радиостанций до отказа были заполнены голосами чьих-то докладов, запросов и команд — впереди идущие уже начали уничтожение фашистских танков и артиллерии. Небо зависало обликами над полями разгорающегося сражения и прижимало самолеты низко к земле, лишив их свободы маневрирования по высоте. Истребителям, штурмовикам и бомбардировщикам было тесно в узком подоблачном коридоре, но поток групп не иссякал. Напряженность обстановки, плохая погода и молодые экипажи в группе породили у Русанова тревогу.

«Как молодежь справится сегодня? Облака и дым пожарищ — серьезная помеха. Оторвется кто-либо из них от строя и пропадет. Один не доберется домой…»

Размышления оборвались. Его вызывали на связь… Командный пункт командира корпуса торопливо спрашивал открытым текстом:

— Русанов, я — Гора. Ты по плану идешь? Отвечай коротко…

— Я — Русанов. По плану.

— Цель подтверждаю. Артиллерия южнее оврага. Весь боекомплект за один заход и уходи бреющим… Среди наших отдельные пары «мессеров» снуют. Смотреть самим.

«Смотреть. Разве в этой дымной мути, среди самолетов, идущих справа и слева, как кета на нерест, увидишь чужих мальков, пока они тебя не укусят? Найдешь, а стрелять нельзя — в своих попадешь…»

— Я — Гора, указания для всех: кто увидит зенитку, бить немедленно и доложить, что по своей цели не работал!

«Наверное, уже выдохлась зенитная артиллерия. Тридцать минут их мутузят. Небось стволы красные или снарядов нет…»

Русанов нашел определенные ему для удара батареи полевой артиллерии и обрушил на них огонь, бомбы, злость. Уходя домой, он больше беспокоился уже не о том, что его будет бить враг, а смотрел вверх, чтобы не попасть под чьи-нибудь бомбы.

Пожары, самолетная теснота и редкий зенитный огонь вроде остались позади. Под крылом своя земля, густо разрисованная пыльными шлейфами; по дорогам и полям батальонные и ротные колонны танков. Свои танки — десятки и сотни — шли к линии фронта.

Командир авиационного корпуса на КП, волнуясь и напрягая голос, кричал в микрофон:

— «Горбатые», смотрите, не перепутайте линию фронта! Смотреть внимательно за своими танками. Опознавание — зеленая ракета.

Генерал хотел исключить случайности, надеялся, что командиры групп не ошибутся. Беспокойство его не проходило. Опознавание не всегда летчики увидят… А где гарантия, что из двух сотен самолетов, идущих к фронту, начиненных бомбами, никто не ошибется, не перепутает своих с чужими. Танки сверху — коробки одинаковые, попробуй по раскраске их разбери. Пушка же в разные стороны вращается, может быть и назад повернута, по ней своих не определишь.

…Русанов никогда еще не видел в одном месте столько танков и мысленно представил, что произойдет через несколько десятков минут. «Если фашистская авиация не сорвет атаку, то могут быть грандиозный бой и великие последствия…»

Еще добрый десяток минут после ухода штурмовиков Челышева от линии фронта краснозвездные самолеты утюжили боевые порядки фашистских войск Потом небо освободили, и пространство под облаками заполнилось новым воем и грохотом: артиллерия обороны начала подготовку атаки, обеспечивая развертывание танков в атакующие цепи.

…На узком поле, упирающемся с одной стороны в железнодорожную насыпь, а с другой — в речку Псел, сошлись лоб в лоб сотни танков… Лязг гусениц, орудийная встречная канонада, резкие звуки разрывов снарядов, скрежет ломающейся брони, зловонные огненно-черные костры горящих танков. Наверху гул авиационных моторов, стрекотание пушек и визг падающих бомб. Все слилось в едином, ужасающем, злобно-кровавом, громоподобном гуле сражения. Дрожала и стонала развороченная гусеницами и разрывами земля. Орали дикими голосами, истошно матерились, плакали и смеялись от ярости, страха, радости и боли. Заживо горели в танках и самолетах, гибли под железными черепахами люди.

Сцепившись в одном гигантском массиве железа, человеческих судеб и тел, танки уже не могли разойтись, люди — «ни вернуться, ни взглянуть назад».

«Тридцатьчетверки» и «исы», «тигры» и «фердинанды», легкие машины и бронетранспортеры перемешались между собой. Танковый клубок, втягивая в себя с дорог все новые и новые силы, смердя дымом и кровью, жил своей страшной жизнью пока на одном месте… Стороны надеялись на победу.

Самолеты и со звездами, и с крестами на крыльях оказались над танковым муравейником бессильными — летчики не могли разобраться, кто есть кто. Казалось бы, из безвыходного положения воздушные разведчики нашли выход — они увидели дороги, идущие к полю танкового сражения, и догадались, что результат контрудара танковой армии зависит от притока свежих сил к врагу с юга. По их предложениям, на основе добытых ими разведывательных данных штурмовики сосредоточили свои усилия на районе, из которого враг черпал новые силы. Но понимание этой истины недолго было односторонним достоянием. Командование группы армий «Юг» поняло, что только тот, кто перережет дорожные артерии, может рассчитывать на успех. Теперь уже не дерущиеся танки, а боеприпасы, бензин и резервы на дорогах стали главными объектами для авиации.

Несмотря на сложную погоду, воздушные бои вспыхнули с новой силой. Бои шли за право быть хозяином неба. И вскоре фашистская авиация уступила. Истребители Воронежского фронта воздушными заслонами «перегородили» небесные пути на север самолетам с крестами на крыльях, изолировали танковое сражение и свои коммуникации от воздействия вражеской авиации. Штурмовики и бомбардировщики сосредоточили свои силы на фашистских тылах. Для врага дороги сделались труднопроходимыми днем. Ночи же были короткими.

Мельник, похоронив в братской могиле у линии фронта стрелка, вернулся в полк. Потери полка за его отсутствие не позволили ему ощутить радость встречи с товарищами. Среди стольких несчастий его собственные «синяки», полученные им при вынужденной посадке, и объяснение в дивизии потеряли для него всякое значение. Общие успехи оборонительного сражения на земле не облегчали боль уграт, которая иссушила кожу на его скуластом лице, прорезала ее новыми морщинами в углах губ и вокруг глаз, то иногда лихорадочно загорающихся от внутреннего напряжения, то уходящих в себя в глубокой задумчивости.

С личным Фрол Сергеевич справился быстро. И опять заботы о готовности людей к боям, анализ результатов вылетов, получение и подготовка пополнения, ремонт самолетов, представление к наградам и письма родителям погибших захватили все его время и думы без остатка. Партийная работа, как и жизнь в ее многогранных проявлениях, не могла ограничиваться догматом инструкций и определенным временем. Успех в бою — радость, смысл и содержание их работы. Но разве он мог смириться с тем, что из последнего пополнения погибло два экипажа, даже не успев встать на партийный и комсомольский учет. И если бы не их оставшиеся документы, то долго бы пришлось выяснять личности погибших. Людей послали сразу в бой из-за острой необходимости. Но это не умаляло вины секретаря парткома и его личной вины как воспитателя и руководителя.

Челышев был очень обеспокоен действиями молодых летчиков из группы Мельника. В их ошибочных поступках он видел свою вину: «Не рассказал, не показал, не научил». Никто и никогда не может гарантировать, что ведущего не собьют. А получилось еще хуже: комиссара подбили и сбили заместителя. Может, у него перед атакой истребителей уже был поврежден самолет или самого ранили, поэтому он, оставшись командиром, и не управлял «илами». «У семи нянек» дети остались без присмотру: от впереди идущей группы оторвались, а сами не знали, что делать. Если бы не шел замыкающим Осипов, быть еще большей беде.

Возникшую ситуацию они не раз обсуждали с Мельником после его возвращения в полк. В попытке бегства от «мессеров», в желании выскочить вперед ведущего из-под атаки они не видели у молодежи полного стремления прикрыться чужой спиной.

Для того чтобы струсить и воспользоваться подлостью для собственного спасения, нужно было, прежде всего, понимать бой, знать, где и когда опасен враг. Без знания динамики боя, без определенного опыта нельзя прикинуться непонимающим или неумеющим дурачком. В поведении оставшихся без командиров летчиков скорее всего можно было усмотреть растерянность — они не знали, как им защищаться. В них ожил присущий всему живому инстинкт самосохранения, который требовал уходить подальше от опасности и «командовал» рукой, дающей обороты мотору, — скорость уводила от «смерти». Растерянность и паническое состояние их на первых порах привели к «неподчинению» Осипову.

И чем больше командир и замполит думали о происшедшем и анализировали потери полка, тем яснее им виделась недостаточная подготовка прибывающей молодежи. Особенно плохо было с воздушными стрелками: пополнение ими шло от случая к случаю. И чтобы как-то ликвидировать их недостачу, приходилось в спешном порядке готовить для этого оружейников, на место которых опять-таки нужны были люди. Обстановка требовала срочных мер, и Челышев решил создать у себя полковую школу, а для ее комплектования воспользоваться незаконным методом: самому набрать добровольцев из какого-нибудь маршевого батальона, направляемого к фронту…

Вокзал в Валуйках жил в напряженном прифронтовом ритме. Для каких-то составов это была последняя станция в движении на запад и первая перед обратным путешествием в тыл. Для других — очередная, может быть, даже не названная остановка. Поезда, состоящие из теплушек и платформ, разгружались и загружались, приходили, уходили и проходили.

Лейтенант Цибуля, человек покладистый и общительный, выполняя деликатные поручения командира полка по «подбору кадров», постучался в дверь с табличкой «Военный комендант» и, услышав негромкое «да-да», решительно шагнул навстречу воле случая.

— Товарищ майор! Докладывает лейтенант Цибуля. У меня письмо от командира полка до вас!

Немолодой, начавший седеть офицер вопросительно посмотрел на стоящего перед ним летчика. Не торопясь, взял бумагу из протянутой руки.

— Товарищ майор, я зараз волнуюсь.

— Волнуетесь? — Он понял, что «для вас», «до вас» летчику одинаково, он украинец. — Если так, то пакет, видимо, лично вас касается?

— Не только меня, — всего нашего полка.

— Вот как! Интересно…

Майор отдал Цибуле удостоверение личности. Показав ему жестом на стул и, устроившись за столом, занялся пакетом.

Цибуля был доволен. Первый этап он выиграл. Однако чтение затягивалось, и от этого росло в нем напряжение, появилось беспокойство от мысли, что вдруг майор что-нибудь не так поймет, не как им надо, и тогда будет трудно с ним разговаривать. Скажет «нет» и отрежет. Он тут привык принимать решения и ни перед кем не отчитываться. К власти ведь тоже привыкают…

Майор начал читать письмо в третий раз, и это немного успокоило Цибулю. «Снова стал читать, значит, не хочет просто отказать. Думает, а это уже неплохо. Могут появиться положительные шансы если не у него, то где-то в другом месте, и может быть, он сам их и подскажет…»

— Интересную задачку предложил мне решить ваш командир. Только ведь это безобразие с его стороны. Мне он предлагает превышение полномочий. Он хочет нарушить установленный порядок получения пополнения. Но первым, если не преступником, то нарушителем буду я.

— Товарищ майор! Мне неведомы ваши законы и полномочия, но положение у нас безвыходное. Людей нет. Летаем самоуком. Оружейники сами самолеты готовят на вылет и сами летают за стрелков. Устали, с ног валятся, а польза от них и в воздухе не очень какая выходит…

— Это почему же? Оружие знает, значит, стрелять умеет.

— Дело не только в оружии. Их учить воздушному бою надо, тактике, маневру. А до этого руки не доходят. Получается по пословице: «Скупой дважды платит, а лежачий два раза робит». Только рассчитываемся кровью и сбитыми самолетами, которые снова надо на заводе делать.

— Ну ладно, лейтенант! Хорошо просишь, от сердца твой разговор идет. Какие тебе больше специалисты подойдут?

— Пулеметчики, и лучше, чтобы уже воевавшие. Кто смерть видел и снова на фронт идет — не испугается.

— Пусть будет по-вашему. Пойдем к формирователям маршевых команд. Дам им разрешение на выбор тебе двадцати человек. Правда, придется посидеть. Ведь их тоже, пулеметчиков-то, да еще желающих в авиацию, не сразу найдешь… Агитировать сам будешь, только не очень громко. Беседуй тихонько с двумя, пятью человеками, чтобы не афишировать дело.

…Цибуля охрип и обалдел от многократно «повторяемых одних и тех же фраз, но дело вперед продвигалось медленно. День заканчивался. Надежд на выполнение поручения оставалось все меньше.

Согласившихся ехать с ним в полк набралось пока только семь человек Поэтому, получив для беседы новых людей, он сейчас хотел во что бы то ни стало их убедить.

— Товарищи, я адъютант, по-пехотному — начальник штаба эскадрильи из штурмового авиационного полка. Нам очень нужны пулеметчики для того, чтобы научить их летать воздушными стрелками. Вы пулеметчики?…

— Пулеметчики. Бондарь и я, Кузовков, со станкового «максима», а остальные ручники — с «Дегтярева».

Отвечал высокого роста сержант. По взглядам и поведению собравшихся Цибуля сразу понял, что это не случайно. Сержант у этих шести человек, видимо, был не просто старшим по званию, но и признанным ими руководителем.

— Очень хорошо. Как раз такие специалисты нам и нужны.

— Какие из нас, пехтуры, летчики! Мы привыкли больше на своих двоих да на животе. До сих пор пятки и коленки саднеют.

Засмеялись дружелюбно, с гордостью за себя и свою пехоту. Засмеялся и агитатор от летчиков.

— Ну а теперь вам предлагают воевать в авиации. Небось, когда «илы» фашистов штурмуют, на душе-то веселее становится, уверенность прибавляется, да и немцев битых больше оказывается.

— Мы еще в госпитале собрались своей группой и решили проситься в один пулеметный взвод. А теперь надо думать. Конечно, когда свои летают, нам на земле легче. Но непривычно это — с земли в небо. Нас всех весной под Чугуевом поранило. Мне, например, по ногам попало. Пролежал я целую ночь в воронке. К утру не мог пошевелить ни ногами, ни руками. Ночью подморозило, и все на мне обмундирование в ледышку превратилось. Когда санитары подобрали, оказалось, ноги обморозились от пальцев и до того места, откуда растут. Вылечили. Ходить и бегать могу, ползать еще привычку не потерял. А в воздухе? Если ранят, в окопе не отлежишься. Санитар не появится со своими премудростями. Насмотрелись мы на эти ваши бои, аж иногда в животе колики. Кругом голый, спрятаться негде. Если ранили и «шарики» в разные стороны разбежались, то «прощайте, дорогие родители». Самолет подбили — тоже несладко.

— Ну, волков бояться — в лес не ходить. Убить и ранить на войне могут и в пехоте, и в авиации. Я не думаю, что вы ребята из трусливых. Но у нас лучше: слетал и, если живой и целый остался, пошел в столовую, пообедал за столом, на скатерти, если до ночи дожил, выспался на постели. Утром чайку попил и снова на войну. Вспомните, сколько раз вы на фронте во время боев досыта поели, в тепле на постели спали, а в бане мылись? Вот на тебе, сержант, штаны и гимнастерка как на вешалке, да и другие не очень-то с животами. А у нас на авиационных харчах подкормим, обучим, и будете вы воздушной пехотой.

— Вы, лейтенант, пряниками нас не заманивайте… Придем в полк а потом окажется, что мы не подошли там по вашим нормам. Тогда куда? Один или два у вас, а остальным пинка в мягкое место. Как же тогда наше товарищество?

— Если кто летать не сможет, все равно у нас останется. Обучим и на земле нести службу: готовить бомбы, пушки и пулеметы к вылету. Так что давайте соглашайтесь — со всех сторон вам лучше у нас будет, чем в неизвестном еще пулеметном взводе.

— Как, будущие гвардейцы? Все понятно? — Сержант посмотрел на своих товарищей. — Выйдем, поговорим. Подождите нас несколько минут.

Пулеметчики ушли. Цибуля остался в комнатке один. Сержант ему понравился. Сомнения были, но была и надежда на то, что он их, точнее Кузовкова, убедил. Поедут с ним ребята.

И ребята поехали…

Три дня ожесточенного танкового побоища не дали на земле ни одной из сторон заметного преимущества. Противникам не удалось достичь намеченных ими целей. Огромные потери и длительное нечеловеческое напряжение подорвали силы втянутых в сражение войск. Враги перешли к обороне.

Спало напряжение и в воздухе. Фашистские эскадры понесли большой урон и уступили господство в воздухе советским летчикам. Превосходство в Пятом океане было добыто кровопролитными воздушными боями и смертельными схватками с зенитной артиллерией противника. Люди в авиационных частях устали. Если бы знать, что хочет предпринять противник, то можно было бы рассчитать и спланировать отдых и ремонт, прием пополнения и его учебу. Но командиру полка никто таких сведений дать не мог, и он должен был рассчитывать только на свою интуицию и расторопность. Не давали не потому, что старшие ничего не знали, не предполагали. Они многое видели и знали, рассчитывали и планировали. Но, по законам сохранения своих намерений в тайне, более высокие инстанции не могли сообщить в полк интересующие его сведения.

Челышев уловил смену обстановки. Он понял, что на земле наступил какой-то перерыв в решающем противоборстве. Если не равновесие сил, то выжидание или спешное подтягивание к району сражения новых войск. Как и многим в его служебном положении, ему не была видна длительность такой передышки, но он сразу решил воспользоваться относительным «затишьем» для учебы.

День учебы на фронте — находка, дорогой праздник, продляющий жизнь и делающий людей сильнее. Надо было в спешном порядке дать тренировку молодым летчикам. Полетать с вновь набранными воздушными стрелками. Определить их в эскадрильи и экипажи, дать поработать с пулеметом, пострелять по мишени сначала на земле, а потом и с воздуха. У него не затушевывался в памяти печальный случай с пилотами из группы Мельника, неумение их противопоставить нападающим фашистским истребителям свою волю, огонь и маневр, неумение вести активную оборону. Теория воздушного боя «ила» с истребителем после того позорного случая неоднократно изучалась с помощью расчетов и макетов, но он чувствовал, что молодежь все же скептически относится к его доказательствам. Нужен был убедительный пример, показ возможностей в натуре.

Устин Прокофьевич был очень доволен тем, что ему удалось заполучить пару «яков» к себе на аэродром. Теперь он мог провести учебный бой штурмовика с истребителем и показать молодежи, что «не так страшен черт, как его малюют».

Было трудно выпросить истребителей, но, оказывается, еще сложнее организовать показ «боя».

Его участники — старшие лейтенанты Осипов и Корнев — горячились и настаивали на полной свободе действий. Челышев понимал, что у командиров эскадрилий разгораются споры не только от стремления показать свой самолет с лучшей стороны, но и из честолюбивых мотивов — желания доказать друг другу и тем, кто будет смотреть, что Осипов есть Осипов, а Корнев тоже не лыком шит. И когда Челышев убедился, что без приказа он с ними ни до чего не договорится, ему пришлось тихонько, но твердо стукнуть кулаком по столу:

— Хватит, петухи! Мне ваш престиж не нужен. И никому он не нужен. Если будете партизанить, кто-нибудь окажется в земле. Повторяю, Корневу надо показать наиболее распространенные, типичные атаки «мессеров» по «илу» снизу, сверху, сбоку, Осипову — способы маневра, обеспечивающие срыв прицельного огня, и варианты использования хвостового и лобового оружия. Мы сейчас не можем играть в неожиданность. Этот элемент не проигрывается. Вы можете использовать предельные возможности своего самолета, но очередность показа тактических элементов определите. Будете о своих планах и действиях докладывать по радио, чтобы обучаемые могли думать за обе стороны. Закончите бой парным виражом, чтобы показать, что «ил» разворачивается с меньшим радиусом. Все поняли?

— Поняли, — ответил за обоих Корнев. — Подрезали вы нам крылья. Мы же хотели провести настоящий свободный бой.

— Мало ли что вы хотели. То, что вы задумали, была бы не учеба, а воздушное хулиганство и держание себя за одно место. Запомните: учеба, даже самая боевая, должна быть в меру безопасной… Осипов, тебе надо будет так строить свой полет, чтобы с аэродрома было видно. Имейте в виду, что земля круглая, но с буграми. Родная мать она нам, но ударить может до смерти!

Аэродром превратился в зрительный зал, а небо в большую сцену… Самолеты набирали высоту. Рядом с неторопливым «илом» то с одной, то с другой стороны с веселой легкостью ходила пара «яков». Летчики в воздухе и на земле у динамиков радиостанции молчали. Тишину напряженного ожидания разрядил Челышев:

— Товарищи летчики, особенно стрелки, обратите внимание вот на что. Истребитель опасен, только когда прицелится и выйдет на дистанцию действительного огня, а это не больше четырехсот, двухсот метров. Наша задача обороны состоит в том, чтобы сорвать прицеливание и огонь. Для этого у нас в руках маневр и оружие. Рано начнете маневрировать, враг имеет возможность принять контрмеры. Будете стрелять впопыхах, опытный враг сразу учует вашу слабинку и боязнь. Пойдет в атаку смелее. Запомнить надо на всю жизнь: если не сам атакуешь, то первая задача — выйти из-под удара, вторая — самому атаковать. Каким оружием — передними пушками или задним пулеметом — все зависит от обстановки.

В динамике послышался щелчок.

— Корнев, я готов. Разворачиваюсь на аэродром. Давай атаки снизу.

— Хорошо, Матвей. Триста пятнадцатому набрать две с половиной тысячи и смотреть за воздухом.

Один истребитель, оставив своих «попутчиков» ниже себя, пошел дальше в синеву неба, чтобы оттуда обезопасить учебу, исключить эту самую «неожиданность», которую отказался экспериментировать Челышев.

Через мгновение «як» Корнева, сверкнув голубым низом крыльев и фюзеляжа, опрокинулся на крыло и пошел к земле, чтобы занять исходное положение для атаки. Потом снизу кинулся вверх к «илу».

— Матвей, начали.

— Вижу, давай смелее.

Отвечая, Осипов шел еще по прямой, а затем резко положил машину боком к атакующему и пошел верхом на него. Перегрузка, видимо, основательно давила на плечи, мешала говорить, и до учеников радио донесло уже измененный его хрипловатый голос:

— Ну что, в прицеле?

— Нет, все время уходишь… Мне уже больше за тобой тянуться нельзя. Предел, по скорости выхожу из атаки.

Корнев прекратил крутой разворот на горке, и «як», как бы получив толчок в спину, рывком поднялся выше «ила». Летчик, набирая высоту, повернул его спиной к земле, чтобы не потерять из виду «противника». Превратив весь запас энергии в высоту, истребитель теперь устремился вниз.

— Атакую сверху…

Над аэродромом, надсадно ревя моторами, метались два самолета, чем-то отдаленно напоминая кобчика и ласточку. В репродукторах звучали хриплые, «простуженные» напряжением и перегрузками, отрывистые слова и короткие фразы, позволяющие понять земле, о чем думают сейчас «воюющие» для учебы два командира эскадрилий.

Челышев, чуть побледневший от внутренней собранности и ответственности, смотрел «бой» стоя. И как только передатчики «дерущихся» замолкали, он сразу нажимал кнопку микрофона и говорил в эфир только одно слово:

— Спокойно! Спокойно!…

Ему казалось, что бой идет уже целую вечность, и он начал от этого ощущения уставать, как будто бы на него все это время наваливались сотни килограммов ускорений, выжимали из него пот и мешали свободно дышать.

…«Як» вновь силой инерции забросило в небо выше «ила». Корнев намеревался еще раз атаковать сверху, но Осипов энергично развернулся под него и полностью сорвал замысел «врага» по бою.

— Хватит, дорогой! — Матвей, не отпуская кнопки передатчика, весело смеялся. — Давай убегай теперь от меня и начинай снова, только издалека.

— Молодец! Ух ты и хитрюга, чертов «горбыль»!

Вмешался Челышев:

— Вертелись больше двенадцати минут. Потом поговорите. Давайте совместный вираж и на посадку… — Только теперь он посмотрел, что делалось на земле. Все его летчики и стрелки на ногах. Огляделся по сторонам. На стоянках никто не работал. Весь технический состав тоже на ногах, задрав головы вверх, каждый стоял там, где его застал момент начала «боя». Страстная неистовость, зрелищная стремительность «боя» вызвали столько эмоций, что усидеть на земле оказалось невозможным, отвлечься другим делом или пустым разговором — кощунством. Даже сейчас, когда маленький и большой самолеты выписывали в небе кольцо, никто не отрывался от наблюдения за исходом соревнования.

…Мотор «ила» уже не выл, а зло рычал на полном форсаже, выбрасывая из себя дымящийся копотью выхлоп. Самолет не летел, а плашмя, всем животом и крыльями как бы опирался о воздух, все больше забрасывая мотор себе за спину. И упорство его было вознаграждено — «як» не удержался с ним в паре и начал уходить от него в сторону, все больше обгоняя разъяренного штурмовика. Прошло еще пять секунд, и даже неспециалисту стало видно с полной отчетливостью, что если сейчас Осипову уменьшить крутизну разворота, то его большим радиусом вынесет под хвост истребителя. После этого можно даже без прицеливания нажимать на пушечные гашетки, и верующие обязаны будут поставить свечку в память об убиенном.

Челышев совершенно был разбит напряжением и этим «проклятым» виражом. Все было сделано, наверное, выше всех полученных в КБ[29] расчетов. «Вираж на грани самоубийства. Еще совсем маленькое «чуть», и ты уже не победитель, а покойник».

— Хватит виражить. Конец. На посадку… Летчики! Чтобы сделать такой вираж, надо очень много поработать. Знать, уметь и чувствовать машину своей задницей. В этом положении одно неверное движение, совсем незаметный перебор перегрузки, и вираж окажется выше возможностей самолета. Протест насилию — штопор, а вместе с ним и земля.

Самолеты садились… Наблюдавшие бой почувствовали облегчение, тяжесть напряжения спала. Гордость за Осипова, за «илюху», за хороший бой раскрыла губы в улыбки, нашла хорошие слова и задористые шутки. «Класс» превратился в шумную ярмарку, на которой все говорили одновременно, спешили поделиться своими впечатлениями и наблюдениями, высказать свою возросшую моральную уверенность, укрепившуюся в себе силу.

Подошли Осипов и Корнев.

— Что скажете, товарищи соколы? — спросил Челышев.

— Товарищ командир! Спина у меня мокрая. Сколько раз в прицеле я был, пусть Корнев скажет. Только по совести, как договаривались.

— Зачем врать. Матвей — молодец. Я сделал, наверное, атак пятнадцать, а в прицеле «ил» был на хорошую очередь раза три. В реальном бою мог еще и не попасть.

— У меня истребитель был на выстреле по-настоящему один раз. Все же тебе легче крутиться. Так и в бою: чаще всего «шмиттов» штурмовики сбивают на их проскакивании после атаки вперед «ила». Стрелок на маневрах, которые я вытворял, почти не мог стрелять. Пулемет из рук перегрузкой вырывает.

— Спасибо, молодцы. Напряженный и поучительный бой показали. Только я устал от ваших выкрутасов. Очень все натянуто было до самого, что «дальше никак нельзя»… А в общем-то, правильно, драться так драться уж так, чтобы не было боевых «ничьих».

Подернутое дымкой утро Осипов и Борубай встретили в полете.

На плечах у ведомого Матвея топорщились необмятые еще парашютными лямками новые лейтенантские погоны. Борубай был торжественно подтянут, празднично настроен: человек, прошедший через огонь, вез новое свое отличие к месту его боевого крещения и хотел это совершить как можно лучше…

Низкое солнце меняло свою медную рубашку на ярко-желтую и пока не слепило глаза летчикам. Его лучи, освещая крыши хат и кроны деревьев, расчертили землю длинными синими тенями, оставляя в оврагах и балках еще голубой полумрак ушедшей ночи.

Линия фронта встретила пару «илов» и восьмерку «яков» из сопровождения заградительным огнем… Начался «рабочий день». Немцы не хотели пускать к себе посторонних наблюдателей и поэтому не жалели снарядов, а летчики не хотели с этим соглашаться.

Матвей летел вдоль линии фронта и не торопился идти в огонь. Ему было безразлично, где прорваться на чужую территорию, так как целью для него в этом полете была вся восточная часть фашистского клина, вбитого в оборону. Надо было осмотреть дороги, леса и занятую врагом территорию, чтобы как-то в общем плане представить намерения фашистского командования на ближайшие дни.

Вытягивая разрывы на себя, Осипов изучал огневые возможности врага и разгонял все большую скорость. И когда зенитчикам надоело ставить бесполезный забор из разрывов, «илы» круто развернулись на юг и, набирая высоту, проскочили через линию фронта. Немцы всполошились, но было уже поздно. Пристрелянные сектора остались позади.

Матвей осмотрелся: внизу, обезображенная черными полями пожарищ и оспинами воронок земля недавних боев. Небо около самолетов неожиданно то в одном, то в другом месте покрывалось грязными клубками зенитных разрывов. Враги не могли поставить сплошные огневые завесы, поэтому вели огонь на поражение, стараясь теперь уже не преградить путь, а сбить прорвавшиеся самолеты. Маневрируя от разрывов, Осипов увидел выше себя еще десятку «лавочкиных». И даже в огне его сердце радостью отозвалось на заботу командира корпуса, который, посылая его на просмотр сотен километров дорог, нашел все же возможность уже за линией фронта усилить охрану. Жаль только, что эти истребители оказались из другого корпуса и радиостанции их были настроены на другую волну. Поговорить с ними Матвею не удалось.

«Илы», «яки» и «лавочкины», небо в хлопьях огня жили своей автономной жизнью. Просыпающаяся природа была еще в утренней дреме. Но воздух уже пришел в легкое движение и изогнул пыльные хвосты войсковых колонн. Войска врага торопились спрятаться в местах своего дневного назначения. Матвей по накату дорог, по хвостам не успевшей осесть пыли, по дымам из лесов, вспышкам, выстрелам солнечных зайчиков от стекол машин видел напряженную жизнь, дымящиеся полевые кухни, маскирующиеся войска.

И чтобы скрыть от него жизнь войскового тыла, воздух сейчас сотрясали стрельбой десятки пушек и разрывы снарядов, а пространство выше их полета заняли несколько пар «мессершмиттов». Зенитчики и истребители обязаны были сохранить тайну замысла своего командования. Зенитчики и Осипов с Борубаем были заняты каждый своим делом: первые стреляли, вторые маневрировали и смотрели. Фашистские истребители, находясь в меньшинстве, пока не решались начинать бой. Но так долго не могло продолжаться. К ним обязательно должно было прийти подкрепление, и тогда обстановка быстро усложнится.

Чем больше Осипов смотрел на землю, тем яснее ему виделась общая картина: немцы «перепутали» нахождение линии фронта. Вместо того чтобы продвигать резервы на север, их колонны настойчиво уходили на Белгород, на юг.

Сосредоточенность Матвея нарушило радио. Он узнал голос командира полка истребителей подполковника Меркулова:

— Семьсот тринадцатый, тебе не надоело еще лазить по кустам и искать сделанный для тебя снаряд?

— Надоело, Двести десятый. Только ведь надо. Потерпи. Еще посмотрим немного.

Чтобы не ошибиться и не выглядеть только разведчиком, он решил быть и охотником — бомбить и штурмовать обнаруживаемые им войска. Только пикируя на них до малой высоты, можно было еще раз убедиться, что ты не путаешь сторону движения. Его теперь уже не очень интересовали леса. Из лесов танки и автомобили могли идти в любую сторону. А вот двигающиеся — это уже плановость, выполнение какого-то замысла. Если не демонстрация, не ложное передвижение, то это отход. Каждое новое пикирование на очередную колонну все больше убеждало его: войска идут на юг, уходят из сделанного ими же самими мешка.

— Семьсот тринадцатый, я — Двести десятый, тебе пора уходить. «Лавочкиных» уже нет, остались драться… Давай влево, пошли на восток, а то подойдут новые фрицы и нас отсюда не отпустят…

— Пошли, мы уже все сделали. Разворот на солнце.

— Давай к земле. Я четверкой остаюсь наверху, а Гарик с тобой низом пойдет… «Маленькие», потянулись вверх. Смотреть за Гариком.

Осипов решил помочь командиру полка. Зная его горячий характер и «драчливость», хотел исподволь подсказать ему, чтобы тот не ввязывался в бой.

— Двести десятый, если «гансы» появятся, ты с ними не связывайся. Уходи. Дело-то сделано.

— Уйдем, если разрешат и если ума хватит!

Но следующее слово уже было другим. У Меркулова исчезли нотки иронической насмешливости и спокойной неторопливости.

— Шестерка «худых»[30] сверху. На нас падают. Разворот веером… Гарик, одну пару поставь выше себя. А мы этих придержим.

Матвей понял, что у него за хвостом началась новая схватка. Прибавил, сколько мог, скорости, прижал самолеты к земле. Торопясь домой, он прятал самолет в земной разнообразности красок, управляя машиной, смотрел кругом настороженно. Незаметно в голове зародилась раздвоенность мысли, а на сердце противоречивость чувств… Мозг подводил уже итоги полета и считал, что все удалось хорошо, а добытые сведения принесут большую пользу. Однако этот вывод столкнулся с неудовлетворенностью и, может быть, даже собственными осуждениями.

«А на каком основании ты успех приписываешь только себе? Ведь ты даже не знаешь ребят на «лавочкиных», которые были вместе с тобой и молча взяли врага на себя. Они, наверное, еще дерутся. Все ли домой придут? Меркулов остался вчетвером против шести. Чем у него бой кончится?…» Сердце радовалось успеху и тревожилось за судьбу оставшихся боем прикрывать его жизнь.

Легко в книжке читать: «Каждый солдат должен знать свой маневр». Но когда твой маневр, твоя безопасность, а может быть, и жизнь закрывается грудью товарищей по оружию, то всегда хочется поменяться с ними и местами, и ролями. Эта неписаная солдатская этика, этика благородной души советского человека много раз выручала не только Матвея, но и других, идущих через войну солдат Красной Армии всех рангов и национальностей.

На войне в любом бою тяжело. Любой бой, даже самый победный, может стать для кого-то последним в его жизни. Особенно тяжел бой при вынужденной обороне. И обороняешься-то только потому, что враг в данный момент сильнее тебя. Не ты, а он диктует тебе свои условия. И, несмотря на это, красногвардейцы революции, красноармейцы и партизаны гражданской и этой — народной — всегда считали за честь быть в арьергарде, прикрыть отход своих товарищей на новый рубеж. Оставаясь в окопе, у переправы на верную смерть, они благодарили командиров за оказанное им доверие. И если случалось, что, выполнив задачу, кто-то все же оставался живым, то сам себя он никогда не считал героем. Товарищи в этом подвиге или самопожертвовании видели обычное и естественное выполнение службы и долга, а начальники не всегда с необходимой настойчивостью беспокоились о наградах.

…«Илы» вышли на свою территорию. Осипов еще раз осмотрелся кругом… Как будто бы все шло хорошо. Врагов в воздухе не видно.

— Гарик, мы дальше одни дойдем. Если есть горючее, иди к Двести десятому. Помоги там.

В ответ радостное:

— Спасибо, Семьсот тринадцатый! Мы назад!

«Яки» лихим боевым разворотом растаяли в синеве неба. Пошли обратно в огонь защищать не свои, а другие человеческие судьбы…

Истребители ушли. Место у командира справа освободилось, и Борубай занял его. Ведущему самолету стало безопасней. Между солнцем, возможным врагом, прячущимся в его лучах, и Осиповым теперь появилось препятствие из воли, разума и тела его подчиненного. Ведомого, товарища и друга, человека, считающего, что его предназначение состоит в том, чтобы принять удар на себя. Тень от низко идущей командирской машины стремительно неслась по земле. И Борубаю казалось, что это не тень от «ила», а тень беркута, летящего над степью вслед убегающей лисице.

«Раз нельзя передавать данные разведки по радио, надо обязательно дойти до дому, — думал Борубай. — Увиденное нами никак не должно пропасть. Сейчас командирская память — наша драгоценность».

Удовлетворение от сделанной работы, ощущение радости жизни переполнили душевную чашу. Охотник запел про то, как они высмотрели врага, хорошо стреляли и несут на крыльях добрые вести.

В штабах Воздушной армии фронта одновременно получили результаты наблюдений не менее десятка воздушных разведчиков. Донесения дополняли и перепроверяли друг друга.

Сведения о противнике, доложенные разведчиками, оказались идентичными.

Враг уходил. Сила переломила силу.

Летчики первыми увидели признаки победы, радовались ей. Пехота и танки, не ощутив еще ослабления врага к сопротивлению, сомневались.

Как только командование убедило себя в том, что фашистские войска начали отход, перед ним сразу возникли новые и не менее сложные задачи. Что делать?… Дать отойти противнику на намеченные им самим рубежи бескровно или приложить максимум энергии дли того, чтобы сорвать плановый отход и этим облегчать себе решение задач в будущем?

Отступление врага у всех командных инстанций, оставшихся в строю с первых дней войны, восстановило в памяти картины сорок первого и сорок второго годов. Их собственные бои, сражения и так называемые отходы на «заранее подготовленные рубежи». И этот кровью оплаченный опыт позволил им быстро принять единственно правильное решение. Сорвать плановый отход, не давать врагу закрепляться на выгодных рубежах и нанести максимально возможные потери.

Но и командование группы армий «Юг» понимало, что если оно не сможет осуществить планомерный отвод войск, если прикрывающие отступление части будут смяты, то это приведет к тяжелейшим последствия, итог которых трудно будет заранее предусмотреть.

Немцы отходили. Ведя тяжелые арьергардные бои, дивизии еще не успели полностью осознать свершившегося события: они потерпели поражение. Сила переломила силу. Цепляясь за чужие им бугры и овраги, леса и поля, деревья и речушки, они еще надеялись на фюрера, который «может и должен» их спасти, что обязательно свершится чудо, которое обещал Геббельс.

И опять враги сходились врукопашную, в танковых контратаках, в воздушных боях. Каждый старался сейчас создать себе благоприятные условия для будущего.

Контрудар танковой армии Воронежского фронта совпал по времени с началом контрнаступления войск Центрального и Брянского фронтов. Это ускорило принятие решения фашистским командованием на отвод войск армий «Юг» на Белгородском направлении.

Обстановка складывалась благоприятно. Но сил у наступающих частей оказалось недостаточно, чтобы смять немецко-фашистские части, прикрывающие отход. И когда это стало очевидно, Москва ввела в сражение новые и свежие войска — Степной фронт и еще одну воздушную армию.

Ранний день накалялся боями. Солнечный зной начисто уничтожил недавние следы дождя. Дрожащее марево горячего, пыльного и дымного воздуха плыло над полями боев, размывая контуры земных ориентиров и маскируя от летчиков войска.

Шубов, идущий во главе своей эскадрильи, сверху хорошо видел, как наземные бои выбрасывали в небо все новые порции пыли и копоти, расцвечивали фронт пожарами. Его не интересовали фашистские войска, охваченные огнем войны. Эти уже были обречены на уничтожение или беспорядочное отступление. Он искал колонны, ушедшие от боя на десять, а то и двадцать километров, потому что из них в глубине обороны враг будет создавать новые огневые рубежи. Наблюдая изуродованную сражениями землю, размочаленные дороги, разбитые и сгоревшие деревни, он с горечью отмечал, что между боем и хвостами догоняемых им колонн накопилось уже около десятка километров, а это означало, что враг смог оторваться и будет иметь время на каком-то далеком рубеже снова подготовиться к сопротивлению.

Найденная им колонна автомобилей встретила «илы» огнем, но он не стал тратить на нее боеприпасы. Искал танки или артиллерию — душу новой оборонительной позиции. Наконец увидел: колонна только что остановилась, и слабый ветер не успел еще полностью оторвать от нее пылевой шлейф. Солнечная дымка и запыленный сухостью воздух уменьшили видимость. И пока он рассмотрел, что было под ним, атаковать было поздно — танки оказались в мертвом для атаки пространстве. Нужен был новый заход.

— Выйдем из огня. Перестроиться в кильватер звеньев. Атаковать будем эту колонну четверками.

Подчиняясь командиру, штурмовики ушли от танков в жаркие солнечные лучи и пропали в нестерпимо ярком блеске. Огонь скорострельных зенитных пушек остался позади…

Борис осмотрелся. Группа перестроилась: звенья шли друг за другом. Истребителей врага не было.

— Пошли в разворот. За один заход и реактивные снаряды, и бомбы. После атаки выход вправо на автомобильную колонну. Атака пушками. Уход от цели змейкой.

Повторное обнаружение цели всегда легче, потому что в зрительной памяти летчика остаются мазки местности и сотни ее деталей, по которым вторая встреча с объектом атаки уже не является неожиданной. Шубов подвернулся на желтеющую возвышенность, у основания которой проходила дорога с танками. Мысленно определил рубеж встречи с зенитным огнем. Проверил, все ли оружие снято с предохранителей.

«Снято. Пора».

Зенитчики наконец увидели «илы» и сразу отгородили дорогу от них стеной заградительного огня.

— Атака. Я на голову колонны.

Танки кормой и боком вместе с дорогой неслись навстречу, увеличивались в размерах. И Шубову уже были видны люди, выскакивающие из танков и убегающие от них в сторону. Глаза зафиксировали танк в прицеле. Рука, нажимая на гашетки реактивных снарядов, послала огонь вперед самолета, а в голове мелькнула гордая и радостная мысль: «Приучили мы танкистов уважать себя. Боятся наших ПТАБов. Считают лучше и безопаснее вне танка».

Танк в прицеле взорвался. Рука нашла другую кнопку, и к земле пошли бомбы. Шубов начал вывод из пикирования, посмотрел быстро вправо и влево — ведомые шли рядом. Сбоку к ним тянулись жгуты эрликоновских трасс. Он увидел бронетранспортеры. Стреляли из них. О самолет ударились снаряды. Все это было услышано и прочувствовано уже не раз, и он понял, что его тряхнуло разрывом. В лицо дохнуло горклым дымом, а потом обожгло чем-то горячим. Еще миг, и Шубов увидел огонь. Надернул на глаза очки. Пламя лизало боковины фонаря, а кабина начала наполняться дымом.

«Плохо, — подумал Борис, — не уйти».

Передал по радио:

— За мной не ходить. Канатов, управляй группой.

«Лишь бы огонь не попал в кабину и мотор не остановился».

Шубов дал мотору полные обороты, резко выдернул свой «ил» от ведомых вверх и положил круто на левое крыло.

В наушниках услышал волнующе-требовательный голос своего заместителя:

— Командир, прыгай, прикроем тебя!… Прыгай, командир!

Тело все больше заливала боль ожога, и Борис понял, что это горячая вода из системы охлаждения мотора.

«Только бы не потерять от этой боли сознание. Надо успеть найти эрликоны. Чтоб им, сволочам, пусто было…»

Поставил переговорное устройство на стрелка:

— Володя, прыгай! Прыгай немедленно, а то взорвемся!

В лобовом стекле фонаря опять появилась дорога, окутанная дымом и перехваченная огнем горящих танков. Он увидел около дороги стоящие бронетранспортеры и, превозмогая боль, узнал их. Они стреляли.

«Только бы не сбили, пока до них доберусь. Еще несколько секунд…»

Он перестал себя слышать и ощущать. Вся его воля сосредоточилась в глазах и на управлении самолетом. Надо было соединить траекторию полета самолета с бронетранспортерами. Он что есть силы сжал кисти и боялся пошевелить руками, держащими рычаги управления мотором и самолетом. Хотелось прикрыть от огня шею, но ему казалось, что, отпустив управление, он не найдет для руки новой опоры, не найдет пушечных гашеток. Отпустится, а потом уже вновь не возьмется, и тогда он не выполнит свое решение, проживет эти мгновения напрасно.

…Самолет послушался его, вышел из разворота, и теперь в лобовом стекле были бронетранспортеры. Только почему-то они приближались медленно. Борису хотелось одного: чтобы они быстрее летели на него, чтобы его сил и «илюхи» хватило до встречи. «Скорость, где ты?» И все же Шубов дожил. И штурмовик долетел до того момента, когда бронетранспортеры — сначала три, а потом только один — стали намного больше лобового стекла кабины и подтвердили в последний миг Борису Шубову, что он достиг последней цели своей жизни.

Старший лейтенант Канатов, заместитель Шубова, при атаке танков вел замыкающее звено и был со своими самолетами дальше всех от неожиданно открывшей огонь зенитной батареи. Что-либо предпринять было невозможно: мешало звено, идущее вторым. Он видел вспыхнувшую от мотора командирскую машину. Услышал Шубова и набор высоты воспринял как подготовку к парашютному прыжку.

Горящий самолет неожиданным разворотом снесло сразу назад, и он на какое-то малюсенькое время потерял его из виду.

— «Горбатые», разворот влево, все вдруг! Будете идти за мной…

Изменение направления полета позволило Канатову опять найти в небе, уже совсем низко над землей, огненный факел с дымным следом. И он понял, что видит не падение, а осмысленное последнее мгновение прекрасной человеческой жизни.

…Канатов увидел место таранного удара. В этих кустарниках раньше стояли зенитки, которые подожгли Шубова. Две из них были уничтожены самолетом и телом командира. А третья почему-то не стреляла.

Он подвернул свое звено на нее и пошел в пикирование. В горле был комок спазма, который мешал говорить, но он превозмог себя:

— Огонь по фашистам, пусть грохот пушечных очередей будет воинским салютом чести нашему командиру!

Звенья друг за другом устремились к земле, прочесывая ее огненными граблями снарядов, очищая от коричневой пакости, ползающей сейчас там, внизу, между танков. Дымящаяся, залитая огнем пожаров дорога не сопротивлялась.

— «Горбатые», надо выполнить завещание командира. Пойдем на автомобильную колонну…

Еще одна атака. Атака через огонь врага. Атака ненависти. Атака солдатской памяти и верности своему делу.

…Эскадрилья возвращалась домой без Шубова, но место командира в боевом порядке не пустовало — эстафету опыта и ответственности принял Канатов. Самолеты шли несимметричным клином. Никто из смотрящих на них сейчас с земли не мог подумать, что первым летит пилот, выросший несколько минут тому назад на целую голову и почувствовавший по-новому сложность положения идущего впереди, когда нужно самому «шагнуть» в огонь и повести в него других. Напряжение поиска цели и постоянного противоборства с врагом, ощущение на спине изучающего взгляда идущих за тобой, в котором может быть сочувствие и желание помочь, одобрение и осуждение, тяжесть возвращения из боевого полета, если обратно летят не все, невидимым грузом навалились ему сейчас на плечи.

Канатов, убедившись, что группу не преследуют фашистские истребители, отпустил «яки» сопровождения. Полет домой сложности теперь уже не представлял, забот поубавилось. Появилась возможность подумать о погибшем, о себе, о летящих с ним рядом.

И Канатов вспомнил, как Шубов рассказывал им, прибывшим молодым летчикам, что они попали в эскадрилью «Феникс»:

«Наша эскадрилья сильнее даже этой мифической птицы, так как нас невозможно запугать или уничтожить. И что бы с нами ни случилось, эскадрилья будет жить.

Весной сорок второго я остался один, а теперь нас опять много. И какое бы перо или звено ни вырывал враг из нашего тела, боевого порядка, оно опять возрождается. Наше коллективное сердце, общий разум и единство воли — непобедимая сила, мощнейшее оружие…»

«А кто я, Канатов?… Еще и года нет, как на фронте. Летчики в эскадрилье и того моложе… Тяжело нам будет, если опытного командира не дадут!»

Выяснив обстоятельства гибели всеобщего любимца полка, Челышев собрал полк

— Мы почтили память погибших траурной минутой молчания, но скорбь от постигшего наш полк горя останется с нами на всю жизнь. Коммунист Шубов прожил прекрасную жизнь, и мне как командиру и его товарищу сейчас не только горько от утраты. Я и мы все с вами горды тем, что жили и работали, служили и дрались с врагом вместе с ним, в одном боевом строю. Брали с него примеры мужества и бесстрашия. Умения ненавидеть и побеждать. Он был счастлив, так как в нем уживались рядом детская любовь к жизни с лютой ненавистью к врагу, товарищеская мягкость и суровая взыскательность, открытая веселость с необходимой сосредоточенностью.

Друзья! Побратимы! Шубов был награжден еще одним орденом Отечественной войны первой степени. Но, к сожалению, он не успел его получить… Вот эта награда. — Челышев открыл картонную коробочку, вынул из нее орден и поднял над головой. Солнечные лучи ударились в лучи звезды и вспыхнули искрящимися брызгами. — Оказывается, и солдаты плачут, но не надо этого стыдиться. Я плачу вместе с вами и горд этим, потому что в этой нашей скупой слезе есть великое братство, благородство помыслов и святая клятва помнить погибших вечно и, сколько хватит сил, мстить беспощадно, до полной победы. Комэск Шубов сделал все. Даже больше, чем мог. Смерть фашистским захватчикам!

— Товарищ командир! — Матвей поднял руку с зажатой в кулак пилоткой. — Разрешите сказать несколько слов.

— Говори, Осипов!

— Шубов для нас и для меня не погиб. Он будет сражаться вместе с нами своим опытом и любовью к Родине. У нас с Борисом сложилась традиция: не носить на гимнастерке ни одного ордена, не побывавшего в бою. Поэтому прошу доверить мне его «Отечественную», которую он не успел получить, на один вылет. Пусть золото и этого ордена пройдет через огонь врага. От него в доме родных запахнет порохом боя, а племянники будут знать, что орден дяди Бори не просто орден, а «крещенный огнем» знак солдатской славы и символ бессмертия.

— Доверяю, Осипов!… Перед полком доверяю! Иди сюда!

Матвей подошел к командиру и на напряженно вытянутые руки принял орден Бориса. Внутреннее напряжение у него было такое, как будто на ладони положили не коробочку из картона, а целую человеческую жизнь, которую никак нельзя уронить, а надо обязательно донести до победного финиша.

— Спасибо, товарищ командир! — Осипов плакал. — Я оправдаю доверие полка!

…В землянке командного пункта Мельник вытащил из-под стола фанерный чемоданчик, положил его на стол и, присев к краю стола, задумался. «Как, оказывается, по-разному можно видеть человека. И сколько ни вглядывайся в него, сколько ни изучай, он все время будет нов…»

— Фрол Сергеевич, о чем думаешь? Я за тобой давно смотрю, и знаешь, такое впечатление, что ты глубоко уснул с открытыми глазами.

— Думаю о Шубове, командир, и наших людях. Об Осипове и его просьбе… Вспомнил одно высказывание в немецкой печати. Сейчас его найду и прочитаю, чтобы быть совершенно точным.

Мельник открыл чемоданчик и начал перебирать тоненькие папки, нашел, что искал, положил перед собой одну из них с надписью синим карандашом: «Враги о нас».

Со скрипом открылась дверь землянки, и вошел Осипов.

— Товарищ майор, разрешите?

— Заходи, старший лейтенант. Что у тебя?

Челышев поднялся с табуретки и сделал шаг навстречу Матвею. Взглянул на него и увидел на правой стороне гимнастерки новенький орден, тот, который только что передал ему.

— Я вижу, ты уже собрался идти в бой: орден для крещения приготовил. Только делай это аккуратно.

— Все будет хорошо, командир. Только я хочу взамен полученного оставить вам точно такой же свой орден. Война. По-другому не имею права.

— Не выдумывай, Матвей! — вмешался Мельник. — А то накрутим всяких осложнений, и сами в них не разберемся. Лети без всякого залога. Мы верим в тебя. Так, командир?

Челышев засмеялся:

— Конечно. Иначе я бы на такой шаг не рискнул. Верю. Поэтому сразу и согласился.

— Будем считать, что инцидент исчерпан. Послушай и ты, Осипов. Мотай себе на ус. Вот эта газетка. Шестого сентября 1942 года Биржевая берлинская газета писала: «…Поведение противника в бою не определяется никакими правилами. Советская система, создавшая стахановца, теперь создает красноармейца, который ожесточенно дерется даже в безвыходном положении… Русские почему-то сопротивляются, когда сопротивляться нет смысла. Для них война протекает будто не на земле, а в выдуманном мире». Лучшей характеристики нашей системе, нашему человеку, пожалуй, и давать не надо…

На войне никого не удивишь звуком взрыва. Но таранный взрыв самолета привел в ужас врагов Бориса, врагов его Родины. Оставшиеся в живых в оцепенении смотрели на результаты тарана и думали о ненависти, которую они вызвали у этого солдата неба, если он отказался от возможного спасения и горящий вернулся снова на цель, чтобы своей гибелью еще раз посеять смерть среди них.

В полку не могли знать, что там, где недавно «работала» эскадрилья Шубова, долговязый немецкий майор, оправдывая свои потери перед приехавшим старшим начальником, вынужден был доложить о таране советского летчика и о том, что его танкисты морально потрясены этим событием.

После короткого молчания офицер, сидящий в автомобиле, ответил:

— Захоронить останки безумца с пользой для нас.

«Мерседес» оставил около майора пыльное облачко, ушел, а майор все еще стоял с вытянутой в фашистском приветствии рукой.

«С пользой для нас… Какая может быть польза от мертвого врага?…»

Отправляя в госпиталь раненых и хороня убитых, майор все время думал о полученном распоряжении, которое надо было рано или поздно выполнять. И когда в мучительном раздумье решение было найдено, он искренне ему обрадовался, как будто ему действительно повезло и он нашел реальную ценность…

— Солдаты Фюрера! Мы сейчас уходим отсюда к новым позициям. Но перед этим я должен выполнить приказ командира полка: похоронить красного летчика как воина. Хоронить своих тяжело. Но хоронить врага, который только что посеял в наших рядах смерть, нам приходится впервые. Эти русские для нас смертельные враги, и мы не сможем вместе с ними жить на одной земле. Их надо уничтожить. Но мы сегодня видели, что это сделать непросто. Умирая, этот красный дьявол горящим вернулся на наш батальон и отправил к Богу еще десять солдат Фюрера вместе с их оружием. Он наш враг, но его действия достойны уважения. Он умер как рыцарь неба. Если бы все солдаты Фюрера сражались за интересы Рейха так, как этот летчик, война уже давно бы победоносно закончилась. Россия стояла бы перед нами на коленях, а оставленные в живых русские работали на нас. Опустить прах в могилу… Засыпать.

Эскадрилья Осипова вернулась из боевого полета без единого снаряда и патрона. Матвей и его летчики штурмовали артиллерийскую колонну с полным самоотречением. Не разбили, а уничтожили и сожгли дотла, растерзали на составные части огнем в упор, разбросав в разные стороны автомобили и пушки.

Ярость, охватившая летчиков, только чудом не окончилась для Ртищева и его стрелка трагедией, гибелью. По натуре человек немножко медлительный и осторожный, с растянутой амплитудой движений, он настолько накалился ненавистью, что на выходе из пикирования ударился самолетом о вспыхнувшую пламенем от его огня машину. Спасло его действительно чудо. Удар пришелся на убранное правое колесо шасси, и оно честно отслужило свою службу. Приняв энергию на себя, ферма шасси сломалась, а колесо, пробив крыло, вывернулось на верхнюю часть плоскости. Только «ил» мог выдержать этот страшный удар.

…Закончив доклад о вылете, Матвей снял орден Шубова с гимнастерки, поцеловал его и передал командиру.

— Товарищ майор! Я должен при летчиках заявить, что в сегодняшнем вылете не все было правильно. Ненависть к врагу лишила меня рассудка, и я неоправданно рисковал людьми, доверившими мне свои жизни, злоупотребил вашим доверием и своей властью. Больше этого не повторится…

— Хорошо, Осипов. Осмысление своих действий и личное осуждение в присутствии подчиненных дает мне право считать вопрос закрытым… А вы, летчики, имейте в виду, что риск и безрассудство — понятия разные. Риск необходим, но он всегда должен быть расчетливый, выверен знанием и опытом. Безрассудство, по-моему, просто глупость, достояние, так сказать, мелкого человека, самонадеянного и пустого. Безрассудство обязательно рано или поздно накажет того, кто им пользуется.

…Осипов пришел на квартиру в начавшихся сумерках. Не зажигая лампы, снял с себя ремень, оружие, сапоги и бездумно лег на кровать. В голове было ощущение тяжелой пустоты, в ушах стоял легкий звон. Он всегда замечал, что после нервной встряски и фронтовой стопки перед ужином звон этот становился явственней. Иногда, если он невзначай в него вслушивался, звон мешал думать. Сегодня же он не мог не выпить поминальную рюмку, слишком много было прожито и пройдено вместе и рядом с Борей. Только на войне по официальной выслуге шесть лет. Но не столько годы, сколько родство душ объединяло их. Они были братьями по службе и помыслам.

Услышал легкий стук открывшейся двери. Вошла хозяйка — старушка, оставшаяся одна в доме. Дед умер, два зятя на войне, дочери и внуки в Германии на каторге.

— Как дела, соколики? Чего в темноте сидите?… Да ты, Матвей, один. Лампу зажечь?

Не получив ответа, зажгла лампу, опустила на окна маскировку и, сердцем учуяв что-то недоброе, села молча у стола… В горнице установилась раскачивающаяся пламенем лампы-гильзы тишина. Запахло бензином, и это, наверное, потревожило в дальнем углу сверчка, который несколько раз скрипнул на высокой ноте, но, привыкнув к запаху и свету, замолчал.

— Матвей, где Боря? Что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Ведь вы мне уже родные… Сама таких рожала. Знаю, что и слезы у вас есть, и больно вам, горько, а все говорите — сладко… Не из камня же вы?

Матвей посмотрел на пустую кровать у соседней стены, на висевшую над ней парадную гимнастерку Бориса. Подсунул руки под голову…

— Нет Бори, бабушка. Ушел от нас Борис навсегда. А плакать нечем. Наверху, бабушка, холодно и слезы вымерзают.

— Лукавишь, сынок. Она ведь горячая, слеза-то.

— Тогда, значит, высыхает, иначе куда же ей деваться.

— Не сохнет она сама. Не сохнет, а души сушит. Есть они и у тебя. Ты тут как хочешь, а есть.

— Как-то Борису, видать, очень тяжело было. Долго мы сидели на крылечке, курили молча. Вдруг он стукнул себя легонько кулаком в лоб и говорит: «Сколько раз меня товарищи и друзья выручали. А теперь и не сыщешь их всех. Кто где, и не ведаю. Ну, приснитесь вы хоть один раз сразу все, чтобы я мог вам спасибо еще раз сказать».

— Значит… Да, что вам говорить, шуточками все, прибауточками… Может, сынок, пойти мне где-нибудь самогоночки сыскать? Выпьем с тобой поминальную.

— Нет, бабушка, не надо. Кто хотел горе в водке или самогонке утопить, только сам в ней утонул, а горе-то наверху осталось… Утром воевать ведь надо. Как полетишь с больной головой?

— Ну, смотри. Не из камня же ты? Хоть ночью поплачь, легче будет… А я пойду к иконке, за всех вас помолюсь и поплачу. Только сомневаться стала, доходят ли молитвы наши. Ведь сколько сейчас матерей разных Богу молятся. Веры-то разные, но Бог-то один. Ну что он там думает, если на земле такое убийство идет… Прости, Господи, душу мою грешную…

Новый день начался для Гороховой незаметно, так же, как и кончился предыдущий. Она не хотела верить услышанному от летчиков, хотя знала, что, если остается для жизни хотя бы один шанс из тысячи, пилоты не «похоронят» товарища. Вернувшись от командного пункта, Елена Васильевна не уходила из пустого капонира. Новое горе, навалившись на плечи страшной тяжестью, оглушило ее. Она просидела на ящике уже много часов, но не замечала этого. Время остановилось. И только теперь, когда взошедшее солнце заглянуло через верхний край капонира, она очнулась и, еще не очень понимая, что сейчас — вечер или утро, осмотрелась вокруг. Пустой капонир почему-то показался ей опустевшим домом, пустой комнатой, из которой только что вынесли покойника и еще не успели навести жизненный беспорядок Масляные пятна в центре полукруга, вытоптанная увядшая трава, на другой стороне — в ряд лежащие бомбы, приготовленные к подвеске, но оставшиеся на земле, потому что не вернулся командир и его самолет.

Она не плакала: сердце окаменело, душа застыла, а тело от долгой неподвижности одеревенело. Сколько может вынести один человек горя? Кто измерил эту меру? Как ее определить? Один предаст себя и близких только от испуга, еще не испытав боли. Другой проходит через сотни смертей чистым и незапятнанным… Тысячу раз был прав Ушинский, когда говорил, что не тот мужествен, кто лезет на опасность, не чувствуя страха, а тот, кто может подавить самый сильный страх и думать об опасности, не подчиняясь страху.

Боря знал войну и все время говорил о ее опасной стороне летчикам, учил смелой осторожности… Она много говорила с ним, учила его и училась сама, много слышала его разговоров с людьми. Теперь его нет. Нет уже третьего человека, которые были близки и дороги ей как люди: муж, товарищ, командир и одновременно сын. Она не могла больше только заряжать оружие и подвешивать бомбы. Решила летать хотя бы воздушным стрелком, где можно не только защищать своего командира и товарищей по полету, но и разить врагов из пулемета, когда самолеты идут бреющим.

Обстановка на фронте прояснилась: враг уходил.

Признал провал своего наступления и теперь спасал основные силы. Войска, прикрывающие отход, остались и без истребительного, и без зенитного прикрытия. Их судьба была предрешена: фашистское командование оставило части прикрытия на уничтожение в арьергардных боях во имя спасения отступающих ударных соединений.

Проход линии фронта без фашистского огня с земли был непривычен и нервировал летчиков Челышева, вызывая сомнения в достоверности линии фронта, полученной на командном пункте полка. Штурмовые же удары в непосредственной близости у линии фронта стали чреваты осложнениями — ошибешься и ударишь по своим. Поэтому штурмовики просили цели подальше в тылу, чтобы избежать неприятностей.

Челышев старался использовать период отступления немцев для тренировки молодежи. И пока противник вновь не организовал серьезного сопротивления, посылал молодых летчиков на боевые задания по три, а то и четыре раза в день. Они были этому рады, понимая, что им представилась счастливая возможность набрать необходимый опыт в упрощенной обстановке, что потом, в серьезных боях, может оказать большую помощь.

В эти дни командир дивизии прислал в полк Ловкачева и приказал Челышеву дать ему максимальную нагрузку в боевых полетах. Обучить его самостоятельному управлению боем шестерки и эскадрилий штурмовиков… Капитан старался…

Осипов шел сегодня на задание с Канатовым. Челышев поручил Матвею взять на себя вторую шестерку и посмотреть, как справится с заданием молодой комэск. Поддержать его уверенность в себе, а если появится необходимость, то и подправить действия старшего лейтенанта, подсказать ему решение.

Оба они, и Канатов и Осипов, понимали озабоченность командира полка, именуемую вводом в строй молодежи, поэтому спокойно занимались каждый своим делом. Положение Осипова в полете было деликатным, ему предстояло не только выполнить задачу под руководством молодого командира, но при этом не сковать его инициативу и не подавить волю, дать самостоятельность, но и исключить ошибки, потому что ошибки — это новые жертвы.

В сложной обстановке быстрого и массового передвижения своих и вражеских частей Канатову предстояло решить непростую задачу: определить новый оборонительный рубеж фашистских войск

…Матвей смотрел на идущую впереди шестерку Канатова, и ему казалось, что она висит неподвижно. И только взгляд под свое крыло и ниже самолетов первой группы убеждал, что «илы» не висят в небе, а, не торопясь, летят.

Жаркое солнце изменило всю тональность земных и небесных красок, заполнив зеленые и голубые пространства желтизной. Суховей нес с юго-востока жар, насыщая воздух мельчайшей пылью и дымкой, размывающей резкость очертаний далеких ориентиров и скрадывающей линию горизонта, отчего казалось, что земля постепенно переходит в небо.

Группа подошла к рубежу, на котором дальнейшее продвижение врага на восток и северо-восток было остановлено. На земле это сейчас обозначалось линией потухших пожарищ. Матвей вспоминал, как выглядели эти земли и пятнадцать, и десять, и семь дней назад.

Летая тогда на задания каждый день, он с внутренним содроганием смотрел, как медленно, но настойчиво распространяется пламя пожаров на север. И однажды, когда от сражений земля дымилась на огромном пространстве, ему казалось, что клин на земле прожигает не война, а медленно ползущая лава невидимого, находящегося южнее той огненной кромки огромного вулкана. Языки коричневой лавы то в одном, то в другом месте пожирали все новые куски зеленой земли, сжигали деревни и леса, подминали под себя пушки, танки и людей, пытающихся остановить ее продвижение вперед поперечными рубежами окопов, лесных завалов и противотанковых рвов… Потом силы «вулкана» иссякли, и он не смог больше питать свои потоки смерти. Кромка огня вначале остановилась на месте, а потом стала отступать на юг, уходя обратно к старой границе весеннего равновесия сил жизни и смерти.

…Самолеты летели над изуродованной и обожженной землей. Окопные шрамы на ее теле извивались причудливыми зигзагами, как будто мучаясь от нестерпимой боли. На обширных полях и некрупных возвышенностях, изрытых снарядами и бомбами, повсюду виднелись ржавые и обуглившиеся, в одиночку и толпами разбросанные машины, танки и еще неизвестно какая техника, превратившаяся теперь в металлолом, который придется убирать годами, чтобы дать земле свободно вздохнуть. Иногда на глаза попадали живая деревня и тоненькая струйка воды вдоль белого мелового берега, и это сразу вызывало радостную мысль: «Не все разбито… Есть с чего начинать все заново».

Жили напряженно и пылили внизу только дороги. Дороги, разбитые вконец, разъезженные вширь, были заняты своими войсками, двигающимися на юг. Пехота и танки торопились и шли без остановок, шли сколько могли. На немецких воздушных разведчиков, изредка появляющихся высоко в поднебесье, никто не обращал внимания. Разведчиками интересовались и занимались только истребители, табулирующие на больших высотах. И если вверху раздавались пушечные очереди, то все считали это обычным, само собой разумеющимся явлением, и движение продолжалось.

Наконец под крылом проплыла предполагаемая линия фронта, и сразу войск на дорогах не стало; или оторвался противник от наших передовых частей, или попрятался, потом показались высокие белгородские холмы, и от них навстречу штурмовикам поднялся зенитный огонь.

«Значит, занято войсками, — подумал Канатов. — Пока отойдем. В большой огонь не полезу».

Он развернул группу «илов» вправо и пошел на юго-запад, решив подойти к предполагаемой новой линии обороны под острым углом. Надо было обязательно еще раз убедиться в предположении, что фашисты заняли прежние свои позиции и рубежи, с которых начинали наступление. Не хотелось, но надо вызывать огонь на себя. Канатов посмотрел на карту, потом на землю. «Сейчас должен начаться обстрел, если мое предположение верно… Так… все правильно. Дальше нас немец пускать не хочет. И нам лезть к ним сейчас нет смысла. До их позиций в свое время дойдет очередь».

— Матвей, на юг дальше не пойдем. Понятно и так. Разворот вправо на 180 градусов, и пойдем на восток Найдем отступающую колонну и врежем фрицам!

— Давай, командир, работай!

…Канатов уводил группу домой, оставив после себя на дороге отступления врага еще одно пожарище. Осипов был доволен решениями и действиями нового ведущего. По «походке» Матвей с радостью видел, что старший лейтенант многому успел научиться у Шубова и сможет хорошо командовать и воевать. «И молодежь держится в боевом порядке уверенно, над целью не суетится — стала по-настоящему боевой».

— Матвей, я — Канатов, зайдем к Шубову?

— Не возражаю! Если найдешь, то тут рядом!

— Через сто лет найду!

Показалась обожженная взрывами дорога с разбитой, сгоревшей техникой. Закопченный кустарник траурной рамой окружал пепелище — место таранного удара.

— Я — Канатов! Посмотрите на место вечной славы!… Пошли в пикирование… После вывода будем делать горку. Залп-салют по команде…

Штурмовики прошли низко над могилой бессмертия, оживив окрестность ревом своих моторов.

Внимание… Горка… Салют…

Двенадцать «илов» и восемь «яков» дали залп чести, залп памяти из всего оружия…

Самолеты шли домой, а Матвей думал о зенитном огне над Белгородом:

«Я бывалый солдат… Вижу, сел немец на старые позиции. Значит, отступления врага дальше не будет. Или новое противостояние, или полная подготовка нашего нового наступления? А это время и время. Новый прорыв — новые бои, новые потери. Не хватило у нашей пехоты скорости. Обогнать фашистские части на отходе и танки не смогли. В этом вся и заковырка…

За спиной у нас остались земли великой битвы… Как отметит мать-Родина эту нашу победу?… Каким именем нарекут ее оставшиеся в живых?… Что они сделают для того, чтобы сохранить навечно память о сотнях тысяч павших здесь сынах Отчизны? Чем обозначат братские могилы и обильно политые кровью поля бессмертной славы? Как сохранят в памяти потомков величие нашего нравственного и морального превосходства над врагом?…»