"Преодоление" - читать интересную книгу автора (Одинцов Михаил Петрович)

Испытания

Кончалась осень…

Облака все чаще приплывали с северо-запада разбухшими от влаги, разряжаясь на землю холодными дождями или пороша крупяным снегом. Но зимних сил у природы пока было мало, и поэтому непостоянство погоды чем-то напоминало поступки неуравновешенного человека: тепло сменялось заморозками, короткие прояснения ― нудными моросящими осадками.

Остались позади напряженные летние и осенние сражения. Полк перелетел на правый берег Днепра. Река превратилась для него в тыловой рубеж, но восточнее, на старом аэродроме, у полка по-прежнему сохранялись свои интересы: там ремонтировались "Илы", получившие повреждения в воздушных боях. И по мере того как самолеты возвращались мастерскими в строй, кто-нибудь из наиболее опытных летчиков полка перегонял машины на новое место базирования.

На сей раз выбор пал на Ивана Сохатого и Сергея Терпилова: командира и подчиненного, ведущего и ведомого. Но не подчиненность и место каждого в бою определяли их человеческие отношения. Они дружили. Дружили без пышных слов, молча доверяя свои судьбы друг другу. Каждый из них уже многократно проверил другого в огне войны, и прежде всего во взаимной бескорыстной помощи, когда во имя сохранения жизни идущего с тобою рядом товарища любой из них считал своим первейшим долгом взять огонь на себя.

Наблюдая Терпилова в бою, Сохатый иногда вспоминал свой приход в полк на место погибшего комэска и первый боевой вылет во главе эскадрильи, которой продолжал и теперь командовать. На знакомство с подчиненными и на изучение ими своего нового командира выдался всего один неполный день. Конечно, что-то они успели взаимно узнать друг о друге: кто, где и сколько воевал. Но слова не смогли дать им самого главного ― осталось невыясненным, как воевал каждый в отдельности и все сообща. В словесной шелухе Сохатый не смог уловить скрытого недоверия к нему, а может быть, и нежелания подчиняться человеку из "чужого" полка. Не заметил и разницы между своей точкой зрения на использование тактических приемов в бою и сложившимися здесь традициями. Позже, после первого полета эскадрильей он понял, что молчаливая настороженность летчиков при подготовке к вылету на задание была вызвана их несогласием с его тактическим воззрением на коллективный бой. Схема была им непривычна и не очень понятна. Они, наверное, посчитали тогда нового командира если не трепачом, то просто не много понимающим в тактике человеком, который-де живет в каких-то теоретических прожектах.

Вылет полка для удара по вражескому аэродрому начался ранним утром. Сохатый с эскадрильей замыкал колонну полка и довольным взглядом окидывал боевой порядок самолетов. Летчики шли красивым строем, и Это создавало у него уверенность в благополучном исходе полета. В глубине души он гордился тем, что командир дивизии заметил его военные успехи, надеется на него и поэтому доверил командование опытной эскадрильей, да еще в другом полку. Генерал, конечно, знал, что перевод летчика в другую часть всегда сложен не только встречей с новыми людьми, но и столкновением различных мнений по вопросам боя. Новому пилоту, а тем более командиру, всегда в этом случае приходилось к чему-то приспосабливаться, что-то отвергать. Ломать, с его точки зрения, ненужное и устаревшее и внедрять свое. Перенимать чужой опыт, убеждать и доказывать свою правоту. Приказывать подчас вопреки сложившемуся мнению коллектива, когда тебе обычно молчаливо противостоит заместитель погибшего: человек, думавший о получении "законного" повышения, летчик, уже известный этим людям, которому они, вероятно, уже не раз доверяли свои жизни в бою, поэтому верят ему больше, нежели вновь пришедшему, чью фамилию до сегодняшнего дня и не слышали. Думая об этих навалившихся на него сложностях взаимоотношений, Сохатый очень хотел, чтобы вылет прошел удачно и без потерь. В случае успеха у него сразу открывались хорошие возможности утвердить свои тактические новинки как при ведении воздушных боев, так и при штурмовых операциях. Он не был согласен со многим, о чем довелось ему слышать и самому видеть при совместных полетах полков дивизии.

…В лучах низкого еще солнца показался вражеский аэродром. И голова полковой колонны как бы уперлась в заградительный зенитный огонь. Наблюдая самолеты и разрывы снарядов, Сохатый отметил про себя, что у него создается впечатление, будто ведущая группа увязла в полосе разрывов и от этого потеряла скорость. Позади идущие, чтобы не наскочить на передних, вынуждены были сломать строй, разрезали колонну на отдельные клинья, из которых потом быстро собрались в змейку.

Все это показалось Ивану странным.

Он подводил эскадрилью к рубежу зенитного огня по кривой траектории маневра. Но его внимание все больше занимал не огонь врага, а нервозное шараханье ведомых самолетов из стороны в сторону, как будто их раскачка исключала случайную встречу со снарядом врага. Он подумал тогда, что летчики нервничают скорее всего оттого, что не очень представляют законы стрельбы зениток среднего калибра. Маневрировали не по обстановке, применяли резкие броски машин из стороны в сторону, как бы уходя от выпущенной в упор очереди из автоматической эрликоновской пушки или пулемета. Самолеты беспорядочно раскачивались по высоте и направлению, как лодки на мертвой зыби моря, и это создавало угрозу столкновения между собой, затрудняло построение общего маневра. И Иван решил попытаться по радио успокоить пилотов, прежде чем идти в атаку.

С басовитой ноткой строгости в голосе Сохатый передал:

― "Горбатые", я ― трехсотый, встать всем на место! Успокойтесь! Этот огонь не опасен. Маневр строю я! Через тридцать секунд пойдем в атаку. Цель на южной окраине аэродрома. Стоянку самолетов вижу. После атаки левый разворот.

Говорил, а сам смотрел, как его распоряжения возвращают самолеты на положенные места. И оттого что его голос услышали, узнали и подчинились, ему сразу стало спокойней. Он почувствовал себя увереннее. Посмотрев на рядом идущий самолет Терпилова, увидел в форточке фонаря его руку. Тот показывал оттопыренный кверху большой палец. Летчик сигналил, что у него все в норме. Но Иван понял в этом жесте нечто большее ― поддержку и одобрение его команды, знак доверия. И душа Ивана откликнулась: он перехватил ручку управления самолетом в левую руку, а правую поднес к форточке и показал Терпилову сначала все пять пальцев, а потом сжал руку в кулак и оставил на обозрение только один большой палец.

Состоявшийся глухонемой разговор настроил его на оптимистический лад, и он более чем спокойно провел эскадрилью через рубеж разрывов. Посмотрев, что все идут на своих местах, Иван проверил оружие и подал команду:

― Проверить готовность оружия. Работаем с одного захода! Стрелять самостоятельно! Сброс бомб по ведущему самолету! Пошли в пикирование!

Он, как всегда, уменьшил немного обороты мотора и, переводя машину в снижение, посмотрел за ведомыми. Убедившись в том, что в атаку пошли все, он занялся своим непосредственным делом: стрелял по "юнкерсам", стоящим на земле, и определял точку прицеливания для сброса бомб. В это время стрелок тревожным голосом сообщил:

― Командир, ведомые уходят вперед, обгоняют нас на пикировании.

Оторвавшись от прицела и взглянув назад, Сохатый увидел, что его подчиненные не идут больше за ним. Сбросив бомбы без его команды, они вышли из пикирования и находились уже значительно выше него. В сердце иглой кольнула обида. Он понял, что его или сознательно бросили, или не поверили в его слова. Не поверили в то, что в огне врага можно, а иногда и нужно сбавлять обороты мотора, уменьшать скорость полета, чтобы группа не растягивалась, чтобы у ведомых был резерв для маневрирования.

Бой требовал от него конкретной работы, и он решил заняться все же вражеским аэродромом, а уж потом принимать какие-то меры по восстановлению порядка. Пять ― семь секунд, потребных ему для завершения атаки, ничего сейчас не меняли в обстановке, он же не мог себе позволить такой роскоши бросить бомбы и расстрелять снаряды впустую.

― Командир, с нами идет только один Терпилов, остальных не вижу!

― Знаю. Хоть один помощник, а все же есть. Бросаю бомбы!

Выход на заданную цель и бомбометание по ней еще больше оторвали Сохатого от эскадрильи. Заканчивая атаку, он напряженно искал решение, которое бы не усложняло обстановку еще больше. Будучи уверенным, что без твердой командирской руки "Илы" могут понести потери, он решил воспользоваться радио, вызвать на связь заместителя.

― Триста десятый, я ― трехсотый. Нахожусь позади вас на дальности километра три. Ответь, если меня слышишь.

― Слышу хорошо.

Выяснять отношения было некогда. Главное была связь, и он обрадовался ей.

― Триста десятый, бери на себя управление группой и веди ее домой. Передних видишь?

― Вижу.

― Ну тогда жми к ним! Я приду самостоятельно. Потом разберемся.

Передав управление, Сохатый осмотрелся кругом и убедился окончательно, что они с Терпиловым остались вдвоем. Истребители ушли вперед к большой группе самолетов, их потеряли из виду, и поэтому надо рассчитывать только на свои силы.

― Пошли бреющим и пониже… Как дела у ведомого? ― спросил Сохатый. Если в норме, покачай с крыла на крыло… Хорошо. Вижу. Готовь оружие. Без "мессеров" не обойтись нам с тобой… Но не боись, как-нибудь выкрутимся.

Думая о случившемся, он никак не мог поверить в то, что его сознательно решили бросить. Придя к такому выводу, он стал искать оправдание случившемуся. "Если ведомые вели самолеты в пикировании на полных оборотах моторов из-за боязни отстать, то, конечно, им было сложно решать, как поступить. В этом варианте оставалось два выхода: или обогнать меня, или выйти раньше из пикирования, бросив бомбы куда попало… Кто показал пример? Тоже два неизвестных: или самый опытный, увидевший опасность проскакивания, или новичок, сделавший это бессознательно, по первому впечатлению".

Искать виновника или не искать?… Что лучше?

― Командир!

― Что волнует стрелка?

― Два "сто девятых" догоняют нас.

― Ну вот, теперь полный комфорт. От них не убежишь. Патроны беречь!… Терпилов! Два "мессера" подходят! Будем маневрировать. Держись хорошенько за меня. Не отрывайся. Если истребители справа ― переходи налево. Если они слева ― ты направо, чтобы оба задних пулемета могли стрелять… Ремизов, ты смотри за ним. Какой он летчик и какие у него нервишки, ни тебе, ни мне неведомо. А передатчика на его самолете нет, сказать ничего не сможет!

― Понял! Заходят справа. Сразу парой!

Сохатый посмотрел в форточку: два желто-зеленых "мессера" шли в атаку так, чтобы оба "Ила" оказались в створе одной очереди. Если самим не маневрировать, то стрелок не сможет стрелять. Будет мешать машина Терпилова. Он прикинул расстояние. Выждал немного и, когда, по его расчетам, фашисты уже не смогли предпринять по-настоящему опасных ответных действии, когда до врагов осталось метров четыреста, скомандовал:

― Терпилов, перейди быстро на левую сторону. Сразу правый разворот! Стрелкам стрелять по ведущему!

Наблюдая, как "мессершмитты" безуспешно пытаются перехватить его разворот, довольно засмеялся.

― Ну-ка, Петь, всыпь переднему, чтобы у него пыл поубавился.

Вместо стрелка ответил короткими настойчивыми очередями его пулемет. Как будто Ремизов не находился под прицелом врага и не стрелял, а старательно и методично вбивал железные гвозди в бронеплиту бензинового бака. Семь ― десять выстрелов очереди воспринимались самолетом как удар машина вздрагивала.

― Переднему не даю прицелиться, а он мешает своему ведомому, так что ничего у них не выйдет.

― Вижу, вижу!

Сохатый, разворачивая машину, смотрел на попытку фашистских летчиков все же выполнить атаку. Опыт ему подсказывал: атака сорвана. Но передний немец, видимо не прицельно, а со злости, в отместку за обман, дал длинную пушечную очередь, вышел из атаки влево вверх, уводя за собой и второй "мессершмитт".

Иван переменил сторону наблюдения. Взглянул в левую форточку и удовлетворенно хмыкнул: немец промазал. "Ил" Терпилова шел целехонький.

― Выходим на прямую. Переходи на правую сторону. Разворот влево под противника.

И опять они опередили немцев. Тем ничего не оставалось, как выйти из несостоявшейся атаки.

Убедившись, что воздушный бой накоротке не получается, фашисты разошлись поодиночке и решили атаковать сразу их обоих. Это было уже посерьезней предыдущего и требовало от Сохатого и ведомого более продуманных действий.

― Терпилов, как только твой "мессер" выйдет на прицеливание, ты уходи от него через меня! Ремизов возьмет его на свой пулемет, а от другого я сманеврирую… Петя, Терпилов на тебя потащит своего немца, не прозевай!

― Смотрю, командир! Атакует слева! Дальность пятьсот метров.

Прикинув, что до открытия огня фашистскому летчику еще потребуется секунд десять ― пятнадцать, Сохатый решил посмотреть за вторым "мессершмиттом", чтобы при необходимости подсказать ведомому начало маневра.

Выглянул он в форточку вовремя. Второй немец опережал с атакой своего напарника, выходил на дальность действительного огня раньше.

― Терпилов, чего спишь! Быстро разворот под меня! Вывод по команде!

Нырок самолета Сергея под "Ил" Сохатого открыл Ремизову атакующий самолет врага, и стрелок не опоздал воспользоваться выгодной ситуацией. Влепил в истребитель длинную очередь.

И сразу звонкий, напряженный голос стрелка:

― Резко влево, командир.

Сохатый, памятуя о том, что под ним Терпилов, энергично положил машину в разворот и увидел между "мессершмиттом" и своим "Илом" самолет ведомого, который, приняв очередь врага на себя, закрыл командирский самолет.

Ивана обдало теплой волной благодарности. О" скомандовал:

― Выводи из разворота! Я рядом справа! Спасибо, Сережа.

Атаковавший Сохатого "мессер", проскочив под "Илами", набрал метров триста высоты, отошел немного в сторону и стал как бы обгонять самолет Сохатого.

Думая, что фашист использует себя в роли приманки, предлагает им атаковать его, Иван забеспокоился, так как знал, что такой прием применяется ими только в том случае, если на хвосте у противника уже "висит" другой немец.

― Петя, а где второй?

― Не видно. Может, упал, а может, подбитый ушел к себе.

Атаковать "мессера" было соблазнительно, но, прикинув "за" и "против", Иван не захотел рисковать. "Если стрелки не видят второго или других, то, прицеливаясь по этому, уйдешь от земли, а в это время тебе вгонят снизу единственную и последнюю в твоей жизни или Сереги очередь, которую кто-то из них обязательно не увидит…" Пока он обдумывал, как поступить, немецкий летчик положил машину в крутой разворот и пошел на него в атаку под углом спереди.

― Стрелок, как за хвостами?

― Никого нет!

― Разворот под "мессера"!

Маневр получился вовремя: очередь прошла выше кабины. А немец опять стал занимать такое же исходное положение, но уже с другой стороны, видимо, решил стрелять так, чтобы оба "Ила" были у него на одной линии.

"Ну-ну, мы тоже не лыком шиты". ― Сохатый решил сам развернуться, рассчитывая опередить немца ― открыть огонь раньше.

― Петя, как сзади?

― Никого. Терпилов рядом!

― Атакую фрица!

Фашист оказался более умным и опытным, чем думал Сохатый. Не приняв дуэли, он перевел свою машину в набор высоты, потом перевернул ее на спину и в таком положении разглядывал неподдающихся его хитростям "горбылей". Иван увидел, как ему показалось, покрасневшее от прилива крови лицо и глаза немца, прежде чем тот проскочил над ним.

― Петь, немец пошел назад.

― Наблюдаю! Уходит восвояси не солоно хлебавши. А другой пропал. Видать, врезал я ему как положено.

― Молодец! Терпилов, у тебя как дела? Если в норме, покачай!… Вижу! Ай да мы, спасибо нам!

…Выключив в капонире мотор, Сохатый, стоя на крыле, подождал, пока Терпилов зарулил свою машину, а потом спрыгнул на землю, где его ждал адъютант эскадрильи.

― Летчики все пришли?

― Наши все. Раненых нет. Машины вернулись без повреждений и пробоин. А вы где задержались?

― Да так, немцы попались очень вежливые, не отпускали, пришлось выяснять отношения… Постройте летный состав у командного пункта эскадрильи.

Отдавая это распоряжение, Сохатый еще не определил окончательно линию своего поведения, хотя уже склонялся в мыслях к тому, что криком и угрозами ему не привлечь к себе людей. Он уже почти убедил себя, что над целью его оставили случайно ― просто не поняли друг друга.

Подошел Терпилов и доложил о полете.

Поблагодарив за выручку, Иван отправил его и стрелков на построение, а сам в одиночестве пошел за ними, продолжая думать о том, что сказать подчиненным…

Он по сей день хорошо помнит замкнутые и виноватые лица летчиков, их подавленность и опущенные глаза, разглядывающие сапоги. Значит, ошибку можно поправить, решил Сохатый. Исправлять ее они будут вместе, благо, что все живы… Нашлись и нужные для такой минуты слова ― правильные и справедливые, не оскорбительные:

― В том, что случилось, повинны мы взаимно. Первый наш совместный полет, как первый блин, получился комом. Я не предупредил вас по радио, что уменьшаю обороты, а вы забыли, о чем шел разговор при подготовке к вылету… Подробно разберемся в этом позже. А до того как выработаем единое мнение, сор из избы не выносить. Как доложить командиру полка, я подумаю…Смотреть повыше и носы не вешать. Не все было плохо… Экипажу Терпилова и Ремизову выйти из строя! Их, товарищи, ставлю в пример. Мы провели бой с парой Ме-109. Стрелки и младший лейтенант Терпилов действовали отлично. Сержант Ремизов сбил или подбил одного "мессершмитта", а Терпилов своим самолетом закрыл машину командира от очереди врага.

Сохатый позже убедился, что он в тот ответственный момент поступил правильно.

Летчики подняли головы, заулыбались. Потом Сохатый, неожиданно для самого себя, снял с руки часы и подарил их Терпилову: "Носи, Сережа, как память о первом совместном бое, а то ордена долго ждать". Подарок вызвал у Терпилова растерянную смущенность, а у летчиков и стрелков ― веселый шумок. И комэск понял, что фронт отчужденности прорван…

Пошел уже второй год, как Сохатый ходил в бой во главе своей эскадрильи, и за это время он ни разу в разговорах не возвращался к тому первому злополучному вылету. Не было причины для напоминания, и он наперед знал, что не будет. Не все из прежних летчиков прожили этот год, но Сережа по-прежнему с…ним рядом. И хотя на его "Иле" есть теперь передатчик, он по-прежнему воюет молча.

Низко над головой кучевые облака стремительно неслись в бескрайнюю степь, выбрасывая шрапнельные заряды снега. Конца им не было видно. На пронизывающем ветру безлистые деревья зябко стучали потерявшими гибкость костяшками ветвей. Прихваченные морозным инеем кустики травы, сгорбившись, стлались по комковатой земле, делая судорожные попытки подняться, но ветром их вновь пригибало вниз.

Порывами ветра корежило и расчаленный на стопорах По-2. Упругие струи воздуха, отрывая его раз за разом от земли, пытались подбросить вверх, отчего швартовые веревки ослабевали или натягивались струнами. Самолет, как стреноженный конь, чувствовал себя на ветру неуютно. Сохатому казалось, что По-2 пытается освободиться от привязи прыжком и поэтому приседает на колеса, напряженно поскрипывая своим телом.

Сырой холод быстро пробрался к Сохатому под одежду. Он почувствовал, как мурашки озноба расползаются по коже. Изучая облака, Иван топтался на промозглом ветру с десяток минут и основательно промерз. Ему хотелось спрятаться от стужи в землянку, но он заставил себя еще потерпеть, хотел убедиться окончательно в том, что сегодня никуда не улететь: погода явно не для По-2. Убедив себя, что полет не состоится, Сохатый возвратился в землянку, думая теперь уже о том, как бы побыстрее закончить оказавшееся бесперспективным дежурство.

В землянке Иван молча прошел к столу и сел у телефона, пытаясь найти разумные доводы для разговора с командиром полка.

Его раздумья прервал Терпилов:

― Как с погодой, командир?

Иван не ответил. Подошел к "буржуйке", открыл дверцу, подбрасывая дрова, закурил. "Если уж Сергей, молчаливый человек, задает вопрос, значит, допекло и его. Действительно, всем надоело".

― Командир, обещают погоду? ― снова спросил Терпилов.

― Погода всегда есть, Сережа. Только в данный момент нелетная. А обещать вроде обещают, да вот когда… Выйди сам ― погляди! Потом мне скажешь свое мнение.

― Муторно сидеть, вот и спрашиваю.

― Я тебе и отвечаю так, как ты меня спрашиваешь… Сейчас позвоним и попробуем у начальников получить отбой на сегодня. Телефонная трубка в случае чего и нехорошие слова выдержит. Возражений у присутствующих нет? Еще не потеряли чувство юмора? Он, конечно, освежает настроение и скрашивает жизнь. Только жаль, что нельзя его сейчас использовать для принятия решения. Не та сфера для его приложения. На юморе не полетишь.

…День уходил. И все же синоптики, кажется, угадали. Через пару часов после разговора Сохатого с командиром полка холодный фронт перевалил аэродром, оставив за собой всплывающие кверху облака и стихающий ветер. И Иван рискнул еще раз напомнить командиру об их земляночном существовании.

Майор ответил, что надо подождать еще немного, так как лететь придется вдогонку холодному фронту. Распорядился готовить его "Ил", сказав, что Сохатого и Терпилова повезет сам.

Иван с Сергеем устраивались в задней кабине без энтузиазма, двоим в ней было тесно, сидеть не на чем, да и непривычно. Лететь им надо было в тыл, но ведь неизвестно, где и когда черти шутят. Поэтому обязанности воздушного стрелка на всякий случай командир поручил Сохатому, и теперь он, забравшись в кабину вторым, занял место перед турелью с крупнокалиберным пулеметом Березина.

Встал перед турелью на колени ― так удобнее стрелять и лучше видно, что делается внизу. Терпилов же устраивался сзади, чтобы не быть помехой стрелку.

Иван посмотрел на постную физиономию товарища и из озорства передвинул по дуге турели пулемет на левый борт, отчего самому пришлось сместиться вправо и прижать Терпилова к бронеплите бензинового бака. Сереге не пошевелиться. Иван положил тыльный короб пулемета на плечо, посмотрел через кольца прицела на облачное небо, потом повернул голову и, усмехнувшись, спросил:

― Сережа, надеюсь, тебе удобно?

Тот, уловив в словах Сохатого ехидство, смиренно ответил:

― Полный комфорт. Оба командира в креслах, а рядовой летчик вроде коврика для ног… Ничего, может, и я когда-нибудь окажусь над вами начальником.

― Молодец. Буду только приветствовать, надеюсь, не обидишь… Товарищ майор, мы готовы! Поехали!

"Ил" начал разбег, а на Сохатого нахлынули непривычные ощущения.

Он не считал себя старым летчиком, но впервые за свои пять авиационных лет взлетал, наблюдая не землю, убегающую под мотор, а хвост самолета. Странно было, что на взлете прижимает не к спинке сиденья, а наоборот и вроде бы мотор пытается выдернуть из-под ног и самолет, и землю. Ему, летчику, внове было наблюдать на разбеге не то, как опускается капот мотора, а как поднимается хвост. После взлета самолет вошел в разворот. Накренился. И хвостовое оперение как-то плашмя поплыло в сторону, отчего земля наискось побежала неожиданно в обратную сторону. Оттого, что он сидел задом наперед, все для него стало обратным, зеркально отраженным. Крен самолета, оказывается, был не правым, а левым, а то, что он видел слева, на самом деле для летчика, для летящего самолета было правым. Одним словом, левая рука уже не была левой. Чтобы переварить все это, оказывается, нужно было какое-то время. А они, летчики, частенько подшучивали над стрелками, когда те по команде старшего "на пра-во" поворачивались налево…

Командир полка вел самолет на высоте сто метров. Для штурмовиков это уже безопасная и спокойная высота полета. Но спокойно было летчику, который сидел в кабине пилота и смотрел вперед. У Сохатого же земные ориентиры внезапно вырывались из-за броневых боковин переднего фонаря, из-под крыльев и, коротко мелькнув, скрывались под стабилизатором, отчего Ивану казалось, что он не летит, а падает спиной вперед.

Начало болтать: самолет догнал ушедший на восток холодный фронт. И тут под влиянием болтанки у Ивана неожиданно возникла мысль, обращенная не столько к себе, а больше к командиру: "Какая необходимость майору самому нас отвозить на рембазу? Летчики же еще не перевелись в полку. Если только из-за плохой погоды? Но пожара нет, могли и до завтра подождать… Тут что-то не так. Неспроста он нанялся в извозчики…"

Но вот облачная крыша вплотную опустилась на фонари кабин. Внизу степное раздолье кончилось. Под самолётом понеслись почерневшие от войны грудастые приднепровские холмы. Кое-где низины меж ними прикрывались частоколом леса. Ветер обил уже с деревьев золотую парчу осени, и они выставили вверх рогатины своих стволов, словно защищая от "Ила" свою неприкосновенность. Изменение погоды быстро избавило голову Сохатого от всяких ненужностей, и он уже по-другому, оценивающе взглянул на окружающее.

"Идем совсем низко. Теперь, видимо, не истребители противника, а погода становится нам главным врагом".

Изловчившись, он повернулся лицом вперед: так привычней, да и, может, удастся помочь командиру советом в трудную минуту.

"Ил" летел над широкой балкой. Справа и слева горбы возвышенностей втыкались в облака. По плексигласу кабин неслись дымящиеся струйки снега, скрывая очертания земли за туманящейся коварной пеленой.

Погода все ухудшалась. И в Сохатом нарастало ощущение тревоги ― чисто пассажирское чувство. Он думал о том, что летчику сейчас намного легче: он видит летящий навстречу снег, видит землю, как-то оценивает сложность обстановки, прикидывает свои возможности, действует. Занят работой, активен. Ивану сейчас очень хотелось поменяться местами с командиром.

Сохатый нервничал, но сдерживал себя. Не хотел показать свою тревогу Сергею. Но тот тоже не выдержал напряжения полета задом наперед и развернулся лицом к полету. Оперся спиной о турель, стрельнул молча в Ивана глазами и прижался к боковине кабины, пытаясь увидеть, куда они летят.

Сохатый уловил, что и Сереже не по себе. Он-то, как и Иван, прекрасно понимал, что таит в себе полет, когда склоны оврага выше крыла, а между землей и облачностью не видно спасительной отдушины, в которую можно проскочить самолету.

Наблюдая за Сергеем, Сохатый, кажется, только теперь полностью осознал, что примерно испытали и перечувствовали, что пережили техники, летевшие с ним тогда, давно ночью, на По-2, если, конечно, они хоть чуть понимали опасность создавшегося тогда положения. "Наверное, понимали или потом им растолковали. Но о своих страхах ни мне и никому другому ничего не сказали… Молодцы! Мужчины!"

Повторяя изгиб лощины, "Ил" накренился в развороте, распластав свои широкие крылья параллельно склону. Сохатый увидел, что косогор совсем близко под фюзеляжем. "А где видится сейчас земля с другой стороны?" Оторвал взгляд от гипнотизирующего мелькания склона и взглянул поверх Сережиной головы на противоположный откос. "М-да… Похоже становится на перевернутый полет. Надо поговорить с командиром. Эта скачка через препятствия к добру не приведет".

― Командир, как там, впереди? Земля-то твердая.

― Твердая, твердая! Не мешай.

― А может, в облака лучше? Левый-то берег низкий, там и выйдем под них.

Но в этот миг самолет понесло разворотом в другую сторону ― земной желоб изогнулся и стал еще уже. Сохатому очень хотелось еще поговорить с командиром, однако он сдержал себя, понимая, что майору сейчас не до болтовни.

"Будем ждать. Чем все это кончится, теперь зависит только от майора: или жить нам всем, или… Должен же "батя" найти правильное решение. Он среди нас самый опытный. Мы-то холостые, а у него дети".

Иван посмотрел на соседа. Прижавшись к фонарю, Сергей сосредоточенно глядел за борт. На лице напряжение. Зубы покусывают нижнюю губу. "Наверное, и у меня вид сейчас не храбрее", ― подумал Иван, но тут его мысль оборвал усилившийся рев мотора. Пол кабины резко прижался к ногам Сохатого. Спустя мгновение, самолет летел в плотных облаках: командир набирал высоту. Глубоко и облегченно вздохнув, Сохатый почувствовал, как спадает у него внутреннее напряжение. Терпилов расслабленно откинулся спиной на турель, закрыл глаза. Все трое молчали. И в этом молчании было общее понимание опасности, которую они оставили позади. Интересная штука ― нервы. Несколько минут полета по оврагу, а усталость такая, как будто полдня кирпичи таскал. Привалившись к борту кабины, Иван вновь стал анализировать полет. Облака были неспокойны: самолет потряхивало. Но это не тревожило его. Командир имел хороший опыт приборного полета ― воевал до штурмового в ночном полку. "Не то что мы ― "солнечные" летчики. Если кому-либо из наших пилотов и приходится вынужденно встречаться с облачностью, то справляемся мы с ней самоуком. А у тех, кто не справился, уже не спросишь…"

В донесениях о боевых вылетах есть одна общая формулировка: "боевая потеря". Может быть, для высоких инстанций это обобщение в какой-то степени и удобно. Какая в конце концов разница, отчего погиб экипаж: от огня врага или оттого, что "мессершмитт" поставил его в невыносимые условия?

А иногда бывает и так, что нужно обязательно вылетать на задание в погоду, для чьего-то опыта неприемлемую. Приказывают, потому что требуют интересы дела… Облака в небе почти всегда. И они могут быть союзниками для любой из ведущих бой сторон. Но облачность может быть и вторым врагом. Конечно, пилотам не все равно, "на чьей стороне" облака. Жить-то хочется.

― Лейтенанты! Как там у вас дела?

"Ага, сам спрашивает. Значит, командиру психическая разрядка тоже не лишняя, хочет отпустить себе нервные струны, а может, и нуждается в нашей помощи", ― подумал Сохатый и ответил:

― Норма, товарищ майор! Тут спокойней.

― Хорошо… Через семь минут будем снижаться. Сохатый, посмотри по карте, насколько левый берег ниже аэродрома вылета. У меня сейчас по высотомеру тысяча метров.

Высадив летчиков, командир заторопился. На его плечах был полк, и он не хотел задерживаться. Тут же направился к старшему инженеру ремонтной базы. "Секрет" командирского полета для Сохатого открылся сразу, как только тот достал из своей планшетки список необходимых запасных частей для самолетов, находящихся на другом берегу. Ремонтники хоть и скупой народ, но не устояли: не часто командиры полков лично обращались к ним с подобными просьбами. А тут такой случай: прилетел сам и не шумит, а вежливо просит. Поохали, повздыхали, пожаловались на трудности, но деталями все же поделились и, уже без просьбы, сами положили ему в самолет с десяток арбузов, "Из уважения и за тесную взаимосвязь".

Майор улетел с хорошим настроением, повеселевшим. И его можно было понять. За короткий срок человек управился с погодой, с летчиками, раздобыл необходимые детали и еще успевал если не засветло, то в сумерки вернуться домой. А в том, что скоро будет на месте, он не сомневался, так как лететь ему предстояло в сторону хорошей погоды.

Перед отлетом хитро подмигнул Сохатому, так и не спросив у инженеров о готовности ремонтируемых самолетов. Оставил этот главный вопрос на него, Ивана, попечение, чтобы не портить свои командирские отношения с базой. И как бы теперь Сохатый ни повел себя, все его поступки и слова будут записаны только на его личный счет. А командир ― паинька, добряк, окажется у инженеров своим, понимающим человеком.

А у ремонтников, как обычно: одно еще недоделано, другое недокрашено. Телеграмму дали, чтобы забирали самолеты, немного с упреждением ― "не рассчитывали, что сразу прилетите". Одним словом, не они, мол, виноваты в недоделках, а Сохатый и Терпилов, потому что рано, точнее, неожиданно быстро прилетели.

Утро, отбеленное снежком, встретило Сохатого хрупкой тишиной. Выйдя на улицу, он в нерешительности остановился на крыльце избы. Перед ним открылся хрустальный мир детской сказки. Первый чистый снег прикрыл осеннюю неприглядность крыш и земли, украсил белым пухом деревья и провода. Иван замер, любуясь белой красотой. Услышав за спиной скрип двери и шаги Терпилова, он повернул к нему голову:

― Давай постоим, Сережа. Время нас не торопит. Посмотрим с крылечка на зимнюю благодать. Пусть кто-нибудь другой пойдет первым. А мы не будем разрушать эту красоту.

― Давайте подождем, Но я больше люблю, когда земля зеленая. У меня на родине снегов почти не бывает. В белое-то невесту или покойника на Руси завсегда одевают.

― Влез ты со своим покойником куда не надо. Лучше уж помолчал бы… Нет, сегодняшний снег не похож на саван. Цвет его живой, я в нем чувствую, как ни странно, скрытую теплоту.

И Сохатый в этом был прав: низкие слоистые облака, отделяясь от земного колорита едва заметной розоватой синевой, уже успели впитать в себя живые оттенки раннего солнца и неуловимо тонко окрасили им землю. Иван явственно ощущал жизненную теплоту земли, воздуха и облаков, но не мог выразить это определенными словами, хотя и воспринимал всем своим существом. Может быть, в природе виделось ему что-то созвучное с его молодостью. Может быть, обостренность восприятия позволила ему увидеть в спокойствии утра скрытое от других глаз движение.

― Про покойника ты не очень к месту сказал, Сережа. А вот про невесту ― хорошо. Невеста ― это молодость, и будущее, и новая жизнь. Нас с тобой это утро снеговой белизной и чудным покоем встречает, но такое счастье не каждому солдату выпадает, поэтому каждый прожитый день на войне нам с тобой, как и всем в действующей армии, засчитывается за три.

― Сейчас, пока руки и ноги на месте, нам такой счет ни к чему. Вот как другим, живым, но покалеченным войной?

― Не знаю, Сережа. Как-то не думалось об этом… С тех пор как полк воюет на штурмовиках, раненых-то у нас почти не бывает: или прилетел, или нет. В медицинской помощи редко наша авиация нуждается. Брони много, если уж нашего брата бьют, то чаще крупным снарядом. Попадает крепко. Парашютом чаще всего не успеваем воспользоваться… Давай этот разговор закончим. На красоту смотрим, а говорим о грустных моментах нашего бытия…

― Я, командир, как раз о красоте жизни и думаю. Без понимания ее изнанки, наверное, нельзя по-настоящему понять, что же такое красота, во имя чего мы через огонь ходим… Вон техники из соседней хаты вышли. Уже нашлепали.

― Теперь и мы двинемся.

Но Ивану по-прежиему не хотелось становиться на снеговое покрывало. Как будто ему предстояло войти без приглашения в грязной обуви и заношенной спецовке в сверкающий чистотой огромный зал. Чтобы погасить в себе чувство неловкости, Иван взял под руку Сергея и вместе с ним шагнул на снег.

― Будто сапожищами на белую скатерть становлюсь…

― Мне, командир, в прибранной квартире тоже всегда хочется чище быть, ― признался Терпилов.

― Это ты верно говоришь. На чистый пол окурок бросить не всякий решится.

Сохатый готовился к облету самолета после серьезного ремонта. Он сидел в кабине, полной запахов свежей краски, новых приборов, и проверял работоспособность оборудования. А Терпилов с техниками помогал ему с земли: смотрел, как в ответ на действия летчика отклоняются рули управления самолетом, триммеры[2] и посадочные закрылки.

Опробовав мотор и убедившись в исправности машины, Иван вылез из кабины.

― Товарищ инженер, машина как будто бы в порядке, погода позволяет можно вылетать. Я буду облетывать, а Терпилов подежурит на радиостанции и посмотрит за мной. Вдруг помощь понадобится.

― Хорошо, старший лейтенант, я согласен. Ни пуха ни пера, как охотникам говорят.

― Присказка-то ваша, инженер, душком отдает. Давно ли этим заболел? Иван засмеялся.

― Да нет, просто так, без всякой задней мысли с языка сорвалось. А ты уж сразу и крамолу искать… А в общем-то тебя тоже можно понять. На войне многие суеверными в какой-то степени становятся.

…Сохатый взлетел.

Заученными на всю жизнь движениями убрал сначала шасси, а потом закрылки. И эти самые обычные его действия, как всегда, изменили конфигурацию самолета. Она стала более гладкой, обтекаемой ― и "Ил" немедленно отреагировал увеличением скорости, стремлением задрать нос повыше. Чтобы удержать его в нужном для полета положении, Иван не задумываясь, по привычке отдал от себя ручку управления. И нагрузка на руку от рулей в десять ― двенадцать килограммов не породила в нем никаких новых эмоций. Он отрегулировал обороты винта и мощность мотора, осмотрел приборы и удовлетворенно отметил, что все вроде бы в норме.

Сотни сделанных взлетов и однообразная последовательность действий при этом выработали в нем такой скупой рационализм мысли и поступков, что он делал, проверял и запоминал как будто бы без всяких усилий над собой, как бы между прочим, параллельно с вдохами и выдохами, о которых тоже специально не думал. Освободившись от первоочередных дел, Сохатый решил снять нагрузку с ручки управления, для чего повернул штурвальчик триммера руля высоты от себя. Но у самолета почему-то появилось еще большее стремление поднять нос. Управление, как живое, с силой начало давить ему на руку, и удержать его в прежнем положении стоило Ивану уже больших трудов.

"Что за чертовщина?! ― подумал он. ― Что-то непонятное… Я же делаю все правильно. Чтобы сбалансировать самолет, нужно было штурвальчик триммера крутить от себя… Так и сделано… Тогда в чем же дело? Еще раз надо попробовать. Только не торопясь".

От усилий и волнения на лбу у Сохатого выступила испарина.

"Пробую снова… Вращаю маховичок триммера в нужную при такой обстановке сторону, от себя еще на один градус… Ого! Одной рукой управлять трудно ― маловато силенки".

Самолет нахально полез вверх и не хотел больше слушаться летчика. Набирая высоту, машина подошла к нижней кромке облаков. Сохатый взглянул на высотомер. Стрелка показывала всего сто пятьдесят метров.

"Небогато! Облака мне в таком положении совсем ни к чему. Без них тошно. Надо бороться!"

Иван уперся в ручку управления двумя руками, отжал ее от себя и силой принудил самолет лететь горизонтально под облаками.

Тело боролось с неповиновением машины, а голова лихорадочно искала выход; "Надо разворачиваться на обратный курс. На такую нагрузку меня надолго не хватит. Развернусь, а потом что? "Что потом" ― будет на потом. Пока разворачиваюсь, буду думать, как поступить дальше. Начали, разворот… Так! Уже неплохо.

По крену "Ил" ведет себя нормально. Слушается. Только все время норовит встать на дыбы".

Ивану жарко. Жарко от тяжести. Жарко от опасности. Испарина на лбу сменилась обильным потом. Стараясь держать руки в упоре прямыми, чтобы нагрузка приходилась не на них, а на спину, он торопливо искал причину: "Что же произошло? Только не спеши, подумай хорошенько… Не спеши с оценкой и выводами. Для начала проверь руль высоты: заклинило его или нет?" Сохатый вывел машину из разворота. "Попробуй отожми ручку от себя. Отжимай, отжимай! Трудно, но она ведь идет в нужном направлении. И самолет ведет себя как положено ― снижается…"

"А если отпустить ручку немного от себя? Что будет?… Самолет устремляется вверх. Тоже слушается… Заклинения руля высоты как будто нет. Проверим теперь триммер. Я крутил штурвальчик от себя. Делал как положено. В этом случае нагрузка с руля должна была уменьшаться, а она увеличилась. Почему? Крылья и хвост целы. Руль высоты не заклинен. Значит, дело только в триммере. Может, он отклоняется наоборот? Может. Но это возможно только в одном случае: если трос управления триммером намотан на его катушку с обратной стороны. Чтобы убедиться в этом, надо попробовать покрутить штурвальчик в другую сторону. Покрути! А что будешь делать, пилот, если твои догадки не оправдаются? Нет, другой вариант исключен. Пробуй! Парашют на тебе. Хуже вряд ли будет…"

Иван опять взялся за штурвальчик. Переборол сформировавшийся с годами навык. Решил сделать наоборот, действовать вопреки техническим канонам и опыту. Он осторожно потянул за ребра колесико триммера на себя… И сразу почувствовал на правой руке облегчение. Повернул колесико еще на градус.

"Хорошо! Еще!… Замечательно! Браво, Ваня! А ну еще чуть-чуть…" Повернул. И самолет уже запросился вниз, к земле, стремясь перейти в пикирование…

Сохатый теперь уже смелее начинает вращать штурвальчик в обратную сторону. Отдает от себя… Все повторяется сначала: самолет начал набирать высоту!

Неисправность, вернее, путаница была определена и теперь совсем не страшна. Опасна была неопределенность, и Сохатый сейчас очень хорошо прочувствовал, что испугался он не столько опасности, как и любой бы человек на его месте, а неизвестности изъяна, вызвавшего неподчинение самолета его действиями. "Так и в бою, ― подумал он, ― для меня самый страшный и опасный враг тот, которого я не вижу и которого не знаю… А этот "Ил" можно облетывать дальше, проверять работу мотора и остального оборудования".

― База, я ― трехсотый, у меня была тут маленькая неполадка, поэтому сразу на связь не выходил. Причину нашел, теперь все в порядке, облетываю машину по графику.

― Трехсотый, я ― база, что случилось? ― Иван уловил в Сережкином голосе не любопытство, а тревогу и решил его успокоить.

― Да так, мелочь одна. На земле доложу. Теперь это уже не влияет на полет.

Сохатый выполнил над аэродромом два круга. Он привык к "триммеру наоборот" и в душе радовался этой маленькой победе. Освоился с погодой, самолетом, приборами. Горизонтальный полет стал для него скучным, а проверить поведение "Ила" на "горках" и в пикировании, на боевых разворотах возможности не было, низкая облачность не позволяла вертикального маневра. Можно было бы идти на посадку, но программа облета требовала обкатки и нового мотора. И тогда Иван стал думать о том, чем же занять себя, чтобы время шло не впустую, а полет принес бы ему какую-то пользу или, как минимум, заново заинтересовал.

"Просто летать, утюжить воздух ― бессмысленно… Стоп! Есть облака, пилот. Да, да… Облака. Надо хоть один раз потренироваться, поучиться летать в них. Полетать не вынужденно, не в обстановке, когда тебе больше деваться некуда, а просто так, для науки на будущее. Ты же давно собираешься освоить такой полет, а времени и условий никак не подберешь. Если бы командир не владел слепым полетом, еще неизвестно, как бы мы вчера выкрутились. Так что ― давай учись, тебе и подчиненным летчикам такая наука всегда может пригодиться".

― База, трехсотому надо летать еще тридцать минут. Буду ходить на кругу аэродрома. Машина и приборы работают хорошо. Погода позволяет.

― Я ― база, вас понял.

…Сохатый добавил мотору обороты и вошел в облака.

Их белая пена плотно обволокла самолет. В открытую форточку фонаря завихрения воздуха затянули к нему сырую свежесть. Видимый мир сократился до кабины и ее приборов, показывающих, что "Ил" набирает высоту, летит без крена и по прямой.

"Все хорошо. Пока умею. Сколько же набирать высоты? Много ни к чему. От нижней кромки облаков пойду не более ста метров, чтобы в случае чего быстро выскочить вниз и визуально определить положение самолета".

Взгляд скользит от прибора к прибору. Теперь только их показания говорили ему о том, что происходит с "Илом". Облака вели себя спокойно, и у него возникает ощущение полной своей и самолета неподвижности ― висения в белой пене. Рокот мотора кажется уже посторонним и ненужным. Но стрелка прибора скорости подрагивает у цифры "триста" ― убеждает, что самолет летит. Чтобы избавиться от ощущения сонливой монотонности, Иван накреняет машину сначала на одно крыло, потом на другое, изменяет высоту полета, и показания приборов оживают, реагируют на его действия.

Разворот на обратный курс… Вновь мерная уравновешенность прямолинейного отрезка пути…

"Пора снижаться. Надо посмотреть, где я. А то насмешишь людей и сам наплачешься".

"Ил" выходит под облака. Иван смотрит по левому крылу вдаль, и губы его растягиваются в довольной улыбке ― самолет и аэродром оказываются там, где положено. Расчеты его верны. Можно опять вверх… Светло-белый мрак опять принял самолет в свои объятия. Мириады водяных капелек безропотно и неслышно уступали ему дорогу, признавая уменье Ивана летать в небе, не видя земли. От уверенности в себе он осмелел и, подрегулировав "Ил" триммерами, совсем снял руки и ноги с управления… В спокойном воздухе штурмовик летел теперь сам, не нуждаясь в помощи летчика. Летел даже прямее и лучше.

"Значит, управляя, я ему мешал, пилотировал грубо и напряженно, не чувствуя самолета… Что же, этот вывод ― уже наука. До этого не сразу додумаешься, подойти к такой мысли можно только через опыт. Оказывается, в поговорке: "Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет" большой и глубокий смысл заложен…"

Теперь Иван управлял самолетом, едва касаясь рычагов. Приноровился к слепому полету. Убедился, что для подчинения самолета своей воле нужны всего лишь миллиметровые движения: ручку чуть от себя ― и вернуть ее на половину хода обратно; ручка влево ― и опять половинку отклонения забрать назад. Просто? Внешне ― да. Но чем точнее движение, тем оно оказывается ювелирно сложнее и чаще ускользает от исполнителя, быстрее утомляет и поэтому требует от пилота большой выдержки. Он представил себя в кабине дальнего бомбардировщика, который уже несколько часов идет в облаках. И все эти часы его глаза следят за шевелением стрелок приборов, а руки и ноги работают осторожно, аккуратно: штурвал вправо на три градуса и обратно на полтора, нога влево на сантиметр и обратно на половину… Внимательная сосредоточенность часов полета. Тело, перехваченное парашютными лямками и привязными ремнями, все эти часы в одном и том же положении. Усыпляющий гул моторов. Живут только глаза, мысль и кончики пальцев рук и ног…Да, легче, наверное, дрова колоть.

Один круг.

Второй.

Третий.

"По времени должен подлетать к аэродрому. Надо снижаться и заходить на посадку. Не будет осложнений ― на другом самолете еще потренируюсь". Иван выходит под облака.

"Всегда бы так!"

Впереди стального носа "Ила" ― аэродром.

Остальное для Сохатого проще: заучено и делается, как надо.

Голова, глаза, руки и ноги заняты: маневрированием выводят самолет на посадочную полосу, выпускают шасси и закрылки, мотором регулируют скорость полета и снижение. Свободен только язык, но и он не остался без работы. Сохатый неожиданно для себя запел:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор…

…Самолет на земле. Он буднично катится на своих трех колесах за вращающимся винтом, а в Сохатом бушует чувство гордости. Только выйдя из кабины и рассказывая техникам о том, что проводка управления триммером смонтирована неверно, он немного остыл и стал способен посмотреть на происшествие со стороны. "Испытатель из тебя, пилот, пока не получился. Небрежность в проверке триммера поставила тебя на грань… В серьезном деле ― глупая игра с жизнью. Оказывается, положено осмотреть не только как отклоняется, но и куда отклоняется… Какой же итог? Полет закончился боевой ничьей: самолет цел и ты жив… Нет! Не согласен! В данном случае два ноль в мою пользу… Я, как летчик, стал умнее и опытнее… Только какой ценой?"

― Товарищ инженер, у меня предложение такое! пока вы перематываете трос на катушке, я облетываю второй самолет. После этого совместно проверим вашу переделку на земле, а затем лейтенант Терпилов еще раз полетает на этом "Иле" в районе аэродрома. Если машина ему понравится, он на ней и полетит восвояси… Сережа, как ты?

― Будет сделано, командир!

…Сохатый устраивался в кабине второго самолета и одновременно присматривался к бригаде техников, неторопливо занимающейся у "Илов" своими делами: ни суматохи, ни разговоров ― обыкновенные, спокойные лица. И ему показалось, что недавнее событие, в котором он увидел чуть ли не подвиг, маленькая частность в их большой и трудной работе… Они, как и все люди, тоже имели право на маленькие ошибки.

"Вот так, Ваня, не петушись. Помни: легче не болеть, нежели лечиться".