"Из виденного и пережитого" - читать интересную книгу автора (Кисляков Спиридон)

Воспоминания о детстве и отрочестве

На землю я появился в 1875 году. Родители у меня бедные крестьяне. Первых три года я не помню. С четвертого же года своей жизни до сего дня я помню все. Я очень рано почувствовал в себе влечение к одиночному созерцанию Бога и природы. Насколько припоминаю, меня уже с самого раннего возраста соседи считали каким-то странным мальчиком. Я чуть ли не с пяти лет начал сторониться своих товарищей по своему детскому возрасту и уходить в лес, бродить по полям, просиживать на полевых курганах, где отдавался размышлению о том: есть ли Бог, есть ли у Него жена, дети, что Он ест, пьет, откуда Он явился, кто Его родители, почему Он Бог, а не другой кто-либо, почему я не Бог, что такое я, почему я хожу, киваю головой, говорю, ем, пью, сижу, лежу и т.д., а деревья, травы, цветы этого не могут делать? Дольше всего на меня производили сильное, неотразимое впечатление солнце и в ночные часы звезды! Я никак не мог понять, каким образом солнце движется.

Были дни, когда я так увлекался солнцем, что вечером, ложась спать, я думал: вот завтра, как встану, то обязательно пойду туда, откуда оно появляется, только нужно ломоть взять хлеба и чтобы меня не видела мама. Не менее солнца меня сильно занимали и звезды; Я никак не мог понять, почему они только показывались ночью? Что они такое? Живут ли как люди, или они зажженные лампы? Особенно меня приковывал к себе Млечный путь. Однажды я от своего товарища-мальчика услышал, что учитель, который жил у них на квартире, как-то рассказывал его родителям, что солнце очень во много раз больше всей земли, а звезды тоже такие же большие, как наша земля, и есть даже больше солнца, но они нам кажутся потому лишь такими маленькими, что они очень и очень высоко от нас находятся. Этот мальчик своим рассказом до того меня заинтересовал, что я от сильного впечатления эту ночь всю напролет не спал; и рано утром, только что появилось солнце, я отправился к этому учителю. Учитель принял меня и, когда узнал цель моего к нему прихода, то сейчас же начал мне рассказывать о земле, о солнце, о звездах и т.д.

Я как сейчас помню, с каким затаенным дыханием я слушал его, а минутами я даже всхлипывал от каких-то торжественно-радостных слез. Мне казалось, что передо мною развернулась какая-то страшная, никогда не виданная мною картина!

Я долго его слушал. Когда же учитель закончил со мною беседу о природе и затем расспросил, чей я мальчик и сколько мне лет, я, под впечатлением его рассказов, отправился на свой огород, где росла конопля, зашел в самую глубь этой конопли и, пав на колени, начал молиться Богу. Не могу сейчас припомнить, чего я в это время просил у Бога. Молился так усердно и с такими слезами, что у меня лицо распухло, и глаза были налиты кровью. Через несколько дней после рассказа учителя я заболел и лежал несколько дней в постели. Мама моя после этой моей болезни стала на меня смотреть с каким-то беспокойством.

Не знаю, после этого сколько прошло времени, я уже стал учиться читать молитвы. Первая молитва была «Отче наш», затем «Богородице Дево», «Достойно есть» и т.д.

Нужно сказать правду, что я с самого детства своего почему-то любил молиться без чтения молитв, и это чувство до сегодня меня не покидает. В нашем селе, где я родился, были религиозные крестьяне, мама часто меня водила к ним. Эти крестьяне много, много моей детской душе доставили пользы. Но больше всего мою детскую душу развивали леса, поля, солнце и звезды небесные. Я никогда не забуду, с каким я сладостным восторженным чувством всегда впивался в солнце или в Млечный путь небесных светил!

Когда мне было лет семь, тогда я еще чаще прежнего стал оставлять свой дом и находиться в поле. Часто с отцом, с дядей, с работниками я выезжал в поле.

Тут еще сильнее природа располагала меня к себе.

Были ночи, когда все возле меня мертвым сном спало, и только я один бодрствовал, упиваясь до слез красотой и гармонией небесных светил. Но что больше всего меня удивляло, так это то, что я всегда в самом себе с самого раннего своего детства чувствовал сильное влечение к молитве. Как бы своей красотой меня природа ни поражала, как бы она ни наполняла мое сердце и мой ум к себе благоговением, я все же чувствовал, что этого мне мало, что есть еще уголок в душе моей, чтобы заполнить который — нужна молитва. Но молитва не церковная, молитва не с молитвами, выученными наизусть, а молитва одинокая, детская молитва, которая роднит молящегося с Богом. Однажды как-то я услышал, не припомню от кого, что на Троицу в Иерусалиме Апостолы получили огненные языки с неба и, никогда не учившись говорить иностранными языками, тут же, как получили огненные языки с неба, сразу начали свободно говорить на разных языках. Эта весть до того меня всколыхнула, что я еще до восхода солнца отправился искать Иерусалим.

Отошел от своего села каких-нибудь верст пять, идет мне навстречу женщина с ребенком на руках, она спросила меня; «Куда ты, мальчик, бежишь?» Я остановился И, вместо того, чтобы ответить ей на ее вопрос, я начал сам ее расспрашивать о том, где находится Иерусалим и куда, в какую сторону мне нужно идти, чтобы попасть в Иерусалим? Женщина смотрит на меня и улыбается, и я тоже стою и смотрю на нее и жду, когда она мне скажет о Иерусалиме и о дороге в него, по которой бы я мог скорее добраться до него. Женщина сказала мне: «Я слышала, что Иерусалим находится в той стороне, где садится солнце».

Я поклонился ей и отправился в ту сторону. Шел я больше всего чистым полем. Пришел в журавинский лес; вечером этого дня пошел сильный дождь, загремел гром, а я тогда сошел с дороги и присел под куст.

Наступила ночь. Хлеба у меня нет. Есть до смерти хочется. Утром, на следующий день, я встал и опять пошел по той же самой дороге искать Иерусалим.

Только что стал проходить лес, как слышу, что кто-то вслед мне кричит: «Остановись, куда тебя черт несет?» Я как оглянулся, то так и присел на месте. Это был мой отец. Он ехал верхом на белом коне и с плеткою в правой руке, во весь карьер мчался ко мне.

Когда он поравнялся со мной, то слез с коня, закурил махорку; посадил меня на коня и сам сел, и мы шагом отправились обратно домой. К вечеру того же дня мы были уже дома. Мама со слезами встретила нас. Отец привязал коня к плетню, с плеткой в руке вошел в избу и этой плеткой такие нарисовал на всем моем теле языки, что я две недели не мог даже с бока на бок повернуться.

С этого года я начал учиться грамоте. Прежде всего меня учил один благочестивый сосед крестьянин Сергей Тимофеевич Тимошкин. Учился я плохо. Думаю, что причиною этому была та же самая природа, в которую я весь целиком ушел тогда. Начал читать Псалтырь, Евангелие и другие книги.

На восьмом году моей жизни я стал ходить в школу. Школа для меня была настоящей тюрьмой. Меня, дикаря, посадили с такими же, как и я, ребятишками, где я слышал крик, визг, какой-то для меня непонятный говор, все кричат, суетятся, так что я, сидя среди своих товарищей-детей, чувствовал себя очень и очень плохо.

Два года я ходил в школу. В это время я очень увлекался жизнью святых. Из всех святых на меня больше других производили впечатление мученики и пустынножители, но между ними почему-то я очень много думал об Оригене. Не могу сейчас припомнить, почему Ориген так глубоко врезался тогда в мою детскую память. Я даже в то время Оригена однажды видел во сне. Он с котомкою на спине, длинноликий, безбородый, босой, с палкою в руках явился мне во сне.

В это время наш дом стали посещать монахи и монахини из разных монастырей, посылаемые по сбору. Между этими монахами, хотя редко, захаживал в наш дом один нашего села крестьянин. Он временами юродствовал, а потом через несколько времени опять приходил в нормальное состояние. Этот полуюродивый крестьянин стал на меня своею в высшей степени симпатичной личностью сильно влиять. В один из летних вечеров я со своими овцами с поля вернулся домой. Вхожу в избу. Смотрю, в нашей избе сидит этот самый полуюродивый крестьянин. Я ему поклонился. Он подошел ко мне и говорит мне: «Пойдем в монастырь помолиться». Я согласился. Назавтра мы рано отправились в монастырь. К вечеру того же дня мы уже стояли в монастырской церкви. Нужно сказать правду, что на меня монастырь не произвел никакого особенного впечатления, но вот что на меня особенно произвело сильное впечатление, это лес, который кольцом охватывал этот самый монастырь. Игумен этого монастыря особенно настаивал на том, чтобы я остался в монастыре. Я послушался его. Первое послушание дали мне быть пономарем при церкви. Я ревностно нес это послушание. Несмотря на то, что я каждый день находился в церкви, я все же для успокоения души своей уходил в лес и там молился. Так я прожил в этом монастыре два года. В один из последних дней монашеской жизни, сидя вечером в трапезе, я слышу, читают житие святого Стефана Пермского. Когда чтец начал читать о его миссионерской деятельности, тогда в душе моей моментально вспыхнуло желание быть миссионером.

Кончилась трапеза. Я пошел в келью. Спать не могу, сна нет. Вышел из кельи и пошел в сад. В саду я предался горячей молитве. Не знаю, просил ли я о чем Бога или просто изливал свои чувства пред Богом.

Утром я не пошел прямо в келью, а пошел в церковь. Что со мною случилось, теперь трудно мне все вспомнить, только я босой, без шапки, в одном подряснике оставил монастырь и прилетел домой.

Дома родители меня встретили с каким-то ужасом. Они никак не могли понять, почему я босой, без шапки из монастыря вернулся домой. Дня через два после моего побега из монастыря начальство узнало, что я нахожусь у родителей дома. Игумен сего монастыря несколько раз посыпал за мной, но я почему-то не вернулся в монастырь, а остался дома.

Живя дома, я опять по-прежнему рвался из села в поле. Особенно, когда хлеб начинал цвести. Боже мой, как в это время я чувствовал себя хорошо! Мне казалось, что в то время каждая травка, каждый цветочек, каждый колос ржи нашептывали мне о какой-то таинственной Божественной сущности, которая так близка, близка к человеку, всякому животному, всем травам, цветам, деревьям, земле, солнцу, звездам и всей вселенной.

В таком опьяняющем чувстве я уходил в глубь полевых хлебов и там предавался какой-то странной молитве: то плачу, то радости, то дикому крику, обращенному к небу, то ложился на спину и с затаенным дыханием ожидал последнего момента жизни. Когда мне приходилось пахать или боронить, то я и здесь временами, особенно утром при восходе солнца и пении жаворонков, приходил в какое-то опьяняющее состояние духа.

В это время жил в нашем селе один крестьянин по имени Семен Самсонович. Всегда он первый при встрече снимал свою шапку и, низко кланяясь, приветствовал: «Раб Божий, Царство тебе Небесное». Тот Семен жил очень бедно. Когда он выдал свою дочь замуж, то гостей угощал одним хлебом и вместо водки святой иорданской водой. Никогда он никого словом не оскорблял; если кто-нибудь его ругал или обзывал каким-нибудь нехорошим словом, он на все всем отвечал: «Раб Божий, Царство тебе Небесное!» С ним-то вот я и познакомился, и мы полюбили один другого горячо. Как-то он зашел к нам в избу, говорили с ним о многом, наконец, он обращается ко мне со следующим призывом: «Пойдем, раб Божий, к Тихону Задонскому, помолимся ему, он, авось, укажет тебе путь». Родители согласились меня с ним отпустить, и мы через два дня отправились с ним в путь к Тихону Задонскому. Был Великий пост. Шли мы с ним четыре дня. В монастыре у Тихона Задонского мы исповедовались и причастились Святых Тайн. В этом монастыре был прозорливый иеромонах Иосиф, зашел я к нему. Он Семена принял очень хорошо, а мне сказал, что я через год буду на Старом Афоне.

Когда мы вернулись обратно домой, то через неделю Семен опять, ничего не говоря своей жене, тайком отправился на богомолье в Киев, Это он уж одиннадцатый раз в своей жизни таким образом пошел в Киев на богомолье. Были даже и такие случаи в его жизни. Вот кто-нибудь даст ему своего коня с сохой, чтобы он вспахал свою какую-нибудь десятину земли. Видит, что женщины-старушки потянулись на богомолье в Киев, останавливает их, спрашивает, куда они идут, слышит, что они идут в Киев, к отцу Ионе, моментально тут же оставляет чужого коня в поле и без всякой котомки отправляется с ними в Киев.

Дивный и редкий был христианин Семен Самсонович! В этот раз, когда Семен вернулся из Киева, то он через день после своего прихода посетил меня. Мы этот день провели с ним в духовных беседах. Семен много мне рассказывал хорошего, поучительного из своей прошлой жизни. Любил он говорить об Апостоле Павле. Он его считал выше всех святых. Он говорил, что Апостол Павел больше всех Апостолов любил Христа. Часто мы с Семеном уходили в поле и там в религиозных беседах проводили время. Семен как-то особенно любил меня. Но что меня больше всего к нему привлекало, так это то, что он был в духовной жизни очень уравновешен и этим меня он особенно как-то подкупал к себе.

Кроме сего Семена, у меня был еще другой близкий человек, это Игнатий Иакимочкин. Этот человек тоже был богобоязливый, но далеко не такой, каким был Семен. Был еще и третий человек у меня, но и он далеко уступал в духовной жизни Семену. Часто я их посещал, а они в свою очередь бывали и у меня, но моя душа была для них закрытой. Странное дело, в этом году я почувствовал сильное влечение к одной молодой девушке, но влечение это было чистое, для меня совершенно незнакомое. Тогда мне было тринадцать лет. Кроме этого влечения, на меня напали богохульные мысли, все это в том же самом году моей жизни. Любовь к девушке долго в моей душе не могла гореть, она скоро во мне угасла, но богохульные мысли совершенно замучили меня. Я от них лишился аппетита, сна, стал не по дням, а по часам сохнуть, и наконец слег в постель. Наступил Великий пост. Я от этих мыслей говеть боялся и так не говел. Настала Пасха. На второй день Пасхи приходит ко мне тот же самый Семен, и говорит мне:

— Раб Божий Ягорий, Христос воскресе! Царство тебе Небесное!

Я ответил ему:

— Воистину воскресе.

— Что ты, — продолжал Семен, — заболел, пойдем в Киев к святым угодникам, они нас ждут к себе в гости.

— Пойдем, — ответил я. Мама моя заплакала. Отца в этот день дома не было.

— Раба Божия Пелагея, — обратился к моей маме Семен Самсонович, — отпускаешь ли ты сына своего в Киев к угодникам Христовым или нет? Чего же ты плачешь? Нужно радоваться, что сын твой пойдет в Киев на богомолье.

— Я ничего не имею против этого, но он какой-то у меня странный, чего доброго, еще сбежит от нас куда-нибудь, а тогда вечно будем его оплакивать. Вот отец приедет, и мы тогда подумаем:

— Раба Божия Пелагея, — начал говорить Семен, — у нас у всех отец один Бог, мы только Ему одному должны служить и служить без всяких размышлений.

Через час или два приходит мой отец домой немножко выпивши. Мать ему передает, что я с Семеном хочу идти в Киев на богомолье, и что для этого дела нужно достать мне паспорт. Отец мой задумался, а потом, обращаясь ко мне, сказал:

— Не знаю, что из тебя и будет, одни тебя очень хвалят, а другие тебя считают за сумасшедшего дурака. Я не знаю, что с тобой делать. Сколько раз я тебя бил, оставлял без обеда, наказывал, но ты все делаешь по-своему. Не знаю, что с тобой делать. Если хочешь идти в Киев, то уж иди.

Я возрадовался.

Дня через два мы отправились с Семеном в Киев. Нужно сказать еще и то, что Семен Самсонович шел со мной в Киев без всякой котомки и без посоха. Ему было тогда лет около шестидесяти.

Первый день мы мало говорили между собой. У него, я заметил, в этот день была на душе какая-то тяжелая мысль. На второй день он совершенно стал другим, повеселел.

— Раб Божий, — начал первый Семен, — тебе теперь сколько лет.

— Четырнадцатый, — ответил я ему.

— Года идут, — начал говорить Семен Самсонович. — Жизнь со дня на день все сокращается и сокращается, и не увидим, как приблизится конец земной жизни, а там уже Суд Божий. Я как-то слышал от грамотных крестьян, они читали Святое Евангелие, где говорится, что праведники просветятся в Царстве Божием, как солнце. Ах, ягодка моя, ведь это только надо подумать о их славе, каково оно будет! Я бы здесь на земле готов землю грызть, червям себя отдать, рабочей лошадью быть, поганой собакой быть, лишь бы среди этих праведников быть. Люди как-то этого не понимают. Потом я слышал также, что грешники будут вечно мучиться в огне. Но это, как ни тяжело страдать в таковых муках, еще не есть последнее наказание. Самое большое наказание, это то, что Бог навсегда отвернется от грешников! — Семен заплакал. — Для меня муки не так страшны, страшно лишь то, что Бог лишит грешников Своей милости. Я как об этом подумаю, то мне становится очень страшно. Я готов просить Бога не только о всех христианах, но и о тех, которые не крещеные. Мне их всех становится очень жалко. Жалко мне евреев, татар, удавленников, самоубийц, жалко мне некрещеных младенцев, умерших всех мне жаль, даже и дьявола жаль. Вот, раб Божий, что я испытываю в сердце своем. Хорошо ли это или не хорошо, но у меня такое сердце.

Слова Семена переворачивали все мое существо. Мне становилось как-то легко и светло на душе, я минутами плакал. Сердце мое наполнялось какою-то дивною невыразимою радостью.

— Семен Самсонович, — спросил я его, — как мне жить, чтобы угодить Богу?

— Я думаю, вот ты теперь как живешь и если так проживешь всю свою жизнь, то спасешься, — ответил мне Семен.

— Ты знаешь, дедушка Семен, я от Бога ничего не желаю, даже и не желаю быть таким праведником, чтобы сиять подобно солнцу, но я желал бы всем своим существом любить Его так, чтобы больше меня Его никто не мог любить. Я бы хотел все, все забыть, забыть родителей, забыть дом, забыть весь мир, забыть и себя и превратиться в одну любовь к Нему. Пусть я и не наследую Царствия Божия, пусть я и никогда не увижу Христа на том свете, но я хотел бы быть не человеком, а одною к Нему любовью. Я, Семен Самсонович, как-то в лужках молился Богу, и от этой молитвы я чуть не умер. У меня забилось сердце, выступил пот, и я повалился на землю, и в это время я не был Собою, а был только одною дивною, как огонь, любовью. Вот такою бы любовью я желал быть. Вот и теперь я ничего не прошу у Бога, кроме лишь одной любви к Нему. Я хотел бы так любить Бога, чтобы в этой любви мне совершенно истаять, сгореть и быть вечною только одною любовью к Нему.

Семен Самсонович слушал меня. Наконец солнце стало уже закатываться, и день стал вечереть, и мы попросились у крестьянина, не помню какого села, переночевать. Крестьянин нас принял с ласкою, накормил нас, и мы под впечатлением дневного разговора долго не могли уснуть, наконец сон все-таки свое взял, мы уснули крепким сном.

Дедушка Семен встал рано, разбудил меня. Хозяин нас накормил молоком, яйцами, и мы опять пошли дальше. Семен опять вспомнил наш вчерашний разговор, стал продолжать его в том же самом духе:

— Вот, раб Божий Ягорий, ты вчера говорил о любви к Богу, да это мне было по сердцу; и что ж, если ты будешь просить у Бога такую любовь, Он ведь Всемогущ, может тебе и даровать ее. Ты только проси Бога. А было ли когда-нибудь тебе видение какое-нибудь?

— Нет, — ответил я ему.

— А ведь многим святым были видения, — сказал Семен.

— Дедушка! Мне ничего не надо, я очень хотел бы превратиться в одну любовь, чистую любовь к Богу. Меня больше всего к этой любви влечет то, что сам-то Бог, кажется, больше Себя любит свое творение. Когда я вдумаюсь, что сколько на небе звезд и на этих звездах тоже кто-нибудь да живет, а посмотрю на землю, все зеленеет, цветет, птички радуются, поют, кузнечики трескочут, ах! Да как же Его не любить! Вот почему я хотел бы весь превратиться в любовь к Богу.

— Да, дитя мое, любить Бога — надо отречься от себя. Говорят, что есть великие угодники Божий на Старом Афоне, вот бы там привел Бог хоть один раз побывать, а потом уже и умирать можно.

Я за эти слова сразу ухватился. Мне было очень интересно знать, где этот Афон находится, но спросить я его не мог, не мог потому, что я как-то еще не проник хорошенько в его слова. Я больше всего думал о любви к Богу. Мое детское сердце в это время от таких сладостных бесед все еще горело сильною любовью к Господу. Было около полудня. Семен был задумчив. Шли мы лесом. Семен взглянул на меня, вздохнул и сказал:

— Сойдем с дороги в сторону и немножечко присядем, я устал.

Свернули мы с ним с дороги и сели под дубом. — Ягорий, давай-ка помолимся Господу Богу, Он ведь Отец наш, — сказал Семен мне.

Семен молился стоя на ногах, а я стал на колени. Когда же Он запел своим старческим голосом «Отче наш» и пал на колени, тогда сразу загорелось мое сердце какою-то необыкновенною любовью, точно как первый раз было со мною в лужках, слезы заструились из моих очей, обильный пот выступил по мне, и я не мог удержаться от того, чтобы утаить от Семена такое состояние души моей. Чем дольше пел Семен, тем все более и более душа моя наполнялась пламенем неизреченной любви к Богу. Мне хотелось в это время сгореть и превратиться в это сладкое пламя любви к Богу; мне хотелось быть только одной любовью к своему Творцу. Когда же Семен кончил петь «Отче наш», я уже лежал на земле совершенно обессиленный и изнеможенный от того огня, который горел в душе моей. Через час мы встали и отправились дальше.

Шли мы молча, но на душе у нас было спокойно. Уже солнце стало закатываться, а до ближайшего села было еще далеко.

— Семен Самсонович, — спросил я, — ты вчера говорил о Старом Афоне, если что знаешь, скажи мне о нем.

— На Афоне живут одни святые, избранные рабы Христовы, — начал говорить Семен. — Из них некоторые видели там Матерь Божию, а другие до самой смерти своей видят Ее и беседуют с Нею. Так мне передавали те, кто был на этой святой горе. Вот бы тебе, моя ягодка, отправиться туда! Я думаю, что ты там будешь.

— У меня, дедушка, паспорт только на три месяца дан, и денег один только рубль имею, — ответил я.

— Ягодка моя, если угодно Богу, то Он все тебе даст, и ты будешь на Афоне. Ты помнишь, что тебе сказал о. Иосиф в Задонске? Он предрек тебе быть на Афоне. Афон — жребий Божией Матери. Ты будешь на Афоне и скоро будешь, так мое сердце говорит мне.

Я дальше не мог слушать его, я упал к его ногам и горячо стал просить его, чтобы он помолился о мне Царице Небесной. Семен, видя меня лежащим у его ног, заплакал как ребенок, и, поднимая меня, говорил:

— Я верю, что в нынешнем году будешь на Афоне, но оттуда вернешься опять в Россию.

Взошли мы в село, переночевали. Утром рано опять пошли дальше. Удивительное дело, чем идем дальше, тем я все более и более восхищаюсь творением Живого Бога.

Всякий человек, всякое животное, букашки, кузнечики, цветы, всякая травка так мне были близки, родны, что я даже целовал их, как своих родных братьев и сестер. Радостно мне было тогда! Как-то во время этого пути, Семен заболел. Мне было очень жаль его. Я достал ему молока, попросил крестьянина, чтобы для Семена была истоплена баня. Крестьянин послушал меня, дал нам баню, я ее сам натопил, воды наносил, нагрел ее и повел Семена в баню. В бане я его выкупал, попарил, как следует, и на следующий день Семен мой был здоров.

Так мы шли с ним в Киев. Каждый день мы в поле с ним молились Богу, каждый день мы беседовали о Боге, о Царстве Небесном. Легко было нам на душе. Мы чувствовали себя владыками, царями на земле. Вся природа как бы ликовала с нами. Я особенно хорошо чувствовал себя, когда приходилось идти нам по полям и лесам. Будили мою душу жаворонки, соловьи, дрозды, щеглы, журавли, вообще все птицы, животные, леса и травы, а ночью — звезды небесные. Так мы шли двадцать суток. На двадцать первом дне мы уже вступили в Киев. Здесь меня особенно поразило лаврское пение. Мне казалось, если бы дьявол хотя бы один раз заглянул в Успенский храм этой лавры, то он, услышав лаврское пение, наверно покаялся бы!