"Фельдмаршал Борис Шереметев" - читать интересную книгу автора (Мосияш Сергей Павлович)

Глава седьмая ДОРОЖНЫЕ СТРАСТИ

В Москве торжества по случаю побед фельдмаршала в Лифляндии и овладения Нотебургом были отмечены 4 декабря шествием войск через трое триумфальных ворот, салютом, фейерверком, веселыми представлениями и, конечно, пиром с хорошей попойкой. Все это происходило в отсутствие главного виновника этих торжеств. Он еще находился в Пскове, устраивая на зимние квартиры утомленную армию. Петр звал Шереметева в Москву: «…Ждем вас к сражению с Ивашкой Хмельницким, господин фельдмаршал, ибо без вашего сикурса терпим мы от него повальные потери».

Борис Петрович представлял, что там творится ныне в Москве, что там за «повальные потери», возможно, оттого и не спешил, поскольку не охоч был до беспробудного пьянства. Выпить чарку-другую куда ни шло. Но пить без меры и без счета ему не глянулось. А как не будешь?! Если сам царь преподносит огромный кубок и велит пить до дна, порою не считаясь с возможностями человека. И если какой-то смельчак очень уж упирается: «Не могу» — царь того добивал известной фразой: «Ну, за мое-то здоровье, братец!» А кто ж осмелится не выпить за здоровье государя? Через три «не хочу» хлобыстнешь. Конечно, и сам Петр не отставал в «сражениях с Ивашкой Хмельницким», но в отличие от многих почти не пьянел и все равно вставал чуть свет и принимался за дело. Если это было в Москве, отправлялся по приказам, если в Воронеже — то хватал топор и бежал на верфь отесывать мачту либо бимсу очередного корабля ^{156}.

Оставив за себя князя Мещерского, а дом и коней поручив присмотру денщиков Гаврилы Ермолаева и Степана Саморокова, отправился Шереметев в Москву уже в конце декабря. Поспел как раз к четвертому празднованию Нового года по-новому. До 1700 года на Руси новый год начинался с сентября. Петр I велел специальным указом от 19 декабря 1699 года начинать его с 1 января 1700. И летосчисление вести не от «сотворения мира», а от Рождества Иисуса Христа, как было в других странах Европы. И посему велено было указом веселиться и друг друга поздравлять с Новым годом. Вот так Петр I приобщал к культуре свой темный народ, даже веселиться силой заставлял, говоря при этом: «Бог дурака поваля кормит».

Что и говорить, поотвык от дома фельдмаршал, поотвык. Ходил по подворью, не узнавал многого:

— Здесь навроде амбар стоял. Куда делся?

— Так сгнил же он, боярин, на дрова пошел.

— Эх, хозяева… — ворчал боярин.

Пришел в мыльню париться, удивился:

— Полок-от вроде опустился.

— Верно, Борис Петрович, угадал, — осклабился Ермилка-лакей. — Еще боярыня-покойница опустить велела.

— Зачем?

— Да, парясь, осклизнулась, до пола высоко-далеко показалось. Едва кости не переломала.

— Какой же теперь пар на такой низине!.. — ворчал боярин, взбираясь на полок. — Бздани там.

Ермилка плеснул ковш воды на каменку, взвился горячий пар к потолку.

— Ну вот, — сидя на полке, возмущался Борис Петрович, — голову токо и хватает, а задница холодная. Чего скалишься, дурак? Почему водой бздаешь? Где квас?

— Так не приказывали, — оправдывался Ермилка.

— Небось в нужнике портки сымать тоже не приказывают, а сымаешь же, не кладешь в штаны.

Ермилка ухахатывался, но молча корчился, боясь рассердить хозяина. Но тот замечал все.

— Э-э, смеху-те. Бери веник, жеребец, починай.

Под веником березовым помягчел боярин. Вспомнив про квас, невольно вспомнил и Алешку Курбатова. Уж тот бы не забыл про квас, ему не надо было приказывать. Спросил Ермилку:

— Алешку-то видаете?

— Какого, Борис Петрович?

— Ну какого? Курбатова.

— О-о, он уж ныне не Алешка, Борис Петрович, а Алексей Александрович, его ныне рукой не достигнешь. Дьяк. Каменный дом. Пешки уж и не ходит, все в коляске, свои лакеи бегают. Прибыльщик, говорят, у государя. Морду отъел — за три дни не обежишь.

— Прибыльщик, — с оттенком небрежения повторил Борис Петрович. — До-олжно-ость.

— Не скажите, боярин. Пред ним иные и знатные на цыпках ходють.

«Ну, от меня не дождется, — подумал Шереметев. — Не хватало, чтоб я пред своим лакеем тянулся». Но вслух не сказал, посчитав недостойным перед Ермилкой выситься. Где-то в глубине души осуждал Борис Петрович царя, что так запросто из людишек подлых подымает он вверх вдруг какого-нибудь мужика, ставя его над родовитыми, знатными князьями, боярами. Что Алешка? Вон Шафирова возьми, подлетел ввысь из каких-то приказчиков. Всего-то и достоинства: языки чужеземные ведает. Экая заслуга. Огорчительно Борису Петровичу видеть сие. Ему, представителю старинного боярского рода, ведущего свою родословную с XIV века ^{157}, приходится теперь улыбаться, а то и руку жать какому-нибудь рабу вчерашнему, а то и за здоровье его подлое пити. Огорчительно. Но сказать об этом не моги. Не то время. Вмиг в опалу угодишь у государя. Уж лучше помолчать.

Из предбанника турнул-таки Ермилку за квасом. Сидел на лавке, попивая квасок, блаженствовал. Тихо-то как, где-то под полком булькают редкие капли, хорошо на душе у фельдмаршала. Давно в такой тиши не сиживал. Думал неспешно: «Надо бы государю показаться завтрева. А куда спешить? Можно и послезавтрева, а то лепш и через неделю».

Однако не вышло, как думалось. Чуть свет из Кремля посыльный явился: «Пожалуйте к государю».

— Во. Уже… — вздохнул фельдмаршал, однако в глубине души доволен: не может без него обойтись государь-то. Не может.

Призвал Миньку, тот побрил боярина. Приоделся Борис Петрович в чистое, даже жабо напялил, повесил обе кавалерии — Мальтийскую и Андрея Первозванного. Во всем блеске явился перед царем. Тот сам пошел навстречу и, согласно своему указу, приветствовал:

— С Новым годом, Борис Петрович, с новым счастьем!

— С Новым годом, государь!

Обнялись, поцеловались.

— Что ж сразу не доложился, как в Москву явился?

— Так решил грязь с себя соскрести, государь. Что ж, с немытым-то рылом к тебе?

— Ну ладно, коли так. Кого за себя оставил?

— Князя Мещерского.

— Ты ж жалился, что у него болезнь сухотная.

— Так не с кого выбирать-то, государь. Новиков стар, Львов давно уж не лев, Жданову и полк доверить страшно, не то что армию.

— Приискивай молодых, Борис Петрович. Ты, чай, генерал-фельдмаршал ныне. А я утвержу. Сына двигай, он же неплохо себя в деле показал.

— Неплохо. Считай, с него у нас и победы пошли, с его набега, с Мишкиного.

— Вот видишь. В вашей-то фамилии сколь добрых полководцев было, не ломай традицию. Я что тебя звал-то, Борис Петрович. Не токо поздоровкаться, но и посоветоваться. Проходи вот к карте.

Шереметев прошел к рабочему столу царя, на котором развернута была карта Балтийского побережья. Петр закурил трубку, пустил дым.

— Вот Ниеншанц ^{158}, — ткнул Петр концом трубки в устье Невы. — Когда мыслишь взять эту крепость?

— Когда прикажешь, государь. Скажешь — сейчас…

— Сейчас не скажу, Борис Петрович, пусть люди, да и лошади передохнут от летних трудов.

— Святая истина, государь.

— Потрудились славно, заслужили. Займемся весной. Эта крепость будет послабей Орешка, однако ж для нас не менее важна. Возьмем — и мы у моря. Здесь можно порт построить.

— Вроде Архангельска?

— Вроде, но помощнее. Меншикову уж послал приказ приискивать место для верфи. Как долго хочешь дома сидеть?

— С месяц, поди, можно?

— Ладно. Гости до февраля, но, если что в армии случится, с тебя спрошу, Борис Петрович, не с полковника Мещерского. Дома дела не высидишь. Я вот после Крещения потеку в Воронеж.

— С турком мир, государь. Может, уж и не стоит там убиваться-то, корабли строить?

— Э-э, Борис Петрович, сразу видно, сухопутный ты человек. На них только, на наших кораблях, мир и держится. Пока султан боится нас, до тех пор и мирен будет.

Уловив паузу в царской речи (Петр начал опять прикуривать потухшую трубку), Шереметев спросил:

— Что там мой дворецкий Курбатов? Сказывают, сгодился.

— Еще как! — запыхал опять трубкой Петр. — Он у меня в Оружейной палате, школами занят ^{159} — математической и навигацкой. Там англичане преподают — Гвин, Грейс и Фарварсон. Они было-к взъелись на нашего Леонтия Магницкого ^{160}, тоже математика изрядного. Так твой Курбатов за него горой встал. Он даже считает, что наш Леонтий по знаниям выше, чем Гвин и Грейс. Може, оттого и взъелись. А? Как думаешь, Борис Петрович?

— Все может быть, государь. Алешка не дурак, раз так говорит.

— В навигацкую школу именно он набирает учеников. Так что твой дворецкий весьма, весьма сгодился.

— Ну что ж, я рад.

Поговорив еще о грядущих делах, царь отпустил фельдмаршала: иди отдыхай.

И первые дни Борис Петрович действительно отдыхал душой и телом, даже в дела хозяйственные вникать начал. Заставил среди зимы утеплять конюшню. Но где-то после Крещения заскучал, задумчив стал, нет-нет да сыну Михаилу начнет говорить о Пскове:

— Как-то там князь Никита управляется?

И уж 1 февраля засобирался, оправдываясь перед домашними: «Государь приказал». Сыну Михаилу велел в марте на месте в полку быть, сам выехал на двух санях. В первых сидел сам с кучером, во вторых поклажу везли и продукты на долгий путь.

Дорога до Твери была накатана. Фельдмаршал, обутый в валенки и укутанный в тулуп, угрелся, даже подремывал под скрип полозьев.

Где-то, не доезжая Твери, вдруг сани встали. Шереметев очнулся, спросил кучера:

— Чего встал?

— Да чего-то впереди какие-то путь заняли. Стоят.

— Так объедь. Или крикни, пусть съедут на обочину.

— Эй, вы, там! — закричал кучер. — Прочь с дороги, дайте путь!

— А ты кто таков? — раздалось в ответ.

И перед Шереметевым появился пьяный матрос, за ним еще несколько, и все пьяные.

— Едет его высокопревосходительство фельдмаршал Борис Шереметев, — сказал со значением кучер.

— Плевали мы на твое превосходительство, — выругался грязно матрос.

— Да как ты смеешь, мерзавец?! — вскочил в санях Борис Петрович и сбросил тулуп, дабы видел матрос его форму.

Но вид генерала не испугал матроса, а, напротив, разозлил того более.

— А-а, кровопивец! — заорал он и, выхватив пистолет, приставил прямо к груди фельдмаршала. — Так подохни как пес!

Грянул выстрел. На счастье, в пистолете не оказалось пули, или ее не было там, или она выкатилась. И тут Борис Петрович струхнул: «Убьет ведь, мерзавец, убьет!»

— Вы что смотрите, сукины дети? — закричал он спутникам разбушевавшегося матроса. — Если со мной что случится, вас всех повесят.

— Ах, ты еще грозиться! — заорал матрос и, схватив Шереметева за грудки, рванул так, что отлетели пуговицы. — Да я тебя придушу своими руками, кровопивец.

Чувствуя, что матрос уже рванул и ворот рубашки и добирается до горла, Борис Петрович схватил эти руки, сжал сколь было сил, развел их, крикнул кучеру:

— Что стоишь, скотина? Паняй!

Тот хлестнул кнутом по лошадям, свернул с дороги и по чистому снегу помчал в объезд загородивших путь саней. Шереметев отбросил матроса, тот упал лицом в снег, вскочил и с перекошенным от злости лицом, грязно матерясь, кинулся догонять фельдмаршала. Борис Петрович выхватил у кучера кнут, размахнулся и первым же ударом сбил с матроса шапку. Но тот даже не наклонился за ней, продолжал бежать за санями, все более и более отставая. А когда сани выскочили опять на торную дорогу, матрос отстал, грозя лишь кулаком.

Кони несли во весь опор. Борис Петрович долго не мог успокоиться, пережив неподдельный ужас от случившегося. Ведь окажись в пистолете у матроса пуля — он бы уже был покойником.

— Ах, сукин сын… ах, мерзавец… — бормотал он, ища дрожащими руками пуговицы у ворота. Но их там не было. Тогда стал укутываться в тулуп.

Кучер, обернувшись, крикнул:

— Борис Петрович, вам надо было тож свои пистоли достать.

И только тут Шереметев вспомнил о своих пистолетах, лежавших у него в сумке буквально под рукой в передке санок.

«Ах, старый дурак! — корил он себя. — Как же я о них-то забыл. Я б мог этих мерзавцев там всех положить».

И даже себе не хотел признаться фельдмаршал, что забыл обо всем от страха, какого во всю жизнь не переживал.

«Господи! Спасибо тебе, Матерь Божия, что заслонила меня», — бормотал он, крестясь, искренне веря, что вышние силы заслонили его, сберегли для грядущих больших дел. Без них такого чуда — пистолета без пули — не могло случиться.