"Фельдмаршал Борис Шереметев" - читать интересную книгу автора (Мосияш Сергей Павлович)Глава четвертая ПЕРВАЯ ПОБЕДАБорис Петрович подозвал сына к карте и, ткнув в нее пальцем, сказал: — Вот, Миша, Ряпнина мыза. Гарнизон здесь не столь велик. Даю тебе одиннадцать полков, это будет, пожалуй, раз в пять больше, чем у шведа. Потрудись, сынок. С Богом! Шереметев перекрестил сына, толкнул ласково в плечо. И когда тот вышел, подозвал к карте Корсакова. — Тебе, полковник, в это время надо атаковать мызу Рауге. Вот она. Надеюсь, не заблудишься? — Что вы, Борис Петрович, чай, не впервой. — Вот именно, не впервой блукать. У тебя будет три полка, для Рауге вполне достаточно, там, сказывают, даже и пушек нет. В эту вылазку Шереметев решил сам не ходить, надо было принимать новые драгунские полки, а у Бориса Петровича была привычка дотошно вникать в самые мелкие детали. Он мог придраться к ослабленной или надорванной подпруге, заставить перековать коня, не случайно заглазно драгуны иногда называли его «всякой бочке затычка». А накануне, принимая драгунский полк Жданова, Борис Петрович возмутился видом лошадей: — И вы собираетесь на этих одрах итить в поход? — С фуражом туго, — пытался оправдаться Михаил Жданов. — Это вы мне говорите в сентябре, когда в лугах высятся сотни стогов. А что запоете зимой? — Так у стогов есть хозяева. — А вы в полку хозяин. Извольте откормить коней до кондиции. Однако, воротившись в штаб, Шереметев распорядился отпустить полку Жданова двести мер овса. Не его пожалел — лошадей. Плохое состояние коней в каком-то полку всегда огорчало Бориса Петровича, отчего он более уважал казаков и калмыков, любивших коней и понимавших в них толк, хотя эти нерегулярные части отличались невысокой дисциплиной и своеволием. Но Шереметев многое прощал им именно из-за любви к лошадям. Поэтому после Нарвы он приблизил к себе казака Авдея Донцова, оказавшегося с ним рядом в самый тяжелый момент. А адъютанта Савелова упрекнул после того: — Где тебя черти носили? — Но, Борис Петрович, вы же сами к Бутурлину отправили. — Тебе б надо было там досидеть до плена, дурак. — Но я ж мигом, — оправдывался Савелов. — Одна нога тут, другая там… вернулся — а вы уж на том берегу. — Если б не Авдей, я б на том свете оказался. Выдать бы тебе, да плеть жалко. И стал Донцов при воеводе не то денщиком, не то коноводом, поваром, нянькой. Стлал постель, варил немудреную похлебку, иной раз и бельишко пропотевшее постирывал воеводе… Коня его, Воронка, холил не менее своего Каурки. И когда речь заходила о лошадях, именно к нему апеллировал Борис Петрович: — Слышь, Авдей, в ждановском полку кони-скелеты. А? Это как? — Срамота, — соглашался Донцов. От Михаила Борисовича прискакал гонец с радостной вестью: — Мы побили шведа! Шереметев обнял вестника, поднес чарку: — Спасибо, братец. И тут же приказал готовиться к встрече победителей. Когда показался возвращающийся отряд, на монастырских раскатах загрохотали пушки в честь победителей. Впереди войска гнали пленных человек пятнадцать, за ними везли две захваченные пушки и несколько возов фузей {138} и знамена. Борис Петрович едва дождался сына, тот замыкал все шествие. Подъехал к отцу, слез с коня, доложил: — Так что мыза разгромлена, побили триста шведов, взяли две пушки, сто фузей. Своих потеряли девять человек. — Ай, Миша! — Шереметев схватил сына, обнял, расцеловал крепко. — Вот уж уважил старика, вот порадовал. Спасибо, дружок. Глаза воеводы блестели от подступающих слез. Он был безмерно рад удаче сына. — Ты, сынок, ты первый после Нарвы почал бить их, окаянных. Со смертью жены, случившейся как раз в дни Нарвской конфузии, о которой узнал Борис Петрович лишь спустя месяц, стал он несколько слабоват на слезу. Не то что очень тосковал. В походах и частых отлучках как-то отвык от нее, но с уходом жены понял, что и он ведь не вечен, что и его самого смерть поджидает, может, вон и за тем леском. Потому успех сына — родного корешка — был приятен его сердцу и трогателен. И слеза была простительна счастливому отцу. Вылазка Корсакова на мызу Рауге оказалась неудачной, нападение его было отбито пушечной картечью {139}, и он потерял около полусотни человек. Хвалиться ему перед воеводой было нечем, и он постарался въехать в Печоры поздно вечером. А утром, представ перед воеводой, попробовал оправдаться: — Были пушки-то на Рауге, Борис Петрович. Были. Это прозвучало упреком самому воеводе, мол, не ты ли говорил, что там пушек нет. — М-да… — вздохнул Шереметев, — знать, сбрехали наши разведчики, полагалось бы плетей им всыпать по полсотни на каждую задницу. Как думаешь? — Надо бы, Борис Петрович, чтоб вдругорядь глаза лепш разували. Но наказывать лазутчиков Борис Петрович не стал, отчасти потому, что они опять ушли за рубеж в сторону Дерпта высматривать, вынюхивать планы Шлиппенбаха. И даже если б они были дома, он бы все равно не стал их наказывать: ребята и так головой рискуют. А то, что оконфузились с пушками на мызе Рауге, так с кем того не случается. Возможно, у шведов эти самые пушки были по сараям спрятаны. Увидь попробуй. Но Шлиппенбах в донесении королю описал бой при Рауге как блестящую победу шведского оружия, раз в пять преувеличив русские потери и совершенно умолчав о разгроме шведов при мызе Ряпниной. В конце донесения он намекнул королю о его обещании прийти под Псков. Однако Карл XII прислал Шлиппенбаху поздравления с блестящей победой и с присвоением «дорогому Густаву» звания генерал-майора. — Эх, — вздохнул новоиспеченный генерал, — лучше б прислал мне король тысяч восемь солдат! — Его величество отправляется добивать саксонскую армию, — молвил посыльный Карла. — Как только управится там, так придет к вам на помощь, генерал. Маленькая ложь Шлиппенбаха докатилась до Европы, раздувшись до бессовестных размеров. Газеты, захлебываясь от восторга, живописали, что при мызе Рауге на тысячу двести шведов напала 100-тысячная армия русских и потерпела сокрушительное поражение, оставив на поле боя шесть тысяч трупов. Европа смеялась над «русским медведем». Призвав к себе Корсакова, Шереметев подсунул к нему лист газеты и спросил подчеркнуто серьезно: — Полковник Корсаков, как вы умудрились, ведя в бой три тысячи, потерять шесть тысяч солдат? А? Корсаков вскинул в удивлении брови: — Я что-то не соображу, Борис Петрович. — Вот, читай в газете. Вот, вот тут. — Но я не знаю этого языка. — Я тебе переведу. После перевода Корсаков засмеялся, а потом выругался: — Вот суки. А? — Это, брат, нам Нарва отрыгивается. А тут еще и саксонцев раздолбал мальчик. Где нам уж! — Надо задать хорошую трепку Шлиппенбаху. — Надо, брат, надо. А пока он за трепку тебе получил звание генерала. Царь еще с октября начал понукать Шереметева «итить вдаль». Борис Петрович не спешил, резонно полагая, что и под Нарвой оконфузились из-за спешки. Он готовился к походу обстоятельно, велев не только откармливать лошадей, но и хорошо обучать молодых рекрутов и ружейному и сабельному бою, при случае повторяя молодым солдатам: — Ты стрелишь — промахнешься, значит, в тебя попадут. Ты не срубишь, тебе башку снесут. Так что овладевай, натаривайся. Во второй половине декабря Шереметеву лазутчики донесли: «Шлиппенбах сосредоточил у мызы Эрестфер около восьми тысяч конницы и пехоты. Предполагаем — собирается атаковать Печоры». Поскольку приближались рождественские праздники, Шлиппенбах перенес время похода. А Шереметев решил упредить нападение шведов и 23 декабря выступил из Пскова в поход «за свейский рубеж» с корпусом почти в девятнадцать тысяч человек. Впереди шли драгунские полки, за ними пехотные, а сзади ехала артиллерия с прислугой, уже изрядно наторевшей в стрельбе. Замыкал колонну обоз с продовольствием и фуражом. Все предусмотрел Борис Петрович, ехало даже несколько саней, нагруженных сухими дровами и берестой, чтобы на ночевках не мучиться с разведением костров, над чем драгуны зубоскалили меж собой: — И чего ж он печку с собой не взял. Однако на первой же остановке-ночевке вполне оценили предусмотрительность воеводы, когда пришлось в темноте в глубоком снегу лазить по кустам, рубить сырняк и разжигать костер: «Соображат наш-то, соображат». Три дня корпус двигался кучно, не растягиваясь, но потом Шереметев пустил вперед три полка драгун, дабы, подкрадясь скрытно, напали на мызу внезапно. Шлиппенбаха его лазутчики предупредили о приближении русских 27 декабря, когда солдаты вовсю веселились по случаю праздника, пили вино, пели песни, тискали крестьянок. — Проспали, сукины дети! — ругался генерал и тут же разослал адъютантов и денщиков по полкам приводить в чувство разгулявшихся солдат. Двадцать восьмого утром злые с похмелья солдаты выкатывали на окраину мызы пушки и по приказу самого генерала заряжали картечью. Поэтому, когда русские драгуны утром 29 декабря бросились в атаку, их встретил убийственный огонь шестнадцати пушек, завизжала густая картечь, валились из седел первые убитые. Драгуны были рассеяны, разбежались по кустам и лесам. Сам полковник Львов прискакал к воеводе без шапки с поцарапанной щекой: — Борис Петрович, пушки… Давай пушки. — Петро, мигом к артиллеристам! — приказал Шереметев адъютанту. — Авдей, перевяжи князя. Донцов достал из тороки бинты, льняные охлопья, подъехал к Львову: — Дозвольте, ваше сиятельство. Промокнув кровь охлопьями, он присыпал рану порохом и замотал бинтом голову князя. Открыв сулейку {140}, предложил ему выпить: — Глотните, ваше сиятельство. Львов сделал несколько глотков, вернул сулею: — Спасибо, казак. — На доброе здоровье, князь. Когда русские выкатили пушки на прямую наводку и сыпанули картечью по шведам, там случилась некоторая заминка, поскольку сразу половина прислуги была выведена из строя, кто убит, кто ранен. Борис Петрович послал адъютанта к полку Жданова: — Пусть обходит мызу справа. Авдей, скачи к князю Мещерскому, пусть слева окружает. Шлиппенбах, видя, что артиллерия его захлебывается, неся потери, приказал вступить в бой коннице, пустив ее вперерез Мещерскому. Шереметев отправил во фланг им своих драгун. Началась рубка, где долго невозможно было определить, чей перевес — то швед гонится за драгуном, то драгун наседает на шведского конника. Крики, ржанье коней, звон и скрежет сабель… Но вот справа от мызы затрещала ружейная пальба прямо у крайних хат. Это Жданов цеплялся за окраину. Почувствовав, что его окружают, Шлиппенбах приказал отходить. Но отход конницы был воспринят русскими как отступление неприятеля. И тут Шереметев, обернувшись, приказал адъютанту: — Скачи к Мише, пусть в палаши их. Драгуны Михаила Борисовича ворвались на мызу на плечах бегущих шведов. Мгновенно умолкла артиллерия и пошла в бой пехота. Уже в сумерках мыза была захвачена, но солдаты до самого утра извлекали из всяких щелей — амбаров, сеновалов, погребов — спрятавшихся шведов. К рассвету 30 декабря набралось пленных сто пятьдесят человек, несколько знамен, все шестнадцать пушек. Но чему особенно радовался Шереметев, так это фуражу и провианту, заготовленному впрок шведами. — Ай спасибо, ай спасибачка Шлиппенбаху, позаботился о нас, — шутил Борис Петрович. — Не послать ли ему благодарственное письмо в Дерпт? На обратном пути в Псков на одной из дневок Шереметев сел за донесение государю: «С Божьей помощью, государь, мы шведов изрядно побили под Эрестфером, получив над Шлиппенбахом викторию, и, думаю, от этого поражения они долго не образумятся, не оправятся. Сам генерал Шлиппенбах бежал в Дерптскую крепость с остатками корпуса, оставив нам добрые трофеи — пушки и много провианта и фуража. Три тыщи полегло шведов, наших в три раза менее. Подробности тебе поведает Мишка, с которым шлю твоей милости сие письмо. А я, твой раб Бориска Шереметев, поздравляю тебя, милостивца нашего, с первой победой». Одновременно к Карлу XII скакал из Дерпта от генерала Шлиппенбаха гонец с донесением, где мельком говорилось о некоторой неудаче при Эрестфере, но зато обстоятельно о бегстве врага в «свое логово Псков». — Я спокоен за Шлиппенбаха, — сказал король. — С русскими даже неинтересно сражаться, при первом выстреле они разбегаются как зайцы. — Наконец-то мы можем бить шведов! — вскричал царь, прочтя донесение Шереметева. Потом долго расспрашивал участника боя Михаила Борисовича о подробностях, тут же произвел его в полковники. Приказал оповестить всю Москву о «славной виктории», палить из пушек, пускать фейерверки и за счет казны угощать народ пивом и вином, на Красной площади построить хоромы, в которых лицедеям и скоморохам представлять народу всякие художества и сцены. А уже на следующий день в Псков поскакал Меншиков с указом государя о производстве Шереметева в фельдмаршалы и награждении героя орденом Андрея Первозванного «за великие заслуги его перед отечеством». Прикрепив к кафтану фельдмаршала орден, Меншиков, надевая на него кавалерскую голубую ленту, заметил: — Гордись, Борис Петрович, ты у нас третий кавалер. — А кто первые? — Первый — Головин, второй — гетман Мазепа Иван Степанович. — Ну, свату, ясно, заслужил. А гетману за что? — Ну как? Он Украину держит в узде, как на угольях сидит. Государь сказал, мол, порадовать надо. Порадованы были и все офицеры, получившие повышение и денежные награды, солдатам досталось по одному рублю из только что отчеканенной монеты. Адъютант Савелов получил чин полковника, как-никак теперь при генерал-фельдмаршале должен обретаться. В честь фельдмаршала и кавалера меншиковский эскорт палил из ружей вверх, а после этого было устроено застолье, на которое сошлись почти все полковники. Пили за здоровье государя, фельдмаршала, за его кавалерию. Напившись, пели, плясали. Меншиков, подпив, рассказывал о конфузии шведов на море: — Карл послал шесть фрегатов {141} с повелением сжечь Архангельск и верфи тамошние {142}. Боясь напороться на камни, шведский адмирал поймал двух рыбаков местных и заставил провести их к Новодвинской крепости. Однако те посадили флагмана на камни, а наши с берега открыли по шведам огонь. Те бежали на лодках к другим кораблям. Нашим достались фрегат и яхта {143}. Так что и на море помаленьку начинаем. — А как рыбаки? Ну те, что завели их на камни? — Одному удалось бежать, но Прозоровский засадил его в тюрьму. — В тюрьму? Героя-то. За что? — А спроси. Говорит, мол, нарушил запрет — вышел в море. Ну, Петр Алексеевич велел не только выпустить рыбака, но и до скончания живота освободил его от тягла. — Повезло мужику. Пир окончился далеко за полночь, перегрузившиеся гости стали расползаться. Князь Львов давно храпел под столом. И Шереметев велел Донцову: — Авдей, вынь князя из-под стола, отнеси на ложе. — Слушаюсь, Борис Петрович! — Да укрой потеплее, вишь, скрючился как цуцик. Донцов вытащил «цуцика» из-под стола, взял на руки, как ребенка, понес в другую горницу. — Где такого богатыря взял? — спросил Шереметева Меншиков. — Под Нарвой нашел. И то как сказать: не то я его, а скорее он меня. Почти со дна выволок. С того времени при мне и состоит. Шереметев, выпивший немного, был почти трезв, сам проводил Меншикова в отведенную ему горницу. И когда тот, раздевшись, сложил аккуратно одежду на лавку и залез под одеяло, фельдмаршал спросил его: — А скажи, Александр Данилович, нельзя ли мне пушек подкинуть? Али все еще туго с имя? — С пушками нынче легче будет, Борис Петрович. Виниус на Урале старается {144}, за год триста штук отлил. — Ай молодец Андрей Андреевич! — Да уж, государь на него не нарадуется. — А что государь мне-то ныне велел делать? Наступательно действовать или оборонительно? — Тебе надо, Борис Петрович, Ливонию оголаживать и опустошать. Чтоб королю, если воротится, негде было бы голову приклонить. — Да уж, моих казаков опустошать учить не надо. Это они умеют. — Вот-вот, распускай их в загоны партиями. Пусть полонятся, да и драгунам не возбраняй. — Драгунам шибко воли нельзя давать, живо оказачатся, Александр Данилович. А начни сверх меры зажимать, дезертируют. С имя одним кнутом не обойдесся, где и пряник нужен. Что там про короля Карла слышно? Не собирается сюда? Пленные что-то говорили, что должон, мол, быть. Обещался. — Да нет вроде. Пока за Августом охотится. Он ненавидит его, пока, грит, его не прикончу, не пойду на Русь. Ну нам-то то и надо. Хотя влетает нам этот союзничек в копеечку. Как государя увидит, так: дай, дай, дай. Другого слова не знает. И добро б хошь на армию просил, а то все на баб транжирит. — Так не давали б… — Так я уж говорил Петру Алексеевичу: на кой нам такой союзник. Так он, мол, на безрыбье и рак рыба. Нельзя, грит, нам против шведа одним оставаться. Да, Борис Петрович, чтоб знал ты: от тридцатого декабря государь указал, чтоб отныне не называл себя никто уменьшительными именами. У тебя есть грех такой себя в письмах Бориской-рабом величать. — Так это ж от веку так велось, Александр Данилович. — А отныне чтоб не писал так. Рассердится государь. И чтоб на колени перед ним не падали. Я, грит, не Бог. — Я знаю, это он давно не любил. — И чтоб зимой шапок перед дворцом не сымали, голов, грит, чтоб не студили. — Золотое сердце у государя, до всего-то сам доходит. Поговорили еще о том о сем, наконец Шереметев сказал: — Ну, покойной ночи тебе, Александр Данилович. Спасибо тебе еще раз, что добрые вести нам привез. — Покойной ночи, Борис Петрович. Шумни там моего адъютанта {145}, куда он запропастился. — Которого? — Крюкова. Шереметев вышел, прикрыл тихо дверь. Огладил на груди голубую ленту кавалерии, покосился с удовлетворением на сиявший слева орден Андрея Первозванного. Перекрестился: — Дай Бог здоровья государю-милостивцу. |
||
|