"Евгенiй Онѣгинъ" - читать интересную книгу автора (Пушкин Александр Сергеевич)

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

И жить торопится и чувствовать спѣшитъ. К. Вяземскій.

I.

«Мой дядя самыхъ честныхъ правилъ, «Когда не вшутку занемогъ, «Онъ уважать себя заставилъ, «И лучше выдумать не могъ; «Его примѣръ другимъ наука: «Но, Боже мой, какая скука «Съ больнымъ сидѣть и день, и ночь, «Не отходя ни шагу прочь! «Какое низкое коварство «Полуживаго забавлять, «Ему подушки поправлять, «Печально подносить лѣкарство, «Вздыхать и думать про себя: «Когда же чортъ возметъ тебя!»

II.

Такъ думалъ молодой повѣса, Летя въ пыли на почтовыхъ, Всевышней волею Зевеса Наслѣдникъ всѣхъ своихъ родныхъ. — Друзья Людмилы и Руслана! Съ героемъ моего романа Безъ предисловій сей же часъ Позвольте познакомить васъ: Онѣгинъ, добрый мой пріятель, Родился на брегахъ Невы, Гдѣ, можетъ быть, родились вы, Или блистали, мой читатель! Тамъ нѣкогда гулялъ и я: Но вреденъ сѣверъ для меня1.

III.

Служивъ отлично, благородно, Долгами жилъ его отецъ; Давалъ три бала ежегодно, И промотался наконецъ. Судьба Евгенія хранила: Сперва Madame за нимъ ходила, Потомъ Monsieur ее смѣнилъ. Ребенокъ былъ рѣзовъ, но милъ. Monsieur l’Abbé, Французъ убогой, Чтобъ не измучилось дитя, Училъ его всему, шутя, Не докучалъ моралью строгой; Слегка за шалости бранилъ, И въ Лѣтній садъ гулять водилъ.

IV.

Когда же юности мятежной Пришла Евгенію пора, Пора надеждъ и грусти нѣжной: Monsieur прогнали со двора. Вотъ мой Онѣгинъ на свободѣ; Остриженъ по послѣдней модѣ; Какъ Dandy2 Лондонскій, одѣтъ: И наконецъ увидѣлъ свѣтъ. Онъ по-Французски совершенно Могъ изъясняться и писалъ; Легко мазурку танцовалъ, И кланялся не принужденно: Чего жъ вамъ больше? Свѣтъ рѣшилъ, Что онъ уменъ и очень милъ.

V.

Мы всѣ учились понемногу, Чему нибудь и какъ нибудь: Такъ воспитаньемъ, слава Богу, У насъ немудрено блеснуть. Онѣгинъ былъ, по мнѣнью многихъ (Судей рѣшительныхъ и строгихъ), Ученый малый, но педантъ. Имѣлъ онъ счастливый талантъ Безъ принужденья въ разговорѣ Коснуться до всего слегка, Съ ученымъ видомъ знатока Хранить молчанье въ важномъ спорѣ, И возбуждать улыбку дамъ Огнемъ нежданыхъ эпиграммъ.

VI.

Латынь изъ моды вышла нынѣ: Такъ, если правду вамъ сказать, Онъ зналъ довольно по-латынѣ, Чтобъ эпиграфы разбирать, Потолковать объ Ювеналѣ, Въ концѣ письма поставить vale, Да помнилъ, хоть не безъ грѣха, Изъ Энеиды два стиха. Онъ рыться не имѣлъ охоты Въ хронологической пыли Бытописанія земли: Но дней минувшихъ анекдоты, Отъ Ромула до нашихъ дней, Хранилъ онъ въ памяти своей.

VII.

Высокой страсти не имѣя Для звуковъ жизни не щадить, Не могъ онъ ямба отъ хорея, Какъ мы ни бились, отличить. Бранилъ Гомера, Ѳеокрита; За то читалъ Адама Смита, И былъ глубокій экономъ, То есть, умѣлъ судить о томъ, Какъ государство богатѣетъ, И чѣмъ живетъ, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продуктъ имѣетъ. Отецъ понять его не могъ, И земли отдавалъ въ залогъ.

VIII.

Всего, что зналъ еще Евгеній, Пересказать мнѣ недосугъ; Но въ чемъ онъ истинный былъ геній, Что зналъ онъ тверже всѣхъ наукъ, Что было для него измлада И трудъ, и мука, и отрада, Что занимало цѣлый день Его тоскующую лѣнь, — Была наука страсти нѣжной, Которую воспѣлъ Назонъ, За что страдальцемъ кончилъ онъ Свой вѣкъ блестящій и мятежной Въ Молдавіи, въ глуши степей, Вдали Италіи своей.

IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

X.

Какъ рано могъ онъ лицемѣрить, Таить надежду, ревновать, Разувѣрять, заставить вѣрить, Казаться мрачнымъ, изнывать, Являться гордымъ и послушнымъ, Внимательнымъ, иль равнодушнымъ! Какъ томно былъ онъ молчаливъ, Какъ пламенно краснорѣчивъ, Въ сердечныхъ письмахъ какъ небреженъ! Однимъ дыша, одно любя, Какъ онъ умѣлъ забыть себя! Какъ взоръ его былъ быстръ и нѣженъ, Стыдливъ и дерзокъ, а порой Блисталъ послушною слезой!

XI.

Какъ онъ умѣлъ казаться новымъ, Шутя невинность изумлять, Пугать отчаяньемъ готовымъ, Пріятной лестью забавлять, Ловить минуту умиленья, Невинныхъ лѣтъ предубѣжденья Умомъ и страстью побѣждать, Невольной ласки ожидать, Молить и требовать признанья, Подслушать сердца первый звукъ, Преслѣдовать любовь — и вдругъ Добиться тайнаго свиданья, И послѣ ей наединѣ Давать уроки въ тишинѣ!

XII.

Какъ рано могъ ужъ онъ тревожить Сердца кокетокъ записныхъ! Когда жъ хотѣлось уничтожить Ему соперниковъ своихъ, Какъ онъ язвительно злословилъ! Какія сѣти имъ готовилъ! Но вы, блаженные мужья, Съ нимъ оставались вы друзья: Его ласкалъ супругъ лукавый, Фобласа давній ученикъ, И недовѣрчивый старикъ, И рогоносецъ величавый, Всегда довольный самъ собой, Своимъ обѣдомъ и женой.

XIII. XIV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XV.

Бывало, онъ еще въ постелѣ: Къ нему записочки несутъ. Что? Приглашенья? Въ самомъ дѣлѣ, Три дома на вечеръ зовутъ: Тамъ будетъ балъ, тамъ дѣтскій праздникъ. Куда жъ поскачетъ мой проказникъ? Съ кого начнетъ онъ? Все равно: Вездѣ поспѣть немудрено. Покамѣстъ, въ утреннемъ уборѣ, Надѣвъ широкій боливаръ3, Онѣгинъ ѣдетъ на бульваръ, И тамъ гуляетъ на просторѣ, Пока недремлющій Брегетъ Не прозвонитъ ему обѣдъ.

XVI.

Ужъ темно: въ санки онъ садится. «Поди! поди!» раздался крикъ; Морозной пылью серебрится Его бобровый воротникъ. Къ Talon4 помчался: онъ увѣренъ, Что тамъ ужъ ждетъ его ***. Вошелъ: и пробка въ потолокъ, Вина кометы брызнулъ токъ, Предъ нимъ Rost-beef окровавленный, И трюфли — роскошь юныхъ лѣтъ, Французской кухни лучшій цвѣтъ, — И Стразбурга пирогъ нетлѣнный Межъ сыромъ Лимбургскимъ живымъ И ананасомъ золотымъ.

XVII.

Еще бокаловъ жажда проситъ Залить горячій жиръ котлетъ; Но звонъ Брегета имъ доноситъ, Что новый начался балетъ. Театра злой законодатель, Непостоянный обожатель Очаровательныхъ актрисъ, Почетный гражданинъ кулисъ, Онѣгинъ полетѣлъ къ театру, Гдѣ каждый, критикой дыша, Готовъ охлопать Entrechat, Обшикать Федру, Клеопатру, Моину вызвать для того, Чтобъ только слышали его.

XVIII.

Волшебный край! Тамъ въ стары годы, Сатиры смѣлой властелинъ, Блисталъ Фонвизинъ, другъ свободы, И переимчивый Княжнинъ; Тамъ Озеровъ невольны дани Народныхъ слезъ, рукоплесканій Съ младой Семеновой дѣлилъ; Тамъ нашъ Катенинъ воскресилъ Корнеля геній величавой; Тамъ вывелъ колкій Шаховской Своихъ комедій шумный рой; Тамъ и Дидло вѣнчался славой: Тамъ, тамъ, подъ сѣнію кулисъ, Младыя дни мои неслись.

XIX.

Мои богини! Что вы? Гдѣ вы? Внемлите мой печальный гласъ: Всѣ тѣ же ль вы? Другія ль дѣвы, Смѣнивъ не замѣнили васъ? Услышу ль вновь я ваши хоры? Узрю ли Русской Терпсихоры Душой исполненный полетъ? Иль взоръ унылый не найдетъ Знакомыхъ лицъ на сценѣ скучной, И, устремивъ на чуждый свѣтъ Разочарованный лорнетъ, Веселья зритель равнодушной, Безмолвно буду я зѣвать И о быломъ воспоминать?

XX.

Театръ ужъ полонъ; ложи блещутъ; Партеръ и кресла, все кипитъ; Въ райкѣ нетерпѣливо плещутъ, И, взвившись, занавѣсъ шумитъ. Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимфъ окружена, Стоитъ Истомина; она, Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружитъ, И вдругъ прыжокъ, и вдругъ летитъ, Летитъ, какъ пухъ отъ устъ Эола; То станъ совьетъ, то разовьетъ, И быстрой ножкой ножку бьетъ.

XXI.

Все хлопаетъ. Онѣгинъ входитъ: Идетъ межъ креселъ по ногамъ, Двойной лорнетъ, скосясь, наводитъ На ложи незнакомыхъ дамъ; Всѣ ярусы окинулъ взоромъ, Все видѣлъ: лицами, уборомъ Ужасно недоволенъ онъ; Съ мужчинами со всѣхъ сторонъ Раскланялся, потомъ на сцену Въ большомъ разсѣяньи взглянулъ, Отворотился, и зѣвнулъ, И молвилъ: «всѣхъ пора на смѣну; Балеты долго я терпѣлъ, Но и Дидло мнѣ надоѣлъ»5.

XXII.

Еще амуры, черти, змѣи На сценѣ скачутъ и шумятъ, Еще усталые лакеи На шубахъ у подъѣзда спятъ; Еще не перестали топать, Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать; Еще снаружи и внутри Вездѣ блистаютъ фонари; Еще, прозябнувъ, бьются кони, Наскуча упряжью своей, И кучера, вокругъ огней, Бранятъ господъ и бьютъ въ ладони: А ужъ Онѣгинъ вышелъ вонъ; Домой одѣться ѣдетъ онъ.

XXIII.

Изображу ль въ картинѣ вѣрной Уединенный кабинетъ, Гдѣ модъ воспитанникъ примѣрной Одѣтъ, раздѣтъ и вновь одѣтъ? Все, чѣмъ для прихоти обильной Торгуетъ Лондонъ щепетильной И по Балтическимъ волнамъ За лѣсъ и сало возитъ намъ, Все, что въ Парижѣ вкусъ голодной, Полезный промыселъ избравъ, Изобрѣтаетъ для забавъ, Для роскоши, для нѣги модной, — Все украшало кабинетъ Философа въ осмнадцать лѣтъ.

XXIV.

Янтарь на трубкахъ Цареграда. Фарфоръ и бронза на столѣ, И, чувствъ изнѣженныхъ отрада, Духи въ граненомъ хрусталѣ; Гребенки, пилочки стальныя, Прямыя ножницы, кривыя, И щетки тридцати родовъ — И для ногтей, и для зубовъ. Руссо (замѣчу мимоходомъ) Не могъ понять, какъ важный Гримъ Смѣлъ чистить ногти передъ нимъ, Краснорѣчивымъ сумасбродомъ6: Защитникъ вольности и правъ Въ семъ случаѣ совсѣмъ неправъ.

XXV.

Быть можно дѣльнымъ человѣкомъ И думать о красѣ ногтей: Къ чему безплодно спорить съ вѣкомъ? Обычай деспотъ межъ людей. Второй ***, мой Евгеній, Боясь ревнивыхъ осужденій, Въ своей одеждѣ былъ педантъ И то, что мы назвали франтъ. Онъ три часа, по крайней мѣрѣ, Предъ зеркалами проводилъ, И изъ уборной выходилъ Подобный вѣтренной Венерѣ, Когда, надѣвъ мужской нарядъ, Богиня ѣдетъ въ маскарадъ.

XXVI.

Въ послѣднемъ вкусѣ туалетомъ Занявъ вашъ любопытный взглядъ, Я могъ бы предъ ученымъ свѣтомъ Здѣсь описать его нарядъ; Конечно бъ это было смѣло, Описывать мое же дѣло: Но панталоны, фракъ, жилетъ, Всѣхъ этихъ словъ на Русскомъ нѣтъ; А вижу я, винюсь предъ вами, Что ужъ и такъ мой бѣдный слогъ Пестрѣть гораздо меньше бъ могъ Иноплеменными словами, Хоть и заглядывалъ я встарь Въ Академическій Словарь.

XXVII.

У насъ теперь не то въ предметѣ: Мы лучше поспѣшимъ на балъ, Куда стремглавъ въ ямской каретѣ Ужъ мой Онѣгинъ поскакалъ. Передъ померкшими домами Вдоль сонной улицы рядами Двойные фонари каретъ Веселый изливаютъ свѣтъ, И радуги на снѣгъ наводятъ; Усѣянъ плошками кругомъ, Блеститъ великолѣпный домъ; По цѣльнымъ окнамъ тѣни ходятъ, Мелькаютъ профили головъ И дамъ, и модныхъ чудаковъ.

XXVIII.

Вотъ нашъ герой подъѣхалъ къ сѣнямъ; Швейцара мимо, онъ стрѣлой Взлетѣлъ по мраморнымъ ступенямъ, Расправилъ волоса рукой, Вошелъ. Полна народу зала; Музыка ужъ гремѣть устала; Толпа мазуркой занята; Кругомъ и шумъ, и тѣснота; Брянчатъ кавалергарда шпоры; Летаютъ ножки милыхъ дамъ; По ихъ плѣнительнымъ слѣдамъ Летаютъ пламенные взоры, И ревомъ скрыпокъ заглушенъ Ревнивый шопотъ модныхъ женъ.

XXIX.

Во дни веселій и желаній Я былъ отъ баловъ безъ ума: Вѣрнѣй нѣтъ мѣста для признаній И для врученія письма. О вы, почтенные супруги! Вамъ предложу свои услуги; Прошу мою замѣтить рѣчь: Я васъ хочу предостеречь. Вы также, маменьки, построже За дочерьми смотрите вслѣдъ: Держите прямо свой лорнетъ! Не то... не то избави, Боже! Я это потому пишу, Что ужъ давно я не грѣшу.

XXX.

Увы, на разныя забавы Я много жизни погубилъ! Но если бъ не страдали нравы, Я балы бъ до сихъ поръ любилъ. Люблю я бѣшеную младость, И тѣсноту, и блескъ, и радость, И дамъ обдуманный нарядъ; Люблю ихъ ножки: только врядъ Найдете вы въ Россіи цѣлой Три пары стройныхъ женскихъ ногъ. Ахъ, долго я забыть не могъ Двѣ ножки!... Грустный, охладѣлой, Я все ихъ помню, и во снѣ Онѣ тревожатъ сердце мнѣ.

XXXI.

Когда жъ, и гдѣ, въ какой пустынѣ, Безумецъ, ихъ забудешь ты? Ахъ, ножки, ножки! Гдѣ вы нынѣ? Гдѣ мнете вешніе цвѣты? Взлелѣяны въ восточной нѣгѣ, На сѣверномъ, печальномъ снѣгѣ Вы не оставили слѣдовъ: Любили мягкихъ вы ковровъ Роскошное прикосновенье. Давноль для васъ я забывалъ И жажду славы, и похвалъ, И край отцевъ, и заточенье? Исчезло счастье юныхъ лѣтъ — Какъ на лугахъ вашъ легкій слѣдъ.

XXXII.

Діаны грудь, ланиты Флоры Прелестны, милые друзья! Однако ножка Терпсихоры Прелестнѣй чѣмъ-то для меня. Она, пророчествуя взгляду Неоцѣненную награду, Влечетъ условною красой Желаній своевольный рой. Люблю ее, мой другъ Эльвина, Подъ длинной скатертью столовъ, Весной на муравѣ луговъ, Зимой на чугунѣ камина, На зеркальномъ паркетѣ залъ, У моря на гранитѣ скалъ.

XXXIII.

Я помню море предъ грозою: Какъ я завидовалъ волнамъ, Бѣгущимъ бурной чередою Съ любовью лечь къ ея ногамъ! Какъ я желалъ тогда съ волнами Коснуться милыхъ ногъ устами! Нѣтъ, никогда средь пылкихъ дней Кипящей младости моей Я не желалъ съ такимъ мученьемъ Лобзать уста младыхъ Армидъ, Иль розы пламенныхъ ланитъ, Иль перси, полныя томленьемъ; Нѣтъ, никогда порывъ страстей Такъ не терзалъ души моей!

XXXIV.

Мнѣ памятно другое время: Въ завѣтныхъ иногда мечтахъ Держу я счастливое стремя, И ножку чувствую въ рукахъ; Опять кипитъ воображенье, Опять ея прикосновенье Зажгло въ увядшемъ сердцѣ кровь, Опять тоска, опять любовь... Но полно прославлять надменныхъ Болтливой лирою своей: Онѣ не стоятъ ни страстей, Ни пѣсенъ, ими вдохновенныхъ; Слова и взоръ волшебницъ сихъ Обманчивы какъ ножки ихъ.

XXXV.

Что жъ мой Онѣгинъ? Полусонный Въ постелю съ бала ѣдетъ онъ: А Петербургъ неугомонный Ужъ барабаномъ пробуждёнъ. Встаетъ купецъ, идетъ разнощикъ, На биржу тянется извощикъ, Съ кувшиномъ Охтенка спѣшитъ, Подъ ней снѣгъ утренній хруститъ. Проснулся утра шумъ пріятный, Открыты ставни, трубный дымъ Столбомъ восходитъ голубымъ, И хлѣбникъ, Нѣмецъ акуратный, Въ бумажномъ колпакѣ, не разъ Ужъ отворялъ свой васисдасъ.

XXXVI.

Но шумомъ бала утомленной, И утро въ полночь обратя, Спокойно спитъ въ тѣни блаженной Забавъ и роскоши дитя. Проснется за полдень, и снова До утра жизнь его готова, Однообразна и пестра, И завтра тоже, что вчера. Но былъ ли счастливъ мой Евгеній, Свободный, въ цвѣтѣ лучшихъ лѣтъ, Среди блистательныхъ побѣдъ, Среди вседневныхъ наслажденій? Вотще ли былъ онъ средь пировъ Неостороженъ и здоровъ?

XXXVII.

Нѣтъ: рано чувства въ немъ остыли; Ему наскучилъ свѣта шумъ; Красавицы не долго были Предметъ его привычныхъ думъ: Измѣны утомить успѣли; Друзья и дружба надоѣли, Затѣмъ, что не всегда же могъ Beef-steaks и Стразбургскій пирогъ Шампанской обливать бутылкой И сыпать острыя слова, Когда болѣла голова: И хоть онъ былъ повѣса пылкой, Но разлюбилъ онъ наконецъ И брань, и саблю, и свинецъ.

XXXVIII.

Недугъ, котораго причину Давно бы отыскать пора, Подобный Англійскому сплину, Короче: Русская хандра Имъ овладѣла по немногу; Онъ застрѣлиться, слава Богу, Попробовать не захотѣлъ: Но къ жизни вовсе охладѣлъ. Какъ Child-Horald, угрюмый, томный Въ гостиныхъ появлялся онъ; Ни сплетни свѣта, ни бостонъ, Ни милый взглядъ, ни вздохъ нескромный, Ничто не трогало его, Не замѣчалъ онъ ничего.

XXXIX. XL. XLI.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLII.

Причудницы большаго свѣта! Всѣхъ прежде васъ оставилъ онъ. И правда то, что въ наши лѣта Довольно скученъ высшій тонъ. Хоть, можетъ быть, иная дама Толкуетъ Сея и Бентама; Но вообще ихъ разговоръ Несносный, хоть невинный вздоръ. Къ тому жъ онѣ такъ непорочны, Такъ величавы, такъ умны, Такъ благочестія полны, Такъ осмотрительны, такъ точны, Такъ неприступны для мужчинъ, Что видъ ихъ ужъ раждаетъ сплинъ7.

XLIII.

И вы, красотки молодыя, Которыхъ позднею порой Уносятъ дрожки удалыя По Петербургской мостовой, И васъ покинулъ мой Евгеній. Отступникъ бурныхъ наслажденій, Онѣгинъ дома заперся, Зѣвая, за перо взялся, Хотѣлъ писать: но трудъ упорный Ему былъ тошенъ; ничего Не вышло изъ пера его, И не попалъ онъ въ цехъ задорный Людей, о коихъ не сужу, Затѣмъ, что къ нимъ принадлежу.

XLIV.

И снова преданный бездѣлью, Томясь душевной пустотой Усѣлся онъ съ похвальной цѣлью Себѣ присвоить умъ чужой; Отрядомъ книгъ уставилъ полку, Читалъ, читалъ, а все безъ толку: Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ; Въ томъ совѣсти, въ томъ смысла нѣтъ; На всѣхъ различныя вериги; И устарѣла старина, И старымъ бредитъ новизна. Какъ женщинъ, онъ оставилъ книги, И полку, съ пыльной ихъ семьей, Задернулъ траурной тафтой.

XLV.

Условій свѣта свергнувъ бремя, Какъ онъ отставъ отъ суеты, Съ нимъ подружился я въ то время. Мнѣ нравились его черты, Мечтамъ невольная преданность, Неподражательная странность И рѣзкій, охлажденный умъ. Я былъ озлобленъ, онъ угрюмъ; Страстей игру мы знали оба: Томила жизнь обоихъ насъ; Въ обоихъ сердца жаръ погасъ; Обоихъ ожидала злоба Слѣпой Фортуны и людей На самомъ утрѣ нашихъ дней.

XLVI.

Кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ Въ душѣ не презирать людей; Кто чувствовалъ, того тревожитъ Призракъ не возвратимыхъ дней: Тому ужъ нѣтъ очарованій, Того змія воспоминаній, Того раскаянье грызетъ. Все это часто придаетъ Большую прелесть разговору. Сперва Онѣгина языкъ Меня смущалъ; но я привыкъ Къ его язвительному спору, И къ шуткѣ, съ желчью пополамъ, И злости мрачныхъ эпиграммъ.

XLVII.

Какъ часто лѣтнею порою, Когда прозрачно и свѣтло Ночное небо надъ Невою8, И водъ веселое стекло Не отражаетъ ликъ Діаны, Воспомня прежнихъ лѣтъ романы, Воспомня прежнюю любовь, Чувствительны, безпечны вновь, Дыханьемъ ночи благосклонной Безмолвно упивались мы! Какъ въ лѣсъ зеленый изъ тюрьмы Перенесенъ колодникъ сонной Такъ уносились мы мечтой Къ началу жизни молодой.

XLVIII.

Съ душою, полной сожалѣній, И опершися на гранитъ, Стоялъ задумчиво Евгеній, Какъ описалъ себя Піитъ9. Все было тихо; лишь ночные Перекликались часовые; Да дрожекъ отдаленный стукъ Съ Мильонной раздавался вдругъ; Лишь лодка, веслами махая, Плыла по дремлющей рѣкѣ: И насъ плѣняли вдалекѣ Рожекъ и пѣсня удалая. Но слаще, средь ночныхъ забавъ, Напѣвъ Торкватовыхъ октавъ!

XLIX.

Адріатическія волны, О, Брента! нѣтъ, увижу васъ, И, вдохновенья снова полный, Услышу вашъ волшебный гласъ! Онъ святъ для внуковъ Аполлона; По гордой лирѣ Альбіона Онъ мнѣ знакомъ, онъ мнѣ родной. Ночей Италіи златой Я нѣгой наслажусь на волѣ; Съ Венеціянкою младой, То говорливой, то нѣмой, Плывя въ таинственной гондолѣ, — Съ ней обрѣтутъ уста мои Языкъ Петрарки и любви.

L.

Придетъ ли часъ моей свободы? Пора, пора! — взываю къ ней; Брожу надъ моремъ10, жду погоды, Маню вѣтрила кораблей. Подъ ризой бурь, съ волнами споря, По вольному распутью моря Когдажъ начну я вольный бѣгъ? Пора покинуть скучный брегъ Мнѣ непріязненной стихіи, И средь полуденныхъ зыбей, Подъ небомъ Африки моей11, Вздыхать о сумрачной Россіи, Гдѣ я страдалъ, гдѣ я любилъ, Гдѣ сердце я похоронилъ.

LI.

Онѣгинъ былъ готовъ со мною Увидѣть чуждыя страны; Но скоро были мы судьбою На долгій срокъ разведены. Отецъ его тогда скончался. Передъ Онѣгинымъ собрался Заимодавцевъ жадный полкъ. У каждаго свой умъ и толкъ: Евгеній, тяжбы ненавидя, Довольный жребіемъ своимъ, Наслѣдство предоставилъ имъ, Большой потери въ томъ не видя, Иль предузнавъ изъ далека Кончину дяди старика.

LII.

Вдругъ получилъ онъ въ самомъ дѣлѣ Отъ управителя докладъ, Что дядя при смерти въ постелѣ И съ нимъ проститься былъ бы радъ. Прочтя печальное посланье, Евгеній тотчасъ на свиданье Стремглавъ по почтѣ поскакалъ И ужъ заранѣе зѣвалъ, Приготовляясь, денегъ ради, На вздохи, скуку и обманъ (И тѣмъ я началъ мой романъ); Но, прилетѣвъ въ деревню дяди, Его нашелъ ужъ на столѣ, Какъ дань, готовую землѣ.

LIII.

Нашелъ онъ полонъ дворъ услуги; Къ покойному со всѣхъ сторонъ Съѣзжались недруги и други, Охотники до похоронъ. Покойника похоронили. Попы и гости ѣли, пили, И послѣ важно разошлись, Какъ будто дѣломъ занялись. Вотъ нашъ Онѣгинъ сельскій житель, Заводовъ, водъ, лѣсовъ, земель Хозяинъ полный, а досель Порядка врагъ и расточитель, И очень радъ, что прежній путь Перемѣнилъ на что нибудь.

LIV.

Два дня ему казались новы Уединенныя поля, Прохлада сумрачной дубровы, Журчанье тихаго ручья; На третій, роща, холмъ и поле Его не занимали болѣ, Потомъ ужъ наводили сонъ; Потомъ увидѣлъ ясно онъ, Что и въ деревнѣ скука та же, Хоть нѣтъ ни улицъ, ни дворцовъ, Ни картъ, ни баловъ, ни стиховъ. Хандра ждала его на стражѣ И бѣгала за нимъ она, Какъ тѣнь, иль вѣрная жена.

LV.

Я былъ рожденъ для жизни мирной, Для деревенской тишины: Въ глуши звучнѣе голосъ лирной, Живѣе творческіе сны. Досугамъ посвятясь невиннымъ, Брожу надъ озеромъ пустыннымъ, И far nіente мой законъ. Я каждымъ утромъ пробуждёнъ Для сладкой нѣги и свободы: Читаю мало, много сплю, Летучей славы не ловлю. Не такъ ли я въ былые годы Провелъ въ бездѣйствіи, въ тиши Мои счастливѣйшіе дни?

LVI.

Цвѣты, любовь, деревня, праздность, Поля! я преданъ вамъ душой. Всегда я радъ замѣтить разность Между Онѣгинымъ и мной, Чтобы насмѣшливый читатель, Или какой нибудь издатель Замысловатой клеветы, Сличая здѣсь мои черты, Не повторялъ потомъ безбожно, Что намаралъ я свой портретъ, Какъ Байронъ, гордости поэтъ, — Какъ будто намъ ужъ невозможно Писать поэмы о другомъ, Какъ только о себѣ самомъ?

LVII.

Замѣчу кстати: всѣ поэты — Любви мечтательной друзья. Бывало, милые предметы Мнѣ снились, и душа моя Ихъ образъ тайный сохранила; Ихъ послѣ Муза оживила: Такъ я, безпеченъ, воспѣвалъ И дѣву горъ, мой идеалъ, И плѣнницъ береговъ Салгира. Теперь отъ васъ, мои друзья, Вопросъ не рѣдко слышу я: «О комъ твоя вздыхаетъ лира? «Кому, въ толпѣ ревнивыхъ дѣвъ, «Ты посвятилъ ея напѣвъ?

LVIII.

«Чей взоръ, волнуя вдохновенье, «Умильной лаской наградилъ «Твое задумчивое пѣнье? «Кого твой стихъ боготворилъ?» — И, други, никого, ей Богу! Любви безумную тревогу Я безотрадно испыталъ. Блаженъ, кто съ нею сочеталъ Горячку рифмъ: онъ тѣмъ удвоилъ Поэзіи священный бредъ, Петраркѣ шествуя во слѣдъ, А муки сердца успокоилъ, Поймалъ и славу между тѣмъ; Но я, любя, былъ глупъ и нѣмъ.

LIX.

Прошла любовь, явилась Муза, И прояснился темный умъ. Свободенъ, вновь ищу союза Волшебныхъ звуковъ, чувствъ и думъ; Пишу, и сердце не тоскуетъ; Перо, забывшись, не рисуетъ, Близъ неоконченныхъ стиховъ, Ни женскихъ ножекъ, ни головъ; Погасшій пепелъ ужъ не вспыхнетъ, Я все грущу; но слезъ ужъ нѣтъ, И скоро, скоро бури слѣдъ Въ душѣ моей совсѣмъ утихнетъ: Тогда-то я начну писать Поэму, пѣсенъ въ двадцать пять.

LX.

Я думалъ ужъ о формѣ плана, И какъ героя назову. Покамѣсть моего романа Я кончилъ первую главу; Пересмотрѣлъ все это строго: Противорѣчій очень много, Но ихъ исправить не хочу. Ценсурѣ долгъ свой заплачу, И журналистамъ на съѣденье Плоды трудовъ моихъ отдамъ: Иди же къ Невскимъ берегамъ, Новорожденное творенье! И заслужи мнѣ славы дань — Кривые толки, шумъ и брань.