"Евгенiй Онѣгинъ" - читать интересную книгу автора (Пушкин Александр Сергеевич)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Москва, Россіи дочь любима, Гдѣ равную тебѣ сыскать? Дмитріевъ.
Какъ не любить родной Москвы? Баратынскій.
Гоненье на Москву! что значитъ видѣть свѣтъ!             Гдѣ жъ лучше?                             Гдѣ насъ нѣтъ. Грибоѣдовъ.

I.

Гонимы вешними лучами, Съ окрестныхъ горъ уже снѣга Сбѣжали мутными ручьями На потопленные луга. Улыбкой ясною природа Сквозь сонъ встрѣчаетъ утро года; Синѣя, блещутъ небеса. Еще прозрачные, лѣса Какъ будто пухомъ зеленѣютъ. Пчела за данью полевой Летитъ изъ кельи восковой. Долины сохнутъ и пестрѣютъ; Стада шумятъ, и соловей Ужъ пѣлъ въ безмолвіи ночей.

II.

Какъ грустно мнѣ твое явленье, Весна, весна! пора любви! Какое темное волненье Въ моей душѣ, въ моей крови! Съ какимъ тяжелымъ умиленьемъ Я наслаждаюсь дуновеньемъ Въ лице мнѣ вѣющей весны, На лонѣ сельской тишины! Или мнѣ чуждо наслажденье, И все, что радуетъ, живитъ, Все, что ликуетъ и блеститъ, Наводитъ скуку и томленье На душу мертвую давно, И все ей кажется темно?

III.

Или, не радуясь возврату Погибшихъ осенью листовъ, Мы помнимъ горькую утрату, Внимая новый шумъ лѣсовъ; Или, съ природой оживленной Сближаемъ думою смущенной Мы увяданье нашихъ лѣтъ, Которымъ возрожденья нѣтъ? Быть можетъ, въ мысли намъ приходитъ Средь поэтическаго сна Иная, старая весна, И въ трепетъ сердце намъ приводитъ Мечтой о дальней сторонѣ, О чудной ночи, о лунѣ.....

IV.

Вотъ время: добрые лѣнивцы, Эпикурейцы-мудрецы, Вы, равнодушные счастливцы, Вы, школы Левшина41 птенцы, Вы, деревенскіе Пріамы, И вы, чувствительныя дамы, Весна въ деревню васъ зоветъ, Пора тепла, цвѣтовъ, работъ, Пора гуляній вдохновенныхъ И соблазнительныхъ ночей. Въ поля, друзья! скорѣй, скорѣй, Въ каретахъ, тяжко нагруженныхъ, На долгихъ иль на почтовыхъ Тянитесь изъ заставъ градскихъ.

V.

И вы, читатель благосклонный, Въ своей коляскѣ выписной, Оставьте градъ неугомонный, Гдѣ веселились вы зимой; Съ моею музой своенравной Пойдемте слушать шумъ дубравной Надъ безъименною рѣкой, Въ деревнѣ, гдѣ Евгеній мой, Отшельникъ праздный и унылой, Еще недавно жилъ зимой Въ сосѣдствѣ Тани молодой, Моей мечтательницы милой; Но гдѣ его теперь ужъ нѣтъ... Гдѣ грустный онъ оставилъ слѣдъ.

VI.

Межъ горъ, лежащихъ полукругомъ, Пойдемъ туда, гдѣ ручеекъ, Віясь, бѣжитъ зеленымъ лугомъ Къ рѣкѣ сквозь липовый лѣсокъ. Тамъ соловей, весны любовникъ, Всю ночь поетъ; цвѣтетъ шиповникъ, И слышенъ говоръ ключевой — Тамъ видѣнъ камень гробовой Въ тѣни двухъ сосенъ устарѣлыхъ. Пришельцу надпись говоритъ: «Владиміръ Ленской здѣсь лежитъ, «Погибшій рано смертью смѣлыхъ, «Въ такой-то годъ, такихъ-то лѣтъ. «Покойся, юноша-поэтъ!»

VII.

На вѣтви сосны приклоненной, Бывало, ранній вѣтерокъ Надъ этой урною смиренной Качалъ таинственный вѣнокъ; Бывало, въ поздніе досуги Сюда ходили двѣ подруги, И на могилѣ при лунѣ, Обнявшись, плакали онѣ. Но нынѣ... памятникъ унылой Забытъ. Къ нему привычный слѣдъ Заглохъ. Вѣнка на вѣтви нѣтъ; Одинъ, надъ нимъ, сѣдой и хилой Пастухъ по прежнему поетъ И обувь бѣдную плететъ.

VIII. IX. X.

Мой бѣдный Ленской! изнывая, Не долго плакала она. Увы! невѣста молодая Своей печали не вѣрна. Другой увлекъ ея вниманье, Другой успѣлъ ея страданье Любовной лестью усыпить, Уланъ умѣлъ ее плѣнить, Уланъ любимъ ея душою... И вотъ ужъ съ нимъ предъ алтаремъ Она стыдливо подъ вѣнцомъ Стоитъ съ поникшей головою, Съ огнемъ въ потупленныхъ очахъ, Съ улыбкой легкой на устахъ.

XI.

Мой бѣдный Ленской! за могилой, Въ предѣлахъ вѣчности глухой, Смутился ли, пѣвецъ унылой, Измѣны вѣстью роковой, Или надъ Летой усыпленной Поэтъ, безчувствіемъ блаженной, Ужъ не смущается ничѣмъ, И міръ ему закрытъ и нѣмъ?... Такъ! равнодушное забвенье За гробомъ ожидаетъ насъ. Враговъ, друзей, любовницъ гласъ Вдругъ молкнетъ. Про одно имѣнье Наслѣдниковъ сердитый хоръ Заводитъ непристойный споръ.

XII.

И скоро звонкій голосъ Оли Въ семействѣ Лариныхъ умолкъ. Уланъ, своей невольникъ доли, Былъ долженъ ѣхать съ нею въ полкъ. Слезами горько обливаясь, Старушка, съ дочерью прощаясь, Казалось, чуть жива была, Но Таня плакать не могла; Лишь смертной блѣдностью покрылось Ея печальное лицо. Когда всѣ вышли на крыльцо, И все, прощаясь, суетилось Вокругъ кареты молодыхъ, Татьяна проводила ихъ.

XIII.

И долго, будто сквозь тумана, Она глядѣла имъ во слѣдъ.... И вотъ одна, одна Татьяна! Увы! подруга столькихъ лѣтъ, Ея голубка молодая, Ея наперстница родная, Судьбою вдаль занесена, Съ ней навсегда разлучена. Какъ тѣнь, она безъ цѣли бродитъ; То смотритъ въ опустѣлый садъ.... Нигдѣ, ни въ чемъ ей нѣтъ отрадъ, И облегченья не находитъ Она подавленнымъ слезамъ — И сердце рвется пополамъ.

XIV.

И въ одиночествѣ жестокомъ Сильнѣе страсть ея горитъ, И объ Онѣгинѣ далекомъ Ей сердце громче говоритъ. Она его не будетъ видѣть; Она должна въ немъ ненавидѣть Убійцу брата своего; Поэтъ погибъ... но ужъ его Никто не помнитъ, ужъ другому Его невѣста отдалась. Поэта память пронеслась Какъ дымъ по небу голубому, О немъ два сердца, можетъ быть, Еще грустятъ... На что грустить?

XV.

Былъ вечеръ. Небо меркло. Воды Струились тихо. Жукъ жужжалъ. Ужъ расходились хороводы; Ужъ за рѣкой, дымясь, пылалъ Огонь рыбачій. Въ полѣ чистомъ, Луны при свѣтѣ серебристомъ, Въ свои мечты погружена Татьяна долго шла одна. Шла, шла. И вдругъ передъ собою Съ холма господскій видитъ домъ, Селенье, рощу подъ холмомъ И садъ надъ свѣтлою рѣкою. Она глядитъ — и сердце въ ней Забилось чаще и сильнѣй.

XVI.

Ее сомнѣнія смущаютъ: «Пойду ль впередъ, пойду ль назадъ?... Его здѣсь нѣтъ. Меня не знаютъ... Взгляну на домъ, на этотъ садъ.» И вотъ съ холма Татьяна сходитъ, Едва дыша; кругомъ обводитъ Недоумѣнья полный взоръ.... И входитъ на пустынный дворъ. Къ ней, лая, кинулись собаки. На крикъ испуганный ея Ребятъ дворовая семья Сбѣжалась шумно. Не безъ драки Мальчишки разогнали псовъ, Взявъ барыню подъ свой покровъ.

XVII.

«Увидѣть барской домъ не льзя ли?» Спросила Таня. Поскорѣй Къ Анисьѣ дѣти побѣжали, У ней ключи взять отъ сѣней; Анисья тотчасъ къ ней явилась И дверь предъ ними отворилась, И Таня входитъ въ домъ пустой, Гдѣ жилъ недавно нашъ герой. Она глядитъ: забытый въ залѣ Кій на бильярдѣ отдыхалъ, На смятомъ канапе лежалъ Манежный хлыстикъ. Таня далѣ; Старушка ей: — «а вотъ каминъ; Здѣсь баринъ сиживалъ одинъ.

XVIII.

«Здѣсь съ нимъ обѣдывалъ зимою Покойный Ленскій, нашъ сосѣдъ. Сюда пожалуйте, за мною. Вотъ это барскій кабинетъ; Здѣсь почивалъ онъ, кофе кушалъ, Прикащика доклады слушалъ И книжку по утру читалъ.... И старый баринъ здѣсь живалъ; Со мной, бывало, въ воскресенье, Здѣсь подъ окномъ, надѣвъ очки, Играть изволилъ въ дурачки. Дай Богъ душѣ его спасенье, А косточкамъ его покой Въ могилѣ, въ мать-землѣ сырой!» —

XIX.

Татьяна взоромъ умиленнымъ Вокругъ себя на все глядитъ, И все ей кажется безцѣннымъ, Все душу томную живитъ Полумучительной отрадой: И столъ съ померкшею лампадой, И груда книгъ, и подъ окномъ Кровать, покрытая ковромъ, И видъ въ окно сквозь сумракъ лунной, И этотъ блѣдный полусвѣтъ, И Лорда Байрона портретъ, И столбикъ съ куклою чугунной Подъ шляпой съ пасмурнымъ челомъ, Съ руками, сжатыми крестомъ.

XX.

Татьяна долго въ кельѣ модной Какъ очарована стоитъ. Но поздно. Вѣтеръ всталъ холодной. Темно въ долинѣ. Роща спитъ Надъ отуманенной рѣкою; Луна сокрылась за горою, И пилигримкѣ молодой Пора, давно пора домой. И Таня, скрывъ свое волненье, Не безъ того, чтобъ не вздохнуть, Пускается въ обратный путь. Но прежде проситъ позволенья Пустынный за́мокъ навѣщать, Чтобъ книжки здѣсь одной читать.

XXI.

Татьяна съ ключницей простилась За воротами. Черезъ день Ужъ утромъ рано вновь явилась Она въ оставленную сѣнь, И въ молчаливомъ кабинетѣ Забывъ на время все на свѣтѣ, Осталась наконецъ одна, И долго плакала она. Потомъ за книги принялася. Сперва ей было не до нихъ, Но показался выборъ ихъ Ей страненъ. Чтенью предалася Татьяна жадною душой; И ей открылся міръ иной.

XXII.

Хотя мы знаемъ, что Евгеній, Издавна чтенья разлюбилъ, Однако жъ нѣсколько твореній Онъ изъ опалы исключилъ: Пѣвца Гяура и Жуана, Да съ нимъ еще два-три романа, Въ которыхъ отразился вѣкъ, И современный человѣкъ Изображенъ довольно вѣрно Съ его безнравственной душой, Себялюбивой и сухой, Мечтанью преданной безмѣрно, Съ его озлобленнымъ умомъ, Кипящимъ въ дѣйствіи пустомъ.

XXIII.

Хранили многія страницы Отмѣтку рѣзкую ногтей; Глаза внимательной дѣвицы Устремлены на нихъ живѣй. Татьяна видитъ съ трепетаньемъ, Какою мыслью, замѣчаньемъ, Бывалъ Онѣгинъ пораженъ, Въ чемъ молча соглашался онъ. На ихъ поляхъ она встрѣчаетъ Черты его карандаша. Вездѣ Онѣгина душа Себя невольно выражаетъ, То краткимъ словомъ, то крестомъ, То вопросительнымъ крючкомъ.

XXIV.

И начинаетъ понемногу Моя Татьяна понимать Теперь яснѣе — слава Богу — Того, по комъ она вздыхать Осуждена судьбою властной: Чудакъ печальный и опасный, Созданье ада иль небесъ, Сей ангелъ, сей надменный бѣсъ, Что жъ онъ? Ужели подражанье, Ничтожный призракъ, иль еще Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ, Чужихъ причудъ истолкованье, Словъ модныхъ полный лексиконъ?... Ужъ не пародія ли онъ?

XXV.

Ужель загадку разрѣшила? Ужели слово найдено? Часы бѣгутъ; она забыла, Что дома ждутъ ее давно, Гдѣ собралися два сосѣда И гдѣ объ ней идетъ бесѣда. «Какъ быть? Татьяна не дитя,» Старушка молвила крехтя. «Вѣдь Олинька ея моложе. Пристроить дѣвушку, ей-ей, Пора; а что мнѣ дѣлать съ ней? Всѣмъ наотрѣзъ одно и то же: Нейду. И все груститъ она, Да бродитъ по лѣсамъ одна.

XXVI.

«Не влюблена ль она? Въ кого же? Буяновъ сватался: отказъ. Ивану Пѣтушкову — тоже. Гусаръ Пыхтинъ гостилъ у насъ; Ужъ какъ онъ Танею прельщался, Какъ мелкимъ бѣсомъ разсыпался! Я думала: пойдетъ авось; Куда! и снова дѣло врозь.» — «Что жъ, матушка? за чѣмъ же стало? Въ Москву, на ярмарку невѣстъ! Тамъ, слышно, много праздныхъ мѣстъ.» — «Охъ, мой отецъ! доходу мало.» — «Довольно для одной зимы, Не то ужъ дамъ хоть я въ займы.» —

XXVII.

Старушка очень полюбила Совѣтъ разумный и благой; Сочлась — и тутъ же положила Въ Москву отправиться зимой — И Таня слышитъ новость эту. На судъ взыскательному свѣту Представить ясныя черты Провинціяльной простоты, И запоздалые наряды, И запоздалый складъ рѣчей; Московскихъ франтовъ и цирцей Привлечь насмѣшливые взгляды!... О, страхъ! нѣтъ, лучше и вѣрнѣй Въ глуши лѣсовъ остаться ей.

XXVIII.

Вставая съ первыми лучами, Теперь она въ поля спѣшитъ И, умиленными очами Ихъ озирая, говоритъ: «Простите, мирныя долины, И вы, знакомыхъ горъ вершины, И вы, знакомые лѣса! Прости, небесная краса, Прости, веселая природа! Мѣняю милый, тихій свѣтъ На шумъ блистательныхъ суетъ!... Прости жъ и ты, моя свобода! Куда, зачѣмъ стремлюся я? Что мнѣ сулитъ судьба моя?» —

XXIX.

Ея прогулки длятся долѣ. Теперь то холмикъ, то ручей Остановляютъ поневолѣ Татьяну прелестью своей. Она, какъ съ давними друзьями, Съ своими рощами, лугами Еще бѣсѣдовать спѣшитъ, Но лѣто быстрое летитъ, Настала осень золотая. Природа трепетна, блѣдна, Какъ жертва, пышно убрана... Вотъ сѣверъ, тучи нагоняя, Дохнулъ, завылъ — и вотъ сама Идетъ волшебница Зима.

XXX.

Пришла, разсыпалась; клоками Повисла на сукахъ дубовъ; Легла волнистыми коврами Среди полей, вокругъ холмовъ; Брега съ недвижною рѣкою Сравняла пухлой пеленою; Блеснулъ морозъ. И рады мы Проказамъ матушки Зимы. Не радо ей лишь сердце Тани. Нейдетъ она зиму встрѣчать, Морозной пылью подышать И первымъ снѣгомъ съ кровли бани Умыть лицо, плеча и грудь: Татьянѣ страшенъ зимній путь.

XXXI.

Отъѣзда день давно просроченъ, Проходитъ и послѣдній срокъ. Осмотрѣнъ, вновь обитъ, упроченъ Забвенью брошенный возокъ. Обозъ обычный, три кибитки Везутъ домашніе пожитки, Кастрюльки, стулья, сундуки, Варенье въ банкахъ, тюфяки, Перины, клѣтки съ пѣтухами, Горшки, тазы et cetera, Ну, много всякаго добра. И вотъ въ избѣ между слугами Поднялся шумъ, прощальный плачъ: Ведутъ на дворъ осмнадцать клячъ,

XXXII.

Въ возокъ боярскій ихъ впрягаютъ, Готовятъ завтракъ повора, Горой кибитки нагружаютъ, Бранятся бабы, кучера. На клячѣ тощей и косматой Сидитъ форрейторъ бородатый. Сбѣжалась челядь у воротъ Прощаться съ барами. И вотъ Усѣлись, и возокъ почтенный, Скользя, ползетъ за ворота. «Простите, мирныя мѣста! «Прости, пріютъ уединенный! «Увижу ль васъ?....» И слезъ ручей У Тани льется изъ очей.

XXXIII.

Когда благому просвѣщенью Отдвинемъ болѣе границъ, Современемъ (по расчисленью Философическихъ таблицъ, Лѣтъ чрезъ пять сотъ) дороги вѣрно У насъ измѣнятся безмѣрно: Шоссе Россію здѣсь и тутъ, Соединивъ, пересѣкутъ. Мосты чугунные чрезъ воды Шагнутъ широкою дугой, Раздвинемъ горы, подъ водой Пророемъ дерзостные своды, И заведетъ крещеный міръ На каждой станціи трактиръ.

XXXIV.

Теперь у насъ дороги плохи42, Мосты забытые гніютъ, На станціяхъ клопы да блохи Заснуть минуты не даютъ; Трактировъ нѣтъ. Въ избѣ холодной Высокопарный, но голодной Для виду прейскурантъ виситъ И тщетный дразнитъ апетитъ, Межъ тѣмъ, какъ сельскіе циклопы Передъ медлительнымъ огнемъ Россійскимъ лечатъ молоткомъ Издѣлье легкое Европы, Благословляя колеи И рвы отеческой земли.

XXXV.

За то зимы порой холодной Ѣзда пріятна и легка. Какъ стихъ безъ мысли въ пѣснѣ модной — Дорога зимняя гладка. Автомедоны наши бойки, Неутомимы наши тройки, И версты, тѣша праздный взоръ, Въ глазахъ мелькаютъ какъ заборъ.43 Къ несчастью, Ларина тащилась, Боясь прогоновъ дорогихъ; Не на почтовыхъ, на своихъ, И наша дѣва насладилась Дорожной скукою вполнѣ: Семь сутокъ ѣхали онѣ.

XXXVI.

Но вотъ ужъ близко. Передъ ними Ужъ бѣлокаменной Москвы, Какъ жаръ крестами золотыми Горятъ старинныя главы. Ахъ, братцы! какъ я былъ доволенъ, Когда церквей и колоколенъ, Садовъ, чертоговъ полукругъ Открылся предо мною вдругъ! Какъ часто въ горестной разлукѣ, Въ моей блуждающей судьбѣ, Москва, я думалъ о тебѣ! Москва.... какъ много въ этомъ звукѣ Для сердца Русскаго слилось! Какъ много въ немъ отозвалось!

XXXVII.

Вотъ, окруженъ своей дубравой, Петровскій за́мокъ. Мрачно онъ Недавнею гордится славой. Напрасно ждалъ Наполеонъ, Послѣднимъ счастьемъ упоенной, Москвы колѣнопреклоненной Съ ключами стараго Кремля: Нѣтъ, не пошла Москва моя Къ нему съ повинной головою. Не праздникъ, не пріемный даръ, Она готовила пожаръ Нетерпѣливому герою. Отселѣ, въ думу погружёнъ, Глядѣлъ на грозный пламень онъ.

XXXVIII.

Прощай, свидѣтель падшей славы, Петровскій за́мокъ. Ну! не стой, Пошолъ! Уже столпы заставы Бѣлѣютъ: вотъ ужъ по Тверской Возокъ несется чрезъ ухабы. Мелькаютъ мимо бутки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри, Бухарцы, сани, огороды, Купцы, лачужки, мужики, Бульвары, башни, казаки, Аптеки, магазины моды, Балконы, львы на воротахъ. И стаи галокъ на крестахъ.

XXXIX. XL.

Въ сей утомительной прогулкѣ Проходитъ часъ, другой, и вотъ У Харитонья въ переулкѣ Возокъ предъ домомъ у воротъ Остановился. Къ старой теткѣ, Четвертый годъ больной въ чахоткѣ, Онѣ пріѣхали теперь. Имъ настежь отворяетъ дверь Въ очкахъ, въ изорванномъ кафтанѣ, Съ чулкомъ въ рукѣ, сѣдой Калмыкъ. Встрѣчаетъ ихъ въ гостиной крикъ Княжны, простертой на диванѣ. Старушки съ плачемъ обнялись, И восклицанья полились.

XLI.

Княжна, mon ange! — Pachette! — Алина! — Кто бъ могъ подумать? — Какъ давно! На долго ль? — Милая! Кузина! Садись — какъ это мудрено! Ей Богу, сцена изъ романа... — А это дочь моя, Татьяна. — Ахъ, Таня! подойди ко мнѣ — Какъ будто брежу я во снѣ.... Кузина, помнишь Грандисона? — Какъ, Грандисонъ?... а, Грандисонъ! Да, помню, помню. Гдѣ же онъ? — «Въ Москвѣ, живетъ у Симеона; Меня въ сочельникъ навѣстилъ: Недавно сына онъ женилъ.

XLII.

А тотъ... но послѣ все раскажемъ. Не правда ль? Всей ея роднѣ Мы Таню завтра же покажемъ. Жаль, разъѣзжать нѣтъ мочи мнѣ; Едва, едва таскаю ноги. Но вы замучены съ дороги; Пойдемте вмѣстѣ отдохнуть... Охъ, силы нѣтъ...устала грудь... Мнѣ тяжела теперь и радость, Не только грусть...душа моя, Ужъ никуда не годна я... Подъ старость жизнь такая гадость...» И тутъ, совсѣмъ утомлена, Въ слезахъ раскашлялась она.

XLIII.

Больной и ласки и веселье Татьяну трогаютъ; но ей Не хорошо на новосельѣ, Привыкшей къ горницѣ своей. Подъ занавѣскою шелковой Не спится ей въ постелѣ новой, И ранній звонъ колоколовъ, Предтеча утреннихъ трудовъ, Ее съ постели подымаетъ. Садится Таня у окна. Рѣдѣетъ сумракъ, но она Своихъ полей не различаетъ: Предъ нею незнакомый дворъ, Конюшня, кухня и заборъ.

XLIV.

И вотъ: по родственнымъ обѣдамъ Развозятъ Таню каждый день Представить бабушкамъ и дѣдамъ Ея разсѣянную лѣнь. Роднѣ, прибывшей издалеча, Повсюду ласковая встрѣча, И восклицанья, и хлѣбъ-соль. «Какъ Таня выросла! Давно ль Я, кажется, тебя крестила? А я такъ на руки брала! А я такъ за уши драла! А я такъ пряникомъ кормила!» И хоромъ бабушки твердятъ: «Какъ наши годы-то летятъ!»

XLV.

Но въ нихъ не видно перемѣны; Все въ нихъ на старый образецъ: У тетушки Княжны Елены Все тотъ же тюлевый чепецъ; Все бѣлится Лукерья Львовна, Все то же лжетъ Любовь Петровна, Иванъ Петровичъ также глупъ, Семенъ Петровичъ также скупъ, У Пелагѣи Николавны Все тотъ же другъ, мосье Финмушъ, И тотъ же шпицъ, и тотъ же мужъ; А онъ, все клуба членъ исправный, Все также смиренъ, также глухъ, И также ѣстъ и пьетъ за двухъ.

XLVI.

Ихъ дочки Таню обнимаютъ. Младыя граціи Москвы Сначала молча озираютъ Татьяну съ ногъ до головы; Ее находятъ что-то странной, Провинціяльной и жеманной, И что-то блѣдной и худой, А впрочемъ очень недурной; Потомъ, покорствуя природѣ, Дружатся съ ней, къ себѣ ведутъ, Цѣлуютъ, нѣжно руки жмутъ, Взбиваютъ кудри ей по модѣ, И повѣряютъ нараспѣвъ Сердечны тайны, тайны дѣвъ,

XLVII.

Чужія и свои побѣды, Надежды, шалости, мечты. Текутъ невинныя бесѣды Съ прикрасой легкой клеветы. Потомъ, въ отплату лепетанья, Ея сердечнаго признанья Умильно требуютъ онѣ. Но Таня, точно какъ во снѣ, Ихъ рѣчи слышитъ безъ участья, Не понимаетъ ничего, И тайну сердца своего, Завѣтный кладъ и слезъ и счастья, Хранитъ безмолвно между тѣмъ, И имъ не дѣлится ни съ кѣмъ.

XLVIII.

Татьяна вслушаться желаетъ Въ бесѣды, въ общій разговоръ: Но всѣхъ въ гостиной занимаетъ Такой безсвязный, пошлый вздоръ, Все въ нихъ такъ блѣдно, равнодушно; Они клевещутъ даже скучно; Въ безплодной сухости рѣчей, Распросовъ, сплетенъ и вѣстей, Не вспыхнетъ мысли въ цѣлы сутки, Хоть невзначай, хоть наобумъ; Не улыбнется томный умъ, Не дрогнетъ сердце хоть для шутки. И даже глупости смѣшной Въ тебѣ не встрѣтишь, свѣтъ пустой!

XLIX.

Архивны юноши толпою На Таню чопорно глядятъ, И про нее между собою Неблагосклонно говорятъ. Одинъ, какой-то шутъ печальной Ее находитъ идеальной, И, прислонившись у дверей, Элегію готовитъ ей. У скучной тетки Таню встрѣтя, Къ ней какъ-то В.... подсѣлъ И душу ей занять успѣлъ. И близъ него ее замѣтя, Объ ней, поправя свой парикъ, Освѣдомляется старикъ.

L.

Но тамъ, гдѣ Мельпомены бурной Протяжный раздается вой, Гдѣ машетъ мантіей мишурной Она предъ хладною толпой, Гдѣ Талія тихонько дремлетъ И плескамъ дружескимъ не внемлетъ, Гдѣ Терпсихорѣ лишь одной Дивится зритель молодой (Что было также въ прежни лѣты, Во время ваше и мое) Не обратились на нее Ни дамъ ревнивые лорнеты, Ни трубки модныхъ знатоковъ Изъ ложъ и кресельныхъ рядовъ.

LI.

Ее привозятъ и въ Собранье. Тамъ тѣснота, волненье, жаръ, Музыки грохотъ, свѣчъ блистанье, Мельканье, вихорь быстрыхъ паръ, Красавицъ легкіе уборы, Людьми пестрѣющіе хо́ры, Невѣстъ обширный полукругъ, Всѣ чувства поражаетъ вдругъ. Здѣсь кажутъ франты записные Свое нахальство, свой жилетъ И невнимательный лорнетъ. Сюда гусары отпускные Спѣшатъ явиться, прогремѣть, Блеснуть, плѣнить и улетѣть.

LII.

У ночи много звѣздъ прелестныхъ, Красавицъ много на Москвѣ. Но ярче всѣхъ подругъ небесныхъ Луна въ воздушной синевѣ. Но та, которую не смѣю Тревожить лирою моею, Какъ величавая луна Средь женъ и дѣвъ блеститъ одна. Съ какою гордостью небесной Земли касается она! Какъ нѣгой грудь ея полна! Какъ томенъ взоръ ея чудесной!.... Но полно, полно; перестань: Ты заплатилъ безумству дань.

LIII.

Шумъ, хохотъ, бѣготня, поклоны, Галопъ, мазурка, вальсъ.... Межъ тѣмъ, Между двухъ тетокъ, у колонны, Не замѣчаема никѣмъ, Татьяна смотритъ и не видитъ, Волненье свѣта ненавидитъ; Ей душно здѣсь.... она мечтой Стремится къ жизни полевой, Въ деревню, къ бѣднымъ поселянамъ, Въ уединенный уголокъ, Гдѣ льется свѣтлый ручеёкъ; Къ своимъ цвѣтамъ, къ своимъ романамъ И въ сумракъ липовыхъ аллей, Туда, гдѣ онъ являлся ей.

LIV.

Такъ мысль ея далече бродитъ: Забытъ и свѣтъ, и шумный балъ, А глазъ межъ тѣмъ съ нея не сводитъ Какой-то важный Генералъ. Другъ другу тетушки мигнули, И локтемъ Таню вразъ толкнули, И каждая шепнула ей: — «Взгляни на лѣво поскорѣй.» — «На лѣво? гдѣ? что тамъ такое?» — «Ну, что бы ни было, гляди... Въ той кучкѣ; видишь? впереди, Тамъ, гдѣ еще въ мундирахъ двое... Вотъ отошелъ... вотъ бокомъ сталъ...» — «Кто? толстый этотъ Генералъ?» —

LV.

Но здѣсь съ побѣдою поздравимъ Татьяну милую мою. И въ сторону свой путь направимъ, Чтобъ не забыть, о комъ пою... Да кстати, здѣсь о томъ два слова: Пою пріятеля младова И множество его причудъ. Благослови мой долгій трудъ, О ты, эпическая Муза! И вѣрный посохъ мнѣ вручивъ, Не дай блуждать мнѣ вкось и въ кривь, Довольно. Съ плечь долой обуза! Я классицизму отдалъ честь: Хоть поздно, а вступленье есть.