"Темницы, Огонь и Мечи. Рыцари Храма в крестовых походах." - читать интересную книгу автора (Робинсон Джон Джей)

Часть 1. Первый крестовый поход и рождение Ордена

день воскресный в середине одиннадцатого столетия патриарх греческой православной церкви как раз справлял торжественную обедню в величественной базилике Айя София в Константинополе, когда трое мужей вошли в храм и затопали обутыми в сапоги ногами через неф прямо к престолу. Предводитель троицы припечатал ладонью к алтарю принесенный документ, после чего, не проронив ни слова, пришельцы развернулись и промаршировали прочь. Все трое были кардиналами- князьями римской церкви. А упомянутый документ представлял собой декреталии Папы римского Льва IX, отлучавшие от церкви императора Византии и всех патриархов, священников и монахов православной церкви, равно как и всех граждан Восточной Римской империи. Выбор был невелик – либо обречь себя на вечное проклятье, либо подчиниться господству римской церкви.

То был лишь последний враждебный выпад в неослабевающей распре между папским престолом и православной церковью. С самого момента распада Римской империи в четвертом столетии обе столицы – Рим и Константинополь – испытывали неизменную взаимную ненависть, как светскую, так и религиозную. Каждая объявляла себя истинной наследницей Кесаря, каждая провозглашала свою веру единственно правильной, отвечающей воле Господа. Восточная церковь просто-напросто хотела, чтобы ее оставили в покое, дозволив поклоняться Богу на свой лад, но римская была настроена куда более агрессивно. Папа требовал, чтобы весь мир признал его исключительное право влиять на умы верующих как наместника Святого Петра и самого Иисуса Христа. Это первенство римской церкви еще четче определил клюнийский монах Гильдебранд, вступивший на престол Петра как Папа Григорий VII. Григорий довел до крайности то обстоятельство, что римскому епископу уготована особая роль, – он поставлен над прочими епископами света,- отведя титул Папы (или Попа) сугубо епископу Рима и запретив наделять этим титулом хоть кого-либо еще на всем белом свете. Но этим он не ограничился. Зачастую дворяне свидетельствовали свое почтение к епископу целованием его ног. Отныне же, провозгласил Григорий, и впредь князья будут лобызать только ноги Папы, причем не добровольно, как дань уважения, но в обязательном порядке, предписываемом каноническим уставом.

Что же до богоданных прав королей, то сама их божественность означает, что они исходят от Бога небесного к земным правителям только через посредство наместника Христа на земле. По мнению Григория, только в папской власти даровать или изымать эти священные права. То есть, Папе дана власть приказать гражданам любой страны забыть присягу на верность любому мирскому венценосцу и свергнуть любого короля или императора. Мотив вполне основателен, ибо власть духовная исходит непосредственно от Бога, в то время как мирская зачата в первородном грехе.

Будучи монахом, Григорий принял обет безбрачия и теперь не только повторил предшествующие декреталии против браков духовенства, но и усугубил их. В те времена были женаты более пятидесяти процентов католических священников Европы, так что к декреталиям Григория даже епископы отнеслись отнюдь не благодушно. В Англии на Винчестерском Соборе в 1076 году собрание епископов одобрило браки «оседлых» священников – отправляющих службу в сельских приходах или служащих капелланами при замках. В ответ на сопротивление духовенства Григорий разослал легатов, призванных провести его закон в жизнь. Все женатые священники должны были расстаться с женами, в противном же случае им возбранялось отправлять какие-либо обязанности священнослужителей. А мирянам предписывалось чураться своих пастырей.

В ходе своей программы по завоеванию господства над восточными христианами Григорий свел дружбу с императором Византии Михаилом VII. Юный император откликнулся на предложение потому, что нуждался во всех соратниках, каких только мог заполучить. Он заявил свои права на трон, когда его тесть император Роман Диоген был ранен в сражении и взят в плен наводнившими страну турками-сельджуками. Когда он оправился от ран, турки отпустили его на свободу. Обнаружив, что его спасло вмешательство зятя Михаила, Роман попытался вернуться на трон, но на сей раз был пленен бывшими подданными, прибегшими к обычному для Византии (и Венеции) способу избавления от притязаний свергнутого властителя, не убивая его: Романа приговорили к ослеплению. Впрочем, выкалывая ему глаза, палачи так переусердствовали, что спустя несколько дней Роман скончался. Впавшие в ярость его друзья и родственники тотчас же образовали клику противников юного Михаила VII, куда вошел и род Комнинов – предыдущая династия правителей Византии.

В то же самое время Восточная империя лишилась своих последних владений в Италии, захваченных норманнами под предводительством Робера Жискарда – видимо, по наущению своего герцога, всего семью годами ранее завоевавшего всю Англию. В 1073 году турки ворвались в Малую Азию, потеснив границы Византии в тот же год, когда Жискард со своими норманнами захватил Сицилию. Папа Григорий поощрял норманнов в Италии, потому что завоеванные ими земли тотчас же отрекались от православия в пользу римской церкви.

Лишившись территорий на востоке и западе, Михаил VII в попытке выровнять положение прибег к дипломатии, предложив обручить малолетнюю дочь Робера Жискарда со своим младенцем сыном – наследником империи. Папа Григорий с энтузиазмом поддержал предложенный союз, делавший византийской императрицей римскую католичку.

Между тем выяснилось, что Михаил VII совершенно не способен сдержать распад Восточной империи, и в 1078 году поднял мятеж губернатор провинции по имени Никифор. Михаил даже не попытался дать ему отпор, просто-напросто удалившись в монастырь, ради чего покинул собственную жену. Будучи дамой сугубо практичной, да при том одной из первых красавиц страны, она предложила руку новому императору, каковой предложение принял. Разъяренный таким оборотом дел Папа Григорий преподнес молодоженам свадебный подарок в виде декреталий об отлучении. Не прошло и полгода, как вспыхнул новый мятеж, на сей раз поднятый византийским полководцем, заключившим сделку с турецким султаном Сулейманом. Взять Константинополь полководец не сумел, но уговор позволил Сулейману дойти до самой Вифании и взять священный город христиан Никею, сделав его своей новой столицей, удаленной от Константинополя менее чем на полторы сотни километров.

Как только события неудержимо повлекли Византию к закату, между императором Никифором и кликой Комнинов вспыхнула отчаянная ссора. В конце концов, старинная царская династия перешла к действиям, объявив о смещении Никифора с престола и провозгласив новым императором Алексея Комнина. Его Папа Григорий тоже отлучил без проволочек. Между тем дома у Григория имелись и свои проблемы. Его не удовлетворял миропорядок, при котором германский император Священной Римской империи безраздельно властвовал в тленном мире, оставив на долю Папы лишь царство духовное. Уж конечно верховодить должен только Папа, уполномоченный на то самим Господом, остальным же смертным надлежит занимать подобающие нижестоящие места. Одной из преград на его пути к верховной власти был светский обычай «инвеституры» – право королей, князей и прочей знати назначать епископов и аббатов, распоряжавшихся большими епархиями в их владениях, повсеместно занимавшими от 20 до 40 процентов территорий. Естественно, назначенные хранили верность законным правителям, облагодетельствовавшим клириков этими бенефициями, хотя в те времена «облагодетельствовать» зачастую означало «продать», поскольку религиозные назначения стали для местных властителей важным источником доходов.

Григорий постановил для себя прекратить распродажу бенефиций – практику, нареченную «симонией» в честь Симона Мага, согласно летописям, первым купившего духовный пост. Папа решил, что отныне и впредь все назначения будут осуществляться папским престолом, а не какими-то там мирянами, пусть даже весьма высокопоставленными, что наносило весьма серьезный удар светским властителям, поскольку осчастливленный церковник должен был хранить верность не своему мирскому господину, а одному лишь Папе. Новые декреталии Папа представил миру на епископском Соборе в 1074 году. Очередные притязания Папы на власть и вытекающее из них сокращение доходов потрясло земную власть предержащих. В 1075 году Григория схватили в алтаре базилики Санта Мария Маджоре и силком увезли в некий пригородный дом, где он подвергался избиению и надругательствам, пока на следующее утро ему на выручку не пришли простые римляне.

Нимало не поколебавшийся в своих убеждениях Папа созывает в 1076 году очередной собор, где провозглашает запрет на светские инвеституры в более жестких выражениях, давая ясно понять, что сам император Священной Римской империи Запада не властен поставить на должность в собственных пределах даже подьячего. Этой декларацией Григорий фактически узурпировал прямую самодержавную власть над примерно третью всей христианской Европы. Повелителю Священной Римской империи Генриху IV было тогда всего лишь двадцать лет от роду, но он вовсе не намеревался отказываться хотя бы от крупицы своих традиционных прав и привилегий и просто-напросто пропустил папские декреталии мимо ушей. Григорий написал Генриху послание, в котором требовал письменно засвидетельствованного признания в грехах перед церковью. В ответ Генрих созвал собственный собор в Вормсе, объявивший о ниспровержении Григория, на что Григорий отлучил от церкви Генриха и его последователей. Он провозгласил, что Генрих отныне лишается власти и хранить ему верность не обязан никто и ни при каких обстоятельствах, чем фактически вычеркнул германского императора из бытия, отказав ему в каком-либо мирском или духовном существовании.

Генрих, недооценивший духовную власть, начал осознавать что к чему, когда епископы и знать стали покидать его. В конце концов собственный народ выставил ему ультиматум: или отмена отлучения ко 2 февраля 1077 года, или все подданные покинут его. Когда же Григорий объявил, что направляется в Германию, дабы навести там порядок, Генрих тотчас же устремился на юг, чтобы перехватить его. Их дороги пересеклись под Мантуей, где Григорий остановился в замке Каносса. Двадцать пятого января, в промозглый холод, Генрих, облаченный в рубище и босоногий, как воистину кающийся грешник, вскарабкался вверх по дороге к замку. Он униженно молил Папу о приеме, но тот решил сперва преподать ему урок. Дрожащего венценосца продержали на холоде три дня и три ночи, и лишь после этого Григорий, наконец, снизошел к его мольбам, допустив к папской особе.

Генрих удостоился прощения, и анафема была снята с него в обмен на публичную клятву слушаться Папу во всем, после чего Папа публично продемонстрировал, что действовал исключительно по воле Божьей. Взяв с алтаря крупицу освященной просфоры, он во всеуслышание воззвал к Богу, дабы хлеб застрял у него в горле и удушил до смерти, ежели он повинен в каком-либо неправом деянии. И проглотил кусок без труда, что собравшиеся встретили воплями ликования, собственными глазами узрев, что Господь одобряет сии блаженные папские дела.

Впрочем, Папа тоже кое в чем просчитался. Вероятно, он думал, будто Генрих провел все это время на промороженном дворе, предаваясь раскаянию и сожалея о содеянном, но, как выяснилось, мысли Генриха были преисполнены замыслами о решительной мести. И ждать их осуществления долго не пришлось.

Вернувшись в Германию, Генрих избавился от неверных приближенных, укрепил армию, после чего вторгся в Италию и осадил Рим. Григорий бежал в Мавзолей Адриана, – могучее круглое здание, перестроенное в папскую цитадель, замок Святого Ангела. Спустя какое-то время Григория выручили норманны под предводительством Робера Жискарда, попутно не упустившие случая пожечь и разграбить Град Священный. Норманны забрали Григория на юг, в Салерно, где он и пребывал в изгнании вплоть до самой кончины, постигшей его в 1085 году.

Тем временем император Алексей в далеком Константинополе, все еще язвимый анафемой, наложенной на него Григорием VII, встречал вести о раздоре с пристальным интересом. Он заключил союз с Генрихом IV, внес пожертвования в пользу кампании против Папы и закрыл все римско-католические церкви в Восточной Римской империи. А уж спасение и опека Григория теми самыми ненавистными норманнами, которые лишили Византию итальянских провинций, просто-таки усугубляли образ Папы как архиврага православной церкви.

Генрих же созвал Собор, дабы назначить Папу по своему произволу, уготовив этот сан архиепископу Виберто ди Парма, воцарившемуся в Риме как Климент III. По смерти Григория в изгнании, пока в Риме еще властвовал антипапа Виберто, сохранившие верность церкви кардиналы избрали Папой аббата бенедиктинского аббатства в Монте-Кассино, нареченного Виктором III. Наделенный весьма хрупким здоровьем, Виктор не успел свершить ничего существенного до смерти, последовавшей менее чем через два года. О выборе следующего Папы кардиналы смогли договориться лишь к марту 1088 года. Им стал Оттон де Лажери, трезво мыслящий кардинал-епископ Остии, принявший на папском престоле имя Урбан II.

Вокруг себя новый Папа видел лишь политическую и духовную скверну. Могущественнейший правитель христианского мира на Западе не только числился среди мирских врагов римской церкви, но и состоял в союзе с императором Византии – сильнейшим духовным врагом римской церкви. Антипапа Виберто восседал на Престоле Петровом. Сборы церкви фактически сошли на нет. Расценив ситуацию, любой заурядный человек впал бы в отчаяние, но Урбан II был незаурядным человеком и незаурядным Папой. Каким бы целеустремленным и сосредоточенным на своей миссии он ни был, самонадеянность Григория VII в достижении цели была ему совершенно чужда. Он умел убеждать, умиротворять, идти на компромиссы и даже лебезить. В те времена бывало довольно простой вежливости и рассудительности, чтобы завоевать доверие собеседника. Мало-помалу Урбан привлекал на свою сторону все больше независимых правителей. Испания поддерживала его безоглядно. Французское духовенство постепенно оказалось целиком в его власти. Он поощрял притязания Конрада, сына Генриха IV, настолько рьяно, что тот восстал против собственного отца.

В 1089 году Урбан аннулировал отлучение императора Алексея от церкви, провозглашенное Григорием, чем добился дружеского расположения упомянутого монарха. К 1093 году Урбан уже смог вернуться в Рим, где и поселился в Латеранском дворце.

Воздерживаясь от повторения агрессивных притязаний Григория на верховенство над всеми мирскими властителями, он добился того, что папство не только уцелело, но и завоевало уважение, несмотря на непрекращающиеся раздоры коронованных особ Европы друг с другом. Воззрения Урбана II на положение и верховенство римской церкви по радикальности ничуть не уступали таковым Григория, но подход у него был иной. Он не торопил события, дожидаясь подходящего случая. И тот не замедлил явиться с востока в облике письма от императора Алексея.

Помазанник Божий нуждался в помощи. Хотя Византийская империя еще не растеряла своих богатств, ей попросту недоставало людских ресурсов на пополнение войск для защиты Балкан, дунайских территорий и Малой Азии, не говоря уж о самой столице, так что Алексею оставалось полагаться на наемников. Он вербовал степных кочевников, норманнских авантюристов и даже англо-саксонских беженцев из завоеванной Англии. Норманны обратили оружие против него, и Алексей отчаянно нуждался в опытных воинах. Не видя, куда еще можно обратиться, он воззвал к Папе во имя общей христианской веры. В своем послании Алексей приводил примеры турецких злодеяний: мальчикам-христианам жестоко и грубо делали обрезание, после чего держали так, чтобы их кровь струилась в купель; женщины и девочки подвергались зверским надругательствам; турецкие солдаты свершали грех содомии над захваченными в плен христианами всякого звания «и даже – о горе, скверна доселе неслыханная и невиданная! – над епископами». И вот в начале 1095 года Папа созвал первый официальный собор за время своего правления, начавшийся в марте в Пьяченце. Там Урбан позволил посланникам императора Алексея изложить свою просьбу о воителях за веру христианскую в Малой Азии, но собор встретил их мольбы без особого энтузиазма.

Однако Урбан II не мог упустить столь великолепную возможность. Как только у него начал складываться план, напасти Восточной Римской империи показались ему чуть ли не даром Божьим. Один-единственный план сулил множество выгод. Мысленным взором он узрел Священную Войну за дело Господне. Христиане вернут себе Святую Землю, вырванную у Византии фанатичными последователями Магомета, и восстановят в ней христианский порядок, а еще лучше – римский. Общая цель, сплотившая европейских христиан, положит конец их нескончаемым распрям. Появятся земли для младших отпрысков знати, ибо с той поры, как вошло в силу право первородства, все сыновья, кроме первенцев, лишились земли и обратились либо в авантюристов, либо чуть ли не в бандитов. Церкви же будет отведена главенствующая роль, ибо в походе примет участие множество наций, и в результате все они волей-неволей признают руководство и главенство Святой Матери церкви. И уж наверняка спасение Гроба Господня, равно как и защита Восточной Римской империи и православия, встретят со стороны византийцев безмерную благодарность, простирающуюся как минимум до признания абсолютного первенства римского понтифика, сделавшего все сие возможным.

Тем же летом Урбан совершил вояж по Франции, узнавая настроения знати и духовенства, прикидывая необходимые меры и уточняя свой план. Он разослал письма епископам всех французских княжеств и прилегающих стран, повелевая им прибыть в Клермон для Великого Собора. На призыв откликнулись около трехсот церковников, явившихся на Клермонский собор, открывшийся 18 ноября 1095 года. Чтобы дать задержавшимся в пути побольше времени, клиру объявили, что все без исключения должны присутствовать на публичном заседании во вторник 27 ноября, когда Папа провозгласит нечто эпохальное.

Толпа, собравшаяся ради этой великой оказии, была столь велика, что здание собора не могло вместить всех пришедших, и заседание пришлось перенести в поле за стенами города. Чтобы вознести папский трон над толпой, выстроили высокий помост.

Присутствующие не испытывали заведомой ненависти к мусульманам, почти не известным европейцам, не считая жителей Пиренейского полуострова. В качестве примера их неосведомленности может послужить хотя бы то, что греческий император, описывая зверства турецких кочевников на сирийской границе, называл их племена на греческий манер саракенами. Это слово, переиначенное в церковной латыни в «сарацины», было ошибочно истолковано как собирательное название всех последователей Магомета. Во всех последующих папских буллах и энцикликах эта ошибка лишь усугубилась: всех мусульман вообще – будь то турки, арабы, персы или египтяне – называли исключительно сарацинами. С другой стороны, некоторые мусульмане решили, что все крестоносцы – французы, и называли всех католиков без изъятия «франджами» или «франками». Христианам в Святой Земле позволили отправлять свои обряды, и все преграды на пути паломников в Святые Места были сняты. С них взимали пошлину за вход в Иерусалим, но равным образом им приходилось платить сбор за вход в ворота Лондона или Парижа. Что же до «сарацинских» правителей Палестины, те не препятствовали присутствию на своих землях ни православных, ни католиков, будь то паломников или постоянных жителей. Католическое духовенство в Палестине придерживалось бенедиктинского устава, принятого и небольшим монашеским орденом, каковому дозволялось держать постоялый двор (или «госпиталь») для христианских паломников в Иерусалиме, основанный лет за двадцать до того – в 1075 году – гражданами итальянского города Амальфи. Орден был посвящен Святому Иоанну Милостивому, порой называемому Элеймоном – патриарху Александрии в седьмом столетии, прославившемуся своим благочестием и милосердием.

В свете подобной веротерпимости со стороны мусульманских правителей Иерусалима, открывших христианским паломникам беспрепятственный доступ в Святые Места, Папе нужно было проявить немалое хитроумие, чтобы воспламенить чувства народов Европы до фанатичного самоотречения, заставив покинуть дома и рисковать собственными головами в чужом краю.

Но Урбану II эта задача была по плечу, и восстав, чтобы обратиться к толпе, он пустил в ход все пропагандистские ухищрения, потребные для достижения цели. Он раздувал пламя ненависти к мусульманам, живописуя кошмарные надругательства над беззащитными христианами. Он призывал слушателей двинуться в поход за славой, сравнивая грядущий поход с победами Карла Великого над язычниками. Он предлагал земли, дразня уязвленные чувства младших сыновей аристократов, лишенных наследства: «Вырвите эту землю из рук злодеев и подчините ее себе». Ту самую землю, в которой, согласно Писанию, «течет молоко и мед». Он сулил высочайшую награду – вечное блаженство в Раю, провозгласив, что всякий сложивший голову в этом Священном крестовом походе незамедлительно получит полное прощение и отпущение грехов. Как только Урбан окончил свою пламенную речь, раздались возгласы: «Deus lo vult!» («Это угодно Богу!»). Все собрание подхватило девиз, ставший боевым кличем Первого Крестового Похода. Прежде перед папским троном преклонил колени Адемар де Монтейльи, епископ из Пюи, умоляя о позволении отправиться в бой за Святую Землю вместе с сонмом верующих.

Урбану польстил энтузиазм, разбуженный его призывом к Священной Войне, но теперь его надо было воплотить в дело. Он снова собрал епископов, которыми были выработаны определенные правила. Всякий давший обет отправиться в крестовый поход должен этот обет выполнить или будет предан анафеме. Всякий, отправившийся в крестовый поход, но вернувшийся домой не выполнив миссии, будет предан анафеме. Всякий давший обет должен носить плащ с нашитым на него красным крестом, во всеувидение заявляя о своем обете. Опасающиеся за сохранность своего имущества на время их отлучки в крестовый поход могут передать его под опеку местным епископам, каковым подобает отвечать за сохранность и полный возврат достояния крестоносцу. Слабосильных и больных надлежит отговаривать от участия в походе.

Все следует завершить следующим летом, к августа пятнадцатому дню – празднику Успения Богородицы, когда урожай на юге уже соберут в житницы и смогут снабдить армию провизией. Разные армейские группировки могут добираться на восток различными путями, но встретиться должны в Константинополе, дабы начать общую кампанию.

Прежде всего крестовый поход нуждался в предводителе, а поскольку весь свет должен ведать и признавать, что это Господне воинство, ведомое Его Святой церковью, то и предводитель должен быть лицом духовным, держащим ответ только перед Папой.

Выбор Папы пал на епископа Адемара из Пюи (видимо, тот первым преклонил колени перед Папой в Клермоне по предварительному уговору).

Урбан II был французом, и на его призыв из мирских князей откликнулись прежде всего французские дворяне, хотя были представлены и немцы, и норманны из южной Италии. Генуя согласилась помочь людьми и судами.

Герцог Нижней Лотарингии Готфрид Бульонский частью продал, частью заложил свои земли, чтобы покрыть расходы на свое войско. Граф Раймунд Тулузский собрал войско за свой счет. Сын Робера Жискарда, князь Боэмунд Тарантский, вызвался встать под священные знамена, как и герцог Робер Нормандский, и граф Роберт Фландрский, и Гуго Вермандуа, брат короля Франции. Казалось, успех предприятия гарантирован. Император Алексей просил хоть какой-то подмоги; ему же предоставили столько помощи, что хоть отбавляй.

Услышав весть, что в ответ на просьбу о паре тысяч наемников отправили целое войско, в том числе и около пятнадцати тысяч рыцарей, в Константинополе встревожились. Ведь эту армию надо будет как-то содержать и пропустить сквозь империю в Малую Азию. А если ее не накормить, солдаты сами отправятся на поиски пропитания и будут брать что вздумается. Тотчас же были собраны обозы с провиантом и отправлены в пункты, где предстояло пройти крестоносцам. Несомненно, такие меры несколько помогли, но сдержать в узде такое воинство на марше было попросту невозможно, так что по пути ратники оттачивали свое воинское мастерство, занимаясь грабежами и насилуя женщин империи. Пока христианские армии собирались под стенами Константинополя, греки упорно твердили им о богатых землях и баснословных сокровищах, ожидающих по ту сторону Босфора, чтобы тем не терпелось поскорее тронуться в путь.

Наконец крестоносцев переправили через пролив, и они двинулись по суше навстречу своей первой победе с привкусом горечи. Встав осадой вокруг древнего города Никеи и успешно отбивая контратаки турецкой кавалерии в тыл христианских войск, они довели осажденных до крайности, склонив их к сдаче. И вот, проснувшись однажды утром, они были ошарашены, узрев развевающийся над городом стяг императора Византии. Ночью комендант сдал город Алексею, свирепой армии католиков предпочитая дипломатичных византийцев, чем фактически лишил крестоносцев трофеев, пленных и выкупов, на которые те рассчитывали. Страсти накалились до предела. Алексей умиротворил католических вождей щедрыми дарами, но тут же вновь настроил их против себя, потребовав присягнуть ему на верность в обмен на поддержание союза. Особенно императору хотелось, чтобы ему вернули большой город-крепость Антиохию, который крестоносцам предстояло взять, дабы расчистить себе дорогу на Иерусалим. Одни полководцы отнеслись к этому неохотно, другие разгневались, но без поставок провианта походу грозил крах, а войска императора были единственной защитой их тылов. Сверх того, если бы события обернулись против них, Алексей контролировал все пути отступления как по суше, так и по морю. И наконец, не видя альтернатив, они просто не имели выбора и должны были согласиться присягнуть на верность императору. Для Алексея клятвы были святы и нерушимы во веки веков, но католики-крестоносцы не увидели в клятвах никакого проку, как только те помогли выбраться им из западни.

Епископ Адемар постоянно напоминал им, что они еще не выполнили принятые на себя обеты, и в конце концов часть рати под предводительством епископа свернула на юг, к Иерусалиму; военное же командование епископ доверил Раймунду Тулузскому. Остальное воинство, возглавляемое Готфридом Бульонским и князем Боэмундом, вскоре последовало за ними. По пути они подвергались атакам и были изрядно потрепаны, но все же сумели прибыть вовремя, чтобы принять участие в осаде Антиохии.

До той поры мусульманский правитель Антиохии никоим образом не препятствовал подданным, отдававшим предпочтение православию. Им дозволялось открыто отправлять свои ритуалы в храмах, не опасаясь преследований, под началом местного патриарха. Теперь же, с приходом Христова воинства, все переменилось. Патриарха бросили в темницу, а христианских князей изгнали из города. Великий православный собор Святого Петра закрыли для христиан, превратив его в конюшню мусульманской кавалерии, призванной на помощь в обороне города.

Едва завидев Антиохию – укрепленную столицу княжества, обнесенную могучими стенами около полутора километров шириной и пяти километров длиной, – крестоносцы испытали благоговение. Усомнившись, что город удастся взять штурмом, они настроились на долгую осаду. Встав перед Антиохией лагерем, они долгие месяцы терпели лишения от жестокой нехватки пропитания и воды, а турки время от времени насмехались над ними, вывешивая клетку с патриархом на стену. Крестоносцы стояли под стенами города с октября по июнь, но окончательной победы удалось добиться не только силой оружия. За несколько недель до того до Боэмунда дошла весть, что офицер турецкой армии – армянский христианин по имени Фируз, обращенный в ислам, – готов сдать Антиохию за деньги. Турецкий военачальник подверг его наказанию, и теперь Фируз жаждал мести. Торг затягивался, Боэмунд уже почти утратил интерес к нему, но тут прибыла весть, что предатель готов сдать город ближайшей же ночью, когда под его командованием будут находится две смежные башни, – и даже готов отдать собственного сына в заложники в качестве ручательства, что он не отступит от своего решения. Видимо, Фируз в конце концов решился перейти к действиям, когда узнал, что жена наставила ему рога с турецким офицером.

Сдержав слово, Фируз позаботился, чтобы крестоносцы смогли приставить лестницы к окну башни. Шестьдесят рыцарей вскарабкались по ним в башню и двинулись вдоль стены, чтобы захватить следующую. Лестницы приставили к участку стены между двумя этими башнями, и по ним в город проникло довольно крестоносцев, чтобы открыть двое ворот. Дожидавшееся во тьме христианское войско хлынуло в город. Ярость, копившаяся восемь месяцев, наконец получила выход. Началась резня. Мирных горожан убивали наравне с солдатами, не взирая ни на пол, ни на возраст. Христиане города тоже приняли участие в бойне. На истребление язычников ушло немало времени, но к исходу следующего дня все турки в Антиохии были мертвы – как и полководец, добившийся этой победы.

Боэмунд успешно отстоял свое право владычествовать в захваченном городе, вопреки возражениям графа Раймунда Тулузского.

Когда армия свернула на юг к Антиохии, один из крестоносцев решил отстать от прочих, дабы осуществить собственные упования на землю и сокровища. Останься он дома, и вряд ли кто-нибудь из потомков услыхал бы о Балдуине, младшем брате Готфрида Бульонского. Готфрид был герцогом Нижней Лотарингии, его брат Евстахий – графом Болоньи, но для юного Балдуина земель уже не осталось. Впрочем, он в них и не нуждался, потому что семья решила, что Балдуин станет духовным лицом. Однако, проучившись несколько лет, он бросил занятия, избрав жизнь рыцаря при дворе Готфрида, и никто даже не догадывался, какое честолюбие пылает в его груди. Он принял вместе с Готфридом обет крестоносца, потому что жизнь не сулила ему никаких перспектив, а в крестовом походе открывались новые возможности, которыми он и не преминул воспользоваться. Слова Урбана II, что крестоносцы должны взять себе землю, «в которой течет молоко и мед», как сказано в Писании, запало глубоко в его душу.

Балдуин не видел для себя никакой материальной выгоды в походе на юг, где он будет лишь ничтожным участником осады Антиохии, и потому надумал предпринять авантюрную экспедицию на восток, к реке Евфрат. Приспешников в христианском войске у него было не так уж много, но он все же сумел завербовать себе в компанию около сотни тяжеловооруженных рыцарей, голодных до поживы.

Путешествуя на восток к Месопотамии (современный Ирак), Балдуин вторгся не на мусульманские земли, а на земли армяно-григорианской церкви, давно подавляемой православными византийцами, которых армяне считали еретиками. Три христианских культуры должны были вот-вот схлестнуться, но поначалу армяне считали прибывших католических рыцарей долгожданными освободителями. Население встречало их с ликованием, и по пути к Балдуину присоединились кое-какие армянские войска. Князь Торос Эдесский, властитель княжества к востоку от Евфрата, донимаемый постоянной угрозой со стороны турецких цитаделей на севере и на востоке, отправил весточку Балдуину, призывая его дойти до Эдессы. К зиме Балдуин дошел до Евфрата, по пути взяв две турецкие крепости. Испытывая нехватку в надежных соратниках, он отдал захваченные цитадели под командование армянским аристократам, чем еще более подкрепил свою репутацию освободителя армянского народа.

Торос же впал в панику: до него долетели вести, что кровожадный мосульский эмир Кербога собирает рать, чтобы прийти Антиохии на выручку. Эдесса же лежала прямо у него на пути, что грозило армянам по обе стороны реки массовой резней. Посланники Тороса просчитались, полагая Балдуина наемником, предлагающим услуги за деньги, но Балдуин, льстя себя мечтами о собственном царстве, жаждал куда большего, нежели простой платы. И наконец от Тороса прибыло посольство с предложением, способным обратить эту фантазию в реальность.

В обмен за помощь Торос готов был официально усыновить Балдуина, сделав его своим единственным сыном и наследником. Далее, они с того же дня начнут править совместно: по мнению Тороса, полстраны лучше, чем никакой вовсе. Приняв предложение, Балдуин отправился в Эдессу в сопровождении восьмерых рыцарей. Князь Торос и христианское армянское население приветствовали Балдуина, прибывшего туда 6 февраля 1098 года, как своего спасителя – осада Антиохии все еще тянулась, и над городом нависала серьезная угроза прихода подкрепления под командованием Кербоги.

Торос тут же перешел к действиям, исполняя свою часть сделки, устроив публичную церемонию усыновления, – правда, никоим образом не связанную с христианством: ее участники разыгрывали старинный языческий ритуал, символизирующий рождение. Торос и Балдуин, обнаженные до пояса, были облачены в один балахон двойного размера. После того, как они соприкоснулись голой кожей груди, Балдуин выбрался из балахона, аллегорически родившись из тела Тороса. Повторив в точности ту же процедуру с княгиней, он официально стал их сыном и наследником.

Положение Балдуина как соправителя сподвигло армянское население осмелиться на такое, о чем до той поры говорили только шепотом. Тороса ненавидели не только за алчность, выражавшуюся в непомерной дани, но еще и за то, что он позволил армяно-григорианской церкви присоединиться к ненавистной восточно-православной церкви, дабы подольститься к императору Византии. И они поднялись на мятеж, считая, что в Балдуине найдут более достойного правителя. За покровительством Торос обратился к Балдуину, но тот, вероятно зная о мятеже заранее, порекомендовал соправителю отдать себя на волю народа. Торос, покинутый дворцовой стражей, попытался бежать через окно, но оказался в руках дожидавшейся внизу разъяренной толпы, забившей и изрубившей его до смерти, после чего с энтузиазмом провозгласившей Балдуина своим единственным правителем. Дабы укрепить свое положение, Балдуин запустил руку в казну Эдессы и привлек на защиту своего нового царства ряд рыцарей-крестоносцев, направлявшихся на помощь осадившим Антиохию, но увлеченных в сторону от цели куда более щедрыми и безотлагательными посулами Балдуина.

Это нашествие франкских рыцарей, которым направо и налево раздавали высокие посты и армянские земли, побудило некоторых армянских дворян на попытку второго восстания – на сей раз против выскочки Балдуина. К несчастью для них, заговор был раскрыт задолго до начала мятежа. Ответ Балдуина был молниеносен и беспощаден. Двоих схваченных зачинщиков ослепили. Остальных заговорщиков приговорили к отрезанию носов или отрубанию ног. Богатым аристократам позволили откупиться от ослепления и увечий ценой непомерных взысканий. Эти средства вновь наполнили казну Балдуина, но сокрушили могущество знати, обреченной практически на разорение.

Окончательно воцарившись на троне Эдессы, Балдуин присвоил себе титул графа Эдесского, основав первое из четырех больших католических государств, образовавших царство Иерусалимское. Он быстро достиг положения, которое можно было бы счесть зенитом власти, но истинная слава еще ждала его впереди. Благодаря своей дерзости и безоглядной целеустремленности Балдуин просто-таки неизбежно был обязан занять свое место в царственной череде монархов грядущего королевства Иерусалимского.

И хотя Иерусалим находился всего в десяти днях пути, крестоносцы в Антиохии угомонились на целый год – видимо, из-за эпидемии (судя по всему, тифа), унесшей жизнь папского легата епископа Адемара из Пюи. Руководство осталось на долю соперничающих мирских князей, а глашатая идей Папы, способного сплотить их во имя общего дела, с ними не стало. Епископ Адемар был дипломатом, старательно улаживавшим споры между мирскими вождями и относившимся к православному духовенству с уважением и щедростью, напоминая своего повелителя Папу способностью манипулировать людьми, не желавшими, чтобы ими манипулировали. Отныне же все пошло наперекосяк, и воцарилась неразбериха.

Дипломат сумел бы найти общий язык с эмиссарами шиитских правителей Египта, явившимися к крестоносцам. Египтяне отвоевали Иерусалим у турков-суннитов всего за несколько месяцев до того, как турки бросили все силы на отражение нашествия крестоносцев. Поскольку турки были их общим врагом, послы предложили христианским полководцам союз. Каирское правительство обещало гостеприимство и гарантировало безопасность всех христианских паломников в Святой Земле, но его инициатива была отвергнута. Крестоносцы были не согласны на меньшее, нежели полное завоевание, и приготовились выступить на Иерусалим целых пятнадцать месяцев спустя после прибытия под стены Антиохии. Христианские полководцы не видели ни малейшей разницы между турками и египтянами: все мусульмане – неверные, а все неверные – враги Христа и Его церкви.

Крестоносцы выступили на юг, но без князя Боэмунда, решившего остаться и основать свое новое княжество в Антиохии. По пути они взяли ряд городов и деревень, но самые яркие восторги вызвал захват почти полностью христианского города Вифлеема. Вояки, избавившие от нехристей место, где родился Спаситель, испытали новый прилив религиозного пыла. Прибыло послание императора Алексея, предлагавшего присоединиться к ним для штурма Иерусалима, если только дождутся его прибытия. Но это послание только подстегнуло крестоносцев, и, в конце концов, 7 июня 1099 года они узрели стены Иерусалима. При подходе крестоносцев египетский правитель Иерусалима велел засыпать или отравить колодцы в окрестностях города и отогнать прочь стада, излишние для нужд обороняющихся. Всех христиан попросили покинуть город – не из милосердия, а чтобы переложить бремя их потребностей в воде и пище на плечи завоевателей. Одним из выдворенных христиан был Жерар, владелец Амальфийского постоялого двора, тотчас же заявившийся к христианским полководцам и выложивший им все, что было ему ведомо о планировке и обороне Иерусалима. Доставленные им сведения пришлись очень кстати.

Осада Иерусалима длилась шесть недель, наполненных мучениями. Никто не предупредил крестоносцев о жаре, совершенно непереносимой для людей, вынужденных носить платье под доспехами, лишенных хоть клочка тени, способной укрыть от палящих лучей солнца, раскаляющих доспехи день-деньской напролет. Никто не поведал этим людям, привычным к поросшей густыми лесами Европе, что в окрестностях Иерусалима нет леса, пригодного для постройки осадных орудий. Материал для них приходилось доставлять с побережья или из лесов Самарии, а ведь для переноски каждого бруса требовалось не менее шестидесяти пленных мусульман. У крестоносцев и в мыслях не было, что придется совершать путешествия по десятку верст в каждый конец только затем, чтобы набрать воды для себя и своих животных.

Летописцы утверждают, что численность Христова воинства под стенами Иерусалима составляла около тысячи двухсот рыцарей и двенадцати тысяч пехотинцев. Из расчета всего двух порций в день на человека такой армии что ни день требуется более двадцати шести тысяч порций еды, не говоря уж о нуждах оказавшихся на ее попечении цивильных христиан. И вот, после шести недель физических мучений, приумноженных жестокой нехваткой провизии и воды, из Каира пришла весть, что египтяне направили огромное войско городу на выручку. Христианскую армию охватили отчаяние и паника.

И тут, будто в ответ на их молитвы, один из священников в лагере христиан сообщил, что ему было видение. Добросердечный епископ Адемар из Пюи явился ему, поведав, при каких условиях крестоносцам будет дарована победа. Во-первых, они должны совсем забыть о грехах, проститься со всяким честолюбием и гордыней, забыть о ссорах между собой. Затем им предстоит три дня провести в посте и молитвах. На третий день они должны смиренно обойти босиком весь священный Град Божий. И если все эти условия будут выполнены, не пройдет и девяти дней, как Господь дарует им победу. Видение сочли подлинным, и предводители повелели всей армии повиноваться. После двух дней поста все сбросили обувь и пустились в трехкилометровый путь вокруг города. Стоя на стенах, египтяне смотрели на босоногих крестоносцев сверху вниз, всячески понося их, насмехаясь и даже справляя малую нужду на кресты, держа их на виду у кающихся участников крестного хода.

К счастью, исполнению пророчества помогла и бурная деятельность по завершению строительства трех осадных башен. Чтобы подкатить их к стенам в назначенных местах, нужно было сперва частично засыпать огромный ров, преграждавший подступы. Сие было исполнено, хотя и тяжкой ценой: защитники стен обрушили на христиан непрестанный град камней и потоки неугасимого греческого огня.

К вечеру 13 июля войско было готово, и гигантские осадные башни выкатили на позиции. Раймунд Тулузский первым подогнал свою башню к стене, но его солдаты не могли прорваться с башни по мостику на стену. Готфрид Бульонский, поставив башню у северной стены к утру, перебросил мостик на верх стены. Рукопашная схватка затянулась надолго, но к полудню воины Готфрида прорвались на городскую стену. Им на подмогу по мосту пробились другие, и вскоре Готфрид овладел достаточно длинным отрезком стены, чтобы приставить лестницы, открывшие путь все новым и новым солдатам. Когда собрался достаточно большой отряд, Готфрид отправил его к Воротам Колонны (Дамасские ворота близ Соломоновых каменоломен), и в город хлынули главные силы крестоносцев. Как и сулило пророчество, Иерусалим был взят на девятый день.

Победившие крестоносцы, охваченные неистовой жаждой крови после многодневных мучений под стенами города, вламывались в дома, лавки и мечети, истребляя без разбора всех, кто подвернется – мужчин, женщин и детей.

В одном из донесений Папе говорится: «Если вы желаете услыхать, как мы обошлись в Иерусалиме с недругами, знайте, что в портике Храма Соломонова наши кони брели сквозь нечистую кровь сарацинов, подымавшуюся им выше бабок».

Среди воинов разошелся слух, что местные мусульмане порой глотают свое золото, чтобы спрятать его наверняка, и с тех пор в поисках добычи стали повсеместно вспарывать жертвам животы.В надежде избежать безумного кровопролития евреи столпились в своей главной синагоге, чтобы видно было, что они не мусульмане. Крестоносцы же подожгли синагогу, погубив их всех. Священник Раймунд Ажильский, описывая изувеченные трупы, усеявшие район Храма, привел цитату из псалма 118 [В православной версии – псалом 117.]: «Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный!»

Единственным актом милосердия посреди этого умопомешательства и смертоубийства был поступок Раймунда Тулузского, после того как его люди окружили цитадель города, известную под названием Башни Давида. Командовавший ею египетский эмир обещал сдаться, если Раймунд обеспечит ему и его войскам безопасный выход из Иерусалима. Раймунд дал согласие и даже пошел дальше, выделив им вооруженный эскорт вплоть до прибрежного города Аскалона, где им уже ничто не угрожало. И они не забыли, что на слово чести Раймунда Тулузского можно без страха поставить жизнь.

Любопытным последствием Первого крестового похода стало отношение, завоеванное крохотным орденом, заправлявшим маленьким Амальфийским постоялым двором для паломников. В приливе победного ликования в благодарность за сведения и помощь орден наградили сокровищами и земельными угодьями. Под восторженным попечительством новых христианских правителей он смог развить свою деятельность, и примерно к 1130 году его новый приор, французский аристократ, решил, что орден не может ограничиться лишь предоставлением паломникам жилья и заботы.

Надлежит принять в орден рыцарей, дабы сия военная ветвь ордена сражалась за Святую Землю, именуя себя орденом госпиталя Святого Иоанна Иерусалимского, сиречь «госпитальерами». Но все это будет еще в будущем. Теперь же вождям крестоносцев предстояло избрать правителя только что завоеванного христианского королевства.

Какие бы наставления касательно правления и высшего контроля над Иерусалимом ни давал своему легату Папа Урбан II, они ушли в небытие вместе с благодетельным епископом Адемаром из Пюи. Да и к самому Папе обратиться за советом было никак невозможно: он скончался всего через две недели после завоевания Иерусалима, не успев дождаться вести о победе христианского оружия. Возможно, понтифику Святая Земля виделась папским государством, но теперь крестоносцы-миряне узрели себя победителями, по праву распоряжающимися добычей.

Французские аристократы видели в Иерусалиме краеугольный камень феодального королевства, а окрестные земли должны были превратиться в поместья – система, вполне привычная им на родине. Они решили начать с выборов монарха, но находившиеся в их рядах священники запротестовали. Пусть даже речь идет о светском королевстве, но как же можно избрать и помазать на царство короля без руководства патриарха церкви? Возражения клира вежливо обсудили и категорически отвергли.

Нового короля предстояло избрать из группы, ограниченной четверкой величайших князей света. Двое из кандидатов – Роберт Нормандский и Роберт Фландрский – сами уклонились от предложения, поскольку намеревались вернуться на родину, как только Иерусалим окажется вне опасности. Из двух оставшихся некоторые считали явным претендентом Раймунда Тулузского, принимая в рассмотрение его возраст, богатство и опыт, но он не пользовался среди христианских вождей особой популярностью. Напыщенный, высокомерный Раймунд прямо-таки источал осознание собственной важности. Его властная натура неизменно вызывала у окружающих досаду на протяжении всего крестового похода. А кое-кто проклял его за одностороннее решение позволить египетскому гарнизону без малейшего урона уйти из Башни Давида. Но что важнее всего, знать не желала себе повелителя наподобие Раймунда, который наверняка будет совать нос во все их дела.

Четвертым претендентом был Готфрид Бульонский, человек совсем иного склада. Готфрид, на поле сечи подобный разъяренному льву, в миру отличался крайней набожностью и смирением. Как удалось выведать кое-кому из дворян у подданных самого Готфрида, даже его собственный капеллан считал, что Готфрид в своем благочестии хватает лишку. Он часами простаивал на коленях, затягивая благодарственные молитвы так нудно, что зачастую его приближенным приходилось вкушать трапезу совсем простывшей или пережаренной до неудобоваримости. Словом, Готфрид Бульонский казался идеальным избранником: его неистовство в битве при штурме Иерусалима, его голубая кровь и высочайшая добродетель делали его весьма привлекательным для крещеного мира государем, а его чрезмерная озабоченность религиозными условностями должна была отвлечь его от суетных обязанностей правления. Подобное положение дел весьма устраивало алчных вассалов, на самом деле не желавших, чтобы ими хоть кто-нибудь управлял. Так Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, стал первым повелителем королевства Иерусалимского, но не в качестве короля. В полном соответствии с оценкой знати, Готфрид принял вверенные ему полномочия и ответственность, но отверг королевский титул. Никто из смертных, провозгласил он, не смеет именоваться «королем» или «царем» в городе самого Христа. И никто не смеет носить золотой венец там, где Спаситель был коронован венцом из терний. Готфрид просил, дабы его называли Advocatus Sancti Sepulchri – Защитником Святого Гроба.

Учредив власть земную, бароны были готовы позаботиться и о правлении духовном, постановив избрать патриарха Иерусалимского и возведя в этот сан, пожалуй, наименее подходящего кандидата из всех имевшихся. Священник Арнульф Малекорн никогда не занимал сколь-нибудь достойных постов в церковной иерархии, зато пришелся весьма по душе норманнам и лотарингцам, овладевшим Иерусалимом. Считая его добрым товарищем, они закрыли глаза на неспособность Арнульфа противостоять мирским соблазнам, в том числе и привлекательным женщинам. Он пренебрегал духовными обетами столь часто и столь вопиющим образом, что его похождения породили целый ряд похабных стишков и песенок, ходивших в войске. Впрочем, самым непреодолимым барьером для выдвижения Малекорна было его внебрачное рождение: церковный закон строго-настрого запрещал возводить в сан епископа незаконнорожденного.

На свое счастье, Арнульф был капелланом Роберта, герцога Нормандского, и в свое время услужил отцу Роберта – Вильгельму Завоевателю. К тому же он был наставником дочери Вильгельма Цецилии, вытянувшей из брата Роберта обещание, что в один прекрасный день он сделает Арнульфа епископом. Но что лучше всего, Арнульф был не из тех, кто станет вмешиваться в мирские дела.

Нельзя сказать, чтобы новому патриарху власть пришлась не по вкусу, но он старательно ограничивал ее духовными вопросами. Католики бурно приветствовали насильственное изгнание им восточно-православных священников из церкви Святого Гроба Господня. Упомянутые священники спрятали изрядную часть креста, на котором умер Спаситель, и ни за что не желали открыть местонахождение тайника. Но, оказавшись в плену у Арнульфа, все-таки не выстояли перед вполне реальной угрозой ужасающих пыток, и отвели патриарха к участку церковной стены, где замуровали священную реликвию. Торжествующий Арнульф тотчас же завладел Истинным Крестом Христовым, ставшим наиболее ценным достоянием всего христианского мира.

Однако тогда еще никто не ведал, что перед смертью Папа Урбан II назначил преемника почившего легата Адемара из Пюи – Дэмберта, архиепископа Пизанского, незамедлительно отправившегося в Святую Землю в сопровождении флотилии пизанских приспешников. Надо сказать, Дэмберт представлял собой фигуру весьма неоднозначную. Где бы он ни появлялся, там сразу же начинались неприятности. В Испании он подвергся серьезным нападкам за то, что без зазрения совести запустил руку в церковную казну. С другой стороны, Дэмберт был блестящим организатором, борцом за права церкви и ярым сторонником верховенства Папы. Касательно своих новых обязанностей он не имел ни малейших сомнений: Святая Земля принадлежит церкви, и Папа назначил архиепископа Дэмберта Пизанского править ею. Его прибытие сулило беду.

До той поры тревожные сведения доходили только с западных рубежей. Именно в страхе перед прибытием египетского войска крестоносцы штурмовали Иерусалим с удвоенной силой, а тут пришла весть, что египетская армия продолжает поход. В донесениях говорилось, что войско под предводительством самого Египетского визиря ал-Афдаля насчитывает более пятидесяти тысяч человек.

Из Иерусалима на разведку направили отряд всадников под командованием Евстахия, брата Готфрида, чтобы те разузнали местонахождение и силу противника. К счастью, Евстахию удалось взять в плен кое-кого из вражеских лазутчиков, отправленных вперед, каковых и подвергли крайне мучительному допросу, вытянув из них все, что тем было известно. К Готфриду отправили гонца с вестью, что ал-Афдаль, видимо, не готов к сражению, а отдыхает в лагере, дожидаясь прибытия египетских кораблей с провизией и припасами, прежде чем выступить маршем на Иерусалим. Готфрид осознал настоятельную необходимость созвать христианское воинство для внезапной контратаки.

После выборов Готфрида христианские аристократы разъехались, чтобы поглядеть на полученные земли, однако они прекрасно понимали общую для всех опасность со стороны египтян. Им потребовалось несколько дней, чтобы созвать своих подданных и собраться, но уже 11 августа, менее четырех недель спустя после взятия Иерусалима, крестоносцы снова были готовы к битве. Около тысячи двухсот рыцарей с девятью тысячами оруженосцев и пехотинцев выступили к побережью, навстречу мусульманской армии, численностью пятикратно превосходившей их войско.

На рассвете следующего дня христианские лазутчики отыскали египетскую армию, стоящую лагерем у моря под стенами города Аскалон. Готфрид встал на левом фланге, обращенном к городу. Раймунд Тулузский командовал правым, который должен был атаковать вдоль берега. В центре же встали войска Роберта Фландрского, Танкреда – племянника Боэмунда – и Роберта Нормандского. Уже научившись действовать слаженно, они стремительно и согласованно заняли позиции, устремившись в атаку, как только вышли на место. Впервые Крест Господень несли впереди полков, дабы снискать благоволение Божье в бою против неверных.

Для ничего не подозревающих египтян, многие из которых мирно спали, внезапное нападение обернулось погибелью. Выбираясь из своих шатров, чтобы поглядеть, из-за чего поднялся такой шум и гам, большинство воинов не успевали надеть доспехи или добежать до лошадей. Роберт Нормандский, подскакав прямиком к великолепному шатру визиря, самолично сразил знаменосца, попытавшегося его остановить. Ал-Афдаль под прикрытием телохранителей сумел прорваться в город, но армия его была разгромлена. Большая группа египетских солдат попыталась найти убежище в густой платановой рощице, но христиане окружили и подожгли ее. Несчастных, пытавшихся вырваться из огня, рубили мечами и топорами, так что уцелеть не удалось ни единому. Убегавших вдоль берега убивали или загоняли в море, где те находили свою смерть в пучине.

То была славная победа христианского воинства, и столь богатых трофеев не доводилось видеть еще ни одному из его числа. Сундуки, взятые в кампанию ал-Афдалем и его эмирами, взломали, обнаружив уйму золотых монет, драгоценных камней и великолепных шелковых одеяний. Добыча была столь обильна, что всей христианской армии было не под силу унести ее целиком. Захватив с собой все самое ценное, что удалось забрать, остальное добро предали огню.

Трагедия же сражения заключалась в том, что победители упустили величайший трофей из всех – город Аскалон. Эту фатальную ошибку сумели исправить лишь впоследствии ценой тысяч христианских жизней. Аскалон был бы удобнейшим портом для доставки в Иерусалим паломников и припасов. Он защитил бы крестоносцев от дальнейших вылазок египтян. Он открыл бы христианам все палестинское побережье, и им оставалось только прийти и взять его. Но тут они натолкнулись на сопротивление со стороны Готфрида Бульонского, каковое пришлось некстати да вдобавок было совершенно неоправданным.

Заправлявшим Аскалоном негоциантам власть католиков была куда предпочтительнее нежели господство их противников – египтян-шиитов. Предвидя огромные выгоды от возможной торговли, они уговорились меж собой, что сдадут город крестоносцам, но лишь после того, как решат первостепенные проблемы. До их слуха дошли живописные подробности бессмысленной бойни в Иерусалиме, и их ужасала перспектива, что на них обрушится подобное же безумие. Разве можно доверять столь кровожадным людям? С другой стороны, они же выступили покровителями гарнизона, коему позволили покинуть Давидову Башню под честное слово Раймунда Тулузского, дошедшего даже до того, чтобы отрядить из собственных войск эскорт, гарантируя их безопасность на пути к морю. Значит, на слово хотя бы одного из христианских дворян вполне можно положиться.

К крестоносцам отправили парламентера, предложившего сдать Аскалон при одном-единственном условии: сдачу должен принять никто иной, нежели Раймунд Тулузский, какового просят гарантировать безопасность горожан. Условие категоричное, не допускавшее толкований или обсуждений. Все христианские полководцы пришли в восторг от перспективы ценнейшей бескровной победы, дававшей Иерусалиму собственный морской порт. Вернее – все, кроме Готфрида Бульонского, посчитавшего условие непростительным личным оскорблением. Бароны принялись умолять его, но втуне: как оказалось, набожность вовсе не залог смиренномудрия. Если Аскалону предстоит войти в Иерусалимское королевство, эти отношения должны начаться с признания непреложного личного верховенства Защитника Гроба Господня. Сдаться они должны только Готфриду Бульонскому.

Граждане Аскалона не уступили ни на йоту, равно как и Готфрид. Словно для того, чтобы усугубить дело, тогда же прибыли посланцы мусульманского города-порта Арзуф, расположенного к северу по ту сторону Яффы. Отцы города тоже соглашались сдаться христианам, но только в лице Раймунда Тулузского. Уязвленный до глубины души, Готфрид в гневе отослал их прочь. Раймунд Тулузский тоже был разгневан, но уже поведением Готфрида. Из-за необузданной гордыни Готфрида Бульонского Аскалон оставался в руках мусульман еще полвека. Когда же его окончательно покорили силой оружия, победа далась ужасающей ценой, унеся множество христианских жизней – представленных, в числе прочих, обезглавленными трупами рыцарей-тамплиеров, свисавшими со стен.

Роберт Фландрский и Роберт Нормандский сошлись в том, что Готфрид опорочил саму идею крестового похода, совершаемого во славу Иисуса Христа, а не во славу обнищавшего герцога Нижней Лотарингии. Дабы сдержать собственные обеты, они помолились в церкви Святого Гроба Господня, посетили место рождения Христа в Вифлееме и омылись в водах реки Иордан. А исполнив свои клятвы до последнего пункта, провозгласили, что возвращаются на родину и забирают свои войска с собой. Раймунд, не желавший иметь с Готфридом Бульонским более ничего общего, решил направиться со своей армией на север, но не домой, намереваясь создать собственное государство на мусульманских землях, которые крестоносцы миновали, прокладывая путь в Иерусалим. Двоюродный брат Готфрида Балдуин Буржский отправился с Раймундом, не видя для себя в Иерусалиме никакого будущего и даже не помышляя в один прекрасный день взойти на трон, утвержденный Готфридом.

Племянник же Боэмунда Танкред остался с Готфридом Бульонским, но ненадолго. У него на глазах родной дядя Боэмунд и младший брат Готфрида Балдуин Эдесский основали собственные уделы, и Танкред, недовольный собственной ролью при дворе Готфрида, надумал последовать их примеру. Стремясь к феодальной независимости он покинул Иерусалим в сопровождении всего двадцати четырех рыцарей с горсткой конных слуг и оруженосцев. Направился же он в Галилею, первый удар нацелив на город Наблус.

Набег Танкреда, хотя и непреднамеренно, явил собой высочайший образчик правильно угаданного момента для нападения. Он проник в область, после разгрома под Аскалоном отрезанную от поддержки египтян, а эмир Дамаска в то же самое время был целиком поглощен внутренними неурядицами. Крохотное войско Танкреда взяло Наблус без труда, после чего устремилось на более крупный город Тибериас. При вести о приближении Танкреда мусульманские воины позорно бежали. Из Тибериаса, которому было уготовано стать столицей его нового Галилейского княжества, Танкред двинулся на захват Назарета и горы Табор, занимая один городок за другим. Танкред отправил в Иерусалим известие, что здесь в достатке земель и добычи, каковыми он намерен поделиться с рыцарями, готовыми встать под его знамена. Те просто не могли устоять перед искушением сменить придворную скуку на взятые с боем трофеи. Готфрид с возрастающей тревогой взирал, как рыцари и оруженосцы покидают его столицу, дабы присоединиться к Танкреду – новому самопровозглашенному князю Галилейскому.

Готфрид Бульонский, при решении вопроса о сдаче Аскалона выказавший себя ярым самодержцем, отныне волей-неволей столкнулся с действительностью, ставшей сущим бичом Иерусалимского королевства на протяжении всех двух веков его существования. Крестоносцы были воинственными паломниками. Приняв обет свершить крестовый поход, они приходили, чтобы сразиться и тотчас же отправиться по домам. Войска, преуспевшие в захвате мусульманских земель, оставляли по себе оседлые христианские общины, порой недостаточно сильные, чтобы удержать новые земли от покушений.

Христианские бароны, предоставленные сами себе, когда над ними не стоял могущественный правитель, с превеликим удовольствием обращались друг против друга ради личных выгод. Готфрид с радостью стал бы этим могущественным правителем, но обнаружил, что под его началом остались каких-то три сотни рыцарей и две тысячи солдат – явно чересчур малая постоянная армия, чтобы обеспечить хотя бы подобие безопасности. Было просто необходимо заставить христианскую знать сплотиться. Готфрид проводил в молитвах дни и ночи, но тщетно: на севере христиане уже схлестнулись между собой.

Прибытие архиепископа Дэмберта с пизанским флотом в Антиохию стало для князя Боэмунда прямо-таки настоящим даром Божьим. Он уже давненько покушался на близлежащий прибрежный греческий город Латтакия, дававший Антиохии столь необходимый порт, но захватить город, снабжавшийся с моря и потому способный выдержать многолетнюю осаду, ему никак не удавалось. Ему был необходим флот для блокады порта, и тут-то с флотом, столь нужным для этой задачи, прибыл Дэмберт.

Боэмунд быстро пришел к соглашению с архиепископом и пизанцами по поводу дележа предполагаемой добычи из Латтакии, и блокада началась. Боэмунд не чувствовал за собой никакой вины оттого, что попрал присягу императору Византии, поскольку архиепископ считал вполне оправданным нападение на всех, называющих себя христианами, но отвергающих истинную веру отказом признать верховенство Папы.

Несколькими днями позже направляющиеся на родину предводители крестового похода из Иерусалима, прибыв в городок Джабала неподалеку от Латтакии, ужаснулись известию, что Боэмунд напал на собратьев-христиан и, что хуже того, совершил это при поддержке архиепископа. Но еще страшнее, что столь серьезный раскол между католиками и православными мог запросто лишить отбывающих крестоносцев помощи греческого императора, столь необходимой, чтобы вернуться в Европу, будь то по суше или по морю. И послали за архиепископом Дэмбертом, чтобы тот соизволил объясниться.

Быть может, Дэмберт и возгордился вознесением до сана архиепископа и высокого поста папского легата, но теперь он предстал перед настоящими владыками. Ему пришлось кротко терпеть поношения от графа Тулузского, графа Фландрского и герцога Нормандского – людей весьма состоятельных, владеющих обширными землями и способных оказать на Рим порядочное давление. В подобной ситуации требовалось проявить сговорчивость, так что Дэмберт, не споря с обвинителями, рассыпался в извинениях и заверил их, что пизанская блокада будет немедля снята. Боэмунд же, лишившись блокады и столкнувшись с угрозами троих разгневанных аристократов, подкрепленными силой их армий, обнаружил, что тоже весьма сговорчив, и прекратил свою кампанию против Латтакии.

Горожане испытали огромное облегчение и благодарность. Врата города распахнулись перед тройкой крестоносных полководцев, а стяги Фландрии и Нормандии взвились рядом со знаменем византийского императора, чтобы показать, что Латтакия находится под их защитой. Дабы благодарность их не была голословной, греческий губернатор Кипра предоставил корабли, чтобы те довезли обоих Робертов в Константинополь, где уже император помог бы им с возвращением на родину.

Дэмберту не терпелось перебраться в Иерусалим, чтобы взять новоявленную власть в свои руки, и Боэмунд решил его сопровождать. Негоже ему было и дальше пренебрегать обетом крестоносца, да вдобавок само Иерусалимское королевство представлялось ему вполне вероятным вознаграждением: детей у Готфрида Бульонского не было, и ходили упорные слухи, что его жизнь быстро угасает. А новый друг Боэмунда – папский легат – наверняка окажет веское влияние на выбор преемника Готфрида. Посему Боэмунд объявил о намерении отправиться в Иерусалим с Дэмбертом под конец года, чтобы посетить Рождественскую службу в храме Святого Гроба Господня.

Тем временем в Эдессу до Балдуина, приходившегося Готфриду братом, дошли те же слухи о здоровье Готфрида, а ведь он имел более прямое отношение к престолонаследию. Его старший брат Евстахий вернулся во Францию, и самым близким родственником Готфрида в Святой Земле остался Балдуин. И хотя никакие законы не оговаривали, что трон иерусалимский передается по наследству, власть традиций играла не последнюю роль. И Балдуин известил Боэмунда, что составит ему компанию при паломничестве в Святой Город.

Долгое странствие через все еще принадлежавшие мусульманам территории далось нелегкой ценой – не хватало воды и пищи, мусульманские воины безжалостно истребляли отбившихся от отряда, – но в конце концов паломники добрались до Иерусалима 21 декабря. Готфрид им обрадовался, однако патриарха Арнульфа прибытие папского легата повергло в уныние.

Опасения его оправдались тотчас же после Рождества, когда архиепископ Дэмберт при энергичной поддержке Боэмунда выразил мнение, что избрание Арнульфа было противозаконным, и вынудил дворянство согласиться с ним. Арнульфа же поддержать было некому, поскольку его покровитель Роберт Нормандский отправился на родину. Арнульф был отрешен от должности, а Дэмберта Пизанского единогласно признали патриархом Иерусалимским, и Готфрид в знак почтения к церкви преклонил перед патриархом колени.

Боэмунд тоже опустился на колени перед Дэмбертом, да и князь Галилейский Танкред приехал в Иерусалим, чтобы отдать ему дань уважения, но архиепископ Дэмберт неправильно истолковал их побуждения. Готфрид искренне признавал первенство церкви, в то время как оба князя как бы заявляли, что получили свои венцы не как вассалы Готфрида. Только Балдуин Эдесский не преклонил коленей, и Дэмберта это встревожило. Неужели Балдуин не признает никакой власти превыше своей? Неужели он не признает первенство Святой Матери церкви? Это человек известных амбиций и за ним надо приглядывать.

Дэмберт считал Иерусалимское королевство папской провинцией, а себя – ее единственным и достойным владыкой. В последующие месяцы он каждую свободную минуту проводил с Готфридом, непрестанно подчеркивая, что Иерусалим – град Иисуса Христа, а посему не подлежит никакому мирскому правлению. Готфрид должен уступить королевство Богу и земному наместнику Христа, легатом коего и является Дэмберт Пизанский. Готфрид не перечил и с помощью Дэмберта переменил завещание, оставив королевство патриарху Иерусалимскому, каковой с той поры следил за ухудшением здоровья Готфрида с пристальным интересом.

Из Венеции прибыл флот и с венецианцами уговорились поделиться всеми землями и трофеями, завоеванными с их помощью. Дворяне совместно порешили, что главной целью должна стать Акра: с суши ее должны штурмовать войска Готфрида и Танкреда, а венецианскому флоту предстояло атаковать ее с моря и блокировать порт. К тому времени Готфрид, чересчур слабосильный, чтобы выступить со своей армией, уже был прикован к одру болезни в Иерусалиме, и вместо него с войсками отправился патриарх Дэмберт, дабы принять участие в дележе добычи после победы над Акрой, и посему 18 июля 1100 года, когда Готфрид наконец тихо и безболезненно отошел, в Иерусалиме его не было.

Зато один из иерусалимских вассалов Готфрида, а заодно добрый друг Готфридова брата Балдуина Эдесского, времени не терял – вероятно, по предварительному уговору. Отправив солдат захватить Давидову башню, он послал к Балдуину в Эдессу гонцов с известием о кончине Готфрида. При том он воздержался от засылки вестников в армию, сменившую свою цель с Акры на более скромный городок Хайфу, и ни о чем не уведомил патриарха Дэмберта. Находившиеся в Иерусалиме венецианцы донесли новость до собственного флота, и венецианский флотоводец отправился на галере на встречу с Танкредом и Дэмбертом, чтобы узнать, не повлияет ли кончина Готфрида на их совместные планы.

Дэмберт, убежденный, что никто в Иерусалиме не посмеет оспорить завещание Готфрида, на всякий случай все же отправил в Иерусалим нарочного с наказом своим приспешникам взять Давидову башню и удерживать до его возвращения. Когда же на него обрушилась весть, что подданные Готфрида уже захватили башню и послали за Балдуином Эдесским, Дэмберт направил письмо Боэмунду в Антиохию с просьбой помешать попыткам Балдуина Эдесского явиться в Иерусалим – вплоть до открытой войны, буде таковая потребуется.

Боэмунд письма не получил – как не получал вообще никаких писем еще много лет впредь. Переусердствовав в стремлении расширить свои владения за счет мусульман, во время очередной вылазки он попал в плен и, закованный в цепи, томился в мусульманской темнице, устранив с пути Балдуина единственную реальную силу, способную преградить тому дорогу к иерусалимскому трону.

Балдуин же, получив в Эдессе означенное известие, послал за своим двоюродным братом Балдуином Буржским, одарив его титулом графа Эдесского, но лишь в качестве вассала короля Иерусалимского, коим рассчитывал стать сам. Выступив в Иерусалим в сопровождении эскорта из девятисот рыцарей при поддержке пехоты, Балдуин шествовал через христианские города, скликая сторонников его восшествия на престол.

На промежуточных территориях мусульмане то и дело атаковали его, порой вовлекая в кровопролитные сражения, сократившие его малочисленное войско вдвое, но не смогли помешать походу Балдуина на Святой Город. И вот 9 ноября 1100 года Балдуин вступил в Иерусалим под ликующие возгласы горожан, приветствовавших его как своего нового государя. Два дня спустя Балдуин, не разделявший воззрений своего брата Готфрида на титулы, короновался золотым венцом и стал королем Балдуином I Иерусалимским. Дэмберт, потерпевший поражение в борьбе за власть, перебрался из своего иерусалимского дворца в монастырь, расположенный на близлежащей горе Сион, дабы предаться благочестивым занятиям в ожидании решения собственной участи. Узнав же, что пока Балдуин I желает по-прежнему видеть его патриархом Иерусалимским, Дэмберт испытал немалое облегчение. Балдуин согласился, что на время пребывания князя Боэмунда в плену властью князя Антиохийского должен править Танкред. Уговор этот заодно предусматривал, что Танкред уступит свои галилейские владения Иерусалимскому королевству.

Балдуин I оказался тем самым человеком, который был необходим в тот момент. Без него настоящее Иерусалимское королевство могло бы и не возникнуть вовсе. Его красочные, но успешные авантюры во время Первого крестового похода приобрели широкую известность, наделив его особым ореолом человека, достойного уважения и даже страха. Он был невероятно амбициозен, но предсказуем, он никогда не расточал легкомысленных или необдуманных угроз и обещаний. Будучи агрессивным, практичным правителем, устремленным на защиту и расширение своего королевства, он проводил больше времени в седле, нежели на троне.

Балдуин понимал важность побережья и торговли. Негоцианты думали о доходах. Они не ринулись по домам, как только бои закончились, а к своей выгоде пользовались передышками между сражениями, чтобы взять торговлю и имущество в свои руки. Балдуин весьма охотно заключил соглашения с генуэзскими и венецианскими купцами, чьи корабли, по сути, обеспечили королевство мощью довольно значительного флота. При их поддержке он вскоре захватил южные прибрежные города Арзуф и Кесарию, заодно положив глаз еще и на северные египетские порты.

Балдуин I не допускал покушений на прибрежные территории королевства, зато совершал дальние вылазки на восток, в Заморье – земли, прозванные французскими крестоносцами «Олтрежурден» (Oultrejourdain), - Заиордания или Трансиордания. Во время одного из таких рейдов он дождался наступления ночи, чтобы напасть на спящий караван, и без труда захватил его, радуясь богатой добыче. Когда же до него дошла весть, что среди пленных находится жена одного важного шейха, да при том на сносях, король Балдуин навестил ее лично, велев разбить для нее шатер и отобрав из награбленного в караване добра роскошнейшие ковры и подушки. Он приказал снабдить ее продуктами, водой и прислужницами, а также двумя дойными верблюдицами, чтобы они давали молоко будущему ребенку. И уже отправляясь в путь, сбросил с себя богатую королевскую мантию и собственноручно накинул ее на плечи молодой женщины, изумленно распахнувшей глаза.

После отъезда христиан безутешный шейх прибыл туда, чтобы отыскать труп жены. И каково же было его изумление, когда он нашел ее живой, здоровой, да притом в роскошно убранном шатре, не знающей недостатка ни в чем и даже облаченной в королевский плащ! Он свято присягнул отблагодарить этого галантного короля. Как мы увидим впоследствии, верность шейха торжественной клятве спасла Балдуину жизнь.

Пока король Балдуин Иерусалимский был занят расширением своего королевства, египтяне, как и следовало ожидать, строили планы сокрушить его. И вот ранней осенью 1101 года войско из тридцати тысяч египтян прошло маршем мимо Аскалона, направляясь в Иерусалим. Балдуин, уведомленный чересчур поздно, чтобы созвать на помощь войска, вынужден был оборонять город небольшими силами, имевшимися под рукой, и при этом раскладе на каждого христианина приходилось по двадцать пять врагов. К счастью, все христиане были закаленными бойцами, в то время как египетское войско состояло по большей части из новобранцев, призванных ради этой кампании. Когда враг уже стоял у ворот, Балдуин обратился к своим воинам с краткой речью. Как вспоминал его капеллан, Балдуин попросту возгласил, что грядущая битва – вопрос жизни и смерти. По сути, он сказал: «Буде вы сложите головы, вы заслужите себе венцы мучеников. Буде вы одержите победу, вы завоюете себе бессмертную славу. О бегстве же и не помышляйте. Франция чересчур далеко!» Балдуин первым устремился в атаку вместе с епископом Жераром, несшим Крест Господень. Схватка была жаркой, а передний край христианского воинства стать узок, что многие из египетской орды даже не могли протолкнуться к нему.

Передний край мусульманской армии, обескровленный нещадными ударами облаченных в доспехи крестоносцев, дрогнул и сломился, и в скором времени вся египетская армия во всю прыть улепетывала под защиту Аскалона. Балдуин, прекрасно сознавая, насколько опасно рассредоточивать столь крохотное войско, прокричал, что наказанием всякому, кто устремится прочь в погоне за добычей, будет смерть.

Восемь месяцев спустя египтяне пришли снова, на сей раз с двадцатитысячной армией арабов и чернокожих суданцев. И те, и другие были куда искуснее в бою, нежели воины первой экспедиции. Балдуин устремился на врага, снова пользовавшегося значительным численным превосходством. Но на сей раз противник держался не столь плотной массой, и расступился, пропуская атакующие силы Балдуина вперед, чтобы охватить их широким кольцом. Балдуин, вовремя разглядев западню, прорвался в поле, чтобы найти убежище в близлежащем городке-крепости Рамлехе.

А ночью к городской стене подошел одинокий араб, потребовавший, чтобы его отвели к Балдуину. Не опасаясь одинокого чужака, стража распахнула ему ворота и вызвала конвойных, чтобы те отвели его к королю. В ответ на вопросительный взгляд Балдуина араб представился тем самым шейхом, с чьей беременной женой Балдуин обошелся столь галантно во время прошлогодней вылазки в Трансиорданию. Во исполнение своей клятвы о вечной благодарности шейх пришел предупредить Балдуина, что египетская армия получила приказ ночью занять позиции, так что к рассвету Рамлех окажется в полном окружении. Если Балдуин хочет спасти свою жизнь, он должен покинуть город без промедления, пока еще есть шанс прорваться сквозь ряды мусульман.

Балдуин не замедлил воспользоваться этим добрым советом, велев оседлать своего любимого коня – великолепного арабского скакуна по кличке Газель, славившегося своей резвостью. Враги заметили Балдуина, проскакавшего во тьме через их позиции, но как всадники, рванувшиеся в погоню, ни пришпоривали лошадей, ни один из них не мог угнаться за королем, ради спасения своей жизни летевшим как молния.

Египетские войны опустошили казну Балдуина, и он решил попросить о займе патриарха Дэмберта. Церковь, взимавшая дань с полученных земель и деревень, получавшая дары из Европы и неослабевающий поток денежных пожертвований от паломников, представлялась ему самым подходящим источником средств. Однако патриарх вежливо отклонил просьбу монарха, сославшись на то, что в церковной казне осталось всего-навсего двести ливров, каковые потребны на содержание клира. Король усомнился в его искренности, но не мог ничего поделать. Когда же до его ведома довели, что итальянский дворянин граф Рожер Апулийский послал патриарху дар в тысячу золотых ливров, оговорив, что те надлежит поровну разделить между церковью, Амальфийским госпиталем и Иерусалимским королевством, патриарх Дэмберт заявил, что ему о подарке ничего не ведомо.

Смещенный епископ Арнульф, с радостью ухватившийся за шанс отыграться на своем враге Дэмберте, напротив, знал о подношении и поведал Балдуину, где искать и эти деньги, и еще много сверх того. Затеянное следствие показало, что всю эту сумму прикарманил Дэмберт. Дальнейшее расследование выявило в общей сложности двадцать тысяч золотых ливров, которые патриарх исхитрился умыкнуть из церковных средств. На том архиепископа Дэмберта и отрешили от сана патриарха Иерусалимского.

Два года спустя египтяне явились снова, но к тому времени Балдуин уже выставил форпосты, предупредившие об их приближении, так что у него было время призвать на помощь рыцарей и солдат из Галилеи. Они по-прежнему пребывали в невероятном меньшинстве, но тут вмешалось провидение в облике двухсот кораблей, прибывших из Европы с тысячами паломников на борту, в числе коих находились рыцари из Франции, Германии и Англии. Они с восторгом приняли возможность поднять оружие против неверных, нежданный шанс завоевать славу. В последовавшем за тем сражении египтян, столкнувшихся с куда более многочисленным войском, нежели они предполагали, разгромили наголову.

Балдуин, не забывший своих планов по завоеванию побережья, в 1104 году заключил союз с генуэзским флотом и с его помощью захватил важный египетский город-порт Акру. Прочие христианские порты находились в относительно мелководных районах, но Акра славилась на все побережье наиболее хорошо защищенной глубоководной гаванью. Вдобавок к тому, Балдуин завоевал безоговорочную поддержку Генуи, основавшей в Акре крупную военно-морскую и торговую базу.

В августе 1105 года в Иерусалимское королевство вторглась новая мусульманская армия, на этот раз составленная из суннитской кавалерии из Дамаска и шиитской пехоты из Египта, сплотившихся против общего христианского врага. Балдуин встретил их близ Рамлеха – того самого городка, который покинул столь поспешно на своем стремительном арабском скакуне. Мусульманская конница следовала своей обычной тактике: подъехав поближе, пустить стрелы по людям и лошадям и устремиться прочь галопом – быстро настолько, чтобы тяжеловесные кони христианских рыцарей не могли угнаться за ними. Видя, что его рыцари падают один за другим, Балдуин на время забыл о пешем противнике, чтобы сосредоточить все силы на назойливой суннитской коннице. В конце концов всадники не выдержали и без оглядки бежали, покинув шиитскую пехоту на произвол судьбы. Пешим мусульманским воинам храбрости было не занимать, но у них не было ни единого шанса выстоять под напором массивных коней и витязей в латах, обрушивавших на них один тяжкий удар за другим. Большинство египтян в их рядах сложили головы.

Успех в Акре побудил Балдуина искать такого же союза с объединенными флотами Генуи и Пизы для нападения на большой прибрежный город Бейрут, захваченный в мае 1110 года. Еще полгода спустя сходный альянс привел к покорению Сидона. Теперь владения Балдуина простирались далеко на север, и в его распоряжении оказались новые, более плодородные земли – заманчивая награда для тех, кто согласится прибыть в Святую Землю, дабы служить под его знаменами.

Раймунд же Тулузский в Европу не вернулся, а вместо того в годы правления Балдуина гостил у императора Византии в Константинополе. По-прежнему пылая желанием обзавестись в Святой Земле собственными владениями, Раймунд со своим войском вернулся и сумел взять город Тортоза к северу от Триполи. По смерти Раймунда Тулузского в 1109 году его двоюродный брат граф Вильгельм-Иордан, продолжив кампанию, завоевал находившийся в глубине территории город Ирка, так что Триполи фактически оказался в окружении. В июле 1109 года христиане наконец взяли город Триполи, основав последнее государство крестоносцев – графство Триполийское. Отныне христиане фактически контролировали побережье от Египта до Киликии (ныне Малая Армения в Турции).

В 1118 году Балдуин предпринял экспедицию прямиком в Египет, к великой дельте Нила. Сразить его не мог ни один египетский воин, но семя неведомой хвори свершило это без труда. Странная болезнь стремительно охватила весь его организм, а пару недель спустя отняла и жизнь.

Его двоюродный брат Балдуин Буржский-Эдесский отправился в Иерусалим на похороны венценосца, и уже в день прибытия его приветствовали как нового короля Иерусалимского. Он помазался на царство как король Балдуин II 14 апреля 1118 года, тотчас после службы в Великое Христово Воскресение. А несколькими неделями позже он изменил ход истории крестовых походов, дав свое королевское благословение новому религиозному ордену воинствующих монахов – рыцарей, принесших священную клятву жить и умереть во имя Креста Господня.

Ги де Пейен, рыцарь из числа мелкопоместных дворян Шампани, обратился к королю Балдуину II с абсолютно новой идеей, которая могла родиться только в то время и в том месте. Вместе с восемью другими рыцарями он решил посвятить всю свою жизнь служению Святой Земле. Этот крохотный рыцарский отряд из общей массы выделяло то, что он обратился к патриарху Иерусалимскому, дабы принять тройственный обет, общепринятый для монашеских орденов, – нерушимые клятвы нестяжания, целомудрия и покорности. Все три обета входили в полнейшее противоречие с жизненными ценностями средневекового рыцаря-мирянина.

Рыцарь сражался за вознаграждение – какой-нибудь земельный надел с работающими на нем земледельцами в придачу. В обмен же он присягал служить оружием человеку, наделявшему его землей, в течение определенного числа дней ежегодно. Ему ненавистна была сама мысль о бедности. Он нуждался в деньгах на лошадей, доспехи, оружие и слуг. Он нуждался в деньгах на содержание собственных чад и домочадцев. Если он воевал свыше оговоренного срока, он отчаянно торговался за плату. Он вечно ждал случая помародерствовать. Обретая жизненный опыт, он узнавал, что простых солдат можно убивать без зазрения совести, но людей, явно наделенных высоким положением и богатством, можно убивать лишь в крайнем случае, когда речь идет о спасении собственной жизни, ибо такие люди слишком ценны, чтобы умирать. Пленные и выкуп за них составляли главную цель во время сражения. Если в плен попадал бедный рыцарь, чья семья не могла позволить себе выкупить его свободу, всегда можно было наложить лапу на его меч, его топор, его щит, его доспехи, его коня – словом, любые ценные вещи, обогащавшие того, кто взял его в плен. Потерпевший же поражение рыцарь, с другой стороны, мог оказаться в крайней нужде. Не будучи в состоянии выполнить феодальное соглашение со своим господином, он мог лишиться земли, – что случалось со многими. В литературе хватает произведений о бесчестье ронина – японского самурая, лишившегося господина, – но положение обнищавшего европейского рыцаря было ничуть не лучше. Исправно служить своему господину он мог, лишь обладая доспехами, оружием и лошадьми. В английском языке даже само слово «рыцарь» – knight - происходит от «knecht», то есть слуга.

Что до целомудрия, то в двенадцатом веке было еще очень далеко до того столетия, которое придало слову «рыцарь» современный смысл, но даже когда оно пришло, рыцарское (в современном понимании) отношение к дамам не распространялось на женщин, принадлежавших к более низким классам. Они однозначно были законной добычей – и женщины с их собственных земель, и женщины из краев, отвоеванных у других. Целомудрие – удел мальчика, но не ратного мужа. Почитание, завоеванное монахами, принимавшими подобный обет, говорит как раз о том, насколько трудно было, по всеобщему убеждению, соблюсти целомудрие. Монах или отшельник, истязавший свою плоть власяницей и самобичеванием, дабы отогнать дурные помыслы, просто-напросто отвлекал с помощью боли свои мысли от прелюбодеяния. А ощутив эрекцию, он получал наглядное доказательство, что его помыслами и плотью овладел дьявол. Единственной надлежащей панацеей в подобных случаях было причинение себе телесных мук до тех пор, пока пагубный знак не исчезнет. В том состояло таинство монашества, и изрядную часть тайны составлял вопрос о том, как может человек добровольно обратиться к подобному образу жизни. Целомудрие являло полнейшую противоположность тому, чего вожделел бравый рыцарь, особенно в пору величайшей душевной бури по окончании битвы. Скопившееся напряжение зачастую толкало рыцаря искать утешения в близости с женщиной, и ему было совершенно неважно, по доброй ли воле она вступает с ним в связь.

Что же касается покорности, средневековый рыцарь покорялся лишь по надобности или когда видел в том некую выгоду. Если выразить суть феодального мира в двух-трех словах, то ими будут «сильный», «сильнее», «сильнейший». Чтобы не оказаться совсем беспомощными, люди присягали на верность сильному человеку, дававшему им кров и защиту в обмен на покорность, часть их заработков и военную службу. Эти сильные люди присягали более сильным – и так до тех пор, пока пирамида не сходилась к вершине, где безраздельно царил суверенный государь, каковой мог быть графом, герцогом или королем – в зависимости от масштабов его независимой державы. Люди покорялись не в силу присяги, доверия или лояльности, а из чистого страха перед наказанием за непокорность. Сказанные дворянину слова, что не боишься его, расценивались как личное оскорбление и зачастую приводили к вызову на дуэль.

В те времена страх был фундаментом правления по всему свету. В Китае император завершал все свои приказы словами: «Слушайте, трепещите и повинуйтесь!» В Японии для собственной безопасности было настолько важно выражать страх, что это сказалось на всей культуре речи: выработался даже особый стиль разговора, призванный убедить господина, что он внушает ужас – торопливая, захлебывающаяся речь, которую мы слышим в японских кинофильмах, почти всегда исходит от людей, стоящих на коленях. Правители жаждали страха, а не любви, и этот феодальный подход распространился и на церковь, где «страх Божий» означал в точности то же самое: бойся кары, которую может обрушить на тебя Господь. Священникам с большим трудом удавалось растолковать, в чем именно состоит райское блаженство, зато адские мучения они расписывали чрезвычайно красочно, не зная недостатка в омерзительных подробностях.

Все мирские наказания – за исключением особых случаев, когда надо было сохранять тайну, – проводились публично, чтобы преподать всем наглядный урок бичеванием, клеймением или четвертованием. Возводились специальные помосты, чтобы всякому был хорошо виден человек, которому перебивают кости стальными прутьями, а тела казненных зачастую висели на рыночной площади до тех пор, пока они окончательно не разложатся, и такие же «экспонаты» выставляли за городскими воротами, чтобы продемонстрировать, что здесь все знают свое место. Покорность была не добродетелью, а мерой предосторожности.

Группка светских рыцарей, принявших подобные обеты в том веке, была явно незаурядной – тем паче, что они вовсе не собирались укрыться от мира в стенах монашеских келий, а намеревались во всеоружии ходить дозорами по иерусалимским дорогам, ежеминутно пребывая в готовности вступить в бой ради защиты христиан, совершающих паломничество по Святым местам Иисуса Христа. А подобная служба действительно была нужна чрезвычайно. Приток паломников возрос настолько, что превратился в существенный источник доходов края: они тратили здесь деньги, приносили дары, платили пошлину за вход в городские ворота и за пользование дорогами. Владельцы кораблей, доставлявших их, уплачивали установленный налог, зависевший от платы за путь. Паломники покупали церковные товары, иные из которых доставались совсем просто, – например, бутылки с водой из реки Иордан. Произвести прочие предметы, наподобие подложных святых реликвий, и удостоверить их подлинность было потруднее, но зато они приносили баснословные прибыли. А главной угрозой растущей коммерции была опасность, которой почти непрестанно подвергались жизнь и добро всякого паломника.

Охранялись лишь христианские города, и только в них люди могли чувствовать себя в безопасности. Все же пустыни, степи и скалистые холмы между ними были ничейной землей. Купцы для охраны своих караванов нанимали стражу, а предусмотрительные путники пристраивались к большим компаниям, но в большинстве своем паломники проявляли блаженное неведение. Стоило им ступить на священную почву Иерусалимского королевства, как вспыхнувшая в их душах радость заставляла паломников забыть обо всем на свете. Никогда они не были так уверены в покровительстве Божьем, как во время странствий по родине Христа, и никогда не заблуждались более, чем тогда. Арабские и египетские разбойники неустанно рыскали в поисках добычи и пленных, чтобы продать их работорговцам. Большинство паломников путешествовали пешком, что позволяло бандитам без труда опередить их, чтобы устроить засаду; на остальных же либо устраивали набеги, либо захватывали врасплох, когда они отходили ко сну. Дороги в Иерусалим, Вифлеем, Назарет и к реке Иордан были прямо-таки усеяны костями загубленных богомольцев, отбеленными жарким солнцем.

Отнюдь не последнее место в числе пострадавших от мусульманских мародеров занимала церковь. Клир рассчитывал, что христианские паломники, особенно кающиеся грешники, на которых во искупление грехов была наложена епитимья совершить паломничество в Святую Землю и прибывавшие туда во все возрастающем числе, будут привозить дары, дабы возложить их на алтарь церкви Святого Гроба Господня и часовен, посвященных житию Христа. Когда же эти христианские пожертвования уходили на сторону, чтобы какой-нибудь бедуинский шейх мог купить своей любимой жене драгоценности, это вызывало гнев и огорчение, но ничего поделать было невозможно. Поэтому патриарх Иерусалимский с большим энтузиазмом выслушал и принял бескорыстные клятвы этих девятерых преданных святому делу рыцарей, готовых сражаться за то, чтобы восстановить и поддерживать приток серебра и злата.

Правда, отряд де Пейена столкнулся с проблемой, решить которую самостоятельно не мог, – ему требовались средства к существованию: место для жилья самих воителей и их слуг, конюшни для лошадей, провиант для людей и фураж для животных. Потому-то Ги де Пейен и обратился к Балдуину II, ходатайствуя о покровительстве государя. Испрошенные ими кров и стол не шли ни в какое сравнение с обычными требованиями рыцарей о земле и доходах. Королю же были по душе любые предложения, увеличивавшие его скудную постоянную армию, а тут к нему обратились закаленные в боях воины, сражавшиеся в Святой Земле не один год. В ответ на их просьбу он выделил часть мечети аль-Акса на Храмовой горе, якобы возведенной на месте Храма Соломона. За истекшие столетия мечеть несколько раз реконструировалась, но стоит и по сей день. (В октябре 1990 года первые полосы газет всего мира кричали о том, что молодые мусульмане, выйдя из мечети аль-Акса, якобы начали швырять камни в иудейских богомольцев у Стены Плача, находившихся под ними, что вызвало ответный автоматный огонь и кровопролитие.) Именно в честь этого обиталища они в конце концов и взяли свое название – Pauperes commilitones Christi Templique Salomonis, то есть Товарищество бедных воинов Христа и Храма Соломонова. А членов товарищества стали звать тамплиерами, то есть рыцарями-храмовниками.

И хотя рыцарям Храма время от времени перепадала выгода в виде достояния убитых или захваченных в плен разбойников, королю также приходилось выделять кое-какие средства на их немалые расходы. Рыцарю требовалось хотя бы два коня: могучий боевой тяжеловоз, способный нести в битву всадника вместе с доспехами и тяжелым оружием, и более проворный – для путешествий. Каждому рыцарю требовался хотя бы один подручный, помогавший облачиться в доспехи, возивший запасное оружие и тяжелый щит хозяина, который рыцарь в бою подвешивал к себе при помощи ремешков, надетых на шею и плечи. Одна рука у него была занята копьем, мечом, топором или булавой, а вторая удилами, так что ему не оставалось ничего другого, как носить щит на шее. Так что обычно щит, по-французски называемый «escu», носил его щитоносец, или «escuier»; это слово даже проникло в английский язык как «эсквайр». Лишь впоследствии эсквайром станет ученик рыцаря, а в начале периода тамплиеров рыцарю помогал оруженосец, тоже нуждавшийся хотя бы в одном коне. Вдобавок рыцарям нужны были вьючные лошади, предназначавшиеся для перевозки припасов и слуг, заботившихся о животных и готовивших пищу. И хотя в летописях не сохранилось никаких свидетельств на эту тему, фактический размер отряда из девяти рыцарей должен был достигать от двадцати пяти до тридцати человек с сорока-пятьюдесятью лошадьми.

Не осталось никаких документальных свидетельств, говорящих о том, что тамплиеры набирали новых членов в первые девять лет, но нет свидетельств и обратного. Зато есть доказательства, что их служба получила одобрение короля Балдуина II. В 1127 году Балдуин II отправил письмо самому влиятельному священнослужителю Европы – аббату Бернару Клервоскому (впоследствии Святой Бернар), заслужившему повсеместное уважение как «второй Папа». Вероятно, предложение исходило от Ги де Пейена, приходившегося Бернару двоюродным братом, и от Андре де Монбара, одного из девяти тамплиеров-основателей – дяди Бернара. Балдуин просил Бернара Клервоского пустить в ход свое немалое влияние, чтобы походатайствовать перед Папой Гонорием II. Ги де Пейен прибыл в Рим просить Папу официально утвердить его военный орден и снабдить его уставом, каковой должен руководить жизнью и поведением рыцарей-тамплиеров. Балдуин рассыпался в похвалах тамплиерам, но ему было далеко до славословий Бернара, вознесенных в их адрес.

Почти невозможно переоценить роль, сыгранную в учреждении ордена тамплиеров Бернаром Клервоским – человеком неуемного темперамента, но слишком слабой конституции, чтобы искать применение своим дарованиям и стремлениям на поле брани. Вместо того он обратился к более просторным – духовным полям сражений церкви. Вступив в орден цистерцианцев в возрасте двадцати одного года и пустив в ход силу убеждения, скоро прославившую его, он уговорил постричься вместе с ним собственного отца, четырех братьев, дядю и ряд других. Подкрепив свои ораторские дарования гениальными организаторскими способностями, чуть более чем за пять лет Бернар основал Клервоское аббатство, стал его аббатом и создал более шестидесяти пяти «дочерних» духовных миссий, причем монахов для них он отбирал самолично.

Когда пришло письмо Балдуина II, Бернару было всего двадцать восемь лет от роду, но его мнение уже стало самым веским в христианской Европе. Его влияние простиралось настолько далеко, что он чуть ли не манипулировал Папой Гонорием II, своим бывшим послушником. В душе Бернар был реформатором, желавшим очистить церковь от скверны, приблизить ее к нравственности, которую проповедовал Иисус Христос, и уничтожить ее врагов. Идея рыцарского ордена, действующего по монастырскому уставу, заставила Бернара подскочить от восторга. В своем энтузиазме он не ограничился тем, что добился папского одобрения; он дошел до того, что приложил руку к формированию ордена. Он сформулировал цели и идеалы, записанные в Уставе нового ордена, воспользовавшись случаем наложить личный отпечаток на Христово воинство. Будучи потомком старинного рода французских рыцарей, Бернар теперь смог как бы продолжить дело предков, руководя войсками, хотя не мог себе позволить выйти на поле боя из-за хрупкого здоровья. Прибыв вместе с товарищами в папский двор, Ги де Пейен обнаружил, что его праведный кузен Бернар уже навел мосты. Папа встретил его теплым приветом и словом похвалы. Дабы удовлетворить просьбу тамплиеров, Гонорий созвал на будущий год специальный собор в Труа, столице Шампани. В ожидании собора Гуго и Андре де Монбар встретились с Бернаром. На этой семейной встрече Бернар заверил двоюродного брата и дядю, что они получат для своего военного ордена все, о чем мечтали, и даже сверх того.

Граф Шампанский, чьи вассалы встали во главе ордена, тоже оказывал ордену всемерную поддержку. Он первым откликнулся на призыв Бернара даровать тамплиерам землю и деньги, дав им землю в Труа. Это легло в основу нового начинания – создания «прецепторий» по всей Европе. Эти учреждения в каждой христианской стране действовали как провинциальные базы снабжения, поддерживавшие действия тамплиеров в Святой Земле. Они вербовали новых членов, учили их Уставу и даже основам выучки боевого взаимодействия; надо сказать, что идея согласовывать свои действия в бою с другими была в новинку для военного искусства Средних веков. В обязанность руководившим ими рыцарям – «прецепторам», то есть наставникам – вменялось получение максимальных прибылей от имущества тамплиеров, включавшего в себя крестьянские хозяйства, сады и виноградники, а со временем мельницы, сукновальни, кузни, пекарни, рынки и даже целые деревни. Чистую прибыль затем переправляли в Иерусалим и зачастую пускали на удовлетворение потребностей ордена в могучих боевых конях, оружии, доспехах, железе и древках для стрел. Они поставляли инструменты для строительства и прочих ремесел и даже лес для постройки осадных орудий, кораблей и зданий, добыть который на поросших редким кустарником равнинах и холмах Святой Земли было нелегко.

Вся эта сложная и прибыльная структура возникла благодаря увещеваниям Бернара Клервоского и последующим посещениям Ги де Пейеном христианских государей. Король Французский тотчас же одарил тамплиеров землей, и вся верхушка французской знати последовала его примеру. Путешествуя по Нормандии, де Пейен был принят королем Стефаном Английским, осыпавшим новый орден денежными и земельными дарами и устроившим так, чтобы Гуго посетил английских и шотландских дворян. Жена Стефана Матильда преподнесла им ценное английское поместье Кроссинг в Эссексе, и тамплиеры развивали его год за годом, пока оно не вышло в ряд самых продуктивных хозяйств. Эффективность земледелия могут проиллюстрировать хотя бы циклопические амбары, построенные для хранения урожаев, собранных в имении (как пишут, Совет графства Эссекского уже завершает подготовку этой впечатляющей части храма в Кроссинге для публичного обозрения, так что посетители скоро смогут прогуляться по величайшему из средневековых амбаров во всей Европе).

Для испанских же христиан мусульманская угроза была не байкой, принесенной трубадурами, а опасностью завоевания и погибели, что ни день стучавшейся им в дверь.

В Испании борьба с маврами была наипервейшей заботой христианских владык, с восторгом выслушавших описание Ги де Пейена в величайших подробностях нового ордена, – не потому, что тот принес облегчение Святой Земле, а потому, что сулил поддержку и в их собственных войнах против неверных. Вполне понятно, что даровые земли и замки не замедлили появиться в стране, где тамплиер, вступивший в орден сегодня, мог выйти на бой уже завтра.

Но Бернар уделял привлечению людей ничуть не меньше внимания, чем накоплению имущества. Он побуждал молодых людей взять в руки меч Ордена Тамплиеров, противопоставляя святую жизнь тамплиера, столь угодную Богу, духовному разложению светских рыцарей, посвящавших свои жизни тщете, прелюбодеянию, грабежам и стяжанию, и вынужденных расплачиваться за многие грехи. Зато жизнь, посвященная Христу, целомудрию и молитве, а то и отданная в сражении с неверующими, – расплата, способная окупить любой грех и даже множество грехов. Опираясь на это, Бернар взывал к sceleratos et impius, raptores et homicidas, adulteros, «безнравственным и нечестивцам, насильникам и разбойникам, прелюбодеям» спасти свои души, вступив в число рыцарей Храма. Это гарантированное отпущение грехов давало отличный выход и отлученным от церкви. Принятие обета тамплиера свидетельствовало о смирении перед церковью, а жизнь, отданная войне за Крест Господень – высочайшая епитимья, вполне отвечающая требованиям Господа к наказанию кающихся грешников.

Немалую часть рекрутов составили также бедные рыцари, не имевшие средств на приобретение коней, доспехов и оружия. Все это – да вдобавок оруженосцев и слуг – давали им при вступлении в орден. Здесь им гарантировали приличный стол и кров, и какими бы жалкими и несчастными они ни чувствовали себя перед тем, их самоуважение тотчас же восстанавливалось.

Очень быстро стало очевидно, что обет бедности относится только к самим рыцарям, а не к ордену в целом. Тамплиер, не имея права владеть личным имуществом, вынужден был довольствоваться тем, что предписывал ему новый Устав тамплиеров: тремя конями, одеждой, белым плащом, кольчугой, шлемом и сбруей, а также обязательным мечом, щитом, копьем, ножом, боевым топором и булавой, не говоря уже о ряде личных пожитков наподобие постели и кухонной утвари. Если взять все вместе, по вступлении в орден тамплиер-новобранец получал такую уйму добра, что оно никак не вписывалось в средневековое представление о бедности. (Один лишь боевой конь-тяжеловес стоил примерно столько же, сколько вольнонаемный работник получил бы за четыре сотни дней труда.)

Вдобавок ко всему, новоявленный тамплиер проникался чувством собственного достоинства. Быть может, он стыдился прежнего поношенного, латанного-перелатанного платья, завидуя роскошным одеяниям равных ему по званию, но одежды, полученные им от ордена тамплиеров, годились на все случаи жизни – он мог с честью явиться в них пред ликом любого короля или императора. При этом он еще и обзаводился друзьями в боевом товариществе, с гордостью осознающими общую принадлежность к воинству, находящемуся под командованием самого Отца Небесного. Тамплиеры являют один из первых примеров esprit de corps (что в переводе с французского означает «честь мундира» – заметим, это выражение представляет полную противоположность «покорности»). Вполне вероятно, что христианские государи сожалели о вербовке надежных, верных рыцарей из числа своих вассалов, зато они с радостью встречали в своих владениях обращение – и прежде всего отъезд в дальние края – нечестивцев, насильников, убийц и еретиков. Эти новообращенные наверняка повлияли на деятельность и политику ордена, привнеся в него злобу, заносчивость, агрессивность и обидчивость.

Устав, замышленный Бернаром для нового ордена, был построен по образцу устава ордена Святого Бенедикта Нурсийского. Опираясь на обеты бедности, целомудрия и покорности, он также накладывал строгие требования на питание, продолжительность ежедневных молитв и время, проводимое в уединении для молитв и благочестивых размышлений в атмосфере намеренного удаления от мира непосвященных. Некоторые из этих правил попросту не годились для людей, призванных сражаться, а не сидеть в кельях, и пребывать в гуще мирской деятельности. В соответствии с этим мясо к столу тамплиера допускалось в больших количествах, посты же, напротив, не поощрялись, а возбранялись, поскольку могли подточить его силы. Ему надлежало ежедневно молиться, однако в обязанность вменялись и повседневные воинские дела, вроде присмотра за лошадьми и снаряжением, чтобы те были наготове, как только прозвучит зов на битву. Были предусмотрены и случаи, разрешавшие от некоторых обязанностей, – так, запрещалось призывать в часовню для молитвы стоящего на часах тамплиера.

Устав требовал полного и безоговорочного подчинения рыцаря-тамплиера своим начальникам. У командиров в бою попросту не было времени растолковывать всякий приказ, так что тамплиеров учили подчиняться сразу же и без расспросов; ныне этот бесценный вклад в военное искусство стал общей нормой. Дисциплина была обязательна для всех и вся, невзирая на ранги и звания. Так, великого маршала Ирландии, не подчинившегося магистру Англии, заточили в тесную келью для кающихся в стенах Храмовой Церкви в Лондоне, где и уморили голодом до смерти.

Разумеется, половая жизнь занимала средневековую церковь чуть ли не прежде всего. Для церкви любые ее проявления – от похотливых взоров до радостного вступления в близость – были происками дьявола. Святой Фома Аквинский писал, что греховны любые половые связи. Близость в браке менее греховна, нежели вне его, но все равно греховна. А Святой Августин вообще проявил к ней ярую непримиримость, призывая к прекращению всяких половых связей, даже в браке. Когда же ему указали, что без близости не будет и детей, так что человечество вымрет за одно поколение, он ответствовал, что подобный исход будет к величайшей всеобщей выгоде: когда люди сойдут с лица земли, сложатся самые подходящие условия для пришествия Царствия Божия. Вполне понятно, что тамплиеров, сражающихся за Крест Господень, надлежало совершенно избавить от происков дьявола, так что половая жизнь в любых аспектах строго-настрого возбранялась им.

Искушений следовало избегать везде и во всем. Тамплиер не мог обнять или поцеловать собственную мать или сестру. Ему не дозволялось оставаться наедине с женщиной любого возраста. Ему не полагалось находиться в доме во время родов. Не было упущено из внимания и мужеложство – вероятно, благодаря человеку, какового Бернар ненавидел и проклял как un succube et un sodomite, «суккуба и содомита», известного некоторым священнослужителям своего круга под издевательским прозвищем «Флора». Бесстыдные гомосексуальные похождения не помешали его восхождению до сана епископа Орлеанского, хотя как раз его присутствие на соборе в Труа, возможно, и заставило Бернара особо оговорить запрет на мужеложство в ордене тамплиеров. Вдобавок к постоянному ношению белого шерстяного пояса, призванного напоминать об обете целомудрия, тамплиер должен был всегда носить кожаные подштанники, даже укладываясь в постель – а может, особенно укладываясь в постель. В общей спальне свет должен был гореть всю ночь напролет, дабы воспрепятствовать ночным посещениям. Тамплиер не смел допустить, чтобы его обнаженное тело видел хоть кто-нибудь, даже другой тамплиер. Это правило не мешало мытью, ибо тамплиер никогда не мылся целиком. (Хоть это вышло и непреднамеренно, но правило, запрещавшее снимать подштанники и мыться годами, в удушающе жарком климате помогало тамплиерам блюсти обет целомудрия, поскольку заскорузлая потная кожа, источавшая зловоние, сводила сексуальную привлекательность рыцаря к минимуму.)

Одно из правил Бернарова Устава тамплиеров неожиданно обернулось выгодой: рыцарям позволено было коротко стричься, но при том отпуская бороду, – в противоположность европейской светской моде на длинные волосы и чисто выбритые лица. Надо сказать, в те времена усы и борода считались на Ближнем Востоке символом отваги и мужества – впрочем, отчасти это мнение живо и по сей день. Даже те, кто не отращивает окладистые бороды на манер шейхов Саудовской Аравии или шиитских имамов Ирана, по-прежнему хранят верность густым усам Ирака, Сирии и Турции. А уж во времена крестовых походов христиане с гладкими лицами казались противникам женственными и нелепыми.

Один летописец отметил, что когда мусульманский эмир призвал детей в свой шатер, дабы представить навестившим его христианским дворянам, его маленькая дочь в ужасе прильнула к отцу, залившись слезами: ей еще ни разу в жизни не доводилось видеть мужчин с безволосыми лицами. Она считала их уродливыми и жуткими, а отец, разделявший ее мнение, не выказывал этого только из любезности.

Пожалуй, ярче всего иллюстрирует роль бороды для восточного человека история, в которой Балдуин I, тогда еще граф Эдесский, ловко воспользовался этой традицией ради собственной выгоды.

Вскоре после вступления на Эдесский престол Балдуин женился на дочери богатого армянского князя Гавриила. Однажды, оказавшись в стесненном положении, Балдуин обратился к тестю с просьбой ссудить его деньгами, но получил категорический отказ. И тут у Балдуина, отпустившего бороду из уважения к обычаям своих подданных-армян, созрел любопытный план. Он заявил тестю, что задолжав своим солдатам и слугам тридцать тысяч золотых византинов, принес им священную клятву без промедления уплатить им или опозорить себя сбриванием своей роскошной бороды. Князь забыл обо всем на свете, ужаснувшись унижениям и бесчестью, которые обрушатся на него, если в семье появится зять с бритым лицом, и согласился дать Балдуину займ, но только при условии, что тот принесет святую присягу больше никогда, ни при каких условиях не давать ручательств, которые могут стоить ему бороды. Видимо, в этом и заключается одна из причин мнения мусульман Святой Земли, что тамплиеры – люди совсем иной породы, нежели прочие христианские крестоносцы, мужественнейшие и посему наиболее достойные уважения.

Как и следовало ожидать, в предстоящие 180 лет Устав не раз переписывался и дополнялся, иногда из него даже кое-что вычеркивали, но иерархия ордена оставалась в неприкосновенности. В отсутствие Великого Магистра магистр любого края властвовал над тамплиерами страны безраздельно, но тотальная власть находилась в руках Великого Магистра. Хоть он порой и спрашивал совета у соратников, решения принимал исключительно единолично. Он мог по собственному произволу делегировать свои полномочия кому вздумается или изъять их. Он в любой момент мог приостановить действие Устава или изменить его, если полагал, что обстоятельства требуют перемен.

В рамках ордена Устав действовал прекрасно, но самочинно занять в миру определенное положение тамплиеры не могли. Чтобы такое положение обрело силу закона, оно должно было исходить от высоких властей. И когда это произошло, весь крещеный мир обратил внимание, что сей военный орден получает редчайшие привилегии.

Не прошло и десяти лет, как Папа Иннокентий II издал буллу «Omne Datum Optimum», даровавшую ордену тамплиеров «Всякий великий дар», освобождая тамплиеров от подчинения каким-либо властям земным – будь то светским или духовным – конечно, за исключением самого Папы. Пожалуй, высочайшей независимости для христианской организации невозможно и вообразить, ведь никому на свете не дано подняться выше самого земного наместника Христа. Отныне тамплиеры могли взимать десятину, но не должны были платить ее. Никто не смел требовать от тамплиера присяги. Никто не смел требовать никаких изменений в их уставе. Ни один государь не имел права применять к тамплиерам свои гражданские законы.

Ни один епископ, архиепископ или кардинал не смел отдавать им приказы или вмешиваться в их действия.

Они даже могли избавиться от любого священника, пришедшегося им не по вкусу. В частности, булла гласит: «…вам надлежит иметь собственных церковнослужителей и капелланов, в своем доме и в своем ведомстве, невзирая на епископа епархии, согласно полномочиям, вверенным вам непосредственно Святой Римской церковью. Оным капелланам надлежит в течение года проходить испытание, и буде они причинят ордену неудовольствие или просто окажутся бесполезными таковому, вы можете по произволу отослать их прочь и назначить лучших. Сим же капелланам не должно вмешиваться в дела управления орденом».

Пагубность первородного греха послужила благовидным предлогом для предоставления тамплиерам права владеть собственными церквями и кладбищами, ибо даже по смерти не должен тамплиер мешаться с людьми, «угодничавшим» женщинам: «…Далее мы даем вам право основывать святилища в пределах любых имений тамплиеров, дабы вы могли там посещать святые службы, равно как и предавать погребению. Ибо негоже и опасно для душ братьев упомянутого Братства Храма соприкасаться локтями с грешниками и женскими угодниками».

Остальных церковников, не считая редких исключений, раздосадовало, что орден тамплиеров избавлен от уплаты десятин и пошлин, под тем видом, что все их средства идут на борьбу за дело Христово. В самом деле, постройка и содержание крепостей, обеспечение их людьми и припасами требовали огромной уймы денег, и тамплиеры демонстрировали чудеса изобретательности в изыскании новых источников средств.

Они начали принимать «кандидатов», какое-то время живших и сражавшихся вместе с ними за пожертвования ордену. Они покупали и строили собственные корабли вкупе с боевыми галерами для их защиты, и со временем этот морской флот начал доставлять им из Европы их же собственные припасы, а также перевозить за плату паломников в Иерусалим. В полученных в Святой Земле земельных угодьях они выращивали урожаи, предназначавшиеся на экспорт, так что их корабли возвращались в Европу отнюдь не порожняком. В числе продуктов их полей был сахарный тростник, из сока которого на заводике в Акре вырабатывали сахар. В те времена европейский рынок мог удовлетворить естественную тягу людей к сладкому практически только диким медом, и потому сахар мгновенно скупали вплоть до последнего фунта. (Порой с грузом доставляли продукт местной выделки – сахар, сплавленный в кристаллические комки, которые сосали наподобие леденцов. По-арабски такой продукт называется «аль-кандик»; в английском языке это слово сохранилось по сей день, переиначенное в «candy».) Немалый интерес для европейского света, привыкшего только к одежде из кожи и шерсти, представляли и хлопковые ткани, поставлявшиеся с Ближнего Востока. Порой они доставляли тонкие хлопковые ткани из Курдистана, сотканные умельцами из Мосула, который тогда называли Мосулином, за что такие ткани и прозвали в Европе «муслином».

Привозили и очень разреженные хлопковые ткани, которые вырабатывали люди близ одного из южных замков тамплиеров. Эта диковинная ткань, привезенная из Газы, стала называться «газом».

А когда скопился избыток средств, орден тамплиеров наладил финансовые услуги, всегда проводя их как «дары» или принимая прочие меры к выгоде тамплиеров. Первой из услуг такого рода стал прием ценностей на хранение. Поскольку все крупные гарнизоны тамплиеров бдительно охраняли свои собственные сокровища, им не составляло особого труда делать то же и для остальных. И хотя несколько сообщений о кражах все-таки поступило, сокровищницы тамплиеров оставались самыми надежными хранилищами из доступных. Эта услуга переросла в предоставление средств под залог драгоценностей, вплоть до взятых из королевской казны Франции и Англии. Самым надежным способом переправки денег стали расписки тамплиеров. Деньги, переправлявшиеся по суше, могли угодить в кошели разбойников, а по морю – в руки пиратов или на дно морское по воле средиземноморских штормов. А вот если доверить их тамплиерам, чьи обители, расположенные повсюду, стали первым образчиком «филиалов банка», нужда везти деньги куда-либо вообще отпадает. Вклад можно сдать казначею в Париже, а после представить расписку казначею в Иерусалиме, чтобы забрать деньги. Безопасность с лихвой окупала обязательный «дар», получаемый тамплиерами за эту услугу.

Регулярные доходы поступали и от такой важной сразу по прибытии в другую страну услуги, как обмен денег в Святой Земле. Во время Первого Крестового похода христиане говорили на девятнадцати разных языках, но монетных систем было куда больше, чем языков – и тамплиеры решали эту проблему для новоприбывших паломников.

С займами было потруднее: из-за церковных законов против ростовщичества брать проценты заимодавцу было трудно, а то и противозаконно. Тамплиеры же принимали в дар землю, товары и даже привилегии в качестве процентов, но никогда не называли их таковыми. Похоже, они изобрели – или, во всяком случае, популяризовали идею изъятия процентов загодя. Давая кому-либо четыре тысячи золотых, с него. брали расписку с обещанием вернуть пять тысяч, никоим образом не поминая проценты. Пользовалась популярностью и такая сделка, как беспроцентная ипотека, но доходы от имения получали тамплиеры – до тех пор, пока заклад не будет выплачен. Что-то наподобие приобретения имения с уговором продать его потом обратно за ту же цену. Только представьте, какой экономический хаос воцарился бы сегодня, если бы ссуду на постройку административного здания, жилого дома или универмага давали только при условии, что заимодавец будет удерживать 100% арендной платы и доходов от сооружений до тех пор, пока ссуда не будет полностью выплачена за счет каких-либо других средств. Так, благодаря находчивости, избытку капиталов и целой армии, стоявшей за спиной исполнителей, изымавших деньги или имущество по невыкупленным закладным, тамплиеры на время выдвинулись на роль самого выдающегося банка в Европе, – а ведь рядом с их основными военными задачами это была лишь побочная деятельность, приносящая доход.

Любопытно также, что финансовые успехи тамплиеров помогают опровергнуть убеждение некоторых историков, будто тамплиеры были простыми безграмотными вояками из низшего дворянства, а на деле – просто бандой грязных убийц. Их банковская деятельность требовала детального учета, аккуратной переписки и подготовки документов, не говоря уже о репутации надежных и заслуживающих доверия партнеров. Многие государи, в том числе и ряд пап, передавали тамплиерам полномочия по сбору, хранению и распределению налогов. Тамплиеров часто приглашали на роль эмиссаров, послов и распорядителей. Некоторые из них распоряжались даже хозяйством и финансами самого Папы, как засвидетельствовано тамплиером по имени Бернар и еще одним, по имени Франко, каковых Папа Александр III позаимствовал у ордена на роль личных казначеев.

Более непосредственное приложение эта смекалка находила в делах военных. Ведение войны в тысячах километров от дома требовало искусства тылового снабжения, почти неведомого в Европе. Тамплиеры тщательно просчитывали потребности в еде и боеприпасах во время похода, в том числе и жизненно важного подвоза воды, когда это необходимо, в то время как заезжие крестоносцы часто упускали из внимания или недооценивали подобные потребности. Рыцари Храма занялись производством оружия, приставив к делу и наемных, и подневольных ремесленников, чтобы восполнить нехватку крайне нужных вещей, доставка которых из Европы занимала массу времени. К примеру, в гарнизоне Сафедского замка ордена число лучников обычно составляло три сотни человек. Если каждый выпускал всего по десять стрел в день в течение тридцатидневной осады, тамплиерам замка требовалось иметь под рукой девяносто тысяч стрел. Лучшие кольчуги делали из расплющенных колец (чтобы в центре кольца оставалось самое маленькое отверстие, какое только возможно), и каждое кольцо нужно было сцепить с другими. На кольчугу длиной до икр требовались тысячи колец и долгие месяцы работы, а еще больше времени уходило на изготовление поножей, бахил и рукавиц. Чтобы снабдить сотню новобранцев доспехами, требовалась целая армия оружейников. Для производства кольчуг, оружия и шпор, а также удил и подков для лошадей, тамплиеры держали целый ряд кузниц в Святой Земле и Европе, в том числе две на Флит-стрит близ Лондонского храма.

Всякий светский рыцарь проходил какое-то индивидуальное обучение, но только тамплиеры учились сражаться вместе. У них имелись учебные плацы, на которых они отрабатывали поддержание боевой линии во время атаки и разворот по команде. Сейчас эти маневры кажутся не стоящими упоминания, но в свое время они были просто-таки революционными. Феодальные армии представляли собой неорганизованные толпы, не представлявшие, что в бою надо взаимодействовать с остальными соратниками. (Впрочем, у арабов дисциплина была поставлена куда лучше, и некоторые английские крестоносцы, по-видимому, решив, что мусульманские пешие солдаты научились двигаться слаженно благодаря тому, что часто плясали вместе под музыку цимбал и барабанов, привезли их танцы на родину в попытке обучить собственных воинов-крестьян согласовывать свои действия с соратниками. Воспоминание об этой попытке преобразовать толпы в военные подразделения живо и поныне в британских празднествах, где группы людей шеренгами отплясывают «моррис», навесив на ноги бубенцы и взяв палки вместо оружия. Некоторые из зрителей называют эти танцы «муриш» – маврскими – от которых они и произошли.)

На поле боя тамплиеры собирались вокруг боевого штандарта, прозванного «босеаном»: в старофранцузском это выражение – «Beauseant» - представляло собой боевой клич, который тамплиеры адресовали друг другу, означавший что-то вроде «Будь доблестен!». Знамя представляло собой сплошной черный квадрат на белом поле, где черный цвет символизировал оставленную позади греховную мирскую жизнь, а белый – чистоту жизни, отданной борьбе за дело Христово. Штандарт представлял собой не флаг, свисающий с древка, а вертикальное полотнище, растянутое между двумя рейками, проходившими поверху и понизу, так что оно всегда оставалось натянутым и было прекрасно видно при полном безветрии. Служил он прежде всего для указания места сбора. Во время атаки на тяжелых боевых конях рыцари, врезавшись в ряды противника, зачастую рассеивались, и обуздать массивных боевых коней, заставив после упоительного галопа перейти на шаг, было непросто. В таком случае надо было лишь отыскать взглядом босеан и подъехать к нему, чтобы перегруппироваться.

Другим уроком, усвоенным на поле боя, было преимущество легкой кавалерии. Мусульманская легкая конница двигалась куда быстрее, чем тяжеловесные кони христианских рыцарей, и потому лучше подходила для передовой разведки, фуражировки, перехвата врагов, отбившихся от войска, и для прикрытия передвижений армии в поле. В преследовании и маневре легкая кавалерия превосходила тяжелую по всем статьям.

Тамплиеры решили проблему просто, обзаведясь и легкой, и тяжелой кавалерией. В легкую конницу они вербовали мужчин, родившихся от отцов-европейцев и местных женщин, прозванных «пуленами». Подразделения легкой кавалерии называли туркополами (видимо, производное от «турко-пулены»). Если рыцари использовали свои мечи в основном для того, чтобы рубить противника, практически так же, как они применяли свои секиры с лезвиями в два локтя, то мусульмане использовали два вида сабель с изогнутыми клинками. Один тип имел острие на выпуклой части клинка – для рубки, а у второго острие находилось внутри дуги – чтобы полосовать им тело врага на скаку, оставляя длинные, глубокие резаные раны. При этом и те, и другие сабли были остроконечными, чтобы можно было наносить колющие удары с ходу. Если европейский рыцарь вонзал прямой клинок своего меча в противника, встречное движение падающего трупа и скачущей лошади, как правило, выворачивало меч из руки всадника, зато изогнутый мусульманский клинок в такой ситуации стремился вырваться из тела врага по дуге. Христиане не упустили из виду преимущества легкой кавалерии и изогнутых сабель, так что со временем легкая кавалерия стала неотъемлемой частью всех европейских армий, а изогнутые клинки стали отличительной чертой грядущих кавалерийских сабель.

Устав тамплиеров гласил, что вся одежда, оружие и сбруя должны быть лишены каких бы то ни было украшений; важно только качество, а не облик. Подобная политика была призвана заставить тамплиера сосредоточиться исключительно на деле.

В отличие от одиночек, выходивших из боя, чтобы алчно сграбастать соблазнительную добычу наподобие инкрустированной драгоценностями сабли или кинжала, тамплиер не смел брать себе никаких трофеев. Вся добыча предназначалась для казны ордена, так что добиться исполнения правила, запрещавшего мародерство до разрешения полевого командира, было не так уж трудно. Кроме того, светский рыцарь складывал оружие, как только был ранен или противник сильно превосходил его, предпочитая сдаться в плен, потому что мог заплатить выкуп и тем спасти свою жизнь. Устав же тамплиеров строго-настрого запрещал пускать средства ордена на выкуп попавших в плен, и плененных тамплиеров обычно убивали. Так что запрет на выкуп означал, что тамплиер бился до последнего, даже если был ранен. Не мог он и отступить, не получив на то приказа, а такой приказ давали лишь тогда, когда на каждого рыцаря приходилось не менее трех врагов. Однако бился он не ради славы, девиз тамплиеров – видимо, предложенный Бернаром Клервоским – давал понять это весьма однозначно: «Non nobis Domine, поп nobis, sect nomine tuo, da gloriam» («Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему слава»).

Еще одним вкладом тамплиеров в развитие военного искусства была передача командования и разделение полномочий. Великий Магистр был главнокомандующим, сенешаль – его главным управляющим, казначей распоряжался финансами. Маршал был полевым командиром, хотя Великий Магистр мог командовать лично, если вдруг оказывался на поле боя (многие Великие Магистры скончались от ран, полученных в бою). Оружием, снаряжением и одеждой распоряжался драприер – что-то вроде нынешнего интенданта, а легкой кавалерией командовал туркополер.

Что же до ордена в целом, то его члены делились на три класса. К первому принадлежали рыцари, выходцы из рыцарского класса. Вступление в орден не делало человека рыцарем, скорее превращало рыцаря в монаха. Они ходили в белых одеждах. Ко второму классу – оруженосцев и сержантов – принадлежали свободнорожденные представители среднего сословия. Каждому из них полагалось по две лошади, а их кольчуги были не так длинны и не так полны, как у рыцарей. Они могли исполнять роли щитоносцев, караульных, прислужников и прочих. Им причиталось обращение «брат» и черное или коричневое платье. В последний класс – самый малочисленный – входили священники ордена, исполнявшие обязанности капелланов, но, находя применение их грамотности, им часто поручали и другие дела, как-то: написание писем и ведение учета. Они ходили в зеленом, а также постоянно носили перчатки, дабы держать свои руки в чистоте до момента, «когда они коснутся Господа» во время таинства святого причастия. (Тогда тамплиерам еще не полагались плащи с расширяющимся на концах красным крестом, ставшим их легко узнаваемым символом; это случилось всего несколько лет спустя, когда Бернар Клервоский объявил Второй крестовый поход.)

И наконец, хотя орден тамплиеров упивался секретностью своих тайных встреч, тайных посвящений и тайной переписки, входившим в него рыцарям было отказано в каких-либо личных секретах, не разрешалось даже иметь какую-либо частную жизнь.

Рыцарь не мог делать долги, чтобы не связывать себя никакими обязательствами с посторонними, ему запрещалось выступать крестным отцом, даже для ребенка из собственной семьи – опять-таки, во избежание каких-либо будущих обязательств. Устав ему открывали лишь мало-помалу, ровно настолько, насколько ему «надо знать», а вот обсуждать с кем-либо, пусть даже собратом-тамплиером, хоть малую часть Устава, открытую ему, не разрешалось ни под каким условием. Угроза строжайших наказаний возбраняла ему обсуждение дел ордена с посторонними, особенно ход собраний или посвящения. Ему не следовало задумываться о ведении дел ордена, если только его не возводили в должность, требующую этого. Его единственной заботой, единственной целью в новой жизни была война с неверными.

Часто поднимается вопрос о том, как в римско-католической церкви, запрещавшей всем духовным лицам и монахам проливать кровь, могла возникнуть идея монашеского ордена, получившего патент на убийство. Пожалуй, лучше всего будет ответить, что церкви эта идея не принадлежала – она родилась у группы рыцарей. Теологам редко приходят в голову новые идеи, зато они применяют свои таланты вовсю, когда надо оправдать уже свершившиеся деяния или уже сделанные решения. Бернар де Клерво к собственному удовлетворению истолковал это противоречие тем, что убийство нехристя есть не «homicidium», сиречь человекоубийство, a «malecidium», сиречь истребление зла. На самом же деле, чтобы понять истину в полном объеме, надо иметь в виду и тот факт, что для первых тамплиеров, созвавших братство убийц во имя Христа, эта идея была таким же порождением их культуры, как и их католицизма.

К 1118 году Северная Европа только-только пришла к христианству, и до окончательного обращения язычников в истинную веру было еще далеко. Хоть правитель и соглашался принять крещение, вслед за тем повелев сотням тысяч подданных последовать своему примеру, не следует думать, будто эти люди тут же проникались пониманием религии, в которую их загнали силком. Требовалось не одно поколение нечастых визитов необразованных священников, чтобы донести до них смысл религии. Во всей христианской Европе тогда не было ни единого университета, так что религиозное образование получали не в семинарии, а через своеобразное ученичество. Налаживая контакт с населением, священник проводил службы на непонятном для них языке, и зачастую народ отождествлял своих старых богов с новым. Нас отделяет от того времени свыше восьми веков, но все же мы свято блюдем традицию ставить на Рождество елку тевтонских язычников и вслед за друидами украшать дом листьями падуба и омелы, как блюдем на Пасху и языческие символы плодородия – кролика и ярко раскрашенные яйца. Остается лишь гадать, насколько же ярче и сложнее эти воспоминания были в двенадцатом столетии, но любопытно отметить, что когда Рихард Вагнер во второй половине девятнадцатого века писал свой оперный цикл «Кольцо Нибелунгов» и прочие произведения, никого из его соотечественников не озадачили повествования о норвежских валькириях или Gotterdammerung - Сумерках Богов, как не озадачили они никого и столетием позже, когда Адольф Гитлер ссылался на древние тевтонские божества.

Следует помнить, что викинги принесли свою религию в Британию и устроили столь всестороннюю оккупацию Западной Франции, что их в конце концов признали официально, и норвежцы стали норманнами. В своих древних верованиях они чтили и даже прославляли орден воителей, желавших сложить головы во славу их бога. Эта концепция составляла основу старой религии и еще долго сохранялась после того, как христианство предъявило свои права на их души. Чтобы лучше понять тамплиеров, стоило бы – а скорее, просто обязательно необходимо – вкратце познакомиться со старой религией, имевшей последователей по всей Северной Европе.

Главным в норвежском пантеоне богов был Один, или Вотан. Его сын – бог войны Громовержец Тор – владел исполинским молотом, символически изображавшимся в виде Т-образного креста, весьма напоминающего христианский тау-крест. Другой сын Одина – Тиу – был богом сражений. Жил Один в грандиозном дворце по прозванию Вальхалла, со своего трона озирая весь раскинувшийся под ним мир. Одной из главных забот Одина была подготовка к Рагнароку – Сумеркам богов, когда злые духи, демоны и великаны небесные и земные ринутся штурмом на Вальхаллу, дабы уничтожить богов. В приготовлении к тому дню он собирал вкруг себя всех героических воинов земли. Как только где-нибудь разыгрывалась битва, Один посылал туда своих вестниц – воинственных девственниц, называемых валькириями, что означает «выбирающие мертвых». Они выезжали на поле сечи в полном боевом облачении, с копьями в руках, чтобы отобрать отважнейших, доблестнейших из воинов, которым надлежит сложить головы, дабы души их могли составить компанию Одину в Вальхалле. Когда храбрый воин погибал, его земные друзья говорили не «Он теперь на небесах», а «Отныне он будет сражаться на стороне богов».

В Вальхалле, на высочайшем уровне потусторонней жизни, герой ежедневно покидал дворец, дабы сражаться. В бою его могли изувечить или сразить наповал, но с приходом вечера он снова становился целым и невредимым, чтобы вовремя поспеть на грандиозный пир во дворце Одина, где пересказывались бравые деяния, а отважнейших бойцов дня вызывали поименно, дабы воздать им хвалу. Вволю наевшись вепрятины и упившись медом, воин отходил ко сну, чтобы поутру восстать и во всеоружии снова ринуться в сечу. Таковы были североевропейские представления о райских наслаждениях и вознаграждении – право во веки веков что ни день вступать в рукопашную. Такова была вера, ставившая боевое искусство превыше всех других, и воинственный народ не мог в одночасье распроститься с этой верой во имя христианского всепрощения. Когда же они постигали свою новую религию, мстительный Бог Ветхого Завета был некоторым куда ближе, нежели любящий Бог Нового, и они упорно цеплялись за многие из старых верований. Церковь боролась, проповедовала, изрыгала громы и молнии, но не могла окончательно вытравить сберегаемое в глубине души чувство, что Бог любит добрых воинов, и что ратное искусство – самое доблестное и достойное занятие для мужчины. Эта вера питала концепцию феодализма, а народная память о прежней вере служила залогом того, что война привлечет в боевой отряд собратьев по оружию, сражавшихся и умиравших во славу Бога, особенно в то время, когда церковь все еще старалась изгладить из людской памяти остатки поклонения богам войны, впрочем, без особого успеха. Люди цепко держатся за старые обычаи – отчасти даже по сей день.

Сама идея священного крестового похода предоставила возможность примирить впитанную с молоком матери любовь к войне с христианской верой. Раз уж обуздать воинственный дух не удается, то можно хотя бы направить его на цель, угодную Богу и его церкви. Эта идея – одно из доказательств гениальности Урбана II.

Одно древнее церковное предание повествует о профессиональном акробате, вступившем в монашеское братство, где его ловкость и немалое искусство оказались совершенно излишними. Однако же гимнастика была единственным его истинным дарованием, и вот однажды, оставшись в часовне в полном одиночестве, он надумал продемонстрировать свой единственный талант пред ликом Божьим. Он скакал, кувыркался, выделывал кульбиты и сальто перед алтарем, пока не рухнул на пол в совершенном изнеможении, задыхаясь и обливаясь потом. Аббат, наблюдавший за его выходками из полутемного дверного проема, шагнул было в часовню, дабы укорить и наказать сбившегося с пути монаха за недостойное поведение, но замер, потрясенный случившимся дальше: статуя Пречистой Девы обо алтаря пошевелилась! Сойдя с пьедестала, Святая Богородица подошла к простертому монаху, опустилась рядом с ним на колени и краем своей одежды отерла пот с его чела, одобрительно ему улыбаясь. Господь возлюбил человека, отдавшего Ему все лучшее в себе, что бы то ни было.

Именно так и поступали рыцари-храмовники. Пускай не Иисус Христос наделил их любовью к сражениям и тягой отточить свое смертоносное искусство на бранном поле, но через идею посвятить жизнь войне за Крест Господень противоречивые устремления рассудка и сердца слились воедино, возложив их жизни на алтарь служения высокой цели. Становясь рыцарями Храма, воинством Христовым, они направляли свою веру и свои инстинкты в единое русло. Посвятив служению Богу свой главный талант, отдавшись ему с безраздельным упоением, они получали полнейшее удовлетворение, решавшее серьезнейшую проблему того времени – проблему перехода от мирского начала к духовному. Психология была им неведома; они знали лишь, что счастливы.

Должно быть, новообращенных тамплиеров, многие из которых были выходцами из деревенской глуши, влекла еще и экзотика новых краев и диковинных обычаев. Весьма вероятно, что за время многомесячного плавания, как и в грядущие века, юноши часами слушали байки старших, закаленных рубак, повествовавших им о делах бранных и о той стране, что лежит за морем – Outremer, как называли ее французские крестоносцы. Они чутко внимали рассказам о смуглолицых людях, с которыми вскоре должны были схлестнуться в битве, называвших своего бога Аллахом и сверявших каждый день своей жизни с заветами пророка по имени Магомет.

Нам тоже следует перехватить хоть частицу этих сведений, чтобы полнее насладиться приключениями, которые ждут нас впереди.

Пророк Магомет – как его еще называют, Мухаммад или Мохаммед – вовсе не строил Каабу в Мекке, да и представление об Аллахе как о творце всего сущего породил не он. И то, и другое существовало за многие века до его прихода на свет. Пророк же лишь истолковал природу Бога и Закона Божьего (Шариата). Он очистил идею Бога, сняв с нее наслоения икон, образов и символов сотен анимистических божеств, которым поклонялись и за которых сражались народы Аравийского полуострова.

«Кааба» в переводе с арабского – «куб»; весьма удачное определение для храма пятнадцатиметровой высоты, вознесшегося в центре торгового города Мекка на западе Саудовской Аравии, где родился Магомет. О происхождении храма позабыли задолго до прихода Пророка, однако предание гласит, что возвел Каабу Авраам. В те времена когда Магомет явился на свет – через 570 лет после рождения Христа – храм представлял собой кумирню, забитую идолами и мощами, посвященными, по свидетельству одного из историков, 367 различным божкам, подчинявшимся единому высшему существу – Богу, или, по-арабски, Аллаху. Политеизм приносил Мекке изрядную прибыль, ведь у огромного множества богомольцев имелись разнообразнейшие причины для паломничества в сей город, дабы пасть ниц пред образами своих богов. Они несли в город свои капиталы, чтобы платить за проживание, вели скот и везли продукты, чтобы продать на местном базаре, а взамен уносили купленные здесь же соль, специи, одежду и оружие. Купцы Мекки не могли нарадоваться своим барышам, и вполне понятно, что клан негоциантов весьма косо поглядел бы на всякого, осмелившегося ниспровергнуть этих богов, тем самым поставив под удар столь надежный источник доходов, как паломники.

Несмотря на бедность, род Магомета принадлежал к племени курейш – одному из могущественнейших в этом крае. Магомету, по смерти родителей попавшему на воспитание к родственникам, довелось в отрочестве испытать такое, что впоследствии сказалось на его откровениях, суливших чудовищные адские муки грешникам, дурно обращавшимся с сиротами.

Выросший в окружении торговцев, Магомет еще юношей пошел на службу к богатой вдове по имени Хадиджа, чьи караваны ходили по всей Аравии и Сирии. Вскоре Хадиджа, премного довольная своим миловидным и юным работником, да вдобавок отличавшимся изысканной манерой речи, доверила ему более серьезные обязанности. Деловыми отношениями ее благосклонность не ограничилась, и они поженились, когда Магомету было лет двадцать пять – на пятнадцать лет меньше, нежели его состоятельной невесте.

Одна из двух дочерей, родившихся от этого брака, по имени Фатима, вышла замуж за юного родственника, некоего Али, впоследствии сыгравшего в новой религии ключевую роль. Многие годы водил караваны Магомет, посещая все новые и новые города, беседуя с разнообразнейшими людьми, и всегда готов был вступить в спор, всегда готов выслушать.

Встречаясь с иудеями и христианами-несторианцами, он пытливо расспрашивал их о верованиях, дивясь частым ссылкам на священные писания, буква которых руководила их верой. В городе Ятриб, находящемся примерно на 500 километров севернее Мекки, Магомет свел дружбу с несколькими еврейскими негоциантами. Позднее этот город, население которого наполовину состояло из иудеев, дал кров Пророку в годину величайших невзгод, когда под угрозой была сама его жизнь.

Противоречия и рознь местных религий все чаще заставляли Магомета задумываться. Религиозные вожди не хотели шевельнуть даже пальцем, дабы искоренить или хотя бы обуздать окружавшие их разложение и разврат. Политеисты, не знавшие согласия почти ни в чем, посеяли путаницу и неразбериху, отодвинув верховного всемогущего Бога – Аллаха – на второй план. Всерьез обеспокоенный этим Магомет все чаще удалялся в пустыню, дабы предаться размышленьям и созерцанию.

И вот однажды ночью 610 года он покинул свой дом в Мекке, дабы найти уединение в пещере горы, расположенной неподалеку от города. Пока он предавался созерцанию, его внезапно объяло лучезарное сияние, в коем ему явился архангел Джебраил (Гавриил), повелевая нести людям истинное слово Божье. Аллах избрал его на роль учителя. Магомет открылся только своей жене, безоглядно поверившей в правдивость его откровений и обеспечившей мужу полнейшую поддержку во всем. За первым явлением, вдохновленным свыше, последовали и другие, и вот однажды ночью ему было наказано поведать всему свету, что нет Бога, кроме Бога. Аллах не просто верховный Бог, Он единственный Бог. У Аллаха нет ни супруг, ни отпрысков, ни иных обличий.

Так родился Первый Столп исламской религии, символ веры, или шахада. Он звучит в призывах к молитве и из уст каждого правоверного во всяк день его жизни: «Ашхаду алля иляха илляллах уа ашхаду анна Мухаммадан расулюллах». «Свидетельствую, что нет божества, кроме Бога, и свидетельствую, что Магомет – посланник Бога». Как и следовало ожидать, первых последователей Магомет нашел среди бедноты и рабов. То, что Магомет предал политеизм анафеме, отнюдь не способствовало торговле, и купцы, потерпевшие от его проповедей убытки, испытывали жгучую досаду, но он сумел найти верующих среди родни и друзей. Абу Бакр, ставший тестем Магомета, и зять Пророка Али оказались в числе самых ярых его последователей, однако он нажил куда больше врагов, нежели обратил людей в свою веру.

Магомет оставался в Мекке, несмотря на усиливающуюся враждебность, потому что там находилось весьма солидное предприятие его жены, но после ее смерти перебрался в соседний городок, дабы нести дальше Божье слово, однако здесь его проповеди наталкивались на колкости и яростное неприятие. Когда же толпа городского отребья побила его камнями, он вернулся в Мекку, где его хоть и чурались, но не подвергали оскорблениям действием. Именно в этот период, когда Магомет чувствовал себя изгоем и впал в отчаяние, ему дано было новое религиозное откровение. Одни считают его подлинным, другие утверждают, что все разыгралось во сне, но все мусульмане осознают, насколько важную роль оно играет в их вере. Именно этот случай и представлял для тамплиеров самый непосредственный интерес.

Однажды ночью Пророка пробудил архангел Джебраил, чтобы отвести его к Каабе. Перед Храмом стояло великолепное белоснежное крылатое животное – наполовину мул, наполовину осел. Магомету повелели занять место в седле, и едва он уселся, животное по имени Борак развернуло свои могучие крылья и воспарило ввысь, устремившись по усыпанным звездами ночным небесам на север. Когда же Бурак пошел вниз, Магомет узнал град Иерусалим. Животное опустилось на Храмовую Гору с западной стороны от храма, на пустыре, оставшемся от древнего Храма Соломонова. В храме Магомета ждали все пророки-предтечи: Муса (Моисей) – курчавый, высокий и худощавый, Иса (Иисус) – среднего роста, веснушчатый, с длинными прямыми волосами, но более всего поразила Магомета встреча с Ибрахимом (Авраамом). Позднее он признался: «Ни разу не видел я человека, более похожего на меня!»

Пророки предложили Магомету освежиться, выбрав между молоком и вином. Он выбрал молоко, и Джебраил поведал ему, что он сделал мудрый выбор для себя и своих последователей, ибо с этой ночи впредь вино находится для них под запретом. Далее его отвели из храма на огромную скалу посреди горы, на которую опиралась лестница. Магомету велели вскарабкаться по лестнице, и он послушался, поднявшись сквозь все сферы ада и рая к самому трону Аллаха. По пути ангел Малик – начальник стражи ада – приподнял крышку огненного колодца, дабы показать Магомету, какая кара ждет тех, кто обижал и обкрадывал сирот. По словам Пророка, облик грешников был омерзителен, губы их были подобны верблюжьим, а «в ладонях они держали пылающие угли, каковые они брали в рот, дабы те, пройдя их тела насквозь, были извергнуты сзади».

Поднявшись же далеко за небесный свод, Магомет узрел неописуемо прекрасных девушек с алыми устами и блистающими очами, угождавших всякому, кто своей добродетелью заслужил вечное блаженство в раю. Когда же он описал мистические ночные прозрения своим приверженцам, некоторые покинули Пророка в негодовании, решив, что разум его помрачился, остальные же приняли откровения, как убедительное доказательство богоизбранности Магомета. Прозрения Пророка обеспечили Иерусалиму третье место среди самых почитаемых правоверными священных мест. Ставшая объектом поклонения Храмовая Гора получила название, отражающее ее святость – Харам эс-Шариф, сиречь «благодатная святыня». В 691 году н.э. калиф Абд аль-Малик надумал увековечить храм небесный, названный в семнадцатой суре (главе) Корана мечетью, наиболее удаленной от Мекки: Хвала тому, кто перенес ночью Своего раба из мечети неприкосновенной в мечеть отдаленнейшую, вокруг которой Мы благословили…

Абд аль-Малик возвел величественную мечеть на месте храма Соломонова, где находился храм пророков во время ночного странствия Магомета, и нарек ее именем, упоминающимся в Коране – «мечеть отдаленнейшая», то есть «аль-Акса» по-арабски. Эту-то мечеть аль-Акса король Балдуин II отвел только что созданному ордену рыцарей-тамплиеров (то есть «храмовников»), откуда и пошло его название. Вдобавок калиф выстроил прекрасную сводчатую мечеть посреди горы в знак почтения к тому месту, где лестница опиралась на скалу. Некоторые верят, будто это та самая скала, на которой Авраам собирался принести в жертву собственного сына. Ее нарекли Куббат аль-Сахра – Дом Скалы. И хотя оба здания время от времени перестраивали и меняли декор, они по сей день остаются объектами поклонения мусульман на Храмовой горе в Иерусалиме.

Совершив свое мистическое ночное странствие, Магомет начал записывать заповеди, полученные от Бога. Собрание его писаний, поделенное на 114 глав, именуемых сурами, назвали ал-Коран, то есть «чтение». Эти писания надлежит не только читать, но и подчиняться им безоговорочно, что и означает арабский термин «ислам». Последователь же ислама – муслим (мусульманин) – «покорный». Завет Магомета, что Коран надлежит воспроизводить только по-арабски, предотвратил теологические диспуты, порождаемые ошибками и неточностями перевода, зато стал огромной препоной для людей, желающих следовать исламу. Его же предписание, чтобы Книгу читали все правоверные, стало мощным стимулом к распространению грамотности, в противоположность позиции католической церкви, запретившей читать Библию всем, кроме облеченных таким правом. Магомет говорил, что люди должны читать заповеди Бога, дабы достичь самостоятельного понимания. Римско-католическая же церковь твердила, что мирянину нечего и тщиться понять слово Божие, предоставив его толкование Церкви. Магомет сказал, что между верующим и Богом не может вставать никто – им не нужны никакие толмачи, даже сам Пророк. Римская же церковь повторяла, что доступ к Богу возможен только через посредство Верховного понтифика – Папы, владеющего ключами от царства Небесного. Разногласия между мусульманством и христианством столь фундаментальны, что большинство верующих упустили самый основополагающий момент из всех: что и те, и другие, черпая истоки веры в Ветхом Завете, поклоняются одному и тому же Богу.

По мере того как Магомет мало-помалу разносил слово Аллаха, он начал учить последователей морали, заповеданной Богом. Им надлежало воздерживаться от всякого воровства, лжи, мошенничества и блуда. Им надлежало прекратить убивать нежеланных дочерей в младенческом возрасте. Каждое откровение завоевывало новых сторонников – и новых врагов из числа купцов Мекки, поскольку кочевые паломники с радостью встретили наказ Магомета прекратить растрачивать деньги попусту на дары священникам, служащим ложным богам. Он вещал им, что совершая паломничество, чтобы воздать дань идолам и образам, они оскорбляют единственного Истинного Бога, и что они могут снискать благосклонность Аллаха и сберечь деньги, просто оставшись дома и предавшись молитве.

В то время как в Мекке число противников Магомета неуклонно возрастало, а сами они становились все агрессивнее и опаснее, его учение добилось успеха и привлекло сторонников в торговом городе Ятриб. Почтение к нему было столь велико, что посланцы Ятриба тайно встретились с Магометом, чтобы пригласить перебраться в их город и взять своих последователей с собой. В то время город раздирала вражда двух арабских клик, и его жители полагали, что милосердие Магомета, уважение к справедливости, а особенно его дар убеждения и красноречие могут с успехом сделать его посредником, чье вмешательство принесет долгожданное примирение.

Эта мысль пришлась Пророку по душе, потому что меккские курейши повели себя настолько вызывающе, что Магомет уже начал опасаться за собственную жизнь. Он повелел своим сторонникам перебираться в Ятриб, но не сразу, а за пару месяцев, группками по четыре-пять человек, чтобы не насторожить врагов. Переселение под защиту Ятриба началось, и в конце концов и сам Пророк вынужден был последовать за своими почитателями, узнав о готовящемся покушении – его убьют, как только он переступит порог дома. Его зять Али, укутавшись в зеленый плащ Магомета, улегся в его постель, а Пророк бежал из города вместе с верным Абу Бакром. Дожидавшиеся на улице убийцы, заглядывая в окна, думали, что видят спящего Магомета. Они ждали час за часом, держа обнаженные мечи наготове, а Магомет тем временем поспешал во весь дух, начав свое восьмидневное бегство в Ятриб. В истории ислама это бегство Магомета и его приспешников известно как хиджра – «переселение». Отсюда возник столп ислама под названием хадж – паломничество в Мекку, совершить которое каждому мусульманину надлежит хотя бы раз в жизни. По свершении этого благочестивого деяния он может добавить к своему имени почетный титул «хаджи».

Хиджра свершилась в год 622 от Рождества Христова. С той поры мусульмане исчисляют свой календарь от года великого переселения, так что следующий 623 год от Рождества Христова стал первым годом от Хиджры. Город Ятриб правоверные почитают как место, где Магомет нашел защиту. С того времени его именуют «Мединат альнаби», город Пророка, и постепенно сократив название до просто «Город», или «Медина». Большая Мечеть в Медине – второе из самых почитаемых мусульманами мест.

Разузнать обо всем об этом и запланировать ежегодное паломничество в Мекку – по завету Пророка совершаемое в двенадцатом месяце мусульманского календаря, зу-л-хиджжа – крестоносцев соблазнил отнюдь не интерес к теологии, а банальная алчность. Ими двигали те же побуждения, какие толкали бедуинов и прочих арабских разбойников нападать на христианских паломников в Иерусалиме, что в свою очередь привело к основанию рыцарского ордена тамплиеров. Паломники почти всегда несли с собой припасы, деньги на расходы и дары. Так, месяц мусульманского паломничества стал своего рода сезоном охоты на людей, когда христиане Галилеи, Трансиордании и Иудеи рыскали по дорогам, перевалам, бродам и оазисам, лежавшим на популярных путях в Мекку, пребывая в готовности наброситься на паломников, почти не опасаясь наткнуться на профессиональных воинов среди них.

В Ятрибе Пророка вовсе не ждал выдающийся успех в роли примирителя соперничающих кланов. Как раз напротив: он привнес новую рознь – между своими последователями и теми, кто к ним не принадлежал. Ему ничего не грозило, но не светил и успех, потому что его возвышенное стремление очистить священную Каабу от скверны привело лишь к его собственному бегству во спасение собственной жизни. Жители Мекки по-прежнему были настроены против него и его неофитов. В отчаянии Магомет решил выказать себя с доселе неведомой стороны, нанеся ответный удар по кошелькам предводителей Мекки – самому больному месту всех негоциантов света.

В 624 году от Рождества Христова Магомет, собрав отряд приблизительно из трехсот агрессивных последователей, возглавил конную атаку на большой караван племени курейш, который охраняли почти тысяча человек. Эта первая решительная военная победа стоила ему лишь четырнадцати человек, так что он без труда завербовал среди сторонников новых участников ряда прибыльных набегов. В ответ на что правители Мекки, решив раз и навсегда положить грабежам конец, собрали десятитысячное войско, чтобы захватить Медину и положить конец Пророку Магомету и его бесчинствующей религии.

Нам уже никогда не узнать, самому ли Пророку пришла в голову эта идея или он пустил в ход уловку, услышанную во время странствий, но пока отцы Мекки набирали свое войско, Магомет велел своим приспешникам вырыть вокруг Медины ряд глубоких рвов, что было совершенно в диковинку для тогдашнего арабского военного искусства.

Приблизившись ко рвам, воины Мекки обнаружили, что с такого большого расстояния их короткие луки не могут причинить никакого серьезного ущерба, но боялись спускаться в опасные рвы с крутыми склонами – будь то на верблюдах или пешком. В неистовстве они изрыгали проклятия и угрозы, но не переходили в нападение. Но едва они развернулись, чтобы начать долгий поход домой, покинув Медину целой и невредимой, весть о том начала распространяться со скоростью молнии по всей Аравии. И все больше и больше новообращенных вливались в ряды последователей человека, которому, казалось, покровительствует сам Аллах.

Спустя пару лет нерегулярных стычек Мекка и Медина заключили перемирие, после чего Мекка нарушила соглашение, напав на племя, обратившееся в ислам. На сей раз уже Магомет сумел собрать десятитысячное войско, сражавшееся за Бога и Его Пророка. Оно захватило Мекку без труда, и Магомет вступил в родной город уже правителем, повелев своим последователям вышвырнуть из Каабы и уничтожить омерзительных идолов, а затем очистить и убрать древнее строение. Когда повеление было исполнено, Магомет вошел в храм, дабы вознести молитву.

Так Кааба в Мекке стала святейшим местом всего ислама, главной целью хаджа. Она стала «кыблой», то есть «вместилищем Бога», к которому мусульмане всего мира с той поры и поныне обращают свои молитвы по пять раз на дню чуть ли не от рождения до самой смерти, поколение за поколением.

В 630 году Магомет вернулся в Медину, где и посвятил последние два года своей жизни дальнейшему запечатлению своих откровений. В законченном виде Коран представляет собой свод Божьих заповедей о том, как надлежит верить, вершить молитвы, вести себя, творить милосердные дела и править закон. На основе этих писаний и жизненного пути Пророка и возникли Пять Столпов Веры – самое сердце ислама.

Как уже поминалось выше, Первым Столпом стала шахада – кредо, выраженное во всеохватном принципе, что нет Бога, кроме Бога, и что Магомет – посланник Его. Магомет внес ясность в древние заповеди, перейдя от «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим» к «Нет других богов, кроме Меня!». Эта фундаментальная вера сделала христианский принцип Триединого Бога – Отца, Сына и Святого Духа – совершенно неприемлемым для мусульман. У Аллаха потомков не было. Магомет признал в Иисусе из Назареи – Исе ибн Марийам, сыне Марии – истинного Пророка, возлюбленного Богом, чтил его мать и непорочное зачатие, но отрицал, что Иса был богом или Сыном Божьим. Более того, он отрицал, что Иса умер на кресте. Это-то и стало главной претензией в христианских крестовых походах – сущее притворство, по мнению правоверных мусульман, считавших, что эти безумцы пришли умереть ни за что.

Второй Столп ислама – это намаз, молитва; ритуал, который следует блюсти только на родном языке Пророка – арабском. Молитвы надлежит возносить на рассвете, в полдень, между полуднем и закатом, на закате (когда начинается новый день) и вечером. В приготовлении к ним совершается ритуальное омовение лица и рук по локоть. Магомет, знавший условия жизни в пустыне, оговорил исключение для случаев, когда под рукой нет воды или ее запас чересчур скуден. В подобных случаях ритуальное омовение допускается совершать символически – песком вместо воды. Правоверные разуваются и, если возможно, преклоняют колени на специально предназначенном для этого коврике. Очевидно, молиться можно где угодно – в шатре или гостиничных апартаментах – но по пятницам, в мусульманский саббат, надлежит постараться попасть в мечеть ради общей молитвы.

Третий Столп ислама составляет закят – сбор подаяния, поскольку Коран предписывает свершение милосердия в обязательном порядке. Аллах взирает особенно благосклонно на тех, кто делится с менее удачливыми. В некоторых мусульманских государствах закят собирают в точности так же, как налога, а его распределением занимается правительство. В других местах его собирают мусульманские общины, самостоятельно решающие, где он принесет больше блага. Кое-кто считает нищенку, побирающуюся на улице или у городских ворот, досадной приставалой, но для настоящего правоверного она исполняет важную роль, давая возможность заработать благословение Божье, бросив ей в подол пару монет.

Многие христианские фундаменталисты любят подчеркивать, что благие дела не имеют к спасению ни малейшего касательства, но мусульманину без них не обойтись никак.

Четвертый Столп – ураза, пожертвование через пост. Самый важный и долгий пост ислама в память первого откровения Магомета в его уединенном горном убежище обычно именуется в честь девятого месяца исламского календаря, на который приходится пост, и потому именуется Рамаданом. Целый месяц мусульмане воздерживаются в дневные часы от еды, питья, курения и половой близости. В городах наступление рассвета и заката могут объявлять по радио и телевидению, но в сельской местности придерживаются традиционного способа, беря по мотку белой и черной пряжи: если света достаточно, чтобы отличить их друг от друга – значит, еще день, а если разница в цвете не видна – значит, солнце закатилось.

За века приспособление к Рамадану заставило многих мусульман на месяц выворачивать свою жизнь наизнанку. Днем они спали, а после работали, играли и трапезничали. Мне довелось провести Рамадан в старинном городке Фес в Марокко, в дневные часы напоминавшем город-призрак, но на закате магазины распахивали свои двери, в ресторанчиках разжигали очаги, повсюду горели костры, а по улицам бегали и играли дети.

Оканчивается Рамадан вместе с новолунием – как только на небе появится узенький серпик месяца, ставший всемирным символом ислама. Вот почему исламская международная благотворительная организация, по очевидным причинам не желая именовать себя христианским названием – Общество Красного Креста, величается Обществом Красного Полумесяца. Многие христиане, предающие Магомета анафеме как Антихриста и пособника дьявола, автоматически относят всякий исламский символ к числу дьявольских, в том числе и полумесяц. В исламском же мире рождение новой луны знаменует окончание месячного поста, выливающееся в трехдневный Ид ал-фитр, праздник разговения – счастливое время пиров, подарков и добровольной раздачи дополнительной милостыни.

Пятый же Столп – это хадж, паломничество в Мекку. Всякий мусульманин обязан совершить ритуальное странствие хотя бы раз в жизни, если только ему не препятствуют непреодолимые обстоятельства наподобие болезни или увечья. Хадж свершается в память бегства Магомета в Медину, но корнями восходит к паломничеству, якобы совершенному Авраамом. Главная цель странствия – Великая Мечеть в Мекке, на внутреннем дворе которой находится священная Кааба со священным колодцем Земзем, расположенным неподалеку. Паломник семикратно обходит Каабу, проталкиваясь сквозь толпу, дабы потрогать или облобызать загадочный черный камень, вмурованный в ее стену. Происхождение и назначение камня давным-давно позабыты, но священно само его существование. День за днем совершают паломники предписанные ритуалы, в том числе собирают камни, чтобы швырять их в столб, символизирующий дьявола, пробегают между двумя холмами, после чего пьют из священного колодца Земзем в память о ветхозаветной Хаджар, искавшей в пустыне воду для своего сына Исмаила.

Ритуал, разыгрывающийся на четвертый день окончания поста, особенно важен, потому что в этот день его повторяет каждая мусульманская семья в мире. Ид ал-адха [у тюркских народов – курбан-байрам], то есть жертвенное пиршество, назван так в память о готовности Ибрахима – Авраама – подчиниться Богу во всем, вплоть до принесения в жертву своего возлюбленного сына Исаака. Верующие несут на заклание животных и готовят праздничную трапезу, но семейство съедает ее не целиком: толику от каждого блюда надлежит отдать бездомным и беднякам. Съеденное же есть дань памяти покорности Ибрахима и милосердию Божьему.

Именно деньги, которые брали в паломничество ради этого пиршества, а также на подаяние и расходы, и делали караваны паломников столь желанной целью для крестоносцев. Конечно, многих паломников на долгом пути в Мекку подстерегали и другие опасности. Они преодолевали высокие заснеженные перевалы и пересекали бескрайние жаркие пустыни, странствуя по совершенно незнакомым краям. Многие по пути умирали. (Этот факт не ускользнул от внимания воинствующе-атеистической коммунистической иерархии Советского Союза последних лет. Его пускали в ход во время деспотического тоталитарного режима в попытке подкрепить усилия по искоренению мусульманства в СССР. Пару лет назад мне довелось побывать в начальной школе мусульманской республики Таджикистан. Класс десятилетних учеников был украшен обычными для этого возраста карандашными рисунками. Один из них привлек мое внимание благодаря ослепительно яркому солнцу, занимавшему изрядную часть листа. Я различил деревья, похожие на пальмы, но не мог разобрать, что означают схематичные фигурки, разбросанные среди них. «На земле лежат мертвые люди и верблюды, – пояснил мой русский сопровождающий. – Этот рисунок демонстрирует пагубные законы Магомета, заставляющие людей погибать от жажды на пути в Мекку».)

Пять Столпов ислама характеризуют веру, которая должна обеспечивать крепкую взаимосвязь между всеми мусульманами, помогая им добиться полного единства, но письменное слово не избавлено от перемен, вносимых различными трактовками и учениями. Подобное время от времени происходило с христианством, и ислам чаша сия не миновала.

Именно глубокий раскол между поборниками ислама обеспечил победу Первого крестового похода. В те времена шиитская Египетская империя, с одной стороны, и ортодоксальные мусульмане-сунниты Сирии, с другой, и не помышляли о совместных действиях, так что разделявший их край – Святая Земля – был открыт для нападения любого захватчика. Но стоило обеим сторонам объединиться, и они уподобились двум рукояткам клещей, в которых были зажаты государства крестоносцев. И тогда дипломатам тамплиеров, стремившимся любой ценой помешать исламским войскам объединить свои силы против христиан, понадобилось всерьез изучить исламские секты.

Великий раскол начался вскоре по смерти основателя религии. В 632 году, когда жизнь Магомета оборвалась, его друг и тесть Абу Бакр провозгласил: «О, мусульмане! Если кто из вас поклонялся Магомету, тогда я поведаю вам, что Магомет мертв. Но ежели вы поклонялись Богу, дозвольте поведать, что Бог жив и не умрет никогда!»

Выбирая главу ислама, достойного занять место Магомета, его последователи придерживались древних племенных обычаев. Собравшись, дабы отыскать в своем числе человека зрелого, достойного и мудрого, старейшины и главнейшие шейхи почти тотчас же избрали Абу Бакра, ставшего первым халифом, то есть «преемником». Этому избранию способствовало и то, что Абу Бакр приходился Пророку родней по браку и был членом того же рода Хашима.

Как это часто происходит, некоторые последователи из отдаленных краев вроде кочевников-бедуинов, решив, что без Пророка им никто не указ, потянулись прочь, а иные даже начали проявлять воинственную непокорность, так что потребовалось прибрать их к рукам. Для исполнения этой задачи постаревший Абу Бакр избрал более молодого и энергичного человека – искусного бойца по имени Халид ибн ал-Валид, вереницей побед в боях за веру завоевавшего себе прозвище «Клинок Аллаха». Халид же в ходе первого джихада, или Войны за Веру, блистательно и быстро разгромил всех врагов ислама в Аравии.

Упиваясь своим триумфом, победоносные мусульманские воины искали новых возможностей выказать свою доблесть и продемонстрировать главенство Аллаха. Прорвав северную границу Аравии, они через Сирию прошли в Ирак и взяли штурмом город Хира на Евфрате. В достатке запасшись провизией и водой, обогатившись большой добычей, мусульманское воинство верхом на верблюдах развернулось, чтобы совершить беспримерный переход через Сирийскую пустыню и захватить византийский город Дамаск.

Пока шла эта кампания, халиф Абу Бакр скончался, а ему на смену пришел халиф Умар ибн Хаттаб, тоже тесть Магомета и член клана Хашимиа. Нежданно проявив талант организатора, Умар всячески поощрял джихад. Халид же приумножил свою славу, разгромив в поле византийскую армию и выступив в 640 году на Иерусалим. А в то же самое время другое мусульманское войско отправилось на завоевание Персии.

Далее мусульманские воители нацелились на следующий трофей – Египет, бриллиант в короне Византийских колоний. Плодородная долина Нила являла собой самый густонаселенный регион Ближнего Востока, открывая выход к Средиземному морю и портовым городам, центрам весьма выгодной торговли. Теперь арабская армия, отчасти пересевшая с идеальных для пустыни верблюдов на проворных арабских скакунов, стремительным галопом пронеслась через дельту Нила, одерживая одну решительную победу за другой и в 646 году овладев портовым городом-крепостью Александрия. В итоге владения мусульман, поначалу ограниченные одним-единственным городом Мединой, но мало-помалу разросшиеся до целой страны, стремительно преобразились в империю, раскинувшуюся от Египта до Афганистана.

И снова халиф скончался во время военной кампании, примерно в то же время, когда Умар погиб от руки раба-перса. А избрание преемника Умар ибн ал-Хаттаба подготовило почву для раскола ислама. Удостоившийся державы престарелый Усман ибн Аффан, уже переваливший за седьмой десяток, поспешил принять меры, дабы за краткий отмеренный земной срок обеспечить собственную семью как можно лучше. Усман ибн Аффан принадлежал уже не к племени хашимитов, подобно Магомету, а к племени омейя. На глазах у хашимитов высшие посты в новом правительстве доставались членам соперничающего рода, отправлявшимся править покоренными городами и провинциями, в то время как род самого Пророка был совершенно отстранен от руководства религиозным движением, которому сам же положил начало. Зависть и недовольство уже грозили перерасти в гражданскую войну, но после убийства халифа Усмана ибн Аффана сыном Абу Бакра в 656 году разногласия на время поутихли.

Четвертым халифом Магомета стал Али ибн Абу Талиб – двоюродный брат Пророка, женившийся на его дочери Фатиме. Когда же халиф Али потребовал отставки всех омейских сановников, намереваясь заместить их собственными сторонниками- хашимитами, межклановая рознь вспыхнула с новой силой. Муавия, новый вождь племени омейя, напрочь отказался сложить с себя полномочия правителя Сирии, и гражданская война стала реальностью.

После многих месяцев мелких стычек два могучих войска сошлись лицом к лицу на бескрайней равнине в Ираке. Как только они схлестнулись и отпрянули друг от друга, чтобы перегруппироваться, стало ясно, что победа останется за армией Али. И тогда разыгралось небывалое действо, увековеченное и в военных летописях, и в истории ислама. Полководцы проигрывающего воинства Муавии собрали все экземпляры Корана, какие только могли отыскать, и стали вырывать из них страницу за страницей, раздавая их воинам. Когда же обе рати снова сошлись, все воины Муавии, насадив на свои мечи и копья листки священного писания, направили их не на врага, но к небу, возглашая: «Наше оружие вознесено только к Богу. Пусть же Бог решит исход этой схватки!» Лязга клинков не было слышно, ибо растерянные солдаты Али не решались нападать, ведь удар по вражескому клинку мог причинить вред боговдохновенным откровениям Пророка.

Остуженный боевой пыл обратился в робость и замешательство. Противоборствующие стороны искали наставления у своих вождей, и те решили назначить эмиссаров, чтобы они уладили дело. Посланники сошлись в том, что халифом не будет ни Али, ни Муавия, и оба должны устраниться, чтобы можно было избрать нового халифа. Али соглашение отверг, считая себя единственным законным преемником. Спор продолжался, но война окончилась. В конце концов противники разошлись по домам, так и не договорившись о главном.

На поле брани Али выиграл бы сражение, но вне его проиграл из-за своей политической недальновидности. Сторонники начали покидать его один за другим, полагая, что прежде его покинуло мужество. Говорили, что Али выказал только слабость, а воины всегда болезненно воспринимают, когда верная победа ускользает у них из рук из-за политиканов. Неведомо, к какой из сторон принадлежал убийца, но когда разъяренный безумец пронзил мечом Али, направлявшегося в мечеть для молитвы, еще не оформившийся раскол ислама стал делом решенным.

Теперь Муавия провозгласил себя истинным халифом, призвав всех мусульман следовать за ним и объявив, что вслед за ним халифом станет его сын Йазид. Магомет вовсе не говорил, что титул главы ислама должен передаваться по наследству, но для мусульман это разрешило проблему передачи полномочий, навлекшую гибель от рук убийц троих из первых четырех халифов. Правоверные приняли Муавия, основавшего тем самым быстро набирающую силу халифскую династию Омейядов.

Омейяды перенесли свою столицу подальше от рода Пророка, обитавшего в Медине и Мекке, в сирийский город Дамаск. Оттуда они и направляли завоевательные походы мусульман, сотворившие их империю. Двигаясь на восток, их конница доходила через Афганистан до самой Индии. На западе они покорили североафриканские земли вплоть до побережья Атлантики. Когда же они вышли к океану, любопытство толкнуло их отправить разведывательные отряды через узкий пролив в южную Испанию. Те вернулись с донесениями, что правящие там визиготы, за века до того отбившие этот край у римлян, вроде бы не готовы к войне, и в 710 году была собрана флотилия, чтобы доставить на Европейский континент армию из семи тысяч мусульман под командованием берберского полководца, бывшего раба Тарика. Тот высадил свою армию близ внушительной скалы, возносящейся над водой на добрых пять сотен метров, и нарекли ее горой Тарика – Джабель-аль-Тарик; за истекшие века это название преобразилось в Гибралтар.

Когда же вся Испания пала пред мощью мусульманского оружия, они двинулись дальше, чтобы обследовать равнины по ту сторону Пиренеев. Увиденное пришлось им по душе и была созвана армия для вторжения во Францию, дошедшая до самого города Бордо. Карл Мартел, франкский вождь, чьему внуку предстояло стать императором Карлом Великим, кинул клич по городам и весям собрать войско, способное положить конец исламскому нашествию. В октябре 732 года они сошлись под городом Туром. Мусульманское войско сплошь состояло из кавалерии, а французское – почти целиком из пехоты, и Мартел предпочел оборонительную тактику. Обе армии противостояли целую неделю, пока командовавший войском мусульманский правитель Испании Абд аль-Рахман не потерял терпение, приказав перейти в атаку.

Кони и верблюды, ринувшиеся на французских пехотинцев, вооруженных копьями, должны были буквально смести их, но солдаты, яростно сражавшиеся за родную землю, не дрогнули. Ни те, ни другие не отступали ни на пядь, и сгустившиеся сумерки вынудили мусульман протрубить отбой, покинув на поле сечи куда больше погибших, нежели они предполагали. К счастью для франков, среди павших оказался и мусульманский полководец Абд аль-Рахман.

Наутро франки – потрепанные, но не утратившие решимости – снова вышли на позиции, чтобы во всеоружии встретить новую атаку мусульман, но она так и не последовала.

Лазутчики, высланные Мартелом, донесли, что враг под покровом тьмы отступил. Турское сражение обратило нашествие вспять и спасло Европу от обращения в ислам. В упоении славу Карла Мартела как всепобеждающего героя раздули настолько, что он смог основать новую династию.

Тем временем в Средней Азии не было своего Карла Мартела, способного обуздать устремившихся туда мусульман. Они прошествовали победным маршем до самого Аральского моря, захватив прославленные города Бухару и Самарканд. К моменту начала выступления Первого Крестового Похода мусульманская империя простиралась от Испании через Северную Африку, Ирак и Армению, Персию и Среднюю Азию до реки Инд. Мусульмане контролировали куда большую часть суши, нежели христиане, а число внимавших велениям халифов на миллионы превышало сонм последователей Папы.

Еще после убийства халифа Али ряд его последователей отверг притязания Омейядов на халифат, продолжая цепляться за убеждение, что Магомет пожелал бы передать спорные бразды лидерства мужу своей возлюбленной дочери Фатимы. Они-то и образовали партию «аш-шиа Али» – «приверженцев Али», от которой и получили прозвание шиитов. Это течение существует по сей день, хотя и пребывает в значительном меньшинстве. Составляя не более 15% всех мусульман планеты, они, тем не менее, насчитывают около шестидесяти миллионов последователей. Изначально укоренившись в Персии, ныне называемой Ираном, они оставались главенствующей религиозной и политической силой в стране, составляя почти 50% иранского населения. Шиитов возглавляют имамы или «учителя Корана», или «предстоящие на молитве». В последние годы самым знаменитым имамом был пресловутый Аятолла Хомейни. Во времена же Первого крестового похода шиитский халиф был и в Египте, но христианское нашествие упразднило этот пост.

Непогрешимость учения имамов идет от Аллаха к Магомету, а от него – к Али. Хусейн, внук Магомета, сын Али и Фатимы, стал основателем рода, давшего девятерых из первых двенадцати шиитских имамов. Большинство из них приняло насильственную смерть от рук убийц, на поле боя или через казнь за измену. Впрочем, двенадцатый имам – тоже по имени Магомет – в 878 году бесследно пропал в пещере. Таинственное исчезновение имама Магомета породило веру в мессию, который должен в один прекрасный день вернуться аккурат накануне конца света, – точь-в-точь как многие христиане верят во второе пришествие Иисуса Христа. Ожидаемого имама Магомета называют «махди» – «ведомым (Аллахом)», или «сокрытым имамом».

На протяжении веков не раз и не два появлялись самозваные махди. Пока что больше всех прославился Мухаммед-Ахмед ибн Сейид Абдулла, провозгласивший себя в 1881 году махди и пришедший к власти в Судане.

В Хартуме его сторонники победили и убили английского генерала Чарльза Гордона, прозванного «Китайским», но в конце концов в 1898 году британская кавалерия усмирила их в последней грандиозной атаке под Омдурманом – и было это так недавно, что юный Уинстон Черчилль видел это собственными глазами.

Шииты, которых часто называют также «фундаменталистами» и «радикальными» мусульманами, подразделяются на семьдесят различных течений и сект. Основное из ответвлений основывается на вере, что сокрытым был не двенадцатый имам, а седьмой, по имени Исмаил. Поэтому приверженцы этой веры – исмаилиты – придают числу семь огромное значение, наделяя его духовными, мистическими и даже магическими свойствами.

Одной из сект исмаилитов опасались более, нежели любых других мусульман, ибо она присвоила себе право убивать всякого, кто встанет у нее на пути. Секту основал исмаилитский миссионер, под предводительством которого его последователи захватили свою первую твердыню Аламут в Персии менее чем за десять лет до Первого крестового похода. Согласно преданию, в Аламуте у главы секты был личный сад неописуемой красоты с радужными фонтанами, бесценными для всякого обитателя пустыни, и прекраснейшими и соблазнительнейшими девушками на свете. Молодому члену секты давали гашиш, чтобы он одурманил свой рассудок до бесчувствия, а приходил в себя уже в сказочном саду, в окружении прекрасных девушек, потчевавших его вкуснейшими яствами. Они доставляли ему все плотские утехи, о которых он только слыхал, и даже такие, которых он не мог себе и вообразить. Чем ближе к вечеру, тем больше ему давали гашиша, пока он снова не впадал в беспамятство.

Очнувшегося назавтра в обычной обстановке новообращенного просили рассказать о приключениях, пережитых в наркотическом трансе. Когда же он описывал невообразимые радости, ему говорили, что Аллах явил ему свою милость, дав одним глазком взглянуть на высшую сферу небес, отведенную для мучеников, погибших за святую веру. За такую преданность и верность Богу испытанное столь мимолетно блаженство будет даровано ему во веки вечные. Отныне он не жаждал ничего на свете более, нежели умереть на службе Аллаха. В ответ на высказанную просьбу его подвергали интенсивной подготовке на роль истребителя врагов Бога, указанных главой секты, именуемым в летописях Великим Старцем или Старцем Горы. Тем самым молодой человек заслуживал вечное блаженство в раю, ведь выполнение миссии было равнозначно самоубийству.

Он должен был направить свой разум и сердце на успешное убийство, а не на собственное спасение. Его учили владению кинжалом: где и насколько глубоко ударить, как сделать так, чтобы доспехи не остановили удар. Учили его и разбираться в ядах. Его наставляли, как изменить свою внешность, а если требовалось, то обучали канонам и ритуалам других религий, в том числе и христианской, чтобы он мог убедительно выдать себя за представителя той же веры, что и жертва.

Владея полками подобных юношей, готовых убивать, не жалея живота своего, Великий Старец получал оружие, могуществом своим не уступавшее целому войску: даже величайшим правителям он внушал такой страх, что те должны были трижды подумать, прежде чем перечить его воле.

За предполагаемое использование гашиша (то ли для надувательства юных послушников, то ли просто для придания им безоглядной отваги) секту прозвали «гашишин», но произнести это слово крестоносцам оказалось не под силу, и в церковной латыни его переиначили в «Assassini», а в остальные языки мира этот зловещий неологизм вошел как «асасин».

Правду говоря, легендарные Райские Кущи, видимо, были попросту легендой; да вдобавок, такие хитрые уловки и не требовались. Молодых мусульман-шиитов, готовых умереть за свою веру, всегда было в достатке, что весьма наглядно продемонстрировали события наших лет. Один из членов шиитской организации в Ливане под названием «Хезболлах» без колебаний погнал грузовик, набитый взрывчаткой, на казармы морских пехотинцев в Ливане. Как мы увидим дальше, асасинов все-таки остановили – монголы в Персии, а египтяне в Сирии, но секта исмаилитов существует и поныне, а сотни тысяч ее приверженцев называют своего предводителя Ага-Ханом.

Рассказы о плотских утехах исламского рая заинтриговали европейцев, чья христианская концепция рая не допускает даже мысли об интимной близости. Они раздували и без того преувеличенные рассказы, привезенные соотечественниками на родину, но описание Гиббона, пожалуй, превзошло все изложения. В своем труде «Закат и падение Римской империи» он поведал, что даже на низших сферах исламского рая небесная эйфория сулит оргазм продолжительностью в тысячелетие: «Для нужд ничтожнейшего из верующих будет предоставлено семьдесят гурий – черноглазых девушек выдающейся красоты, цветущих молодостью, девственной чистотой и исключительной чувственностью; мгновение удовольствия растянется на тысячу лет, а его [половые] способности возрастут стократно, дабы он мог достойно вкусить блаженства».

Карматы – еще одна секта, ведущая происхождение от исмаилитов. Для вступления в нее требовалось пройти ритуал посвящения, и хотя основывался он на Коране, догматы существенно смягчили, чтобы допустить человека любых вероисповеданий и национальностей. Карматы активно занимались организаций официальных гильдий ремесленников еще до того, как подобные союзы приобрели известность в Европе. В своей книге «Ислам: верования и обычаи» С.Е. Фарах утверждает: «Некоторые авторитетные авторы полагают, что концепция и организация гильдий с единой церемониальной и ритуальной структурой привела к возникновению масонской ложи, несущей явный отпечаток арабо-исламского влияния, и средневековой системы гильдий».

Друзы, и по сей день обитающие в горах Ливана, имеют собственное представление о мусульманском мессии, ожидая возвращения шиитского халифа Египта, аль-Хакима, погибшего от рук заговорщиков. Заговор был организован его же собственной сестрой после того, как халиф публично усомнился в ее целомудрии. Друзы славятся тем, что отправляют свои ритуалы в строжайшей тайне, проводя службы по четвергам, обычно на вершине какой-нибудь высокой горы, откуда легче заметить приближение чужаков. Ученые жаждут получить хоть какие-нибудь сведения о них, но для друза священная клятва хранить тайну нерушима – свою веру он не обсуждает ни с кем.

Все эти и десятки других сект, вместе образующие шиитское движение, по-прежнему остаются в значительном меньшинстве среди исламистов, правда, меньшинстве весьма агрессивном. До сих пор огромное большинство мусульман – более 85 процентов – хранит приверженность вере, известной под официальным названием «ахл ас-сунна ва-л-хадис». Сунна есть «путь», проложенный Кораном, а Хадис составлен из высказываний и поступков Магомета, записанных после смерти Пророка. Последователи этой веры – сунниты – руководствуются двумя священными книгами, как и иудеи, следующие Талмуду и Торе. Время от времени шииты и сунниты протягивают друг другу руки перед лицом общего врага или ради достижения общей исламской цели, но застарелая вражда уходит корнями в века и вряд ли когда-нибудь прекратится. Собирая сведения для этой книги, я беседовал с одним правоверным мусульманином-суннитом, и когда я задал ему несколько вопросов о шиитах, он отрезал: «К чему это вам разузнавать о шиитах? Они веруют в ложного Бога!»

Именно эта неутихающая вражда между шиитами, контролировавшими Египет, и суннитами, правившими Сирией, и обеспечила успех Первого крестового похода, в особенности благодаря тому, что сирийские сунниты тоже боролись против враждебных персидских шиитов. Во время крестового похода суннитский халиф находился в Багдаде, а шиитский – в Каире. Так что христианские дипломаты, не жалея сил и времени, настраивали их друг против друга, пока не настал час, когда весь Ближний Восток объединился под началом одного энергичного предводителя, удостоенного почетного титула Салах-ад-Дина, на церковной латыни переиначенного в «Саладин».

В ходе кампании христианским полководцам пришлось постигать, с кем они имеют дело. Они узнали, что предводительствует врагами халиф – духовный преемник Магомета. Он же и государь, ибо изначально ислам не отделяет религию от государства. Светские административные функции халиф обычно поручает главному распорядителю, прозываемому визирем. Правителя города-государства чаще всего называют эмиром. Потомка Магомета именуют шарифом. Для некоторых из приверженцев этот титул Хусейна Иорданского был куда важнее, нежели царский, ведь он приходился еще и наследственным шарифом Мекки. А поскольку он принадлежал к роду, ведущему свое именование от Хашима, прапрадеда Пророка, официально его государство называлось Хашимитским царством Иорданским, точь-в-точь как Египетская империя именовалась «Фатимидской», потому что халиф Али был женат на дочери Магомета Фатиме.

Впрочем, и шиитские, и суннитские государства считают, что должны следовать шариату – закону Корана, отправляемому кади – судьей. Во времена крестовых походов кары, предписанные кораническим законом, по варварству не уступали, а то и превосходили наказания, налагавшиеся на христиан в средневековой Европе и в Святой Земле. Однако в наши дни многие – в том числе и некоторые мусульмане – не могут согласиться, что человек, повинный в супружеской измене, подлежит избиению камнями до смерти. Гораздо больше сторонников может найтись у закона, гласящего, что если муж обвинит жену в неверности и не сможет доказать обвинение, он подлежит «полосованию» – восьмидесяти ударам бича по голой спине. В четвертой суре Корана изложены права женщин, но стих 38 (34) во многих странах ныне может стать источником неприятностей, позволяя мужу бить жену за непослушание. В частности, он гласит: «Мужья стоят над женами за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими, и за то, что они расходуют из своего имущества [на содержание женщин]. И порядочные женщины – благоговейны… А тех, непокорности которых вы боитесь, увещевайте и покидайте их на ложах и ударяйте их».

Пожалуй, наиболее известное наказание описано в суре V, стихе 38: «Вору и воровке отсекайте их руки в воздаяние за то, что они приобрели, как устрашение от Аллаха. Поистине, Аллах – великий, мудрый!» На практике же эту кару приберегали до третьего проступка, ограничивая ее отрубанием только правой руки по социальным резонам. Едят в любой семье или другой группе из большой общей чаши, и брать еду надлежит только правой рукой, ибо левой подтираются, справив нужду. Утрата же правой руки делает вора вечным изгоем, которого до самой смерти не допустят к общей трапезе, чтобы он не осквернил ее нечистой левой рукой. До конца дней ему придется есть в одиночестве. Несмотря на сильное искушение заявить, будто строгость соблюдения законов шариата понемногу идет на убыль, на деле этот процесс настолько медлителен, что почти не заметен. Так, суданское правительство в январе 1991 года объявило о восстановлении кодекса шариата, а всего семь месяцев спустя Пакистан объявил о возобновлении смертной казни за непочтительные высказывания о Пророке Магомете. Во времена же крестовых походов коранический закон был един для всего исламского мира, и его требования строго блюли.

То был целый новый мир, который тамплиерам предстояло изучить – мир иных религий, законов, обычаев, традиций и языков. Им предстояло научиться вести дела с предводителями ислама – часто как с врагами, нередко как с союзниками. Они допускали мусульманских арендаторов на свои пастбища, фермы, сахарные плантации и в кузни. Они вступали с мусульманами в смертельные баталии на полях сражений и в баталии словесные – в делах торговли и даже финансов. Некоторые тамплиеры, освоившие арабский язык, были назначены христианскими королями посланниками при дворах мусульманских государей. Храмовники научились полагаться на мусульманских мастеровых и нанимать слуг-мусульман.

В конце концов, тамплиеры не принадлежали к паломникам-крестоносцам, через полгода или год возвращавшихся на родину. Они присягали не земным государям на время войны, а Господу небесному на срок всей жизни. Они остались на Святой Земле, дабы сражаться за свою веру – как и их противники. Многие тамплиеры сложили головы на полях сражений, и последними словами, донесшимися до их слуха, был боевой клич врага: «Аллах акбар!» – «Бог велик!».