Глава III. Может ли политика быть наукой?
(проблема теории и практики)

1. Почему до настоящего времени не было политической науки?

Появление и исчезновение занимающих нас здесь проблем регулируется еще не открытым структурным законом. Наступит время, когда даже возникновение и исчезновение целых наук будет сведено к определенным факторам и тем самым объяснено. В истории искусства уже делались попытки ответить на вопрос, когда и по какой причине возникает и становится господствующим пластическое искусство, техника рельефного изображения и т.д. Задачей социологии знания также все в большей степени становится выявление структурных условий, при которых возникают или исчезают те или другие проблемы и дисциплины, ибо с социологической точки зрения появление проблемы и ее значимость не находят удовлетворительного объяснения в наличии выдающихся людей, крупных талантов; это объяснение следует искать в характере и стадии развития сложного взаимопереплетении различных проблем, внутри которого возникает данная проблема. Наличие же этого взаимопереплетения в его целостности (но не во всех его деталях) должно быть рассмотрено и понято в рамках всей тотальности специфических жизненных связей данного общества. У отдельного мыслителя может создаться впечатление, будто возникающие в его сознании идеи не зависят от всей совокупности этих связей; действующий в рамках узкой жизненной сферы человек может легко предположить, что события его жизни изолированы и предназначены ему судьбой; однако задача социологии состоит не в том, чтобы рассматривать возникающие идеи, актуальные проблемы и события в этой ограниченной перспективе, но в том, чтобы вывести все эти изолированные на первый взгляд феномены из исконной, всегда существующей, хотя и постоянно меняющей свою структуру, совокупности жизненных связей и опыта и определить в ней их место. Если социология знания сможет когда-либо последовательно применять этот метод, некоторые проблемы, сохраняющие до сих пор известную загадочность – во всяком случае поскольку речь идет об их корнях, – станут более ясными. Мы сможем, в частности, установить, почему политическая экономия и социология возникли так поздно, почему в одних странах их развитие шло быстро, а в других наталкивалось на значительные препятствия. При такой постановке вопроса станет, быть может, понятным и то, что до сих пор представлялось нам загадочным: почему именно политика еще не стала наукой, (факт особенно удивительный в нашу эпоху), характерной целью которой является последовательная, сплошная рационализация мира.

Наше знание распространяется почти на все, и в каждой области знания существуют методы передачи и сообщения имеющихся данных. Неужели именно та сфера человеческой деятельности, от которой зависит наша общая судьба, окажется недоступной для научного исследования и скроет от него свои тайны? Загадочность этой проблемы невольно вызывает тревогу, и многие, вероятно, уже задавали себе вопрос, вызвано ли это просто тем, что вопрос поставлен преждевременно, что на данной исторической стадии на него еще не может быть дан ответ, или же мы действительно наталкиваемся здесь на границу познаваемого, переступить которую вообще невозможно.

В пользу первого предположения говорит уже упомянутое выше недавнее происхождение общественных наук. Следовательно, из незавершенности основополагающих наук можно как будто объяснить незавершенность этой «прикладной» дисциплины. Тогда преодоление этой отсталости было бы только вопросом времени, и в ходе дальнейшей исследовательской работы общество стало бы таким же доступным научному контролю объектом, каким является природа.

В пользу второго предположения говорит смутное ощущение того, что политика являет собой совершенно особую по своему характеру область, чисто рациональное исследование которой наталкивается на специфические трудности, отсутствующие в других областях знания. В этом случае все попытки научного исследования заранее обречены на неудачу из-за специфических свойств этой сферы нашего существования.

Правильная постановка вопроса уже сама по себе была бы значительным достижением; знание о незнании принесло бы известное успокоение, ибо тем самым мы бы по крайней мере поняли, почему в этой области невозможно знание и его распространение. Поэтому наша первоочередная задача состоит в том, чтобы ясно представить себе постановку проблемы. Что имеют в виду, спрашивая: возможна ли политика как наука?

В политике есть области, непосредственно доступные пониманию и изучению. Образованный профессиональный политик должен знать историю страны, где протекает его деятельность, а также историю тех стран, с которыми связана его страна и которые в своих взаимоотношениях образуют определенную политическую среду. Так, для политической деятельности прежде всего необходимо знание историографии и дополняющих ее статистических данных. Далее политик должен быть осведомлен о государственном устройстве тех стран, которые связаны с его сферой деятельности. Однако подлинный политик должен обладать не только юридическим образованием, он должен разбираться и в социальных отношениях, на основе которых и для которых государственные учреждения существуют, Он должен быть в курсе политических идей, в традиции которых он живет. Идейный мир его противников также не должен быть чужд ему. К этому присоединяется еще ряд более трудно постигаемых вещей, знание о которых все более расширяется в наши дни: техника манипулирования массами, необходимая в современном демократическом государстве, история, статистика, учение о государстве, социология, история идей, коллективная психология представляют собой необходимые для политика области знания, количество которых может быть в каждом случае увеличено.

Если бы перед нами стояла задача составить перечень знаний, необходимых для профессионального политика, то в него следовало бы включить упомянутые выше предметы. Однако все они дают лишь чисто фактические сведения, которые политик может использовать, в своей совокупности они также не создают политику как науку и в лучшем случае могут выполнять функции вспомогательных наук. Если бы мы под политикой понимали лишь совокупность всех фактических знаний, необходимых для политической деятельности, то вообще не возникал бы вопрос, является ли политика наукой и можно ли ей обучить. Тогда педагогическая, дидактическая проблема заключалась бы в том, как произвести наиболее благоприятный, с точки зрения практических политиков, выбор из бесконечного количества имеющихся в наличии фактов.

Однако уже эта несколько утрированная характеристика существующего положения должна убедить нас в том, что постановка вопроса, при каких условиях возможна политика как наука и как ей обучить, не может иметь в виду совокупность фактических знаний.

Но в чем же состоит тогда проблема?

Вышеупомянутые науки родственны по своей структуре постольку, поскольку объектом их исследования являются общество и государство как исторически сложившиеся феномены. Политическая же деятельность, напротив, занимается государством и обществом постольку, поскольку они еще находятся в процессе становления. Политическая наука изучает творческие силы данного момента, чтобы из этого потока движущихся сил создать нечто устойчивое. Вопрос сводится, таким образом, к следующему: возможно ли знание текущего, становящегося, знание творческого акта?

Тем самым достигнута первая стадия в обрисовке поставленной проблемы. Что означает это противоречие ставшего и становящегося в области общественных явлений?

Австрийский социолог и политик Шеффле64 указал, что общественная и государственная жизнь может быть в каждый данный момент разделена на две части: первая состоит из ряда явлений, которые уже сформировались определенным образом, как бы застыли, и регулярно повторяются; вторая – из явлений, находящихся в процессе становления; здесь принятое а каждом отдельном случае решение может привести к новообразованиям. Первый аспект Шеффле называет «повседневной государственной жизнью», второй – «политикой». Приведем несколько примеров для пояснения того различия, которое здесь имеется в виду.

Когда в ходе обычной административной деятельности текущие дела решаются в соответствии с существующими правилами и предписаниями, то это, по Шеффле, не «политика», а «управление». Управление и есть именно та область, где мы можем парадигматически постигнуть «повседневную государственную жизнь». Следовательно, там, где решение по каждому данному случаю принимается в соответствии с заранее установленными предписаниями, речь идет не о политике, а о той области общественной жизни, где явления выступают в своем застывшем, сформированном виде. Для наглядности Шеффле приводит распространенное в административной практике выражение. Если встречается случай, который можно подвести под схему «F», т.е. свести к определенному прецеденту, то пользуются немецким словом «Schimmel», «производным» от латинского «simile», которое означает, что решение по данному делу должно быть «подобным» существующим прецедентам.

Однако мы сразу же попадаем в область «политики», когда дипломатам удается заключить с иностранными государствами не существовавшие ранее договоры, когда депутаты проводят в парламенте законы о новых налогах, когда кто – либо занимается предвыборной агитацией, когда оппозиционные группы готовят восстание или забастовку или когда эти действия подавляются.

Следует, однако, признать, что в действительности здесь, как и во всех подобных определениях, границы текучи. Так, нечто новое может возникнуть и в повседневной государственной жизни в результате медленного перемещения в последовательности традиционных конкретных решений. И наоборот, какое – либо социальное движение, например, может состоять из «стереотипны», «оказывающих бюрократизирующее воздействие» элементов. Тем не менее эта полярность «повседневная государственная жизнь» – «политика» остается чрезвычайно плодотворной в качестве ориентирующего отправного пункта.

Если рассматривать это противопоставление с более принципиальных позиций, то можно прежде всего установить следующее: каждый общественный процесс делится на застывшие компоненты, «рационализированные» сферы, и на «иррациональную среду», которая их окружает.

Здесь для большей точности надо добавить следующее: выражение «застывшие компоненты» следует понимать фигурально. Ведь в общественной жизни даже сформировавшееся и закостенелое не является вещным, не уподобятся собранным на складе вещам. Законы, предписания, установленные обычаи существуют лишь благодаря тому, что живая жизнь все время репродуцирует их, репродуцируя в них самое себя. Застылость определенной области означает лишь то, что здесь репродуцирующая самое себя жизнь руководствуется правилами и формами процесса, которыми она уже располагает и которые все время заново создает. Выражение «рационализированные сферы» следует также понимать в широком смысле прежде всего как теоретический рациональный подход, при котором в основу рабочего процесса положена рациональная калькуляция, но также и как такую «рационализацию», когда течение процесса установлено как бы заранее, так, например, в сфере традиционных условностей, обычаев, нравов, где процесс не всегда рационально постигается, но всегда определен по своей структуре. Можно было бы обратиться и к терминологии Макса Вебера – он вводит в качестве главного понятия понятие стереотипа и различает два его подвида: традиционализм и рационализм. Поскольку у нас в данной связи нет основания останавливаться на этом различении, мы будем пользоваться понятием «рационализированной сферы» в общем значении веберовского понятия стереотипа.

Таким образом, мы различаем в обществе «рационализированную структуру» и иррациональную среду».

Здесь само собой напрашивается дальнейший вывод: наш мир характеризуется тенденцией по возможности все подвергнуть рационализации, превратить в объект административного управления и устранить иррациональную среду.

То, что мы имеем здесь ввиду, может быть иллюстрировано самыми простыми примерами. Достаточно представить себе путешествие 150 лет тому назад, когда путешественник подвергался самым различным случайностям. В наши дни все про- исходит в соответствии с расписанием, стоимость поездки заранее точно рассчитана, и ряд административных мер превращает систему коммуникаций в рационально управляемую сферу.

Установление противоположности между рационализированной структурой и иррациональной средой позволяет нам определить понятие деятельности.

Деятельность, в нашем понимании, не составляют те решения, которые принимает чиновник, рассматривающий пачку актов в соответствии с существующими предписаниями; нельзя говорить о подлинной деятельности и в том случае, когда судья подводит какой – либо проступок под соответствующий параграф кодекса или когда фабричный рабочий изготовляет болт согласно разработанным методам; нет по существу подлинной деятельности и тогда, когда известные законы природы используются в определенной комбинации для достижения какой- либо технической цели. Все эти действия следует рассматривать как репродуцирующие, ибо они совершаются в рамках некоей рационализированной системы в соответствии с данными предписаниями без какого-либо индивидуального решения.

Деятельность, в нашем понимании, начинается только там, где еще нет рационализации, где мы вынуждены принимать решения в ситуации, не регулируемой предписаниями. Здесь только и возникает проблема взаимоотношения между теорией и практикой, о которой, основываясь на проведенном анализе, кое-что можно сказать уже теперь. Знанием о той части общественной жизни, где все, в том числе и сама жизнь, рационализировано и организовано, мы, безусловно, располагаем. Здесь вообще не встает проблема отношения между теорией и практикой, ибо подведение отдельного явления под общий закон – действие, которое не может быть названо практикой.

Однако как ни рационализирована наша жизнь, все эти рационализации все – таки носят лишь частичный характер, ибо наиболее важные области нашей общественной жизни еще по сей день покоятся на иррациональной основе. Наша экономика при всей ее технической рационализации в целом не является плановым хозяйством, хотя и позволяет производить точный расчет в отдельных ее областях. Несмотря на ярко выраженную тенденцию к росту трестов и значения организации, в ней решающую роль продолжает играть свободная конкуренция. Наше общество является классовым по своей структуре; прерогативы власти внутри государства и в межгосударственных отношениях достигаются в иррациональной борьбе, исход которой решает судьба.

И эти два иррациональных центра общественной структуры формируют ту среду, в которой на первый план выступает неорганизованная, нерационализированная жизнь, в которой становятся необходимы деятельность и политика. Более того, здесь формируются и отсюда распространяются и все те глубокие иррациональные явления, которые заполняют нашу внеэкономическую жизнь, сферу наших внутренних переживаний. С социологической точки зрения здесь именно и находится та область, где начинается и может быть постиг- нут в своей структуре процесс их оттеснения и переформирования в сторону социальной интеграции. Итак, теперь вопрос должен быть поставлен следующим образом: возможно ли знание этой сферы и связанной с ней деятельности65.

Тем самым постановка нашей первоначальной проблемы достигла того наивысшего уровня, на котором уяснение не представляется нам достижимым. Только теперь, когда мы установили, где, собственно говоря, начинается область политики и где вообще возможна деятельность в соответствии с ее подлинной природой, мы можем приступить к определению специфических трудностей, характеризующих отношения между теорией и практикой.

Серьезные трудности, с которыми сталкивается здесь знание, состоят в том, что его объектами являются не заставшие в определенном образе данности, а текучие, находящиеся в процессе становления тенденции, постоянно преобразующиеся стремления и энтелехии. Трудность состоит также в том, что здесь все время меняется констелляция взаимодействующих сил. Там, где постоянно действуют одни и те же силы и где соотношение их носит регулярный характер, можно фиксировать общие закономерности. Там же, где возможно постоянное появление новых тенденций, комбинации которых никогда нельзя заранее предвидеть, там исследование, опирающееся на общие закономерности, сильно затруднено. И, наконец, трудность заключается в том, что мыслящий теоретик находится не вне изучаемой им сферы, но сам участвует в столкновении борющихся сил. Это соучастие неминуемо вызывает односторонность его оценок и волевых импульсов.

Еще большее значение – и самое важное – имеет тот факт, что в области политики теоретик связан с определенным политическим течением, с одной из борющихся сил не только в своих оценках и волевых импульсах; характер постановки вопросов, весь тип его мышления вплоть до используемого им понятийного аппарата – все это с такой очевидностью свидетельствует о влиянии определенной политической и социальной основы, что в области политического и исторического мышления следует, по моему мнению, говорить о различии стилей мышления, различии, которое простирается даже на логику.

В этом обстоятельстве и состоит, без сомнения, наибольшее препятствие для того, чтобы политика могла быть наукой в общепринятом смысле. Ведь согласно нашим ожиданиям знание о деятельности возможно лишь в том случае, если мышление независимо по отношению к игре сил, хотя бы в своей основной структуре. Пусть даже мыслящий субъект участвует в борьбе, но основа его мышления, его позиция в наблюдении и установлении различий должна быть свободна от воздействия этой борьбы. Однако, поскольку любая проблема может быть решена только в том случае, если связанные с ней трудности не маскируются, а доводятся до своего логического конца, нашей ближайшей задачей должно быть рассмотрение упомянутого тезиса, согласно которому в области политики как сама постановка проблемы, так и способ мышления могут быть совершенно различны.