Даниэль Клугер Волчонок

1

Волк еще дышал.

Воздух со свистом вырывался из полуоткрытой пасти, розовая пена стекала с языка на рыжую, сожженную солнцем траву. Зверь привстал на передние лапы, но тут же снова упал. Стрела, засевшая в позвоночнике, лишила его возможности двигаться, и главное оружие — ловкость, молниеносность броска — оказалось утраченным навсегда.

Волк тоскливо завыл. Краешком глаза он видел лес, прозрачно светящийся на горизонте и уже недосягаемый, с каждой секундой, с каждым свистящим выдохом из окровавленной пасти уходящий все дальше и дальше.

Бока, покрытые бурой, местами не успевшей слинять шерстью, судорожно поднимались и опадали в такт дыханию, сил оставалось все меньше, глаза мутнели.

Резкий свист заставил зверя насторожиться, он попытался подняться, из последних сил напрягая ставшие вдруг вялыми мускулы, тоскливое ожидание в его глазах сменилось ненавистью: он увидел человека.

Волк зарычал, и это рычание, казалось, отогнало неумолимую смерть. Когти впились в рыхлую землю, кровавая пена закапала чаще.

Человек остановил коня, злобно зафыркавшего на лежащего зверя, легко спрыгнул на землю и направился к волку. Тот снова зарычал, но уже слабее, и потянулся навстречу человеку. Ярость его была столь велика, что ему удалось протащить парализованное тело на несколько шагов. Теперь они были совсем рядом — охотник и добыча.

Охотник медленно потянул из-за пояса нож. Солнце заплясало на лезвии.

— Ну-ну, друг, я не хотел… Рука сорвалась…

Рычание было ответом на эти слова, рычание, полное ненависти и бессилия.

Человек шагнул вперед, занес руку. Зверь судорожно дернул головой, пытаясь поймать, раздробить еще не утратившими силу челюстями эту руку, несущую смерть. Но не успел.

Всхлипнув, поднялись и замерли бока, волк уронил голову.

Его глаза застыли.

Пора весенних дождей в Синопе окончилась так же внезапно, как и началась. Казалось, только что ливневые потоки обрушивались на землю, и конца-края этому не было видно. Но вдруг тяжелые черные тучи растаяли, растворились в голубизне весеннего неба, и вновь появилось долгожданное солнце.

Впрочем, несмотря на долгожданность, радость от этого быстро исчезла. Сразу же вслед за сезоном дождей в Синопе установилась невыносимая жара. Миновало всего-навсего три дня, но за это время беспощадное, отнюдь не благодатное солнце так опалило несчастный город, что жизнь в столице Понтийского царства замерла. Причем это касалось и царского дворца, и самых жалких лачуг, лепившихся к городским стенам. Недавние проливные дожди вспоминались теперь синопцами в таких же примерно выражениях, в каких рапсоды поют о Золотом Веке. Поэзии в этих выражениях было, конечно, поменее, но чувства — куда больше. Над белыми пыльными улицами повисло подрагивающее, напряженно звенящее облако зноя.

Облако, словно гигантская губка, впитывало множество звуков, из которых обычно сплетается голос большого города, и поглощало их, окутывало город немотой, еле слышным однообразным знойным звоном.

Проклятый зной, проклятый звон действовал на нервы, лез в уши, будто гигантская назойливая муха.

Хуже всех переносили жару, конечно, старики. Даже они, вечно мерзнущие по ночам, вечно дрожащие из-за медленно текущей, давно остывшей крови — обливались потом, задыхались, жадно хватали беззубыми ртами обжигающий словно в паровой бане воздух и слабыми голосами рассуждали о том, что подобная резкая перемена погоды — большая редкость, что климат в Синопе всегда отличался мягкостью и что боги, видимо, прогневались на синопцев.

«И, наверное, не на всех, — добавляли они еле слышным шепотом, — а лишь на двоих…»

И уж совсем беззвучно, одними губами говорили они:

«На Митридата Эвергета и Лаодику. На царя и царицу…»

Боги или нет, но в этом году все, действительно, встало с ног на голову.

Во всяком случае, так считал тридцатилетний сотник царского войска Диофант, изнывавший от жары в недавно купленном доме на северо-восточной окраине Синопы.

Год назад, неожиданно для многих и, в первую очередь, для самого себя, Диофант, из простого сотника, начальника конного отряда царской гвардии превратился в воспитателя понтийского царевича Митридата Евпатора. Строго говоря, он считался воспитателем обоих царских сыновей — Митридата Евпатора и Митридата Хреста, однако последний отличался болезненностью и некоторой слабостью ума. Большую часть времени он проводил в гинекие дворца, с матерью, царицей Лаодикой.

Митридат Евпатор являл собою полную противоположность брату — живой, крепкий, сообразительный. Именно на него возлагал серьезные надежды отец. Диофант, в глубине души, побаивался своего воспитанника. Временами он испытывал к царевичу чувство, подобное чувству человека к молодому зверю, прирученному, но все еще опасному. Иногда же Диофанту казалось, что не он воспитывает и обучает Митридата Евпатора, а кто-то другой, принявший образ двенадцатилетнего мальчика из дворца, испытывает его, посмеиваясь над его несообразительностью и тщательно скрываемой растерянностью.

Диофант долго ломал голову над странной, как ему казалось, прихотью царя. Действительно, трудно было понять, почему Митридат Эвергет, имевший возможность пригласить в качестве учителя для сыновей любого мудреца из Эллады или Италии, остановил свой выбор на малоизвестном и заурядном сотнике собственной гвардии. Следует оговориться: сам Диофант отнюдь не был о себе столь уж невысокого мнения, напротив, в мечтах он видел себя если не стратегом всего понтийского войска, то, во всяком случае, начальником гвардии. Но даже в мечтах он не заходил так далеко.

Понтийский царь был человеком импульсивным и зачастую принимал решения, в том числе и достаточно важные, под влиянием случайного стечения обстоятельств. Не исключено, впрочем, что он просто не хотел приближать к наследнику чужака, пусть даже ученого, а выбор кого-либо из придворных неизбежно означал бы возможное нежелательное влияние на будущего царя. В этом случае Диофант подвернулся кстати. Он не имел влиятельных родственников, не был связан ни с какими дворцовыми группировками, а был тем, кем был — достаточно опытным солдатом, с умеренным честолюбием, безукоризненной исполнительностью, трезвой головой, а главное — безусловной преданностью Митридату Эвергету.

Не далее как десять дней назад, царь, так же неожиданно, освободил Диофанта от обязанностей воспитателя. Сотнику вручена была весьма значительная сумма денег, большую часть которых он и потратил на покупку первого в своей жизни собственного дома.

Сотнику предоставили нечто вроде отпуска — неопределенной продолжительности — и он собирался посетить места своей юности — Херсонес Таврический и, особенно, Пантикапей, столицу Боспора, где у него было немало добрых друзей и где он не прочь был даже задержаться, поступив на службу к боспорскому царю Перисаду.

И вот — проклятая жара, он уже третий день валяется на мокром от пота ложе, то и дело проваливаясь в забытье.

А много, много чего надо сделать.

И ясная голова нужна, ясная, а не гудящий горшок. А тут еще это трижды проклятое солнце, смертоносный зной, чтоб ему…

Диофант поднялся, мотая головой и постепенно свирепея. Схватил стоявший у ложа кувшин, вылил на себя остаток воды. Никакого облегчения. Вода успела порядком нагреться.

— Чтоб тебя… — простонал он и со злостью запустил кувшином в стену. Кувшин оглушительно разбился. На пересохших губах Диофанта появилась бессмысленно-блаженная улыбка, словно звук расколовшегося кувшина расколол облако зноя.

Время шло медленно, время было душным, как воздух. Диофант лежал на ложе, уставившись невидящим взглядом в потолок. Следовало встряхнуться, следовало встать и выйти из дома, он обязательно должен был попасть сегодня в порт.

Диофант со вздохом встал, натянул на мокрое тело одежду и вышел из дома.

Белые камни и белые стены не успевали остыть за короткие летние ночи. Даже близость моря, Понта Эвксинского, не ощущалась, не приносила желаемого облегчения. И если многие синопцы спешили каждый день к гавани, то, скорее, по привычке. Ибо и здесь не чувствовалось ни малейшего ветерка, ни малейшей прохлады.

Выйдя на улицу, Диофант оглянулся. Странное чувство на миг охватило его: он подумал вдруг, что этот дом, купленный несколько дней назад и еще необжитый, никогда не будет обжит. Он даже не был уверен в том, что вернется сюда. На поясе висел кошель с царскими деньгами. Может быть, сегодня он еще вернется в новый дом, а завтра покинет его навсегда.

Диофант потер лоб. Странные мысли, нелепые настроения навевал зной, никаких иных причин для этого не было. Все прекрасно, и он отправляется в гавань, чтобы встретить боспорскую триеру «Галена». А там видно будет. Он улыбнулся, задрал голову и прикрыл ладонью глаза. Пальцы окрасились пурпуром.

— Встала младая, с перстами пурпурными, Эос! — продекламировал он и расхохотался.

Словно эхом его хохота, из ближайшего дома, из-за глухой каменной ограды донесся пронзительный крик женщины и следом за ним, после короткой паузы, — мяукающий плач ребенка.

Диофант растерянно замолчал, а потом снова расхохотался:

— Совсем с ума сошли… Рожать в такую жару, о боги! — и, продолжая смеяться, неторопливо пошел длинной улицей к порту.

По небу медленно, покойно ползло еле заметное облачко.

Корабли военного флота Митридата Эвергета, торговые суда из Эллады и Таврики, из Италии и Египта стояли с обвисшими парусами. Моряки дурели от нескончаемого безнадежного ожидания, да и само море, казалось, изнемогало от жестоких лучей солнца, лежало бескрайней и беспомощной гладью, сливаясь у горизонта с небом.

Плотная обволакивающая духота все тяжелела и тяжелела, словно наливалась свинцом, еще немного — и раздавит веселый город Синопу невидимая, неодолимая тяжесть.

Диофант опустился на горячую гальку, окинул взглядом корабли. Их было не так много, и «Галены» среди них не было. Видимо, штиль застал ее в пути, а на веслах идти дольше. Он лениво бросил камешек в воду — плоско, так, чтобы камешек несколько раз подпрыгнул на водной глади. Улегся навзничь, положив руки под голову.

Давешнее облачко быстро росло в размерах, темнело. Край его уже закрывал солнце.

Диофант закрыл глаза.

Что влекло его в Боспор, кроме желания посетить город, в котором не раз бывал когда-то? Он и сам толком не знал. Просто остался временно не у дел. Значит близилась скука. Больше всего на свете сотник не любил скуки. Скуки и неопределенности. Он был человеком дела.

Несколько крупных капель пробарабанили по груди Диофанта, одна ударила по губам. Он улыбнулся, по-прежнему не раскрывая глаз.

Собственно, неопределенность раздражала его в еще большей степени, чем скука. Неопределенности хватало. Неопределенные, непонятные вещи происходили в Синопе. Не он один чувствовал это. Доказательством тому — ожидаемый приход боспорской триеры. Что почувствовал, что узнал умный и осторожный Перисад? Что за вести принесли ему боспорские купцы, часто навещающие столицу Понта? Для чего царь Боспора направил сюда боевой корабль? Почему именно его, Диофанта, предупредили об этом?

Впрочем, ответ на последний вопрос ему известен. Причиной тому — его положение воспитателя царевича. Бывшее положение. Просто Перисаду еще не успели сообщить об этом.

Резкий шквал налетел неожиданно, так что два небольших торговых судна были мгновенно превращены в щепки. Моряки остальных судов и кораблей спешно убирали паруса, не рискуя выйти в неожиданно изменившееся, грозно забурлившее море. Некоторые суда, поменьше, выволакивали на берег, укрепляли ремнями и канатами.

Небо потемнело до черноты.

Ливневые струи хлынули стремительно и внезапно. Казалось, не из туч, а наоборот — с земли ударили вдруг в темное низкое небо.

Вернувшись домой и войдя в спальню, Диофант обнаружил, что промок до нитки. Не снимая мокрой одежды, он выпил вина, повалился на пол, на расстеленную львиную шкуру, и замер.

Пора было найти ответы на вопросы. На бесконечные вопросы плававшие в воздухе.

Что происходит в Синопе?

Что происходит во дворце?

Он не знал. Знал только, что его чутье, острое звериное чутье заставляло к чему-то готовиться. К чему?

К войне? К войне против Рима? Возможно. Даже наверное. Война рано или поздно начнется. Наместник Республики Маний Аквилий никогда не примириться с существованием могучего царства на границах Римской Азии. Что-то произойдет. Что-то должно произойти, вот-вот. Римляне, люди Мания Аквилия, снуют вокруг дворца. В воздухе пахнет заговором, и даже не одним. Отвратительный запах.

Дорилай Тактик, правая рука царя, можно сказать, его второе «я» — в Элладе. Неторопливо, обстоятельно, даже как-то лениво занимается чепухой — вербовкой наемников для понтийского войска или чем-то подобным. То есть, это не чепуха, конечно, напротив, очень важное дело, но… Но — сейчас? Но — Дорилай? И явно не торопится назад, в Синопу. Выжидает? Боится? Или…

Что за тайна?

Между царем и царицей Лаодикой — открытый разрыв. Почему? Из-за чего?

Лаодика, царица…

Что-то слишком часто мысли Диофанта стали возвращаться к этой женщине, красавице, ведущей свой род от великого Македонца.

И еще один человек.

Диофант поднялся, подошел к двери, выглянул наружу. Грохотал ливень.

И еще один человек, его бывший воспитанник, наследник престола. Митридат Евпатор.

— Я должен увезти царевича в Боспор, — сказал он вдруг и сам испугался собственного голоса. Мысль пришла ему в голову совершенно неожиданно и только сейчас. Почему? Диофант не мог объяснить. Но с каждым мгновением убеждался в том, что именно это он и должен сделать.

Увезти Митридата Евпатора из Синопы.

В Пантикапей.

Бурлящие, пенящиеся потоки, побежавшие по улицам, унесли в море несколько убогих окраинных хижин вместе с их обитателями, прочие дома быстро окружались грязно-бурой водой, и скоро вся Синопа превратилась в гигантский архипелаг, состоящий из несвязанных друг с другом больших и малых островов.

Дождь лил всю ночь и весь день, лишь к вечеру начал стихать и ночью, наконец, прекратился полностью.

И только тогда город постепенно пришел в себя, кое-как оправившись от встряски.

Солнце вновь появилось в небе. Хмуро, тускло-недоверчиво смотрело оно на вползавшую в порт, потрепанную недавним штормом триеру.

На борту триеры чернело имя: «Галена».

Во дворце царя Митридата V Эвергета было странное и непривычное затишье. Еще недавно дворец был шумным и бурлящим, больше походил на военный лагерь накануне похода. И вдруг опустел, для стороннего взгляда — внезапно и беспричинно. Многие друзья и соратники понтийского царя, едва позволила погода, двинулись на быстроходных кораблях кто в Элладу, кто в Боспор Киммерийский, кто в Херсонес Таврический, или верхом — в Пергам, ныне римскую провинцию Азии, в Армению Великую. Другие — их, впрочем, было немного, — решив позволить себе небольшой отдых посреди военных приготовлений, занялись охотой. Среди этих последних был и юный наследник Митридата Эвергета — двенадцатилетний Митридат Евпатор. Пышный, недавно отстроенный дворец опустел и затих.

Тише всего было на женской половине, в покоях царицы Лаодики. Упорно ходили слухи, будто между царем и царицей произошла серьезная размолвка, что царь более не посещает спальню Лаодики и крайне редко показывался с ней — даже в случаях, предписанных придворным ритуалом и древними обычаями. Поговаривали, что Митридат Эвергет теперь проводит дни в военном лагере за городом, изредка выезжая на охоту, а ночи — в спальне новой наложницы, юной сирийки, недавно появившейся во дворце. Иные полагали причиной размолвки именно эту наложницу, ибо царь вступил в опасный для брака возраст, а красавица Лаодика была, увы, не весьма молода. Но очень глухо и с оглядкой говорили также и о том, что, в действительности, причины размолвки куда серьезнее и лежат они в усиленных военных приготовлениях Митридата Эвергета, в подготовке к вооруженному столкновению с Римской республикой. Не было секретом для осведомленных людей (а таких в Синопе хватало), что царица всегда была сторонницей дружеских отношений с могучей западной державой и что по ее инициативе Митридат Эвергет был союзником Рима в недавней войне против восставшего Пергама. И вплоть до последнего времени у нее довольно часто бывали римляне, в том числе и люди римского наместника в Азии Мания Аквилия. Иной раз она принимала их открыто и демонстративно, чаще — тайно.

Царица в глубине души считала своего царственного супруга варваром. Хотя и получившим эллинское воспитание, хотя и отпрыском знатнейшего на Востоке рода Ахеменидов, потомков Дария Гистаспа, но — варваром. Пьющим неразбавленное вино, любящим лошадей и женщин, коверкающим эллинскую речь.

В первые годы супружества Лаодике даже нравилось это. В мечтах она видела себя обуздывающей свирепого варвара, хотя ничего свирепого в Митридате Эвергете не было. Во всяком случае, долгое время царь действительно прислушивался к мнениям царицы. Но то было давно.

Теперь Лаодика, отослав всех служанок и рабынь, довольствуясь обществом старой глухой своей кормилицы Фрины, проводила все время одна.

Глухие и неясные разговоры, полные намеков, туманных слухов, доходили и до самой царицы, и тогда лицо ее, белое, мраморное, с тонкими правильными чертами, становилось еще более неподвижным, превращалось в маску.

Разговоры…

Лаодика невесело усмехнулась. По телу прошла болезненная судорога. Она вспомнила мерный, негромкий, но с металлическими нотками голос Митридата Эвергета, его неистребимый персидский акцент, его невозмутимое лицо, холодные прозрачно-голубые глаза.

— Мои слуги встретили близ Синопы странного путника, — сказал он. — Путник направлялся, по-видимому, очень далеко. Во всяком случае, так показалось моим слугам. Он очень торопился, и его пришлось остановить стрелой.

Царь стоял перед ней неподвижно, заложив руки за спину. На нем была походная одежда, под длинным тонким плащом — легкий кожаный панцирь. Последнее время он всегда одевался так. Царь явился к ней неожиданно, без предупреждения, стремительно вошел в покои. У нее на мгновение появилась безумная надежда на то, что он вернулся к ней. Но выражение его лица убило эту надежду.

Митридат Эвергет смотрел куда-то вверх, а Лаодика сидела перед ним на высоком резном ложе, неестественно выпрямившись, напряженно, и смотрела на него, широко раскрыв глаза, не в силах отвести взгляда от его бледных, едва шевелившихся губ. Больше всего она хотела, чтобы он посмотрел на нее своими холодными глазами. Больше всего она боялась встретить взгляд его холодных глаз.

— Да, — сказал Эвергет. — Его остановили стрелой, поэтому я не знаю: был ли он для тебя всего лишь гонцом или кем-то еще. Я не знаю его имени и звания. Знаю только, что при нем было письмо, написанное тобой. Сама ли ты писала это письмо, или тебе подсказали — это мне тоже неизвестно. Всего этого я не знаю и не хочу знать, поскольку это для меня не имеет значения. Имеет значение другое. Отныне я хорошо знаю, что ты в лагере моих врагов. Возможно, ты даже ненавидишь меня. Что ж, скажу откровенно, — я подозревал это.

Его лицо чуть дрогнуло.

— Ты не отвечаешь, царица? Это хорошо. Ты не споришь, не отрицаешь, и это тоже хорошо. По крайней мере, мне не придется уличать тебя во лжи. Цари не лгут, — по-прежнему глядя вверх, сказал он. — Скажу только одно слово: поздно.

Странная улыбка появилась на его губах, появилась — и исчезла, растаяла, словно и не было ее. Или Лаодике только померещилась эта улыбка?

— Да-да, — повторил он. — Поздно. Ты опоздала. Ни ты, ни твои римские друзья уже ничего не успеете сделать. Камень сорвался с горы и летит вниз. Мы не станем рабами западных варваров. Даже если я погибну.

Он не притворялся спокойным. Лаодика видела: он действительно был спокоен. Даже небольшой шрам, полученный им в Пергаме от копья гелиополита[1]— неровный, над левой бровью, — оставался спокойным, бледно-розовым.

Митридат помолчал немного. Перевел взгляд ниже, и случилось то, чего желала и боялась Лаодика: их глаза на какое-то мгновение встретились, взгляды столкнулись, не приняв друг друга. Лаодика вздрогнула, и тогда он сказал, и на губах его снова была улыбка — невеселая улыбка-гримаса:

— Мой сын должен вырасти моим сыном. Владыкой Понта, а не слугой Рима. Впрочем, именно таким он и вырастет. Я запрещаю тебе видеться с ним.

У выхода он остановился и добавил — мирным, даже добродушным тоном:

— И не преследуй Танит, во имя богов. Девочка не виновата в том, что ложе царицы пустует.

Это были последние слова, которые Лаодика услышала от мужа. Он ушел, ни разу больше не взглянув на нее, согнувшуюся, как от удара, а Лаодика долго не могла опомниться. Только оставшись одна, царица ощутила жестокий, леденящий ужас, животный страх, спазмой перехвативший горло. И страх этот не оставлял ее до сих пор.

Узнав о ее письме, прочитав это письмо, почувствовал ли он, понял ли он, что это — ответ, что главное — письмо к ней Мания Аквилия, что участь его, понтийского царя, не желающего уступать Римской республике, уже решена? И что она, его жена, царица Лаодика, дала свое согласие на это?

Почему они стали врагами — Лаодика и Митридат Эвергет, ее муж?

Может быть, она видела дальше его, лучше его? Понимала, что силу, идущую с Запада, не остановить ничем и сопротивляться ей — безумие? Она-то поняла это еще тогда, когда римские легионы шли на Аристоника, в Пергам, через земли Понтийского царства, когда она, царица и хозяйка, испытала почти суеверный страх при виде ровных, мерно шагающих квадратов римских манипулов, когда услышала ровный, грозный гул. И Лаодика уговорила, склонила царя к союзу с римлянами.

Выходит, что страх, ее страх встал между ними.

Что же теперь?

Она хотела покоя. Только покоя — и ничего больше. Она хотела избавиться от страха перед грозной чужой силой. Она боялась всесокрушающего дыхания войны. А он не хотел и не мог дать ей покоя. Грядущая война увела его от нее, грядущая война, к которой он готовился и о которой мечтал, разделила их. Не сирийская девушка Танит.

Теперь он отнимал у нее последнюю надежду — сына.

«Поздно», — сказал он.

Лаодика взглянула на Фрину, безучастно сидевшую в углу.

— Он отнял у меня сына, — сказала она. Старуха молча смотрела на нее. Ее глаза, глубоко сидящие на морщинистом темном лице, внимательно следили за губами царицы.

— Он запретил мне видеться с сыном, — сказала Лаодика. — Он отнимает у меня последнюю надежду.

Старуха не шевелилась.

— Он должен умереть, — сказала царица.

Лицо Фрины было безучастно, словно она не поняла сказанного. Лаодика слегка наклонила голову. Старуха тут же ожила, засуетилась, что-то бормоча, выпорхнула из спальни. Лаодика устало поднялась на ноги, прошлась по полутемной комнате.

Она вернулась к ложу, не раздеваясь, легла.

Поздно…

Лаодика закрыла глаза. Веки чуть подрагивали.

Поздно.

Она заставила себя дышать ровно и глубоко. Сон, пришедший через мгновение, был темен и тяжел.

Вход в спальню царя был завешен тяжелой львиной шкурой. Шкура поглощала все звуки, не выпускала наружу ни скрипа, ни шороха. По обе стороны от входа стояли рослые стражники. Они больше походили на эллинские статуи, раскрашенные и увешанные оружием, чем на живых людей, потому что стояли, не шевелясь, и даже, казалось, не дышали.

Шкура тяжело колыхнулась в сторону, и из спальни, покачиваясь, медленно вышел человек. Сделав несколько шагов, он остановился, не обращая внимания на стражников. Вытер краем плаща покрытое потом лицо и направился к галерее, соединявшей покои царя с покоями царицы. Шаги его постепенно становились все быстрее и быстрее, пока он в конце концов не побежал, громко стуча сандалиями по каменным плитам.

Стражники по-прежнему стояли, не шевелясь, не видя и не слыша никого и ничего, и из-за львиной шкуры по-прежнему не доносилось ни звука.

Прямо перед глазами вдруг вспыхнул ослепительно белый свет, словно что-то всколыхнуло черную бездну. Одновременно с этим беззвучным взрывом раскаленная игла пронзила виски.

Белая вспышка оформилась в квадрат.

Боль медленно угасала, но не исчезла полностью, а превратилась в тупую, ноющую.

Квадрат начал вращаться, постепенно теряя четкость очертания, расплываясь бесформенным пятном, сначала белым, потом фиолетовым. Вращение, убыстряясь, разорвало большое пятно на множество маленьких, они заискрились, будто разноцветные звезды, их сияние не было постоянным, они вращались и мерцали, словно ослепительные стеклышки, подчиняясь движению гигантской невидимой руки, и в это лихорадочное пульсирование, в это болезненное биение вплелся неожиданно четкий и громкий голос, и тогда все огоньки сложились в слова, такие же четкие, как и голос:

— ПРОСНИСЬ, ГОСПОЖА!

И эхо громыхнуло по бесконечному пространству сна:

— Госпожа!..

Она открыла глаза, еще не осознав смысла слов, проснувшись только от их упорядоченности, от самого звука чужого постороннего голоса, внезапно вторгшегося в ее сон. И не сразу поняла, что слова обращены к ней, что это она — госпожа, потому что во всех ее ночных видениях, хаотических, лишенных смысла, самым страшным, самым пугающим было именно это: проснувшись, она не могла вспомнить ни своего имени, ни того, где находится.

Чье-то лицо склонилось над ней, странно-знакомое и незнакомое, уродливо увеличенное, словно в кривом зеркале. Огромные, безобразно выпяченные губы шевельнулись:

— Госпожа..

Мгновение тянулось долго, невозможно долго, томительно-долго, но оно минуло, и она вспомнила. И странное лицо, склонившееся над нею, приобрело нормальные размеры и черты, превратилось в изрезанное морщинами коричневое лицо Фрины, а непонятное сводчатое помещение — в спальню. И голос Фрины был привычным — дребезжащим, скрипучим, может быть, самую малость громче обычного:

— Госпожа…

Лаодика шевельнулась, расслабленно вздохнула. Снова прикрыла глаза.

— Я не сплю. — Голос ее был тихим и слегка охрипшим. — Чего тебе, Фрина?

Старуха уже давно ничего не слышала, но легко угадывала смысл сказанного по движению губ. Она еще ниже склонилась над Лаодикой, так что царица ощутила ее горячее сухое дыхание, и шепнула:

— Он пришел.

Лаодика не открывала глаз. Фрина в замешательстве оглянулась на стоящего у входа человека и повторила:

— Он пришел.

— Я слышу. Можешь идти, Фрина. Ложись спать, ты мне больше не нужна сегодня.

Фрина ушла. Лаодика опустила ноги на пол, села. Только после этого взглянула на стоящего у входа.

— Я ждала тебя вчера, Аристей.

— Я пришел сегодня.

Он хмуро смотрел на нее. Единственный горящий светильник бросал колеблющиеся отсветы на его лицо, но лицо все равно казалось безжизненным. Темный плащ скрадывал фигуру, превращал Аристея в нечто огромное и бесформенное. Раньше Лаодика боялась его, вернее — его огромности. Сегодня она этого страха не ощущала.

— Я была права? — сухо спросила царица.

— Да. Он ночевал во дворце.

— Один?

Аристей усмехнулся.

— Конечно, нет, — сказал он. — С ним была Танит.

— Что скажешь? — спросила Лаодика. — Когда ты сделаешь это?

Аристей усмехнулся снова.

— Я уже сделал. Он мертв.

Лаодика замерла.

— Повтори.

— Он мертв, — равнодушно повторил Аристей. — Она тоже.

Лаодика медленно поднялась, подошла к стоящему в углу столику. Провела пальцами по кувшину с вином, потом по своему лицу. Теперь она знала, почему в снах не помнила своего имени.

Потому что, проснувшись однажды, царица Лаодика должна была услышать именно эти слова.

— Подойди, — сказала она.

Аристей сделал шаг, другой и остановился. Его качало из стороны в сторону, будто пьяного.

— Ты пьян? — неприязненно спросила Лаодика.

Он молча покачал головой.

— Что с тобой?

Он не ответил. Лаодика слышала только его дыхание, хриплое и громкое.

— Ты ранен?

— Он задел меня ножом, — через силу выдавил Аристей. — Моим же ножом, проклятье… Он успел вывернуть мне руку и ударить. Будь он проклят… — голос Аристея сел до шепота. — Будь он проклят…

Лаодика мельком глянула на него и отвернулась.

— Куда? — равнодушно спросила она.

— Будь он проклят… — шепотом повторял Аристей. — Будь он проклят, он ранил меня…

— Куда? — снова спросила Лаодика. Не потому, что это ее интересовало. Она чувствовала необходимость прервать бессвязный шепот.

Аристей, словно проснувшись, непонимающе посмотрел на нее. Вяло махнул рукой.

— Неважно. Это не смертельно. Просто я устал.

Она пожала плечами, подняла кувшин. Темная струя полилась в ритон.

— Выпей, Аристей. Это хорошее вино. Любимое вино царя… — она запнулась. Она не могла сказать, что всегда держала в спальне это вино для Митридата Эвергета. Даже когда он перестал посещать ее, она все равно держала для него это вино. Для мужа и царя, которого больше нет. Теперь она предлагает вино его убийце. — Потом можешь пойти и как следует выспаться. Тебе следует отдохнуть. Ты заслужил отдых.

Он взял ритон обеими руками, но пить не стал. Лаодика отошла в угол. Глядя в сторону, сказала:

— Он был твоим другом когда-то.

— Он был твоим мужем, — сказал Аристей.

— Он был тебе хорошим господином.

— Царем, — поправил Аристей.

— Царем, — повторила она.

— Царь не может быть ни плохим, ни хорошим, — сказал Аристей.

— Почему?

— Я ненавидел его, — сказал Аристей. — Но его больше нет. И это хорошо. А мы — есть. И это тоже хорошо. Наверное, ты права, он вяло усмехнулся. — Наверное, он был мне хорошим царем. Но — царем.

— Теперь ты убил его.

— А ты приказала это сделать.

— Я — не о себе. Я знаю, почему поступила так. Но я говорю о тебе.

Аристей поднял ритон, собираясь выпить. Пристально глядя в его лицо, Лаодика спросила:

— Можешь ли ты объяснить мне, почему ты согласился на это?

Он удивленно взглянул на царицу, еле заметно пожал плечами, все еще держа в руках полный ритон.

— Я взялся за это, надеясь получить от тебя награду, — он оскалился. — Я ошибся?

— Ты не ошибся.

— Люди — волки. Это я давно понял, еще ребенком. Значит, надо стать волком. Раз все — волки, значит, быть волком — хорошо.

— Так говорят волки, — ровным голосом сказала Лаодика. А про себя подумала: «Для шакалов». Вслух сказала: — Пей же. И уходи. Ты устал. Я позабочусь, чтобы награда была достойна тебя.

Он задумчиво посмотрел на ритон и вдруг резким движением поставил его на столик. Темные, почти черные капли упали на отполированную поверхность.

— Я не буду пить этого вина!

Выражение лица Лаодики не изменилось.

— Тогда иди, — безразлично сказала она.

Аристей некоторое время молча смотрел на нее. Потом сказал, растягивая слова:

— Нужно послать гонца… Немедленно. В Эфес. К Манию Аквилию. Он должен знать, что Митридата Эвергета больше нет. Что войны не будет. Что наемники будут распущены по домам. Что у понтийского войска новый стратег, которого зовут Аристей, и что этот стратег хочет быть другом Рима. Он должен знать, должен знать обо всем. И чем раньше, тем лучше, — лицо Аристея дергалось. — Для нас лучше, царица.

— Да, хорошо, — отвернувшись, сказала Лаодика. Ей стало холодно, она зябко передернула плечами. — Я так и сделаю. Гонец отправится сегодня же. И, конечно же, ты прав: кто еще может стать новым стратегом? Иди, Аристей. Я… — она запнулась. — Я благодарю тебя и жду тебя утром. Приходи… если позволит рана. А сейчас иди. Ты должен отдохнуть, Аристей. Иди.

Он повернулся и пошел к выходу. Он шел очень медленно. Лаодика не знала — от слабости или оттого, что прислушивался к чему-то. Скорее всего, последнее. Аристей не доверял никому. Впрочем, как и все в этом дворце.

И все-таки он не услышал, как за его спиной оказался кривоногий евнух и, не замахиваясь, коротко ударил, вернее, не ударил, а просто ткнул под лопатку ножом. Аристей, взмахнув нелепо руками, упал ничком и больше не пошевелился.

Вытерев нож, евнух спрятал его под одежду и вопросительно повернул к Лаодике жирное безбородое и безбровое лицо. На лице было обычное плаксивое выражение.

Лаодика снова зябко передернула плечами.

— Подай мне его плащ, — сказала она. — Я замерзла.

Евнух молча выполнил ее приказание. Она снова посмотрела на Аристея, лежащего с широко раскинутыми руками.

— Мне нужен Диофант, — сказала царица. — Позови его.

Евнух побежал к двери.

— Стой, — сказала Лаодика. — Разбуди Фрину. Передай ей… — царица на мгновение задумалась. Евнух ждал. — Передай ей: пусть непременно завтра же утром отошлет из города мою дочь. Теперь иди.

Царевич возвращался с охоты. Диофант, заложив руки за спину, стоял на верхней ступени дворцовой лестницы и молча смотрел на приближающихся охотников. Он увидел их еще издали, вернее, не их, а пыль, поднятую копытами коней, целую тучу пыли.

«Митридат Эвергет умер, — сказала утром Лаодика. — Теперь царь Понта — его и мой сын Митридат Евпатор. Он еще не знает, он еще вчера уехал на охоту и пока не возвращался. Дождись его, Диофант, встреть. Он должен узнать обо всем от тебя. Ты все расскажешь ему. Он ведь любит тебя. Расскажи ему обо всем, а потом приведи ко мне».

И теперь Диофант смотрел на приближающуюся группу всадников и страстно желал только одного — чтобы они ехали как можно дольше.

Царевич узнал его и пустил коня галопом. Диофант отметил его мастерскую посадку.

— Диофант! — закричал царевич. — Диофант, эгей! Жаль, что ты остался дома!.. Мы затравили оленя! Красавца оленя!.. Эй, Диофант!.. — Он осадил коня у самой лестницы.

— Диофант!.. — и вдруг замолчал.

Диофант тоже молча смотрел в его мальчишеское лицо с прозрачно-голубыми, как у отца, глазами. Руки его, за спиной, против воли сжались в кулаки. Он все яснее ощущал тяжесть того, что должен сказать.

Митридат медленно спешился, медленно поднялся по лестнице.

— Что случилось? — спросил он.

Диофант выдержал его взгляд.

— Я маленький человек, царевич, — сказал он. — Единственное, что я делал, — это учил тебя, как нужно натягивать тетиву, чтобы всегда попадать в цель, и как нужно сидеть на коне, чтобы конь не сбросил тебя. Я учил тебя, потому что эти две вещи — главное, что должен уметь царь. Я не думал, что это пригодится тебе так скоро, — он почувствовал, что лицо его застыло, словно от холода.

Подъехали остальные охотники.

— Что делать с оленем? — крикнул кто-то.

Митридат медленно повернулся к спрашивавшему, непонимающе посмотрел на него. Так же медленно перевел взгляд на оленя, переброшенного через седло, с неподвижными широко раскрытыми глазами. Голову оленя, наподобие диадемы, пересекала поперечная алая полоса, и Митридату показалось, что олень коронован.

Он неопределенно пожал плечами и отвернулся.

Охотники растерянно переглянулись.

Митридат начал спускаться с лестницы. Каждый шаг его был дольше предыдущего. У последней ступеньки он остановился и вдруг снова вернулся к Диофанту.

— Повтори.

Диофант не услышал, а угадал это слово, сказанное беззвучно. Он вздохнул. Главное уже было произнесено, но тяжесть почему-то не оставляла его. Он сказал:

— Твой отец, царь Понтийский Митридат Эвергет, умер.

Митридат опустился на ступеньку, медленно провел рукой по лицу. Оглянулся на вход, к которому сидел спиной.

Диофант сказал:

— Сейчас ты должен пойти к матери. Ей сейчас очень тяжело. Помни, что отныне ты — царь и мужчина.

Митридат поднялся, подошел к нему почти вплотную.

— Тяжело? — он смотрел в глаза Диофанту. — Ей тяжело? И ты веришь в это?

Диофант молчал. Митридат отвел взгляд в сторону.

— Это же она убила его, — тихо сказал он. — Почему же ты говоришь, что ей тяжело?

Диофант отшатнулся, и голос его изменился. Он предостерегающе поднял руку:

— Царь умер. Его никто не убивал. Не следует так говорить!

И тогда Митридат улыбнулся. И от этой улыбки Диофанту стало нехорошо. Лицо Митридата в эту минуту поразило его, потому что это уже не было лицо двенадцатилетнего мальчика. Сквозь мальчишеские черты вдруг явственно проступили жестокость и властность взрослого мужчины.

— Хорошо, — сказал Митридат. — Ты говоришь, царице тяжело? Она ждет меня?.. — он в раздумье опустил голову. — Я был хорошим учеником, Диофант. Мне кажется, я и впредь буду хорошим учеником. Я пойду… к царице, — он через силу выговорил это слово. — Но несколько позже. Сейчас я должен распорядиться… — он оглянулся. — Об олене. Ты понял меня, Диофант? Иди же к моей матери, Диофант, учитель мой, и скажи ей, что скоро я буду у нее.

Митридат долго и, казалось, бесстрастно рассматривал лицо Лаодики. Наконец его губы разжались, и он сказал:

— Прежде чем прийти сюда, я отправился к себе. Чтобы умыться и переодеться после охоты. На столике возле моего ложа я нашел нож. На лезвии этого ножа — запекшаяся кровь. Я очень удивился этой находке. Но потом понял, для чего этот нож подбросили в мою спальню. Я понял, что кровь на его лезвии — кровь моего отца. Видимо, мои друзья дали мне понять, что отец убит этим ножом и что я должен отомстить за него. Впрочем, возможно, это означало также и то, что я сам должен опасаться убийц.

Лаодика побледнела. Она поднялась со своего места и сделала шаг к нему. Но его взгляд остановил ее.

— Ты хочешь сказать…

— Я говорю.

Лаодика почувствовала, что во рту пересохло. Едва шевеля губами, она спросила:

— И ты знаешь… кто… его… убил?

Митридат удивленно поднял брови.

— Знаю ли я? Разумеется… Садись, я не хочу, чтобы ты стояла.

Лаодика села, безвольно опустив руки.

Он продолжал:

— Не так уж трудно это узнать. Митридат Эвергет, мой отец, готовился к войне. Его убийц нужно было искать среди тех, кто этой войны не хотел. — Митридат холодно улыбнулся. — Ты, наверное, удивляешься тому, что убийцы все еще живы? Сначала я хотел, чтобы вот этот нож побывал в груди каждого из них. Но потом понял, что какой же я царь, если только так могу отомстить? И я отправил послания моим военачальникам. Дорилаю Тактику, Неоптолему. Архелаю и другим. Пусть собирают войска.

Он поднялся.

— Теперь я беспокоюсь о твоей безопасности, — сказал он. — И о безопасности моей сестры Лаодики и моего брата.

Митридат Хрест, младший брат Митридата Евпатора, был хилым, болезненным мальчиком. Формально он теперь тоже считался царем Понта.

— Я не хочу, чтобы ты покидала свою спальню. У двери я поставлю стражу. Это честные и преданные люди. Они не допустят к тебе посторонних. Я хочу сделать это, поскольку убийцы еще во дворце. — Митридат подошел к двери, остановился.

— Сюда должен прийти Диофант. Передай ему, что я жду его в моей походной палатке. После захода солнца.

Оставшись одна, Лаодика вяло удивилась тому, что больше не испытывает страха.

— Все пустое… — прошептала она. — Поздно…

Камень был отпущен и теперь несся с горы, сметая на своем пути и тех, кто тащил этот камень по склону. Камень рос, превращаясь в огромную глыбу, заслоняя солнце.

— Все пустое…

Митридат лежал на животе, упершись узким мальчишеским подбородком в сжатые кулаки. Он не пошевелился, когда вошел Диофант, только, чуть скосив глаза, взглянул на вошедшего.

Диофант остановился у входа.

— Ты хотел видеть меня? — спросил он.

Митридат не ответил. Он лежал в прежней позе и молчал, словно не слыша вопроса. Диофант неловко кашлянул.

— Я слышу, Диофант.

И снова замолчал.

Диофанту стало не по себе. Он снова ощутил двойственность этого человека, двойную природу его, двойной облик — мальчика и мужа, царевича и царя, волчонка и волка. Ему захотелось выйти из палатки. Молчание, повисшее под низким войлочным сводом, стало осязаемым и тяжелым. Но он остался стоять неподвижно, и только руки его сами собой взялись за твердую перевязь меча.

Молчание затягивалось, становилось невыносимым.

Да есть ли здесь кто-нибудь кроме него?

Митридат приподнялся на ложе.

— Я учился у тебя, — сказал он. — Теперь я умею попадать в цель и хорошо держусь в седле.

Диофант склонил голову.

— Твоя похвала — большая честь… — пробормотал он.

Митридат рывком поднялся на ноги, подошел к нему почти вплотную. Он едва доставал Диофанту до подбородка.

— Теперь слушай, — тихо сказал Митридат. — Слушай меня и ответь: кто убил моего отца?

— Кто тебе сказал, что твой отец убит?

Митридат указал в угол палатки.

— Что там? — голос его опустился до шепота.

Диофант присмотрелся.

— По-моему, это собака, — неуверенно сказал он.

— Подойди и взгляни.

Диофант опустился на корточки подле громадного, неподвижно лежащего пса. Непонимающе посмотрел на царя.

— Этот пес сдох.

Митридат глухо ответил:

— Сегодня утром мне не хотелось есть. Я отдал ему еду. В полдень он сдох.

Диофант резко выпрямился:

— Ты допросил повара?

Митридат отрицательно качнул головой.

— Почему?

— Когда он принес мне ужин, я приказал ему выпить полный кубок вина, предназначенного мне. Он не успел дойти до двери, — полные губы Митридата дрогнули. — Так ты не знаешь, кто убил моего отца?

Диофант почувствовал, что щеки его горят.

— Нет, — ответил он, а взгляд полумальчика-полувоина продолжал держать его так, что еще немного — и он перестал бы думать самостоятельно.

Он собрал все силы и повторил громко:

— Нет, я не знаю. Боги хранят тебя, царь.

— Не знаешь… — словно не слыша его последних слов, протянул Митридат, и взгляд его отпустил сотника. — Хорошо, — он улыбнулся, и улыбка его испугала Диофанта. — Значит, это случайность.

Улыбка царя была мужской улыбкой на детском лице.

— Хорошо, — повторил он, не улыбаясь более. — Скорее всего, это случайность скорее всего, мой пес сдох от старости. Скорее всего, раб еще до моего кубка порядком нагрузился где-то. Скорее всего, он очнется утром, и у него будет болеть голова, и он ничего не будет помнить.

При каждом «скорее всего» у Диофанта начинало стучать в висках.

— И скорее всего, если мои подданные вновь останутся без царя, — сквозь зубы произнес мальчишка, — это тоже будет не более чем случайность. Почему бы и нет? Однажды я не проснусь утром, и царем станет Митридат Хрест, мой брат. Вскоре он умрет, потому что часто болеет. А перед смертью сделает то же, что в свое время сделал пергамский царь Аттал — завещает свое царство Риму. И римляне придут в Синопу, чтобы поставить здесь храм богине Случайности, и принесут в жертву свободу понтийцев. И винить в этом будет некого: случайность!

Он подошел к столику и налил в чашу немного вина. Медленно поднял чашу и так же медленно, не отводя взгляда от мгновенно побелевшего лица Диофанта, поднес ее к губам.

Скулы Диофанта свело судорогой, кожа на лице натянулась.

По-прежнему глядя ему в глаза, Митридат коснулся губами края чаши.

— Остановись! — крикнул Диофант.

Митридат нахмурился.

— Что это значит?

— Не пей, — выдохнул Диофант.

— Почему?

— Из… Из этой чаши… — Диофант запнулся.

— Да? — спокойно спросил Митридат, и лоб его разгладился. — Из этой чаши — что?

Диофант перевел дыхание и хмуро произнес:

— Ты же сам сказал, что из нее пил раб.

— Верно, — кивнул Митридат. — Но я хочу пить, а другой чаши здесь нет.

Диофант взял чашу из его рук, вылил вино на землю. После этого он тщательно протер чашу краем плаща. Поставил ее на столик.

— Теперь можешь пить.

— Но вина больше нет, — улыбнулся Митридат.

— Я принесу, — и, остановившись у входа, Диофант сказал: — Я действительно не знаю, кто именно убил Митридата Эвергета. Но ты уже не мальчик. Эвергет готовился к войне с Римом. А кто не желал этой войны, ты и без меня знаешь.

— Отныне войско, собранное моим отцом, — мое войско, — медленно произнес Митридат.

— В том-то и дело, — кивнул Диофант. — А вина я тебе сейчас принесу.

— Не надо, — сказал Митридат. — Я передумал.

Немного помедлив, Диофант сказал:

— Мудрые люди говорят, что если каждый день понемногу пить яд, то человек привыкает к нему, и яд больше не является смертельным.

— Да? — с интересом взглянул на него царь. — Я запомню. Спасибо, Диофант. Но не думай, что я не хочу пить, потому что боюсь яда. Я и правда — просто не хочу… — Он вздохнул и устало сел на ложе. — Я устал, Диофант… Я хочу немного отдохнуть. Мои друзья зовут меня на охоту, и, наверное, я поеду с ними завтра. Но я хочу, чтобы ты на этот раз не отказывался. Поедешь вместе со мной.

— Хорошо, — Диофант улыбнулся. — И вот еще что. Я вижу царя. И этот царь по-прежнему носит имя Митридат. Так был ли он убит?

Солнце только-только взошло. Выйдя из палатки, Митридат остановился, провел рукой по влажному от ночной росы войлоку. Пора было отправляться на охоту.

— Уже собрались, — ответил стражник на его немой вопрос. — Все готово. Ждут тебя, царь.

Митридат кивнул и подошел к группе всадников, расположившихся в отдалении. Среди них он увидел Диофанта.

— Ну что? — улыбнулся Митридат. — А сегодня мы затравим оленя? — И вдруг замолчал, словно наткнувшись на невидимое препятствие. Улыбка замерла на его губах.

Взгляд Диофанта, напряженный, суровый, говорил: что-то должно произойти. Но что?

Митридат оглянулся. Он мгновенно почувствовал опасность, только никак не мог понять, откуда она.

Его рука потянулась к ножу.

— Пора отправляться, царь, — сказал один из охотников, Ксенофан. Его лошадь нетерпеливо перебирала тонкими нервными ногами. Ксенофан был немного старше царя и постоянно сопровождал Митридата в охотничьих развлечениях.

— Погоди… — произнес Митридат. — А где мой конь? — оглянулся он.

— Да вот же он! — кивнул Ксенофан.

Диофант молчал. Митридат снова посмотрел на него и медленно повернул голову туда, куда указал Ксенофан.

Действительно, его конь. Он сделал было шаг к коню и остановился.

ЭТО БЫЛ НЕ ЕГО КОНЬ!

Той же масти, того же роста. Но не его.

НЕ ЕГО!

— Кто… — Митридат остановился. Не спрашивать. Ни о чем не спрашивать. Царь не должен теряться. — Кто посмел привести его, не оседлав?

Он чувствовал за спиной напряженное молчание. И понял, что Диофант не мог его предупредить.

Митридат медленно пошел к коню. Тот стоял неподвижно и только изредка настороженно косил на него глазом. Митридат положил руку на холку. Конь содрогнулся, но не двинулся с места.

Теперь, когда Митридат понял, что за опасность ему угрожает, какой подарок ему был подготовлен, он почувствовал себя значительно лучше. Он стоял рядом с конем, не делая никаких попыток сесть на него, и только рука его тихонько играла жесткой гривой.

Вот он осторожно, стараясь не испугать животное, положил другую руку на круп. По телу коня прошла мгновенная, еле заметная дрожь.

В то же мгновение Митридат крикнул:

— Пора! — и взлетел на коня. Конь в тот же миг взвился на дыбы, но всадник, сдавив ногами его бока и намертво вцепившись в гриву, словно прирос к нему. Тогда конь, яростно заржав, помчался прочь от маленькой группы охотников и вскоре исчез из поля зрения.

Охотники переглянулись. За все это время ни один из них не произнес ни слова, и Диофант понял, что все они либо знали о том, что должно случиться, либо догадывались. Он тронул повод и медленно, будто нехотя, отъехал в сторону.

На него никто не обратил внимания. Диофант осторожно поправил колчан, поднял лук.

Первая стрела поразила Ксенофана, и тот без звука упал в траву.

Через несколько мгновений остальные тоже лежали в траве, а Диофант смотрел на них, и лицо его было неподвижно. В зубах он держал еще одну стрелу, на всякий случай. Но она не понадобилась. Пять изменников — пять стрел.

Он тряхнул головой и коротко свистнул. Конь послушно пошел рысью. Что ж, если нагонит — придется и коня Митридата остановить стрелой.

Он ниже наклонился к шее коня и пустил его галопом.

Когда Диофант увидел Митридата неподвижно лежащим в траве, у него сдавило горло — он подумал, что опоздал. Рядом с Митридатом стоял храпящий, поводящий боками конь. Диофант спрыгнул на землю и остановился, не решаясь подойти.

Митридат поднял голову, и Диофант облегченно вздохнул.

— Где остальные? — ровным голосом спросил царь.

— Там, — Диофант неопределенно махнул рукой и устало сел рядом.

— Это хороший конь, — сказал Митридат отворачиваясь. — Я хочу поблагодарить их. Они сделали мне подарок, достойный царя.

— Я уже отблагодарил их.

Митридат ничего не сказал на это. Диофант внимательнее посмотрел на него и увидел на лице следы слез. Он замер. Теперь он был доволен, что не догнал царя раньше, что не увидел плачущего царя. Митридат, словно не видя его замешательства, взглянул ему прямо в глаза.

— Кто из них сделал это? — спросил он.

— Не знаю. Некогда было спрашивать. Теперь это неважно. Важно, что ты справился с конем. Я знал, что ты справишься.

— Это хороший конь, — повторил Митридат. — И я больше не сяду на него. И никто другой больше не сядет, — он встал, положил руку на холку коня. — Пусть ходит в табуне. И пусть помнит о единственной поездке с царем. Я тоже буду помнить о ней. А теперь, — он снова повернулся к Диофанту, — теперь нам пора.

— Да, — сказал Диофант. — Нам пора.

Он тоже поднялся, подошел к царю.

— Слушай меня внимательно. Ты должен идти в порт.

— Зачем? — без всякого удивления спросил Митридат.

— В порту стоит одна триера, — Диофант замолчал.

— Продолжай, — голос царя был монотонен.

— Триера носит имя «Галена» и принадлежит царю Боспора Перисаду.

Глядя в глаза Диофанту, Митридат спросил:

— И я должен исчезнуть?

— Да.

После некоторого молчания Митридат сказал:

— Я понимаю. Моей жизни угрожает опасность.

— Да, — кивнул Диофант. — А Перисад — наш друг.

— Погоди, — нахмурился Митридат. — Ты не дал мне договорить.

— Прости.

— Мне угрожает опасность. Значит, я должен скрыться. Но разве царь может скрываться, спасая свою жизнь? Ведь тогда я перестану быть царем.

— Нет.

Митридат взял его за руку.

— Ответь: я — царь?

Диофант отступил немного, не зная, что сказать.

— Я — царь?

Глаза Митридата надвигались на него, расширялись, обступали со всех сторон, он чувствовал, что тонет в них.

— Ты — царь, — выдохнул Диофант.

— Хорошо, — Митридат отпустил его руку, отвернулся. — Ты позаботишься о моем коне.

— Хорошо, царь.

— На нем никто не должен больше ездить. Пусти его в табун.

— Я понял, царь.

— Значит, Перисад, — медленно произнес Митридат. — Царь Боспора.

— Он — твой друг.

— У царя не может быть друзей. Я иду, Диофант. Триера «Галена». Я запомнил. Я иду.