"Суперканны" - читать интересную книгу автора (Баллард Джеймс Грэм)

Часть первая

Глава 1 Гости дворца мечты

Первым человеком, которого я встретил в «Эдем-Олимпии», был психиатр, и, как ни посмотри, думается мне, есть некая закономерность в том, что моим гидом по этому «городу разума», стоящему в холмах над Каннами, оказался специалист по умственным болезням. Теперь я понимаю, что в воздухе офисных зданий бизнес-парка нас подстерегало — как необъявленная война — ждущее своего часа безумие. Для большинства из нас доктор Уайльдер Пенроуз был нашим милым Просперо, эдаким психопомпом^{3}, извлекающим на свет наши самые темные фантазии. Помню появившуюся на его лице вкрадчивую улыбку, когда мы обменивались приветствиями, и его бегающие глаза, при виде которых я предпочел не замечать его протянутую руку. Лишь когда я научился восхищаться этим ущербным и опасным человеком, я смог подумать о том, чтобы убить его.

Мы с Джейн решили не лететь из Лондона в Ниццу — это путешествие не длиннее ленча, что подают в самолете на пластиковом подносе, — а поехать на Лазурный берег машиной и последние несколько денечков насладиться свободой, а уж потом сдаться на милость «Эдем-Олимпии» и подчиниться порядкам, заведенным в этой еврокорпорации. Джейн все еще одолевали сомнения насчет предстоящей полугодичной командировки в клинику, принадлежащую бизнес-парку. Ее предшественника, молодого английского врача Дэвида Гринвуда, настигла трагическая, так и не объясненная кончина — после того как он, во внезапном помешательстве, начал палить из ружья. Так уж вышло, что Джейн знала Гринвуда — они работали вместе в больнице Томаса Гая, — и я теперь частенько вспоминал по-мальчишески красивого доктора, одна улыбка которого могла поднять с коек целое женское отделение.

Вспомнить о Гринвуде нам пришлось в Булони, когда наш «ягуар» съехал с парома, курсирующего через Ла-Манш, и покатился по причалу. Джейн, отправившись в табачную лавку за пачкой «житан» (тех самых, контрабандой проносимых сигарет, что помогли нам не сойти с ума за несколько месяцев, пока я валялся в больнице), купила номер «Пари матч», с обложки которого на нас смотрел Гринвуд — из-под заголовка о нераскрытой тайне. Глядя, как моя отважная, но беззащитная молодая жена, усевшись на капоте «ягуара», рассматривает черно-белые фотографии убитых и зернистую схему маршрута смерти, я понял, что ее необходимо еще какое-то время выдержать на расстоянии от «Эдем-Олимпии».

Чтобы не перегревать воображение Джейн и старенький двигатель «ягуара», я решил ехать не по Autoroute du Soleil[2], а по шоссе «эр-эн-семь». Мы миновали Париж по Peripherique[3] и первый наш вечер провели в видавшей виды лесной гостиничке неподалеку от Фонтенбло, рассказывая друг другу о прелестях «Эдем-Олимпии» и стараясь не замечать старинного охотничьего ружья, висевшего над камином в столовой.

На следующий день, проехав долгие мили, наполненные пением цикад, мы углубились в край оливковых рощ; я уже бывал здесь, когда мальчишкой родители впервые возили меня на Средиземноморье. Удивительно, но многие прежние ориентиры остались на своих местах — семейные ресторанчики, книжные лавки и маленькие аэродромы с беспорядочно стоящими самолетами — именно при виде их я когда-то впервые задумал стать летчиком.

Пытаясь отвлечь Джейн, я рта не закрывал. За недолгие месяцы нашего брака я почти ничего не рассказывал моей эскулапше-жене о себе, а потому эта поездка стала автобиографией на колесах — километры пыли, насекомых и солнца наматывались на спидометр, а вместе с ними раскручивалась моя предыдущая жизнь. Моих родителей не было на свете уже двадцать лет, но я хотел, чтобы Джейн познакомилась с ними — запойным бабником-папашей, барристером с провинциальной клиентурой, и страдающей от одиночества фантазершей-матушкой, постоянно выпутывающейся из очередного безнадежного романа.

В гостинице в Отериве, к югу от Лиона, мы с Джейн сидели в буфете с высокими сводами, за тридцать пять лет ничуть не изменившемся, где кабаньи головы глазели со стен — над полками, уставленными бутылками с самым дрянным алкоголем, какой мне доводилось видеть. Мои родители после обычного сварливого завтрака, состоящего из круассанов и кофе пополам с коньячком, потащили меня во дворец мечты «Facteur Cheval»[4], сказочное творение из камушков, которые старый почтальон привозил из своих разъездов. Работая без устали в течение тридцати лет, он соорудил внушительных размеров кукольный дом, отражавший его простое, но вполне достойное представление о рае на земле. Моя мать, неуверенно ступая после коньяка, поднималась и спускалась по миниатюрным лестницам, слушая, как мой отец зычным баритоном декламирует наивные стишки почтальона. А у меня — обычный для десятилетнего мальчишки интерес к сексуальной жизни родителей! — в голове мысли только о том, что же происходило между ними ночью. И теперь, обнимая Джейн на дорожке у дворца мечты, я понял, что так никогда об этом и не узнаю.

«Конек» вполне мог бы и выжить, но на смену Франции шестидесятых с ее ленчами в придорожных кафе, фантомасовскими «ситроенами» и лозунгами против «Се-эр-эс»^{4} пришла новая Франция с ее высокоскоростными монорельсовыми дорогами, «Макдональдсами» и роскошными авиашоу, куда мы с моим двоюродным братом Чарльзом, организовав издательство, специализирующееся на авиационной тематике, наведывались на арендованной «цессне». А новее всего в новой Франции была «Эдем-Олимпия». Эта зона в десяти милях к северо-востоку от Канн на лесистых холмах между Валбонном и морем представляла собой новейший застроечный комплекс, который начался с «Софии-Антиполиса» и скоро превратит Прованс в Силиконовую долину Европы.

Привлеченные налоговыми льготами и климатом, так похожим на северокалифорнийский, десятки межнациональных компаний переехали в бизнес-парк, где теперь работало десять с лишним тысяч человек. Высшее его руководство было наиболее высокооплачиваемой профессиональной кастой в Европе, новой элитой администраторов, банкиров и научных предпринимателей. Роскошно изданная брошюра воспевала видение из стекла и титана, прямиком сошедшее с кульманов Ричарда Ньютры и Фрэнка Гери^{5}; однако этот модернизм был очеловечен декоративными парками и искусственными озерами и являл собой более мягкую версию Лучезарного города Корбюзье^{6}. Даже я при всем своем скептицизме потерял бдительность.

Рассматривая карты, я положил брошюрку на мою коленную скобу; Джейн тем временем вела наш «ягуар» в направлении Граса по шоссе, к середине дня заполнившемуся машинами. Парфюмерный запах с близлежащей фабрики проник в салон, но Джейн опустила стекло и вдохнула поглубже. Бесшабашный вечерок, проведенный нами накануне в Арле, вернул ее к жизни: мы прогуливались под ручку нетвердой — после обеда с возлияниями — походкой, обследуя то, что, по моему убеждению, было каналом Ван Гога, а оказалось вонючей дренажной канавой за дворцом архиепископа; обоим нам не терпелось поскорее вернуться в гостиницу и улечься в роскошную постель.

Пожалуй, впервые со дня нашей свадьбы румянец стал возвращаться на ее щеки. У нее были внимательные глаза и анемичная кожа вундеркинда.

До встречи со мной Джейн слишком много времени проводила в лифтах и патологоанатомических театрах, и бледное сияние ламп дневного света преследовало ее, как двенадцатилетнего подростка преследуют воспоминания о страшном сне. Но едва мы выехали из Арля, она собралась с силами, готовая принять вызов «Эдем-Олимпии», и я слышал, как она бормочет себе под нос соленые словечки, которые так смущали молодых консультантов из больницы Гая.

— Ну-ка, Пол, приободри меня. Сколько еще осталось?

— Последняя миля всегда самая короткая. Ты, наверно, устала.

— Я неплохо отдохнула — даже не думала, что так хорошо будет. Почему я так нервничаю?

— Успокойся. — Я обхватил ее пальцы вместе с рулевым колесом и направил «ягуар» чуть в сторону, объезжая пожилую женщину на велосипеде с корзинками, из которых торчали длинные французские батоны. — Джейн, тебя ждет колоссальный успех. Ты самый молодой врач в штате и самый красивый. Знающая, трудолюбивая… что еще?

— Нагловатая?

— Ты будешь им полезна. И потом, ведь это всего лишь бизнес-парк.

— Кстати, вот и он — прямо по курсу. Бог ты мой, да он размером с Флориду…

Офисные здания комплекса «Эдем-Олимпии» стали появляться на склонах гор вдоль вытянутой долины, поросшей эвкалиптами и зонтичными соснами. За ними были видны крыши Канн и Иль-де-Лерана — уголок Средиземноморья, при виде которого мое сердце всегда начинало биться сильнее.

— Пол, посмотри-ка туда… — Палец Джейн, указывающий на склон горы, был все еще грязноват — ей пришлось заменить свечу зажигания. Сотни голубых овалов подрагивали, как слезящиеся под солнцем Прованса глаза. — Это что такое — коллекторы для дождевой воды? Или емкости с Шанелью номер пять? А эти люди… Они что — голые?

— Голые. Или почти голые. Это бассейны, Джейн. Посмотри-ка хорошенько на своих новых пациентов. — (В саду собственной виллы какой-то важный босс, разменявший шестой десяток загорелый мужчина, стройный, почти как мальчишка, легко подпрыгивал на трамплине, готовясь нырнуть.) — Крепкий народец… Не могу себе представить, чтобы кого-нибудь из них свалила болезнь.

— Еще как представишь. Работы у меня будет по горло. Тут, небось, на каждом шагу аэропортовый туберкулез и вирусы, которые плодятся только в частных самолетах. А уж что до душевных расстройств…

Я принялся считать бассейны — по числу бирюзовых вспышек, теряющихся за высокими заборами вилл под сенью саговников и бугенвиллий. Через десять тысяч лет, когда Лазурный берег давным-давно уже опустеет, первые археологи будут недоумевать, разглядывая эти пустые ямы с их поблекшими фресками, изображающими тритонов и стилизованных рыбок, — как удивят их эти подводно-солнечные часы, а может быть, алтари чудной религии, оставленные высоко в холмах неким племенем мистиков-геометров!

С шоссе на Канны мы свернули в аллею, которая вела к воротам бизнес-парка. Колеса «ягуара» онемели, заскользив по более шикарному дорожному покрытию — это была чуть ли не измельченная слоновая кость. Здесь, наверно, и мощные покрышки лимузинов-кадиллаков катят беззвучно. Ряды канарских пальм по краям образовывали что-то вроде почетного караула, а на центральной площадке пылали клумбы золотистой пушницы.

Несмотря на этот ослепительный антураж, роскошь «Эдем-Олимпии» была по-старомодному сдержанной — именно такую стратегию выбрали в начале нового тысячелетия расчетливые богачи информационного века. Офисные здания из стекла и серого, отливающего красным металла располагались на солидном расстоянии друг от друга — их разделяли искусственные озера и окруженные дорожками островки леса; здесь вполне мог бы найти себе уютное убежище и современный Робинзон. Едва заметная пелена над озерцами и теплое солнце, отраженное стеклянными стенами, создавали опаловую дымку, отчего весь бизнес-парк казался каким-то миражом, виртуальным городом, выросшим в этом пахнущем соснами воздухе, как sont-et-lumiére[5] видение нового Версаля.

Но работа и реалии корпоративной жизни не давали «Эдем-Олимпии» воспарить к облакам. Снаружи к зданиям прилепились вентиляционные шахты и кабелепроводы — явное свидетельство того, что «Эдем-Олимпия» заботится о прибылях компании и желает угодить акционерам. Тарелки спутниковых антенн на крышах торчали, как апостольники монахинь из ордена сестер-компьютерщиц, верующих в непогрешимость рабочих станций и благость электронной бухгалтерии.

Гравий впился в покрышки «ягуара». Очнувшись от своих грез наяву, Джейн резко затормозила перед постом охраны; старенький спортивный автомобиль замер, словно врезался в стену. Два охранника в униформе подняли головы, оторвав взгляд от своих мониторов; Джейн сделала вид, что не заметила их, и уже готова была отсалютовать им жестом из двух пальцев, но я успел накрыть ее руку.

— Джейн, они на нашей стороне.

— Извини, Пол. Я знаю, мы хотим, чтобы я им понравилась. Опусти свое окно, — она скорчила себе гримаску, посмотревшись в зеркало заднего вида. — Эти дешевые духи. От меня несет, как от девки…

— Ты лучшая девка на Лазурном берегу. Им повезло, что они тебя нашли. — Я попытался ее успокоить, погладив ее руки, завозившиеся с тюбиком помады, — она, как одержимая, не уставала прихорашиваться. Ее запястья были влажными не только потому, что припекало августовское солнце. — Джейн, мы здесь никому ничего не должны. Да ты хоть сейчас можешь передумать. Можем пересечь итальянскую границу и провести недельку в Сан-Ремо…

— Пол, я что — твоя дочь? — Джейн нахмурилась, взглянув на меня, словно я какой-то посторонний и вмешиваюсь в ее личную жизнь. Потом она извиняющимся жестом прикоснулась к моей щеке. — Я подписала контракт на шесть месяцев. После смерти Дэвида у них проблемы со штатом. Я им нужна…

Я видел, что Джейн пытается расслабиться, обращаясь с собой как с пациентом, пребывающим в шоке после автокатастрофы. Она откинулась на потертое кожаное сиденье, полной грудью вдохнула великолепный воздух, а потом медленно выдохнула. Пригладила свою темную челку, которая прикрывала ее высокий лоб и всегда начинала топорщиться ежиком, как только ее нервишки давали о себе знать. Я вспомнил, с каким спокойствием и уверенностью помогала она практиканткам-медсестрам, возившимся со скобой на моей коленке. В глубине души она была озорной девчонкой, новобранцем, прячущим в шкафчике гранату со взрывателем, и, блюдя косный распорядок пансиона и больницы при медицинской школе, тем не менее всегда была готова проявить доброту и прийти на помощь сплоховавшей экономке или санитарке.

Теперь, когда она оказалась в Эдем-Олимпии, настал ее черед бояться сверхинтеллектуальных французских врачей, которые скоро будут ее коллегами. Она села прямо, подняла подбородок. Пальцы ее победно забарабанили по рулевому колесу. С удовольствием убедившись, что ей по силам взять себя в руки, она заметила, что я массирую колено.

— Ах, Пол, эта ужасная скоба… мы ее снимем через пару дней. У тебя все время болит, но ты ни разу не пожаловался.

— Извини, что не мог подменять тебя за рулем. От Мейда-Вейл^{7} до Канн путь неблизкий.

— От Мейда-Вейл куда ни езжай путь неблизкий. Я рада, что мы наконец добрались. — Она принялась разглядывать офисные здания на склонах гор, тарелки спутниковых антенн, что фильтруют льющиеся с небес потоки информации. — Вид довольно цивилизованный — на европейский манер. Чистота стерильная. Даже не верится, что здесь кому-нибудь позволят сойти с ума. Бедный Дэвид…

Наше пребывание в «Эдем-Олимпии» прошло под знаком смерти Дэвида Гринвуда, витавшей над искусственными озерцами и рощицами, как призрак Гаврилы Принципа витает над Сараево и Ли Харви Освальда — над Далласом. Так и осталось загадкой, почему этот влюбленный в свою профессию врач-педиатр однажды утром в конце мая вышел из своей виллы и отправился на охоту за людьми. Он убил семерых администраторов высшего звена из «Эдем-Олимпии», прикончил троих заложников, а потом выстрелил в себя. Он не оставил ни посмертной записки, ни послания с проклятиями, а когда полицейские снайперы сомкнули круг, спокойно покончил с собой.

За неделю до нашей свадьбы мы с Джейн видели его на лондонском собрании Médicins Sans Frontières[6]. Симпатичный, но немного наивный Гринвуд показался мне похожим на одержимого миссионера-баптиста: он без устали толковал Джейн об ультрасовременном оборудовании клиники в «Эдем-Олимпии» и об основанном им в Ла-Боке — промышленном пригороде к западу от Канн — приюте для детей-сирот. Волосы растрепаны, брови подняты — вид у него был такой, будто он только что пережил сильнейшее потрясение, узнав обо всех творящихся в мире несправедливостях, с которыми и вознамерился покончить. И при этом он вовсе не был ханжой — рассказывая о шести месяцах, проведенных им в Бангладеш, он сравнивал межкастовое соперничество деревенских проституток с карьерными сражениями, разыгрывавшимися между администраторшами в «Эдем-Олимпии».

Они познакомились, когда Джейн проходила интернатуру в больнице Гая, а потом она частенько сталкивалась с ним, послав свою анкету в то самое зарубежное посредническое агентство, которое и завербовало Гринвуда для работы в «Эдем-Олимпии». Когда она подала документы на эту освободившуюся вакансию врача-педиатра, я было воспротивился, помня, как ее потрясло известие о жуткой смерти Гринвуда. Хотя тот день и был у нее выходным, она тут же достала из шкафа в нашей спальне белый халат и надела его поверх ночной рубашки, положив мне на колени газеты с сообщениями из «Эдем-Олимпии».

Эта трагедия стала главной темой для всей лондонской прессы. Над фотографиями пляжей Ривьеры и изрешеченных пулями дверей в кабинеты убитых администраторов из газеты в газету повторялся заголовок: «Кошмар в Эдеме»^{8}. Джейн почти не говорила о Гринвуде, но смотрела все телевизионные репортажи о том, как французская полиция сдерживает зевак, хлынувших в «Эдем-Олимпию». Бледные как смерть секретарши словно онемели перед камерами и ни слова не могли сказать о том, как были убиты их боссы. Они как сомнамбулы двигались к ожидавшим их машинам «скорой помощи», а вертолеты тем временем доставляли раненых в больницы Граса и Канн.

Расследование вел судья Мишель Терно — он реконструировал обстоятельства каждого убийства, опросил без числа свидетелей, но никакого убедительного объяснения случившемуся не предложил. Коллеги Гринвуда по клинике в один голос вспоминали его серьезность и упорство. Редакторская статья в «Le Mond» предлагала такую версию: у Гринвуда, пораженного контрастом между всемогуществом «Эдем-Олимпии» и жалким существованием арабов-эмигрантов в Ла-Боке, случился, мол, психологический срыв, он впал в слепую ярость при виде такого неравенства между первым и третьим мирами. Убийства же, полагала газета, были отчасти политическим манифестом, отчасти — воплем боли.

Когда газетные заголовки перестали напоминать об этом деле, Джейн словно забыла о Гринвуде. Но как только появилось объявление об этой вакансии, она позвонила в агентство. Кроме нее, претендентов на эту должность не оказалось, и она быстро убедила меня, что длительный отдых на Средиземноморье сотворит чудеса с моей коленкой — я ее повредил за девять месяцев до этого при аварии самолета, и травма никак не проходила. Мой двоюродный братец Чарльз на время моего отсутствия согласился взять на себя руководство издательством и обещал посылать мне по электронной почте корректуру двух авиационных журналов, которые я редактировал.

Я поехал с радостью, поскольку жаждал помочь Джейн сделать карьеру. В то же время, как и любого мужа, принадлежащего к иному, чем жена, поколению, меня разбирало любопытство насчет прошлых увлечений Джейн. Может быть, они с Гринвудом были любовниками? Вопрос этот порожден был не только ревностью. Может быть, ее держал в объятьях серийный убийца, и, когда Джейн ласкала меня, призрак его смерти обнимал меня вместе с ней. Вдовы убийц навсегда остаются их оруженосцами.

В последнюю ночь на Мейда-Вейл, когда мы лежали в постели, а наши собранные чемоданы стояли в холле, я спросил Джейн, насколько близко она знала Гринвуда. Она в этот момент сидела на мне верхом, и на лице у нее было выражение, как у серьезного и задумчивого подростка — как и всегда, если мы занимались любовью. Она выпрямилась и занесла руку, чтобы стукнуть меня, а потом торжественно заявила, что они с Гринвудом были только друзьями. Я ей почти поверил. Но какая-то невысказанная преданность памяти Гринвуда следовала за нами от Булони до самых ворот «Эдем-Олимпии».

Оскалив зубки, Джейн завела двигатель:

— Ладно, будь что будет. Найди-ка на карте клинику. Там нас встретит некто Пенроуз. Ума не приложу, зачем они послали психиатра, — я им сказала, что ты всю эту братию на дух не выносишь. Кстати, Дэвид его тогда ранил, так что уж, пожалуйста, будь с ним помягче…

Она направила «ягуар» к будке с охранниками, которые совсем потеряли интерес к своим мониторам, заинтригованные этой самоуверенной молодой женщиной за рулем древнего автомобиля.

Пока они проверяли наши документы и звонили в клинику, я разглядывал ближайшие офисные здания и старался представить себе последние отчаянные часы жизни Гринвуда. Он пристрелил одного из своих коллег в клинике. У второго врача — старшего хирурга — на следующий день случился роковой сердечный приступ. Третий его коллега был ранен в руку — доктор Уайльдер Пенроуз, психиатр, который вот-вот должен был показать нам наш новый Эдем.