"Суперканны" - читать интересную книгу автора (Баллард Джеймс Грэм)

Глава 10 Список приговоренных

Воздух, который плыл над озером, был как дурман — беглое облако, спустившееся по склону холма, несло запах изготовляемых на фабрике в Грасе освежителей для офиса. Я прошел вдоль кромки воды, обратив на себя внимание двух охранников в «рейндж-ровере», припаркованном среди сосен. Один принялся изучать меня в бинокль, явно недоумевая, откуда среди белого дня в «Эдем-Олимпии» взялся кто-то праздношатающийся.

Между зданиями службы безопасности и исследовательских лабораторий «Эльф-Маритайм» находился кафетерий под открытым небом — заведение, призванное смягчить общественное лицо бизнес-парка и придать ему мимолетное сходство с альпийским курортом. Вымотанный встречей с Цандером, я сел за столик и заказал бокал белого вина — обслуживала меня молодая официантка-француженка в джинсах и белой маечке с цитатой из Бодрийяра^{42}.

Как я и предполагал, Цандер не сказал мне ничего. Даже из его молчания ничего не удалось извлечь. Теперь, почти шесть месяцев спустя после того события, «Эдем-Олимпия» с облегчением стерла Дэвида Гринвуда из своей коллективной памяти, а ту трагедию запрятала подальше в архив, где хранятся сведения о землетрясениях и цареубийствах.

Я уже составил себе мнение о Цандере: продажный головорез-бисексуал — качества, обязательные для удачливых полицейских начальников. Моя правая рука до сих пор пахла его лосьоном, и я с трудом подавлял в себе желание подойти к кромке воды и смыть этот запах: если я потревожу поверхность озера — не объявят ли в «Эдем-Олимпии» полномасштабную тревогу? И все же Цандера можно было рассматривать как потенциального сторонника: он, единственный из всех, кого я здесь встретил, видел порок, разъедающий бизнес-парк изнутри. При отсутствии четких нравственных критериев, когда выводы о том, что плохо, а что хорошо, встраиваются в общественное сознание вместе с инструкциями по противопожарной безопасности и правилами парковки, работа Цандера становится невозможной. Преступность в «Эдем-Олимпии» может процветать, а обитатели бизнес-парка при этом даже не догадаются, что стали ее носителями, и не оставят ни малейших намеков на то, какими мотивами руководствуются.

Цандер, если верить Джейн, временно исполнял обязанности главы службы безопасности и в то же время ждал официального назначения на эту должность. В период междуцарствия, пока он там в куртке верблюжьей шерсти сидит за своим столом и мучится неизвестностью, из него вполне может получиться полезный союзник. Я вспомнил иллюстрации к «Алисе», которые нашел в детской.

Мне уже не в первый раз приходило в голову, что Дэвид Гринвуд, возможно, и не совершал тех убийств 28 мая, а видеозаписи камер наблюдения, на которых он входит в кабинеты своих жертв и выходит оттуда, сфальсифицированы.

За соседний столик уселась блондинка лет тридцати пяти, одетая в темный деловой костюм. Она заказала капуччино и обменялась несколькими шутливыми словами с официанткой, но глаза ее были устремлены на верхний этаж здания службы безопасности, где находился кабинет Паскаля Цандера. Она открыла свой лэптоп и застучала по клавиатуре; на экран выплыли рекламные объявления о продаже дорогих вилл — в комплекте с лужайками цвета «электрик» и изумрудными небесами — на склонах гор в Суперканнах и Калифорнии. Некоторое время она с мрачным видом рассматривала брызжущие светом фотографии, а потом начала сама с собой письменный диалог; по всей видимости, она составляла свое расписание на день: задавала вопросы и отвечала на них вслух ироническим английским голосом. Я вообразил, как она, завернув голову полотенцем, выходит из душевой кабины и готовит себя к чувствам, которые ей предстоит сегодня пережить, к воспоминаниям, которые на нее нахлынут, к мечтам, которым она уделит несколько минут своего драгоценного времени, ко всей дневной программе, оплетенной кружевами сардонических замечаний.

Когда наступило время для творческой паузы, она посмотрела на меня, и я увидел ее привлекательное, но переменчивое лицо. Я почувствовал, что она из породы профессиональных бунтарей, отвергающих соблазны служебного успеха, удобства бизнес-класса и корпоративные кредитные карточки — эти фальшивые монеты, позволяющие приобрести все блага цивилизации, но не дающие скидки за идеализм и цельность души; и мне понравились ее темные глаза, которые она устремляла на бизнес-парк. Она оценивающе взглянула на мою рубашку с открытым воротом, твидовый спортивный пиджак и плетеные сандалии — так в «Эдем-Олимпии» никто не одевался ни для работы, ни для отдыха, но я носил эту одежду в свободное время, когда году в семьдесят восьмом служил на кипрской базе Королевских ВВС, и наивно полагал, что для меня этот наряд — гарантия своего рода честности.

Она посмотрела, как я стряхнул листик с лацкана, и на ее лице появилась улыбка, похожая на какой-то замедленный нервный тик. Она отхлебнула кофе, поднесла к губам салфетку — и на столе остался лежать отпечаток смятого поцелуя. Она вернулась к своему лэптопу и, может статься, затеяла просчитывать экономическую целесообразность нового романчика — затраты включают небольшую косметическую операцию, профилактические посещения ВИЧ-клиники…

Словно желая разогреть воображение сидящего поблизости незнакомца, она скинула свои туфли на высоких каблуках, подтянула юбку и, наклонившись, почесала обтянутый колготками подъем ноги; ее белое бедро соблазнительно обнажилось. Чуть растрепанные светлые волосы контрастировали с элегантным костюмом, придавая ей вид развязной и умной уличной девки. Может, она и была девушкой по вызову, хотя и компьютеризованной, как и все в «Эдем-Олимпии». Судя по скептическому взгляду, каким она окидывала здание «Эльфа», вряд ли она была образцовым членом какой-нибудь команды.

Над озером курсировал патрульный вертолет, мягкий рокот его двигателя был едва слышен над безмятежной гладью воды. Я вдруг представил себе, что, после того как я долбанул машину Уайльдера Пенроуза, за мной ведут наблюдение.

Я помял ему дверь намеренно, отомстив за то, что он убеждал Джейн остаться в «Эдем-Олимпии»; а еще мною владело некое извращенное желание увидеть, как треснет и расколется стекловолокно. Это напомнило мне о приступе вандализма, который случился со мной в семилетнем возрасте. Мои родители, помня, что самые счастливые дни они проводили за пределами Англии, отправились во Францию, пытаясь снова поймать ветер в паруса своей любви, попавшей в полосу штиля. Я остался с сестрой матери — бывшей характерной актрисой с ханжеской жилкой. Она меня любила, но становилась настоящим тираном, когда речь заходила о том, что мне можно и чего нельзя смотреть по телевизору. Почти все, что мне нравилось, похоже, напоминало ей о ее несостоявшейся карьере. Однажды днем, когда она запретила мне посмотреть научно-фантастический сериал, в котором она играла марсианского психиатра, я улизнул на улицу с баллончиком аэрозольной краски. За несколько восхитительных минут я изуродовал ее машину, разукрасив двери и лобовое стекло иероглифами межпланетного языка, как уж я их там себе представлял.

Оказавшийся поблизости дорожный полицейский отвел меня к тетушке, но ей удалось замять этот инцидент. Мы оба знали, что я таким образом пытался наказать своих родителей, но с того дня она смотрела на меня как на падшего ангела. Теперь ей было все равно, какие передачи я смотрю, — особая форма немилости, долгие годы меня воодушевлявшая. Повредив машину Пенроуза, я был доволен почти так же, как тогда. На несколько секунд, сам того не желая, я снова стал мальчишкой и ощутил ту подспудную власть, которой трудный ребенок обладает над миром взрослых.

Вертолет, мелькнув в зеркальной стене здания «Креди-Суисс», уплыл прочь. Блондинка с лэптопом исчезла. Ветерок отнес к моим ногам помятую салфетку, все еще хранившую отпечаток ее губ. Я поднял ее и ощутил исходящий от глянцевого оттиска слабый, но совершенно четкий запах.

Вдруг чья-то рука ухватилась за мое плечо, и я чуть было не свалился на колени.

— Вот, значит, где вы прячетесь, Пол… Бог ты мой, как я вам завидую.

Уайльдер Пенроуз сиял, не замечая, что перевернул мой бокал с вином. Он выхватил у меня из рук испачканную салфетку, оставив на ней багровые отпечатки своих пальцев. На нем был один из его хлопчатобумажных костюмов, а его тяжелую шею, словно миниатюрным лассо, сдавил черный шелковый галстук. Его глаза, не мигая, уставились на меня — они как бы жили своей жизнью, независимо от его лица и широкой улыбки, которая, казалось, излучала истинное удовольствие оттого, что он наткнулся на меня.

— Пол, извините, когда я выхожу из клиники, я становлюсь как слон в посудной лавке. Я вам закажу новый стаканчик. — Пенроуз дал знак официантке и с искренним удовольствием посмотрел вокруг. — Здесь так мило. К счастью, у меня сегодня спокойный день.

— Нет пациентов? Это разве не знак успешной работы?

— Как это ни печально, но ни один врач на свете с вами не согласится.

Официантка принесла ему кофе, и он надорвал пакетик с сахаром. Пальцы у него были неловкие, как у ребенка: когда он погрузил свою широкую верхнюю губу в усеянную крупинками шоколада пенку, я заметил оставшиеся на их фалангах сахарные песчинки. За спиной у него официантка убирала столик — тот, за которым недавно сидела блондинка. После той остался настоящий кавардак — салфетки, испачканные кофе, сливки, пролитые на бумажную скатерть. Может быть, пренебрежение застольным этикетом — своего рода профзаболевание управленцев «Эдем-Олимпии», клапан, призванный выпускать избыточное напряжение?

Японская спортивная машина стояла недалеко от кромки воды, и вмятина на двери была хорошо видна. Пенроуз проследил направление моего взгляда.

— Хотите прокатиться? Наверно, это что-то вроде вашего «Гарварда».

— В другой раз, — ответил я и спокойным тоном поинтересовался: — У вас, кажется, было столкновение. Наверно, слишком круто срезаете углы?

— Только в моей профессиональной жизни. Эти каннские клошары в основном старые soixantehuitards[7]. Они испытывают священный трепет перед современным промышленным прогрессом и не могут удержаться, чтобы не дать ему пинка.

Говоря это, Пенроуз не сводил с меня глаз — он наклонил голову над своим кофе и слизывал пенку; конечно, он знал, что это я помял его машину.

Но я, как это ни удивительно, не испытывал чувства вины, словно действовал с его одобрения.

— Ну, и каков ваш приговор «Эдем-Олимпии»? Вы хорошо устроились?

— На это ушло десять минут. Вилла очень удобна, вот разве что населена призраками.

— Отлично. А сеньора Моралес?

— Сама предусмотрительность. Она бы и бровью не повела, приведи я в спальню девочку лет четырнадцати.

— Вам стоит попробовать… — Пенроуз пальцем извлек из чашки последние капли кофе. — Хотя, на ее взгляд, вы уже это сделали.

— Вы имеете в виду Джейн? Ну, она только кажется девчонкой.

— Я с ней работаю, Пол. Она так умна — мне до нее как до небес. В сельской Испании, кстати, до сих пор распространены браки среди подростков. Это способствует быстрому половому созреванию и ускоряет воспроизводство молодых сельскохозяйственных рабочих. Ну, а как насчет ваших соседей?

— Мы встречались с Делажами. Очень новые европейцы и крайне любезные. Миссис Ясуда мне кланяется, но ближе чем на тридцать футов я к ней не приближался.

— Люди в «Эдем-Олимпии» держатся особняком. Мы над этой проблемой работаем. Добравшись до дому, они хотят посидеть в одиночестве, выпить мартини, поплавать в бассейне. Их общественная жизнь целиком проходит в офисах.

— Похоже, это какая-то ошибка в системе. Мы с Джейн ездим в Канны, чтобы поговорить с туристами за соседним столиком.

— Я тоже это пробовал. Дико, правда? — Пенроуз понизил голос. — Они вам не кажутся какими-то странными?

— Туристы в Каннах?

— Люди вне «Эдем-Олимпии». Не тот размах. Им не хватает чувства уверенности в себе. Они бродят по Круазетт, говорят о своих рейсах на Дюссельдорф и Кливленд, но все это — ненастоящее. Если посмотреть на них отстраненным взглядом, то туристы — это очень странное явление. Миллионы людей с одного конца света приезжают на другой, чтобы побродить по незнакомым городам. Вероятно, туризм — последний остающийся реликт Великого переселения народов — того, что было в бронзовом веке.

— Значит, им лучше сидеть по домам?

— Да. Но это им не поможет. Поезжайте в Канны и гляньте вокруг повнимательней — кассирши в «Монопри», шофер, прогуливающий пуделя, дантист, ведущий свою секретаршу на «cinque à sept»[8] в третьеразрядную гостиничку. Они похожи на актеров, которые исполняют свои роли, даже не замечая, что съемки уже ведутся совсем в другом месте.

— В «Эдем-Олимпии»? Я еще не видел сценария.

— Он пока пишется. Мы все будем участвовать — Делажи, вы с Джейн и миссис Ясуда. Это единственный сценарий, который имеет значение.

— Постойте-ка. — Я допил вино и поставил пустой бокал перед Пенроузом — интересно, сколько времени ему потребуется, чтобы его опрокинуть. — Герои назначают свидания только в офисе. Никакой тебе драматургии, никакого конфликта. Никаких клубов, никаких вечерних кружков…

— Нам они не нужны. От них нет никакого проку.

— Никакой благотворительности, никаких церковных праздников. Никаких представлений для сбора пожертвований.

— Все и так богаты. Или, по меньшей мере, неплохо обеспечены.

— Никакой полиции, никакого судопроизводства.

— Здесь нет преступности и социальных проблем.

— Никакой демократической отчетности. Никто не голосует. Кто же дергает за ниточки?

— Мы. Мы дергаем за ниточки. — В голосе Пенроуза слышались утешительные нотки; он показывал свои жуткие обкусанные ногти, словно желая продемонстрировать: я уязвим, но искренен. — Давным-давно люди считали самим собой разумеющимся, что в будущем будет больше времени для досуга. И это справедливо — для неумех и бесталанных личностей, которые мало что могут внести в общую копилку.

— Например?

— Поэты, регулировщики уличного движения, экологи… — Пенроуз сделал неопределенный жест рукой и зацепил мой бокал из-под вина. Смущенный своей неловкостью, он снова поставил его на стол и продолжил: — Я знаю, что говорю вещи несправедливые, но вы со мной согласитесь. Для талантливых и честолюбивых будущее — работа, а не игра.

— Мрачновато. И никакого тебе отдыха?

— Только особого рода. Поговорите со здешними управленцами высшего звена. Они выше досуга. Игра в мячики разных форм и размеров… — Пенроуз прикусил язык и на несколько мгновений замолчал, скривив губы. — Они с этим давно расстались — еще в школе. Работа — вот что дает им истинное удовлетворение: возглавлять инвестиционный банк, проектировать аэропорт, налаживать производство нового семейства антибиотиков. Если люди довольны своей работой, досуг — в старомодном понимании этого слова — им ни к чему. Никто никогда не спрашивает, как отдыхали Ньютон или Дарвин или как проводил выходные Бах. В «Эдем-Олимпии» работа — это высшая степень игры, а игра — высшая степень работы.

— Не хватает только одного звена. Я здесь вижу только здания офисов и парковки в искусственном ландшафте. А как быть с законом и церковью? Где же старые нравственные ориентиры, которые должны все это цементировать?

— Они отпали. Мы отбросили их за ненадобностью, как вы выкинули свои скобы, когда прочно встали на ноги.

— Значит, «Эдем-Олимпия» выше нравственности?

— В некотором смысле — да. — Старательно следя за своими неуклюжими руками, Пенроуз переставил мой бокал на соседний столик. — Не забывайте, Пол, что старая нравственность принадлежала более дикому периоду человеческого развития. Ей приходилось иметь дело со стадом охотников и собирателей, которое только покинуло долину Серенгети^{43}. Первые религии были предназначены для приматов, которые еще и сообщества-то не успели толком образовать и, дай им только шанс, готовы были поотрывать друг у друга руки-ноги. Поскольку сдерживать свои порывы они еще не научились, то им были нужны моральные табу, которые бы делали это за них.

— Значит, прощай, старая нравственность? А что вместо нее?

— Свобода. Транснациональные гиганты вроде «Фуджи» или «Дженерал Моторс» создают собственную нравственность. Компания составляет правила, которые регулируют ваши отношения с супругой, устанавливают, где должны получать образование ваши дети, определяют разумные пределы вложений в фондовый рынок. Банк решает, какой кредит можно вам дать, сколько вы должны заплатить за свою медицинскую страховку. Нравственных или безнравственных поступков больше нет, как нет их, скажем, на суперсовременном шоссе. Если только вы не сидите за рулем «феррари», давить на акселератор не является нравственным или безнравственным поступком. «Форд», «фиат» и «тойота» спроектированы на основе принципа разумной управляемости. Мы можем положиться на их оценку ситуации, а значит, во всем остальном вольны делать, что нам заблагорассудится. Мы достигли настоящей свободы — свободы от нравственности.

Пенроуз откинулся к спинке стула, руки его застыли в воздухе — отчасти колдун, отчасти проповедник-фундаменталист. Он наблюдал за моей реакцией — ему не столько хотелось обратить меня в свою веру, сколько услышать, как я, нехотя, сквозь зубы, пробурчу, что он, вероятно, прав. В какой-то момент его жизни, может, в медицинской школе или во время стажировки в качестве психиатра, кто-то отказался принимать его всерьез.

Ничуть не убежденный его речью, я возразил:

— Это что-то вроде билета в оруэлловский «Восемьдесят четвертый год», только на сей раз маршрут крайне живописный. А я полагал, что руководитель-бюрократ исчез как вид в шестидесятые.

— Он и правда исчез, наш суетливый друг в сером шерстяном костюме. Это был ранний образец Человека Офисного, деловая разновидность троглодита, который, чтобы выжить, перешел на сидячий образ жизни. Его ареал обитания был ограничен низкотехнологичной бюрократической пещерой, а сам он представлял собой лишь перфокарту человека. Сегодняшние профессионалы — мужчины и женщины — самодостаточны. Корпоративная пирамида — это реальная система подчинения, которая без конца самовоспроизводится вокруг них. Они блаженствуют в мире, где все меняется с невероятной скоростью. Пока вы, Пол, болтаетесь здесь без толку, они патентуют еще один ген или создают новое поколение лекарств, которое покончит с раком и удвоит продолжительность жизни.

— Я поражен. «Эдем-Олимпия» — новый рай. Нужно бы прибить табличку.

— Не исключено, что мы и станем когда-нибудь раем, но мы не склонны к хвастовству. — Пенроуз весь сиял, широкая улыбка зажгла его мертвые глаза. — Наконец-то люди могут по-настоящему радоваться жизни, хотя большинство из них этого еще не поняли. В известном смысле я — координатор досуга. Я организую в их головах площадку для игр. Она открыта для всех здешних обитателей. Вы можете дать волю своим тайным мечтам, заглянуть в самые глубины своего сердца. Вы можете следовать за своим воображением, куда бы оно вас ни вело.

— Безделье, разврат и кокаин?

— Если вам так хочется. Но это вещи довольно старомодные. Вы же летчик, Пол, вы парите над облаками. Кому как не вам проявить побольше изобретательности.

— Вы проповедуете лобовое столкновение с законом. Или новую разновидность психопатологии.

— Пол… — Пенроуз глубоко вздохнул и откинулся назад, изображая раздосадованность. — Богатые, знают, как им справляться с психопатией. Землевладельцы-феодалы всегда имели свободы, которые запрещались фермерам и крестьянам. Поведение маркиза де Сада было типичным для его класса. Аристократы не отказывают себе в тех рискованных удовольствиях, которые отвергаются буржуазией. Эти удовольствия могут показаться извращенными, но они расширяют жизненные возможности.

— Странно слышать такое от психиатра.

— Вовсе нет. Извращения когда-то были потенциально опасными. Общество еще не обрело достаточно силы и не могло позволить им процветать.

— Но «Эдем-Олимпия» достаточно сильна?

— Конечно. — Голос Пенроуза звучал успокаивающе, словно он разговаривал с любимым пациентом. — Вы свободны, Пол. Может быть, в первый раз в жизни.

Пенроуз не сводил с меня глаз — какой будет моя реакция; забытая улыбка осталась на его губах, как линия прилива на берегу. Я спрашивал себя — зачем ему понадобилось разыгрывать передо мной эту евангелическую постановку и говорил ли он с Джейн. Потом я подумал о другом враче — более впечатлительном.

— Свободен? Никогда не знаешь, какую степень свободы на самом деле дают тебе наручники. Вы говорили об этом с Дэвидом Гринвудом?

— Возможно. Иногда я склонен к прозелитизму. Со времен Французской революции миром правит средний класс, но теперь он стал новым пролетариатом. Пришло время, когда командовать парадом должна новая элита.

— И как к этому относился Дэвид?

— Думаю, он был с этим согласен. Да, кстати, он обращался ко мне как к психиатру.

— И что же его волновало? Слишком сильное сочувствие к бедным и сирым?

— Этого я вам сказать не могу, — Пенроуз поправил свой шелковый галстук-удавку. — Он был щедрым человеком, по-мальчишески привлекательным, но… очень угнетенным.

— Сексуально?

— Немного. Я хотел, чтобы Дэвид был более жестким, чтобы он бесстрашнее прокладывал себе путь в жизни.

— Куда? — Я сделал движение в сторону озера и сверкающих на солнце офисных зданий. — Что-то я не вижу здесь джунглей, которые ждали бы своего доктора Ливингстона^{44}. Он застрелил десятерых человек. Причем троих — в спину, когда они убегали от него.

— Я знаю. Цандер сказал мне о пулях. Поэтому-то я и нашел вас. Я вижу, вам неспокойно. — Пенроуз принялся грызть ноготь большого пальца, потом задумчиво понюхал ущербный овал. — Дэвид мог быть очень наивным, о чем и свидетельствует это его общество Льюиса Кэрролла. Он не понимал, что французы рассматривают книжку про Алису как реалистическое изображение английской жизни. «Эдем-Олимпия» не поняла Дэвида Гринвуда, и мы заплатили за это высокую цену. Хорошо хоть, было всего десять убитых.

— Всего?

— Ходят слухи, что он собирался убить еще больше. — Пенроуз уставился над моей головой в какое-то одному ему видимое пространство, потом тяжело поднялся со своего стула. — Пора. Я скажу Джейн, что вы здесь томитесь бездельем.

— Ей все равно. Ее интересует только работа.

— Пол, уж не жалеете ли вы себя? — Пенроуз укоризненно поднял палец. — Она внедряет новую компьютерную модель, с помощью которой можно будет определить распространение простудного вируса в «Эдем-Олимпии». У нее есть подозрение, что если расставлять рабочие столы так, чтобы люди находились дальше друг от друга еще на восемнадцать дюймов, то векторы распространения инфекции будут пресечены.

— Я полагал, что люди здесь и без того далеки друг от друга.

— Только в определенных отношениях. Если на танцплощадке меньше народа, то вам есть где развернуться. — Пенроуз сделал несколько энергичных твистовых движений руками и опрокинул свой стул. Он встал у меня за спиной, положил свои большие ладони мне на плечи, словно ему не хотелось уходить. — Танцплощадка пуста, Пол. Воспользуйтесь случаем. Выберите свой танец…

Рев двигателя его машины затих, и я вернулся к изучению водной глади. Перед мной остался столик со следами трапезы Пенроуза — затопленное блюдце, пропитанные влагой салфетки и мешочки из-под сахара, залитые кофе. Случайный прохожий, наверно, решил бы, что тут кормили с ложечки ребенка.

Меня тоже, разве что в интеллектуальном смысле, пытались накормить с ложечки — вот только что за лакомство мне хотели скормить? Может быть, Пенроуз использует меня, чтобы побольше узнать об убийствах, совершенных Гринвудом, — он хочет, чтобы я действовал как его уполномоченный в расследовании, в котором сам он участвовать не пожелал? Словно бы невзначай он подкинул мне «слушок» о том, что были запланированы и другие жертвы.

Я вытащил из бумажника список пациентов и разложил его на столике. Я просматривал имена и от руки приписывал к ним их должности в «Эдем-Олимпии». Звездочками помечал убитых.

Семь из первых восьми были убиты Гринвудом всего сорок восемь часов спустя после того, как он назначил им прием. Двое из жертв были его коллегами — врачами из клиники, а Джейн говорила мне, что доктора между собой договариваются о приемах частным образом. Пенроуз к тому же сидел в соседнем кабинете.

Первым в списке стоял Ален Делаж. Я вспомнил, что Симона упоминала об их поездке в Лозанну. Останься они в «Эдем-Олимпии», сказала она мне, то стали бы свидетелями этой трагедии насилия в финальной ее части.

Но возможно, они бы видели это с более близкого расстояния, чем она полагала. Глядя на этот листок бумаги, я понял, что держу в руках список назначенных на прием, но прием особого рода. То, что я извлек из компьютера Джейн, было перечнем мишеней.

Списком приговоренных.