"Дневник галлиполийца" - читать интересную книгу автора (Раевский Николай Алексеевич)

Галлиполи

26 (13) ноября.

Наконец день выгрузки настал. С «Херсона» перешли на маленький «Христофор», после томительного ожидания «отдали концы» и двинулись к берегу. Мне сильно нездоровилось. От голода кружилась голова, но все-таки не хотелось возвращаться в Константинополь. Иначе потом было бы трудно вернуться к своим.

Вблизи городок оказался гораздо приветливее. Набережная, как муравьями, усеяна русскими. Одни завтракают, другие усиленно истребляют вшей, пользуясь тем, что на солнце в затишье совсем тепло, третьи просто бродят по городу, разминая затекшие от неподвижности ноги. В толпе русских снуют черные, как смола, сенегальцы, французские матросы в беретах с красными помпонами, нарядные греческие полицейские. Я настолько ослабел, что с трудом сошел по скользкому трапу и качался на суше как пьяный. Голова кружилась жестоко, и в глазах ходили черные круги. На берегу сразу выдали фунта по полтора хлеба и по полбанки консервов. Съел почти весь хлеб с «Compressed Cooked Corned Beef», и сразу на душе стало легче. Могу теперь писать. Повеселели и солдаты.

Через час веселой и довольно нестройной толпой двинулись через полуразрушенный город к казармам. Узкие улицы полны народа. Лавки завалены всякой снедью. Пронзительно выкрикивают мальчишки: «карош, карош, карош...» Много зелени — полуосыпавшийся инжир, знакомые по Крыму кипарисы и никогда еще не виденные, декоративно-красивые пинии, лавры, оливки и еще какие-то совершенно незнакомые деревья. Тихо и тепло, как в апреле на Севере. Отвыкшие от ходьбы ноги плохо слушаются. Часто садимся отдыхать и наконец добираемся до полуразрушенных казарм, рядом с которыми помещается «12-me Pregiment des Tirailleurs Senegalais». Сенегальцы с татуированными физиономиями в красных фесках высыпают навстречу, вызывая восторженное изумление наших солдат. Некоторые из них (особенно воронежские крестьяне) еще никогда в жизни не видели негров.

На первых же порах вышел инцидент: наш вольноопределяющийся О. отправился в «чернокожий клозет». Негры на него набросились, чуть не избили и выгнали вон.

Ночевали под открытым небом в балочке. Ночь была тихая и ясная, но очень холодная. Пришлось почти все время не спать и греться у костра.

27 (14) ноября.

Дует жестокий норд-ост, рвет еще не облетевшие листья с платанов и заставляет вспоминать о крымских холодах. Впервые получили порядочно продуктов — по фунту хлеба, немного галет, чай, кофе, по ложке сахара, консервы, бульон в кубиках, кокосовое масло, сушеный картофель. После жестокой голодовки это кажется совсем много. Кипятится в ведрах суп, кофе, и настроение сильно поднимается.

Днем бродим по городу вместе с Ш. и Б. Русских еще больше, ведут себя вполне прилично, но нет и следа той выправки и щеголеватости, что у французов и греков. К вечеру перешли в освобожденный корниловцами барак без окон и кое-как разместились. Я достал у французов пилу, топор и молоток. Досками от старого барака забили окна. Получилась темная и холодная комната, но, по крайней мере, хоть ветер не дует. Щели заклеили полосками из «Temps», «Matin» и «Petit Meridional».

Я так привык к невозможным нравам теперешнего нашего офицерства, что был порядком поражен доверчивостью французов. У меня не спросили ни фамилии, ни наименования части. Лейтенант дал мне записочку к sergent du genie приблизительно такого содержания: «Господину русскому капитану выдать те предметы, которые он попросит». Вероятно, присмотревшись к нашим нравам, французы скоро перестанут нам доверять.

28 ноября{21}.

Спать было отвратительно. У меня нет одеяла, бурку пришлось вернуть ее теперешнему владельцу поручику Т., а холод был собачий. Из всех щелей дуло, и по головам весело прыгали крысы. Впрочем, все-таки лучше, чем на улице. Вечером долго говорили насчет будущего. Положение остается все еще неопределенным. Врангель якобы находится в Париже{22} и ведет переговоры с союзниками, настаивая на сохранении русского корпуса как вооруженной силы. Союзники, наоборот, предлагают обратить нас в эмигрантов-колонистов с тем, чтобы мы рассеялись по всем странам Согласия. На первое время обещают материальную помощь. Чего хочет сама армия? Генералы и интенданты, безусловно, хотят воевать. Остальные все, столь же безусловно, воевать не желают. Вера в возможность что-нибудь создать при наших порядках и грабительских наклонностях многих и многих начальников совершенно потеряна. Прав наш полковник С. (кадровый офицер), говоря: «Организм прогнил сверху донизу. Нужно разрушить здание до основания, как это сделал Троцкий, и строить его заново». Кто только будет его строить, и кто даст для этого деньги? По слухам, французы будут охотно принимать офицеров на свою службу при условии полгода прослужить солдатом, а затем получать по чину через полгода, пока французский чин не сравняется с русским. Если мы обратимся в эмигрантов, то, вероятно, лично для меня это будет наиболее приемлемым выходом. При всем желании, не могу ни обрабатывать полей{23}, ни грузить пароходов.

29 ноября.

Опять провел отвратительную ночь. Толкали со всех сторон, и сильно болели ноги. Норд-ост стихает, и становится теплее. От «Союза Дроздовцев» получили спирт, но жаль, что роздали его только офицерам. Слишком много недовольства и разговоров среди солдат.

30 ноября.

В 9 часов утра, нагрузив на себя вещи, двинулись потихоньку в лагерь. Оригинальная здесь погода — два-три дня тепло, как у нас весной, потом начинается сильный норд-ост, а через день-два снова тепло. Сегодня солнце греет так, что совершенно забываешь про зиму. Бредем по берегу моря. Все, имеющие много вещей, проклинают свою судьбу. Я в этом отношении в «исключительно счастливых» условиях. Вещей нет совершенно, кроме маленького сверточка с грязным бельем в кармане. В другом кармане роман Фламмариона «Stella», подобранный на пароходе, и это все. На всех сказались голодовка на пароходе и крымские злоключения. Проходим полверсты и отдыхаем. Добрались до лагеря около двенадцати. Палатки (в разобранном виде) уже были на месте. Приступили сейчас же к постройке, чтобы по возможности окончить до вечера. Мне полковник С. поручил перевести английскую инструкцию. Кое-как разобрал, но в брошюре масса технических названий и для полного понимания моих двухмесячных занятий английским слишком недостаточно. Солдаты голодны и угнетены неизвестностью. Работают вяло и неохотно. К темноте все же удалось собрать оба барака. Палатки очень хорошие (только не для ноября месяца) — двойные, с восемью окнами из прозрачного целлулоида с каждой стороны. Местность, где расположен наш лагерь, довольно живописная, но сейчас она имеет печальный вид. Облетают последние листья с ив и каких-то незнакомых кустарников. Только ежевика еще совсем зеленая, да кое-где попадаются те же самые лиловые цветы (забыл название), которыми полны наши русские поля летом. Но здешняя осень все же сильно разнится от нашей. На берегах Мраморного моря природа умирает медленно и незаметно, не зная насильственной смерти от раннего мороза.

1 декабря.

Сегодня опять дует холодный ветер с Балкан. Спать было немного теплее, чем в турецких казармах, но колени все же сильнее разбаливаются. Боюсь, чтобы не начался настоящий суставный ревматизм.

По словам бригадного адъютанта, на днях должен приехать генерал Врангель и, вероятно, положение несколько выяснится. С питанием дело начинает налаживаться. Хлеба сегодня дали 1#xBC; фунта. Обещают через два-три дня довести паек до нормы. Я сильно ослабел. Пока сижу в палатке, чувствую себя недурно, но стоит немного побродить по окрестным холмам, и ноги совсем подкашиваются, сердце скачет и появляется одышка. Придется долго приводиться в порядок, если здоровье окончательно не сдаст. В то же время после голода на пароходе неполный французский паек, который мы получаем, кажется мне достаточным.

2 декабря.

С утра тепло как весной. Бродили долго вблизи от лагеря с кадетом В. Он, бедняга, сильно осунулся, сгорбился и зарос беленькой щетиной. Все время кашляет и злится. Не узнать прежнего щеголеватого, жизнерадостного кадета.

Пришлось услышать массу горького. Солдаты якобы в один голос (значит, и добровольцы) говорят о том, что мы, офицеры, обделяем их, чуть ли не воруем продукты и т.д. Обидно, провоевав вместе два года, слышать те же речи, какие говорились в изобилии на всех митингах в семнадцатом году.

3 декабря.

Наши беглецы-фейерверкеры (Р., Л. и Ш.) попали в грязную историю. Границы им перейти не удалось, вернуться в батарею страшно, и они, все трое, лежат в лесу в трех верстах от лагеря. Попросил командира дать им возможность вернуться, и он частным образом разрешил. Хороший пример для остальных — разговоры о бегстве сами собой прекращаются.

4 декабря.

Понемногу вводятся порядки мирного времени. С вчерашнего дня подъем в семь часов по трубе, в пять — вечерняя перекличка. Все порядочно позабыли уставные порядки и команды (пр. № 3). Кроме того, всем как-то не по себе. Никто не может сам себе объяснить, для чего это все теперь делается.

Приехал... из Симферополя Демка Степанюк. В Симферополе откуда-то грабанул три добровольческих миллиона. Когда началась паника, отправился в пожарную команду, запряг пару лучших лошадей и уехал в Севастополь. Пароходы уже были на внешнем рейде, но отставших подобрал американский миноносец, и на нем Демка доехал до Константинополя. Пролежал несколько дней в лазарете и добрался сюда. Для неграмотного девятнадцатилетнего парнишки совсем здорово! Не пропадают русские Фильки.

5 декабря.

Из Константинополя приехал поручик Л. Генерал Врангель, по его словам, остается там. Издан якобы приказ, что Армия остается армией, но воевать будет только против большевиков. Вечером полковник Ск. собрал всех михайловцев и предложил обсудить, как отпраздновать столетие нашего Училища. Решили накануне (24 ноября по старому стилю) отслужить панихиду, на следующий день молебен и, если удастся, устроить маленький завтрак. Меня, как знающего язык, командируют к французам попросить вина и консервов. Грустный юбилей некогда блестящего училища. У михайловцев тоже грустный вид — обтрепанные, небритые; кое-кто (и я в том числе) в развалившейся обуви.

6 декабря.

С утра отправился вместе с полковником Ск. и Г. в город. Идти тяжело — сильно болят вновь открывшиеся язвы на левой ноге (воспоминание об орловских морозах прошлого года).

В фуфайке и кожаной безрукавке совсем жарко. Голубое море, голубое небо, босые турецкие бабы, свежая капуста и лук на базаре... все еще не могу привыкнуть к средиземноморской зиме. Французы в выдаче вина отказали, и притом довольно-таки неделикатно. Познакомился с французским консулом (на почве продажи кожи для подполковника Г.). Он, наоборот, оказался очень любезным, обещал снабжать нас газетами. Долго рассказывал консулу и его семье о добровольческой армии. Вопросы мне предлагали чрезвычайно дикие — например, обитаема сейчас Одесса или же город совершенно разрушен. Таким образом, классическая «клюква» продолжает расти.

Ночь была такая теплая, что, возвращаясь в лагерь, на подъемах я обливался потом.

7 декабря (24 ноября ст. ст.).

Вечером отслужили панихиду по «основателю Михайловского Артиллерийского училища Великому князю Михаилу Павловичу и по всем воинам, бывшим михайловцами, на поле брани за веру, царей и отечество живот свой положившим». Заходящее солнце заливало оранжевым светом палатку, в которой шла панихида. На фоне просвечивающего брезента четко рисовались ветки, приготовленные для плетня. Не знаю, почему, но эти тени на оранжево-зеленом брезенте напомнили мне гравюры Остроумовой, а вместе с ними — старый, дореволюционный Петербург. Впрочем, революционного Петрограда я так и не видел. Городом стиля и полной, красивой жизни осталась у меня в памяти наша сумрачная столица, и только такой хотел бы я снова ее увидеть.

8 декабря.

Праздник наш прошел печально. Во время молебна снова дул холодный балканский ветер, ноги стыли, как зимой. Вечером компанией в 9 человек купили на общие средства три бутылки коньяку..... {24} и несколько фунтов инжира. Кроме того, командир дал четыре банки все того же «Compressed Corned Beef». Коньяк оказался неважным, но выпили мы его с удовольствием. Первый тост, по обычаю, молча — за основателя. Настроение все-таки было грустное.

Понемногу мы начинаем отдыхать. Головы снова принимаются работать, и в откровенные минуты разговор невольно сбивается на подведение итогов. Что касается меня, я всегда развиваю свою любимую тему — в поражении виновато не одно только начальство, а и большая часть рядового офицерства, также не сумевшего самостоятельно и не по трафарету мыслить и действовать, как и многие престарелые генералы.

9 декабря.

Целый день идет проливной дождь. Ветер так и рвет палатки. Почва кругом лагеря обратилась в сплошное болото. В прорванных ботинках я чувствую себя отвратительно и целый день сижу в палатке.

Очень многие офицеры усиленно занимаются французским языком, и я, оказавшись лучшим «французом» в батарее, служу в качестве ходячего словаря и справочника, хотя сам сильно подзабыл язык за военные годы. Учебников пока нет. Теперь, когда дело фактически кончено, многие начинают откровенно рассказывать о своих ощущениях во время последнего отхода. И лишний раз убеждаюсь в том, что одно дело переживания, которые в известных случаях считаются обязательными, а другое — те чувства, которые на самом деле появляются.

Казалось бы, что последние часы нашего пребывания в Крыму старые добровольцы-офицеры должны были бы горевать при виде гибели нашего дела. Между тем многие признаются, что с удовольствием разбивали винтовки, пулеметы, рубили колеса у орудий. Когда я с подполковником Ш. подъезжал к Бахчисараю, капитан-марковец, первопоходник, откровенно сознался, что с ужасом думает о возможности ликвидации прорыва и продолжении борьбы.

11 декабря (28 ноября).

Официально введен новый стиль, но пока как-то не могу к нему привыкнуть. Утром командир одной из частей, генерал, собрал офицеров и начал долго и нудно говорить о заслугах ....., чести, отечестве и т.д. Офицеры долго не понимали, в чем, собственно, дело... Наконец генерал прочел давно опубликованный, но не исполнявшийся приказ о праве штаб-офицеров уезжать (пр. №№ 1 и 2), обрушился на всех, кто этим приказом воспользуется, и в заключение заявил, что возврата им в часть не будет. Впечатление у слушателей получилось самое нехорошее. Вообще, начальство наше чем было, тем и осталось.

Генерал Кутепов держит себя так, как ни один генерал в дореволюционное время себя не держал. Вчера он собственноручно избил офицеров{25}, пытавшихся перебежать к Кемаль-паше, и сорвал с них погоны. В Императорской армии за преступления расстреливали, но случая избиения офицеров, кажется, не было. Вообще нравы Добровольческой армии — это громадный шаг назад по сравнению с прошлым. Случалось, что начальники дивизий собственноручно расстреливали пленных, полковник Г. избивал женщин — словом, все, казалось, только и делали, что старались подорвать доверие и уважение к армии и погасить тот порыв, который действительно мог донести нас до Москвы.

Младшие не уступали старшим и вели себя порой как самые посредственные комиссары. Как-никак, вообще говоря, артиллерийские офицеры очень культурный элемент Армии. Между тем вчера я до позднего вечера слушал, как, захлебываясь от смеха, вспоминали о таких эпизодах, о которых, самое меньшее, надо тщательно молчать. В особенности мне понравилось, как мичман N-й батареи, забравшись в гостиницу, занятую каким-то санитарным отрядом, кричал сестрам: «Молчать, а то я вас перепорю»...

12 декабря.

С утра строили новый (третий) барак. Когда он будет готов, палатки сильно разрядятся и можно будет ворочаться ночью, не толкая соседей. У меня сейчас самый острый вопрос — это разорванный ботинок. Мои приятели-офицеры смотрят косо на то, что я не участвую в общих работах, но ходить почти босиком по густой, холодной грязи тоже невозможно. Пытался заработать несколько лир, предложив давать уроки французского языка турецкому офицеру запаса, но он, как на грех, переехал из своей лавки на хутор в город. Вероятно, мне придется преподавать все тот же французский в лагерной школе, которую предполагается открыть.

13 декабря.

Холодно, голодно и скучно. Больше нечего отметить. Жизнь становится совсем серенькой.

14 декабря.

Левый ботинок развалился окончательно. Не было денег вовремя его поправить. Теперь во время работ (пр. № 5) сижу в палатке в качестве бессапожного. Это пока, надо сознаться, имеет свою хорошую сторону, но потом будет скучно, если ботинок так или иначе не дадут.

15 декабря.

Сегодня утром отправился в город в надежде раздобыть лиру на починку ботинок либо у полковника А. в Артиллерийской школе, либо у кого-нибудь из знакомых юнкеров-сергиевцев. Милый штабс-капитан П. одолжил мне для этого путешествия свои. Город приобрел совсем полурусский вид. Много юнкерских караулов, не за страх, а за совесть мешающих продавать обмундирование. Некоторые части размещены по квартирам — видимо, французы стали лучше к нам относиться, убедившись, что мы ведем себя вполне прилично. Переговорил с effendi Zade Suraja — очень культурным турецким офицером запаса. Он хорошо говорит по-английски. Уроков моих ему, к сожалению, не понадобилось. Вообще, день прошел неудачно. А. не повидал, до Сергиевского училища не дошел. Неизвестно почему началась рвота, и пришлось идти обратно. Еле дотащился до лагеря.

У французского коменданта идет запись (кажется, нелегальная) в «Legion Etrang`ere». Условия каторжные. Может выйти так, что и я в конце концов попаду туда, но пока что идти добровольно на эту каторгу совсем не хочется. Записывается много — все либо немолодые офицеры, окончательно потерявшие голову, либо совсем юные — молоденькие вольноопределяющиеся, кадеты. Эти, видимо, еще не уходились и их тянет новая авантюра.

16 декабря.

С утра лежу и не могу подняться. Н.А. (сестра милосердия) освободила меня от нарядов. Сильная слабость и боль в животе, хотя кроме казенной пищи я ничего не ел.

Питание стало совсем недостаточным и не вовремя получается. Утром — полкружки чаю (кипятку мало) без хлеба. Сахар то есть, то нет. Часа в два «обед» — полкотелка жидкого супа с разварившимися консервами, и больше ничего. Обыкновенно, часа через два после обеда приносят и выдают по 1 фунту хлеба. Вечером либо ничего, либо один кипяток и, в лучшем случае, по крошечному кусочку (16 граммов) сала. С таким рационом, пожалуй, и чахотку наживешь.

17 декабря.

Не подлежит никакому сомнению, что Армия так или иначе большею частью разойдется. Дисциплина из-за голода сильно пала (пр. № 4). У меня лично никаких недоразумений с солдатами не выходило, но у меня их вообще и раньше никогда не было. У большинства же офицеров (особенно не кадровых) то и дело выходят более или менее крупные недоразумения и приходится спускать солдатам крупные дерзости.

18 декабря.

Выяснилось, что вечером приезжает генерал Врангель. Настроение до крайности приподнятое. Только и слышно: «Признали, не признали».

Вечером вернулись из города наши солдаты и рассказали о встрече, устроенной генералу Врангелю. Он прибыл на французском броненосце вместе с адмиралом де-Бон. Встречали почетный караул из сенегальцев, юнкера и конногвардейцы. Армия якобы признана, но только правительством, потихоньку от парламента. Нежелающие будут, как говорят, отпущены. Офицеры и солдаты, в общем, сильно разочарованы.

19 декабря.

Генерал Врангель прибыл около трех часов. Помню я, как ожидали приезда Государя на Бородинском поле. Сегодняшние ощущения очень мне напомнили Бородино 26 августа 1812 года. Серенький день. Огромная масса офицеров и солдат, нетерпеливо ждущая своего вождя. Как-никак, Врангель — единственный человек, имя которого нас связывает, и только благодаря ему существует Армия или подобие армии.

За холмом, нарастая, несется громкое «Ура!». У нас, дроздовцев, мертвая тишина. Наконец знакомая огромная фигура Врангеля появляется около палаток. Около него, еле поспевая, семенит маленький сухощавый адмирал де-Бон с характерной бородкой французских моряков. Знакомое «Здравствуйте, орлы-дроздовцы» — и громкий единодушный ответ.

При мертвом молчании нескольких тысяч человек генерал говорит краткую, но, как всегда, сильную речь. Просит войска дать ему возможность при переговорах с союзниками опираться на Армию, как на действительно организованную и дисциплинированную силу. Затем громкое «ура» в честь Франции, и Врангель уходит в палатку на совещание. Вечером стало известно, что желающие смогут уйти и что будет платиться жалованье, но сколько — неизвестно. Настроение сразу прояснилось.

20 декабря.

Первоначальные сведения оказались неточными. Всех желающих не отпустят. Можно будет уйти, только пройдя через медицинскую комиссию (пр. № 6). Из наших офицеров (не считая парковых) собирается перейти на беженское положение очень немного. По-моему, менять плохое положение на еще худшее нет никакого смысла.

Если комиссия будет пропускать всех желающих, то в пехоте никого не останется. Как всегда, бестактное пехотное начальство устроило из офицерских частей какой-то дисциплинарный батальон{26}. В результате в офицерском батальоне записались все, кроме командиров рот.

21 декабря.

Усиленно занимаюсь французским языком со всеми желающими. Думаю, что впоследствии мне удастся сделать часть своих уроков платными и тогда я заживу прилично. Пока что сильно устаю и голодаю больше, чем те, которые языков не знают (мне нечего продавать — все вещи погибли).

24 декабря.

Сегодня вечером управление дивизиона согласилось, чтобы я давал им уроки за плату (пока что 1 драхму за час). Хотя маленькое, но все-таки улучшение — можно будет хоть хлеба прикупать. Надо будет постепенно и другие группы сделать платными.

25 декабря.

Рождество по новому стилю, но праздновать будем по старому. Мокро и холодно. В палатке, кроме того, страшно сыро, а я, к тому же, из-за отсутствия подметок уже простудился. Палатка наша теперь имеет очень уютный вид. Места отдельных компаний оплетены плетнями и обсажены вечнозелеными деревцами. С большим трудом начинают строить печку — кирпичи приходится носить на себе из города.

На знаменитую комиссию по освобождению записались почти все офицеры пехоты{27}.

В нашей батарее записалась половина состава (преимущественно солдаты). Комиссия пропускает теперь не более 50%. Таким образом, Армию, очевидно, решено не распускать.

27 декабря.

Однообразно течет наша жизнь, но у меня лично времени скучать совсем нет. Занимаюсь с двумя офицерскими и одной солдатской группой нашей батареи и с управлением дивизиона. Приходится, кроме того, подготовляться к урокам, так как многое вылетело из головы. Благодаря двум драхмам в день удается немного подкармливаться, и голода я уже не чувствую. Если удастся еще получить урок в штабе полка, будет совсем хорошо. Солдат (главным образом, добровольцев) обучаю, конечно, бесплатно. Сегодня был ясный, совсем теплый день и мы занимались, сидя на солнышке. Бедные последние добровольцы — оборванные, грязные и изверившиеся во всем...

28 декабря.

Сегодня начинаются комиссии по освидетельствованию. Наша батарея, кажется, больше остальных не хочет воевать — записалось 92 человека из общего числа 250, желающих уйти в четырехбатарейном дивизионе. Причина, вероятно, в том, что у нас каждому предоставлялась полная свобода действий. Офицеры первой батареи, наоборот, уверили своих вольноопределяющихся в том, что «уход из Армии в данное время есть дезертирство».