"Место льва" - читать интересную книгу автора (Уильямс Чарльз)

Глава четырнадцатая ОХОТА НА КВЕНТИНА

В понедельник утром за завтраком Дамарис осознала одну удивительную истину. Она сидела, уставившись на последний кусочек тоста на тарелке, когда к своему удивлению поняла, что совершенно не беспокоится. Она и раньше считала себя довольно спокойным человеком, которого если что и волнует, то вполне понятные и обычные вещи, но при этом она всегда воспринимала себя этаким постоянным, неизменным явлением, без конца подвергавшимся атаке со стороны докучливого беспокойного мира. Но сейчас пришло что-то совсем иное. Оказалось, что и она подвержена изменениям и беспокоится не о себе самой, как было на протяжении всей предыдущей жизни, а как раз об этом самом внешнем мире. Она не сразу поняла перемену, потому что здесь и сейчас словно бы и не было никакой Дамарис, о которой следовало беспокоиться. И хотя сегодняшняя искренняя прямота могла замутиться, а вновь обретенная невинность запятнаться, сейчас она воспринимала себя именно так. И она определенно чувствовала облегчение. Дамарис все еще хотела продолжать свою работу — ах, если бы она могла подойти к ней с этим своим новым чувством! Теперь она отчетливо видела, что все ее схемы весьма относительно передавали переживания великих умов и душ. Нет, работа, конечно, важна, но сейчас важнее ее первоочередная задача.

Она доела тост и задумчиво встала. Вот она, позабывшая Абеляра — Абеляр… слово обрело новое звучание. Она видела блестящего молодого клирика с тонзурой, толпы в разрастающемся университете, разгорающийся свет разума и культуры, чувствовала лихорадку и хаос — почти физически чувствовала студентов, затаив дыхание слушавших лектора. Им не терпелось слушать, постигать, изучать…

Изучать. Дамарис машинально вертела вилку в руках. Потом вдруг неожиданно покраснела. «Легковерное благочестие…» — она прикусила губу. Нет, Абеляр, святой Бернар, святой Фома — они были не просто учениками в школе, где она была окружным инспектором. Разум мог плести узоры, но сам был пылающей страстью, страстью посильнее даже, чем любовь Пьера Абеляра к Элоизе, племяннице каноника, которая всегда казалась Дамарис жалкой личностью. Она даже жалела Абеляра за эту его любовь. Слово «изучать» приобретало для нее новый смысл. Изучать. Да, если все это надо переделать, значит, она переделает. Она вообще сделает все, что согласуется с ее новым восприятием мира: с Энтони, солнечным светом, свободой от забот о самой себе и зреющим в ней новым пониманием напряженного умственного труда многих людей на протяжении многих столетий. Но это завтра. Сегодня — Квентин.

Она прошла на кухню и, к изрядному удивлению горничной, сделала себе несколько бутербродов. Она даже попыталась завязать разговор, но смущение сделало попытку неудачной. Она поняла, что горничная очень насторожена. Это был мир, который Дамарис Тиге до сих пор настойчиво создавала вокруг себя, мир, где люди были насторожены и недружелюбны. Она со смирением приняла это очередное новое понимание и отправилась наверх к отцу.

Последние два дня он не спускался к завтраку, и поднос, который ему отнесли наверх, так и стоял на столике у кровати нетронутым. Однако поразило Дамарис не это, а то, что отец даже не разделся. Он лег в постель вчера вечером, она пожелала ему спокойной ночи из-за двери и в комнату не заходила. Опять следствие глупейшего противостояния, созданного ей самой! Пожалуй, увиденное слегка расстроило и даже испугало Дамарис. Но не обеспокоило. То, что отец настолько ушел в себя, что не счел нужным раздеться на ночь, было, конечно, посерьезней тех незначительных знаков внимания с его стороны, которые так злили ее прежде, поскольку, как она считала, создавали помехи ее работе. И все же картина не вызвала беспокойства. Раз это тоже надо сделать, значит, надо сделать, только и всего. Да, такого, что требовало переделки, набиралось немало. Возможно, переделать придется все — она поняла это, пока шла через комнату, — кроме Энтони.

Но ведь и с Энтони она обращалась так же, как и с остальными. Это было настолько несправедливо, что вызвало у Дамарис легкий смешок. Если Энтони захочет — они могли бы вместе посмеяться над подобной нелепостью. Испытывая острый приступ нежного сострадания, она подошла к отцу.

Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Дамарис наклонилась и коснулась его руки. Отец медленно, словно с трудом открыл глаза, но ничем не показал, что заметил дочь. Взгляд был пугающе отсутствующий. Дамарис присела рядом с кроватью, глядя на него со страхом, конечно, совсем иным, чем тот, который довелось ей пережить вчера вечером. Она присутствовала при некоем процессе, которого не понимала и перед которым немного робела.

— Отец, — мягко позвала она.

Глаза мистера Тиге ожили, он узнал Дамарис. Губы шевельнулись. Она наклонилась ниже.

— Слава, — прошептал он, — слава, — и умолк.

— Могу я что-нибудь сделать? — так же мягко спросила она и добавила с искренним желанием помочь: — Хоть что-нибудь? — Он шевельнул рукой, и она накрыла ее своей ладонью.

Немного погодя он сказал так тихо, что она едва разобрала слова:

— Ты не пострадала?

— Не очень, — виновато ответила она. — Вы с Энтони помогли мне.

Настала еще одна долгая пауза, затем он произнес:

— Нет, не я; Энтони знает… Я видел, что он знает… когда он пришел… Я не знаю… многого. Только… это. Ты пойдешь… своим путем.

— Пойду, — сказала она и при этих словах увидела его, как ей показалось, впервые. Нелепый человечек, которого она стыдилась, который так ее раздражал, которого она так часто презирала, преобразился. В ее глазах он стал просто прекрасен: нелепая современная одежда удивительно шла ему, цвета и оттенки прекрасно сочетались, слабые движения были гармоничны и изящны, благоговение, светившееся в его глазах, возвышало его до богов, которых он, казалось, видел. Красота восхищалась красотой, и он лежал, полностью отдавшись ее созерцанию. Слезы навернулись на глаза Дамарис, когда ей открылось это преображение. Он был на своем пути, а ей предстояло идти своим. Она почувствовала внутри зов; если она ничем не может помочь отцу, значит, надо делать то, что может. Другой был в большей нужде, и его нужно спасать, иначе он пропадет. День назад она бы оставила отца с привычной торопливостью, пожалев на него даже несколько минут внимания, ринулась бы обратно в себя. Она подумала об этом и устыдилась; ей припомнился запах гнили. Она поцеловала его и встала. Он слегка улыбнулся и пробормотал: «Будь осторожнее… до свидания». Она еще раз поцеловала его, увидела, что глаза его снова закрылись, и ушла.

Когда она переобувалась, ей пришло в голову, что, по мнению горничной, ей лучше бы остаться дома. Дамарис беспомощно покачала головой: ну что ж, горничная может считать как угодно. Едва ли она сможет придумать для нее подходящее объяснение своих слов и действий, но то, что нужно сделать, должно быть сделано. Так что в этом случае горничная неправа. Вставая, Дамарис поняла, что объяснения почти всегда неправильны: они по самой своей природе личны и неполны. Действие лично, но безгранично, причина лична и ограничена. Объяснение безграничного ограниченным, конечно, совершенно неправильно. Эта мысль как-то иначе осветила ее занятия философией. Для Платона, Абеляра, святого Фомы философия была действием — любовью к мудрости, для нее же…

Но все это еще придет. Любовь или мудрость — ее ждут дела. Она легко сбежала по лестнице.

Ни любовь, ни мудрость не подсказывали, где бы тут неподалеку найти Квентина. Если у него остались хотя бы крохи соображения, он вернется в Лондон, а вот если страх овладеет им полностью, он может оказаться где угодно. А кроме того, он ведь мог и погибнуть, убитый силой Льва или собственным страхом. Правда, Энтони такой возможности не допускал. Он говорил, что будь Квентин мертв, необходимость отправиться на поиски не владела бы ими с такой силой.

— Это даже важнее, чем он, — хмуро сказал Энтони, — или, скажем, так же важно. Тут смешались две вещи: одна — это Квентин, а вот о второй я пока говорить не буду. Мы посмотрим.

— Мы? — спросила она.

— Мы, — кивнул он.

Первым делом Дамарис отправилась туда, где она встретилась с Квентином, ну а потом — потом видно будет. Она шла размеренным шагом, душа ее была начеку, и глаза, оглядывая изгороди, были готовы заметить любую мало-мальски важную деталь. Меньше всего ей хотелось увидеть нечто невероятное, но если что-то такое все-таки попадется — ладно, она и к этому готова. Доверие Энтони и новое чувство зависимости от его решений удивительно успокаивали. Она не могла сравнивать великие Идеи между собой, но если бы среди них нашлась такая, сущностью которой было бы равновесие, она бы отдалась ей с удовольствием, будь то анализ взглядов Пифагора или поиск Квентина на проселочных дорогах. Теперь она свободна от самой главной своей проблемы — от заботы о себе. Философия, размышляла она на ходу, это некая система знаний, но не только, философия — это еще и действие. Сегодня философия представлялась ей неким существом, и именно на этих орлиных крыльях перемещались все ее учителя. И сама София — Священная Мудрость… нет, пока рано об этом думать. Ей еще нужно научиться любить. Она с сожалением подумала о даром потерянном времени и обнаружила, что тихонько насвистывает, припоминая названия своих статей — «Фантомы и ангелы», «Платонические традиции при дворе Карла Великого» — «Традиции Дамарис при дворе Дамарис», — она фыркнула. Как же Энтони был прав!

Приближалось место субботней встречи. Вот мостик, вот канава, в которой она растянулась. Она подошла точно к тому месту, где Квентин потянул ее вниз, и, ступив в канаву, присела там, где упала. Квентин, какой бы ужас им ни владел, все же думал о других: он хотел помочь ей потому, что она была подругой его друга — потому, что она была «девушкой Энтони». Ну, если теперь девушка Энтони сможет оказаться хоть чем-то полезной человеку, оказавшемуся в своем безумии выше, чем она в своем уме, она готова! Дамарис еще немного посидела в канаве, сосредотачиваясь, но вдруг вскочила на ноги. Издалека послышался топот. Такой же звук она слышала прошлым вечером, когда Энтони пришел к ней, и вот сейчас — опять! Она вбежала на мостик и залезла на перила, чтобы лучше видеть. Вдалеке, у подножия крутого склона, стояла усадьба «Хитросплетения». Стоило Дамарис присмотреться к дому, как она заметила высоко в небе то же создание, что сидело вчера на плече у Энтони. Язык не поворачивался назвать его птицей. Возвышенное знанием своей природы над равными ему, в небе парило воплощение мудрости, образ философии, олицетворение священной науки. Она стояла и смотрела, забыв о своем неотложном деле, и тут же поняла, каков будет дальнейший шаг.

В прежние несчастные дни, еще в те времена, когда она любила только себя, она и была предоставлена только себе. Но в любви к другим или в поиске любви к другим великие Ангелы приняли ее под свою опеку. Стук копыт раздавался на дороге позади; Дамарис не успела повернуться, как что-то сильно ударило ее в плечо и отбросило на изгородь. Падая, она увидела существо, показавшееся ей серебристой лошадью, то самое, которое Ричардсон узнал бы сразу. «Ага!» — радостно воскликнула она про себя, затем, изрядно поцарапанная после очередного визита в канаву, перебралась на другую сторону. Единорог был уже довольно далеко и скакал через поле. За таким проводником можно пойти куда угодно, подумала Дамарис. А если она и ошибается, то дорога через поля ничем не хуже любой другой. «Поделом мне, — думала она на бегу, — нечего ворон ловить». Они немного жестоки, эти ее новые повелители. Энтони тоже рассказывал, как его двинули в бок. Она решила, что синяк на плече должен научить ее быть внимательной. Конечно, это — грубое посягательство на двор Дамарис, но надо признать: захватчик на ее освободившемся троне очень хорош.

Преодолев очередную канаву, Дамарис выбежала на широкий луг и остановилась. Серебристый скакун исчез. И что теперь? Впрочем, она получила ответ, едва успев задать вопрос. По дальнему краю луга бежали двое — один явно был человеком, другой тоже, только почему-то передвигался он то на двух, то на четырех ногах. Впрочем, это не имело значения. Она смотрела на первого человека, и в ней крепло внутреннее убеждение, что это Квентин.

Забыв о своем плече, она побежала к ним через луг. Здесь глазу почти не на чем было остановиться, только в отдалении медленно двигалось одинокое белое пятнышко: не то овца, не то ягненок. Две фигуры перемещались очень быстро, гораздо быстрее, чем она, поэтому Дамарис остановилась и попыталась сообразить, куда они бегут. Если бы там, в конце, были ворота…

Квентин резко свернул и побежал вдоль кромки луга. Похоже, деваться ему некуда, кроме как к тому мостику, от которого она ушла. Дамарис развернулась и решила подождать Квентина на памятном месте. Пока пара приближалась, она смотрела на них с ужасом и жалостью, хотя и без страха — нет уж, бояться она больше не будет. Похоже, Квентин, хотя и держался еще на ногах, дошел до предела человеческих возможностей. Он был почти голый, оборванный и окровавленный. Его плечи судорожно дергались, руки болтались, словно он ими уже не управлял, лицо искажено от ужаса и страданий. Жуткий звук, который теперь слышался Дамарис все явственнее, был его запаленным дыханием, глаза едва ли что-то замечали вокруг, одна щека сильно поранена. Дамарис бросилась ему навстречу, выкрикивая оба его имени: «Квентин! Квентин! Мистер Сэбот! Квентин!» Не обратив на нее внимания, Квентин промчался мимо и устремился к дальнему концу луга.

Пока она кричала ему вслед, к мостику подоспел и второй бегун. Двигался он тоже довольно быстро, но при этом все равно казалось, что он больше скачет, а не бежит. Одежда его тоже пребывала в беспорядке, однако на ногах все-таки были ботинки, а руки не болтались, а были плотно прижаты к телу, пальцы согнуты, как когти. Лицо, как и у Квентина, было искажено, но если у Квентина выражение было страдальческое, то этот озверел.

Тварь рычала, сопела и фыркала. Несмотря на дикий облик, Дамарис казалось, что она вот-вот узнает преследователя. Имя не приходило на ум, но какое-то имя у него точно было, и Дамарис его знала. Мысли эти стремительно пронеслись в голове Дамарис, прежде чем она кинулась наперерез знакомому незнакомцу, чтобы помешать гнать бедного Квентина дальше. Напрасно! Стоило ей двинуться, как неожиданный порыв ветра налетел и отбросил ее к перилам мостика. Вокруг этого человека — если это был человек — и в нем самом была сила, не позволявшая даже приблизиться к нему. «А может, это все-таки зверь?» — подумала Дамарис, глядя вслед непонятной твари. Во всяком случае, двигалось оно не по-человечьи: неуклюжими прыжками, сильно согнувшись и время от времени помогая ногам руками. Вслед за ним Дамарис снова выбежала на луг и остановилась. Погоня теперь продолжалась вдоль дальней кромки луга. Надо было как-то помочь Квентину. Но как?

В этот напряженный миг неуверенности на глаза ей попался одинокий ягненок, неторопливо бредущий в ее сторону. Дамарис с непонятной надеждой смотрела на него, когда над лугом внезапно пронеслась тень огромного орла, упала на нее и накрыла ягненка. Дамарис словно что-то толкнуло изнутри. Она сделала несколько шагов вперед. Они сошлись, и ее невинность признала в нем невинность куда большую, невинность, природой которой была сама Безгрешность. Дамарис упала на колени и безотчетным жестом положила руку на нежнейшую шерстку на спинке ягненка. Стоя на коленях, она опять посмотрела на ужасную охоту. Дамарис не могла знать, что этот бег с преследованием продолжается уже несколько часов.

Сразу после полуночи тварь, некогда бывшая Фостером, выбралась из города, учуяла Квентина, забывшегося тяжелым сном в зарослях папоротников, подняла и погнала по полям. Когда Квентин споткнулся и упал, тварь настигла и набросилась на него. Панический ужас придал Квентину достаточно сил для яростной схватки, и ему удалось вырваться. После этого всю ночь напролет и ранним утром, через леса и поля, то быстро, то медленно продолжалась охота. Иногда после очередного ручейка или под густыми деревьями у бедняги выдавалась небольшая передышка, но рано или поздно опять приближались неумолимое сопение и топот, и погоня продолжалась. В конце концов Квентин начал бегать по кругу. Когда он опять в очередной раз направился к мостику, в его затуманенное сознание проник чей-то крик. Дамарис, стоя на коленях подле ягненка, продолжала кричать — выкрикивать только его имя, настойчиво, отчетливо, умоляюще: «Квентин! Квентин! Квентин!» Она увидела, как он слегка повернул голову, и закричала еще громче. Квентин сбился с ноги. Тварь едва не настигла его. Он ринулся обратно через луг, а голос Дамарис по-прежнему звал, направляя его, хотя что она будет делать, когда он приблизится, она не знала. Добежав до них, Квентин широко раскинул руки и рухнул в траву. Дамарис тут же метнулась и закрыла его собой. Они лежали у ног ягненка, а злобная тварь подскочила и остановилась, издав рык, похожий на торжествующий смех. Потом она втянула носом воздух и принялась описывать круги вокруг жертвы, выбирая момент для прыжка.

Дамарис думала обо всем сразу — об Энтони, Орле, своем отце, но все они исчезли в потоке веры, внезапно нахлынувшей на нее. Почему-то она точно знала, что тварь ее не тронет: ненависть и злобная сила тут бессильны. Она склонилась над Квентином, пытаясь отыскать в нем хотя бы проблески жизни, которые могла бы поддержать. А возле них на солнце беспечно резвился и радовался жизни белый ягненок.

Тварь продолжала бегать вокруг них. Но теперь из ее глотки вырывались какие-то натужные, жалобные звуки. Иногда она внезапно бросалась вперед, но каждый раз почему-то промахивалась мимо добычи: что-то отбрасывало ее на прежнюю позицию. Ягненок вообще не обращал на нее внимания, Дамарис время от времени бросала на нее безмятежно-рассеянный взгляд, Квентин лежал неподвижно. Одной рукой Дамарис держала его руку, а другой пыталась стереть подсыхающую кровь с лица носовым платком и оторванным от платья лоскутом. Долгий жуткий вой заставил ее поднять голову. Тварь оказалась неожиданно далеко. Дамарис с удивлением смотрела, как незримая сила волочет человеко-зверя все дальше. Тварь пыталась сопротивляться и все же медленно пятилась, а трава под ней полегла, словно прижатая ветром. Зверь пытался бороться, но уже в следующий миг его приподняло в воздух, руки-лапы нелепо забились в нескольких дюймах от земли. Прошло несколько мгновений. Тварь рухнула в траву, скорчилась и завыла. Дамарис оглянулась через плечо: ягненок безмятежно пасся на травке. Она посмотрела на спасенного: черты лица Квентина разглаживались, в них проступил покой, а потом и красота невинности, которую можно заметить у несчастных людей только во сне, смерти, любви и преображающей святости. Лев уступил место ягненку.

В этом дивно спокойном месте Дамарис отдыхала. А неподалеку то, что некогда было разумным и уважаемым мистером Фостером, боролось с силой, которой он больше не мог управлять. В течение нескольких дней он пытался утвердить свое господство над Идеей, но пока земля и он вместе с ней все глубже перетекали в иной план бытия, его жалкое личное желание все больше выходило из-под его контроля. Сила Льва обрушилась на него, как ураган, и слабый дух мгновенно растворился в нем. Скрученный и задыхающийся, он был поднят и подхвачен ветром, его вздернуло на воздух и небрежно швырнуло оземь. Падая, он в последний раз увидел над собой Льва. Гигантская голова нависла над ним, огромная лапа ударила его в грудь и отбросила вниз. Громадная сила стиснула его, и в последней вспышке жуткой боли мистер Фостер перестал существовать.

Оторвавшись от раздумий об Агнце и Квентине, Дамарис оглянулась в поисках врага. Она не сразу разглядела на лугу тело человека, сокрушенное, распростертое и вдавленное каким-то страшным ударом в землю.

Дамарис просто отметила этот факт. Она встала и опять присмотрелась, чтобы удостовериться, затем озадаченно повернулась к Квентину. Понятно, что в таком состоянии он никуда не сбежит, но отправиться за помощью в город, оставив его одного, Дамарис все же не решалась. Она же не справится одна… Или справится? Она наклонилась, подсунула руку под плечо Квентина и с некоторым усилием приподняла его.

Видимо, сознание оставило беднягу не полностью. Дамарис ощутила слабое ответное движение. Тогда, что-то приговаривая бодрым голосом, она поставила его на ноги и как-то умудрилась вынудить его сделать первый неуверенный шаг. Боль резанула по сердцу: как же он пойдет на таких израненных ногах? Она закинула его руку себе на плечи, — так было немножко полегче. Квентин застонал. Дамарис стиснула зубы — она сейчас не могла отвлекаться. Мучительно медленно они пересекли луг и подошли к мостику. Кажется, Квентин достаточно пришел в себя, чтобы воспринимать происходящее. Дамарис настолько сосредоточилась на своей непростой задаче, что совершенно не заметила огненной вспышки, скрывшей от глаз усадьбу «Хитросплетения».

Было уже далеко за полдень. Дамарис подумала, что хорошо бы остановить машину, и даже попыталась донести эту мысль до Квентина, но он ее не отпустил. Да, он понимает, что так было бы лучше, но еще лучше будет, если она останется с ним. Он постарается идти сам. В итоге весь этот долгий жаркий день мужчина и женщина брели по проселочной дороге — Квентин возвращался из своего побега, Дамарис — из своего уединения. До дома они добрались на закате дня. А когда начали сгущаться сумерки, ее отец испустил последний вздох, окончательно отдавшись во власть овладевшей им красоты.