Чарльз Уильямс «Тени восторга»

Глава первая ВСТРЕЧА С ТЬМОЙ

Речь Роджера Ингрэма плавно лилась под сводами обеденного зала:

— Он и ему подобные сродни великим завоевателям, великим ученым, великим поэтам — все они бросали вызов неизвестности: «Тьму вечную я встречу, как невесту, и заключу в объятья».[1]

Выступающий раскланялся и сел под аплодисменты, адресованные не столько ему, сколько предмету его выступления.

Географический факультет Лондонского университета давал обед в честь знаменитого исследователя, только что вернувшегося из Южной Америки. Поначалу предполагалось, что декан факультета провозгласит тост за его здоровье, а профессор географии тропиков его поддержит. К несчастью, профессор в этот день слег с гриппом и его пришлось спешно заменить Роджером Ингрэмом. Правда, в наличии имелись и другие профессора географии, даже более подходящие с профессиональной точки зрения… если бы не излишняя академичность вкупе со слабостью голосовых связок, мало подходящие для публичных речей. Декан не решился подвергать своих именитых гостей, включая и самого виновника торжества, необходимости выслушивать их назидательный шепот. Да, Роджер Ингрэм не был географом, зато он с блеском произносил речи и имел непосредственное отношение к университету, поскольку числился профессором прикладной литературы. Кафедра прикладной литературы возникла недавно благодаря субсидиям одного богатого канадца, пожелавшего облагодетельствовать Родину и одновременно вернуть ее с окольных путей чистого искусства на торную дорогу искусства, которое можно было приставить к делу. Роджера пригласили из Северного университета возглавить эту кафедру, главным образом, под впечатлением от его последней книги «Убедительные змии: исследования английской критики». Книгу с восторгом прочитали двадцать семь, а с полным непониманием — четыреста восемьдесят два человека. Основная идея автора сводилась к тому, что большинство английских критиков во все времена были полностью и совершенно неправы в своих методах и целях и что критика является практически неисследованным искусством, этаким гармоническим эталоном, полученным удалением из литературы всего чужеродного, еще присутствующего в большей части прозы и поэзии. Жалованье профессора кафедры прикладной литературы убедило Роджера подать личный пример и принять предложение.

Когда тост был поднят, жена тихо одобрила его выступление: «Прекрасно, Роджер, ему это понравилось», а сэр Бернард Трэверс пробормотал вопросительно-скептически:

— Тьму? В объятья?

— Знаю, знаю, — кивнул Роджер, — вы бы не стали заключать ее в объятья. Вы бы пригласили ее на легкий обед и отослали прочь бледной и недовольной. Ну как, я был хорош, Изабелла? Может быть, несколько излишне витиеват, но витиеват приятно. Приятная витиеватость для серьезных людей — это как раз я и есть. — Он устроился поудобнее, готовясь внимать ответному слову.

Исследователь, как выяснилось, был готов принять комплименты Роджера буквально. Кратко поблагодарив предыдущего оратора, он коснулся обыденной жизни обычного офисного клерка и подчеркнул разницу между подобным человеком и собой. Он нарисовал картину Южной Америки в черно-алых тонах (Роджер шепотом заметил жене, что хуже грубого алого цвета только темно-пурпурный). Он подчеркнул героизм своих спутников, намекнув на то, что в основе, разумеется, лежал его собственный героизм. Он обратил в шутку цитату Роджера, сказав, что никогда бы не потребовал «развода или даже раздельного проживания с женой, которую подыскал мне мистер Ингрэм». Роджер вежливо улыбнулся в ответ, пробормотав: «Он и Маколея[2] не стоит, а я-то на него Шекспира потратил». Короче говоря, исследователь оказался типичным занудой.

Наконец он сел. Вежливо хлопая, сэр Бернард негромко произнес:

— Роджер, почему англичанам не дается ораторское искусство?

— Потому что — воздадим этому дураку должное — они предпочитают исследовать, — усмехнулся Роджер. — Нельзя быть поэтом и оратором, для этого нужно разное сознание.

Сэр Бернард перестал хлопать и сказал:

— Роджер, почему англичане так преуспели в ораторском искусстве?

— Нет, — Роджер помотал головой, — все что угодно, только не это. Ни черта они не преуспели!

— А что тебе мешает найти этому причину? — спросил сэр Бернард.

— Да я-то найду, — ответил Роджер, — только вы ее не примете. Слушайте, говорить мне сегодня больше не дадут, может, пойдем отсюда? А то что-то скучновато становится. Пойдем, Изабелла?

— Еще рано, — сказала Изабелла. — Сейчас последует тост за здоровье гостей. А я, между прочим, гостья. Мистер Найджел Консидайн выступит с речью. Кстати, а кто он такой?

— Богач — это все, что я знаю, — сказал ее муж. — Подарил антропологической школе коллекцию африканских масок и пожертвовал на серию лекций о — как же это называлось? — о ритуальных преобразованиях энергии. С этими лекциями возникли проблемы: он хотел, чтобы читал один человек, а университет хочет своего. Они ничего не знают о его человеке.

— А что они знают о своем? — вставил сэр Бернард.

— Ну, он преподавал то ли в Бирмингеме, то ли в Лидсе, то ли еще где, то есть все, как положено, — ответил Роджер, — и написал книгу о свадебных обрядах у карибских туземцев. Правда, сам он холостяк и на Карибах никогда не бывал — по крайней мере, насколько мне известно. А вот человек Консидайна — уроженец Африки, и декан побоялся, что он станет ритуально превращать энергию прямо в лекционном зале.

— Мистер Консидайн расстроился? — поинтересовалась Изабелла.

— Очевидно, нет, раз он все-таки пришел сегодня, — ответил Роджер. — Если только он не собирается настоять на своем во время выступления. Не знаю, я никогда с ним не встречался, даже близко не подходил, в отличие от его коллекции. — Его голос стал серьезнее. — Вот маски, те — да, чертовски впечатляют.

— Это эмфатическое или разговорное прилагательное? — спросил сэр Бернард, но его прервал тост за здоровье гостей. Услышав свое имя, сэр Бернард удивлено приподнял бровь. Оказывается, его до сих пор считают достаточно важным, чтобы упомянуть в гостевом тосте. Он действительно занимал заметное место в медицинском мире своего времени: написал книгу об органах пищеварения, ставшую классической, несмотря на шутливую иронию, с которой он всегда о ней говорил. Он присматривал за желудками Высоких Особ и оставил медицинскую практику лишь год назад, приняв рыцарский титул с обычной для себя серьезной иронией.

Мистер Найджел Консидайн поблагодарил хозяев от имени гостей, коснулся выступления главного из этих гостей, отметил интеллектуальную и научную ценность его путешествия и вклад в научное познание мира, растущего в последнее время как на дрожжах.

— И все же, — продолжал выступающий зычным голосом, — если бы я решил задержаться на выводах, которые весьма выдающийся гость сделал сегодня в своем докладе — замечательном докладе, надо сказать, — то отметил бы только один. Наш бесстрашный путешественник набросал перед нами картину чудес и ужасов тех отдаленных частей света, которые он помог нанести на карту. Он замечательно описал птиц и животных, деревья и цветы, многие виды нечеловеческой жизни. Но, похоже, он решил, что человеческой жизнью можно пренебречь как несущественной. Кажется, что нам, европейцам, нечему научиться у туземцев, кроме навыков сбора съедобных кореньев и приемов плетения шалашей. Но так ли это? Наш уважаемый путешественник уподобил туземцев детям, а самого себя, как мне показалось, мудрому старцу, бродящему среди несмышленышей. Но дети растут, а старцы умирают. Мы присутствуем здесь сегодня как служители и гости знаменитого университета, средоточия знаний, науки и разума. Мы вправе гордиться этим. Но мне хотелось бы задать вопрос: так ли уж невероятно, что на дальних пределах нашего мира могут существовать колледжи и факультеты, устроенные несколько иначе, владеющие опытом, отличным от вашего, не могут ли их профессора обладать знаниями о силах природы, о которых мы не задумывались? Мне самому немало пришлось путешествовать, и каждый раз, когда я возвращаюсь в Англию, я думаю, не являются ли игры этих детей куда более настоящей жизнью, чем разговоры наших ученых мужей, не обладают ли они большей страстью к открытиям, большей склонностью к исследованиям? Не открыты ли им неведомые нам пути познания и не сидите ли вы всего лишь у ног жителей Амазонки или Замбези, не войдут ли шаманы, пастухи и знахари в грядущее царство Человека прежде вас? Иногда мне кажется, что это вполне возможно, хотя это наверняка не так… — Выступающий с достоинством поклонился в ответ на недружные аплодисменты и сел.

— Нелепо, — прокомментировал Роджер, — но необычно. Наверное, превращение энергии изрядно на него повлияло. Думаю, это был ответный удар.

— Но прозвучало очень захватывающе, — сказала Изабелла. — Что он имел в виду?

— Милое мое дитя, откуда мне знать? — жалобно спросил ее муж. — Может, знахари знают. Представь себе знахаря, входящего в царство Человека прежде сэра Бернарда! На мой взгляд, довольно бестактно с его стороны. Сэр Бернард, что вы об этом думаете?

Сэр Бернард рассеянно посмотрел на Роджера.

— Не могу припомнить, — сказал он, — где я раньше видел вашего мистера Консидайна.

— Так, может, и не видели, — хмыкнул Роджер, — поэтому и вспомнить не можете.

— Нет, я его видел, — уверенно сказал сэр Бернард. — Причем недавно. Я запомнил, как он складывает пальцы. Очень характерный жест. Не могу только вспомнить, где именно.

— «Неведомые нам пути познания…» — пробормотала Изабелла. — Декан выглядит расстроенным.

— Он наверняка думает о другом, — сказал Роджер, — например, о старцах, которые умирают. Как ты считаешь, Консидайн имел в виду кого-то определенного? Или говорил в целом?

— В том-то и дело, что непонятно, — сказала Изабелла. — Люди могут неправильно истолковать его слова.

— А как правильно? О господи, опять начинают.

Однако поток речей, видимо, иссяк. Обед достиг той точки, когда начинают появляться пустые стулья. Одни на цыпочках выбирались из-за стола, другие оценивали шансы поймать сидящих далеко приятелей перед тем, как те уйдут. В этой точке каждый обед соперничает с судьбой, и если он удачен, то быстро и восторженно завершается, если же нет, то тянется к мучительному завершению и впоследствии предается судорожному забвению. Этот обед был из удачных. Государственный гимн объяснил Господу, чего хотела бы от него королевская семья, и благополучно отпустил на волю множество не верящих ни в одну из сторон. Сэр Бернард проводил Изабеллу к выходу. Ингрэм, в которого вцепилась пара коллег, задержался, пока не разошлось большинство присутствующих, и когда он добрался до гардероба, там уже никого не оказалось. Он с некоторым нетерпением ждал, пока ему подадут плащ, когда сзади раздался голос.

— И с какой же страстью, мистер Ингрэм, — сказал он, — вы готовы встретить тьму?

Роджер обернулся и увидел Найджела Консидайна. На обеде они сидели на некотором расстоянии друг от друга на одной стороне стола, так что Консидайн произвел на него впечатление только довольно невразумительным выступлением. Теперь, вблизи, Роджер почувствовал себя озадаченным его обликом и манерами. Вообще на него трудно было произвести впечатление, поскольку о себе он был достаточно хорошего мнения. Но сейчас… Перед ним стоял человек лет пятидесяти, высокий, хорошо сложенный, чисто выбритый, с высоким лбом и волевым подбородком. Но внимание Ингрэма больше привлекли его глаза. На ум пришло определение «тлеющие», но он тут же выругал себя за мерзкое слово. Во взгляде Консидайна таилась тщательно контролируемая сила, вполне соответствующая голосу, слегка вибрирующему с той же управляемой страстностью. Роджер начал было говорить, запнулся на полуслове и в конце концов беспомощно промямлил:

— Я? Тьму?

— Вы говорили о ней как о чем-то знакомом, — сказал Консидайн. — Вы говорили на ее языке.

Роджер пришел в себя и ответил с легкой враждебностью.

— Если вы имеете в виду цитату из Шекспира…

— Разве это не сама тьма проявляет себя? — спросил Консидайн. — Или вы используете цитаты, не особенно задумываясь?

Роджер почувствовал себя до смешного беспомощным, как если бы верующий, привыкший к язычникам, внезапно столкнулся с фанатиком собственной веры. Но скрытая насмешка задела его, и он резко сказал:

— Я не цитирую без нужды.

— Вы должны меня извинить, если я вас задел ненароком, — примирительно произнес Консидайн. — Я должен был удостовериться, не является ли эта восторженная мольба вашей собственной?

Разговаривая, он позволил гардеробщику облачить себя в пальто. Вещи Роджера забытыми лежали на стойке, и возле них переминался с ноги на ногу другой гардеробщик. Роджер с досадой осознал присутствие этих двух слушателей. Раньше в подобных обстоятельствах он моментально переходил на язвительный тон, нимало не заботясь, что подумают о нем окружающие. Впрочем, и слегка наслаждаясь своим превосходством над ними, дескать, все равно ведь не поймут половину. А вот Консидайн говорил совершенно естественно, и всегда с этой звучной убедительной глубиной в голосе.

— Я рад, что вам понравилось мое выступление, — глупо сказал Роджер.

Консидайн ничего на это не ответил, и Роджер тут же понял бессмысленность этих слов. «Восторженная мольба»… «рад, что вам понравилось…» Осел!

— Нет, в самом деле, — поспешно сказал он, — я подразумевал… я действительно это подразумевал. Я хочу сказать, я люблю поэзию. — «Боже правый! — подумал он про себя. — Слышали бы меня сейчас мои студенты».

Консидайн обернулся к нему, в шляпе и перчатках.

— Я думаю, вы побаиваетесь самого себя, — сказал он. — Или не хотите говорить о своих убеждениях.

— Да кому это нужно! — отмахнулся Роджер. — Я сам над собой подтруниваю, да простит меня Бог, потому что больше делать нечего.

Они вместе двинулись из гардеробной.

— На свете есть много разного и удивительного, — неожиданно ответил Консидайн. — Во многое вы можете поверить. Мне представляется, вы осмелитесь встретиться с тьмой. — Он поднял руку на прощание.

Изабелла с сэром Бернардом ждали его возле выхода, но прежде чем присоединиться к ним, Роджер постоял, некоторое время глядя вслед Консидайну, и только после этого подошел к своим спутникам, все еще ощущая некоторую взволнованность.

— В чем дело, дорогой? — встревоженно спросила Изабелла. — Что ты такой мрачный?

— Мистер Консидайн говорил о шаманах, — предположил сэр Бернард, — и теперь Роджер гадает, не из их ли он числа.

Роджер помотал головой, приходя в себя.

— Мне нечего скрывать, — сказал он. — Мистер Консидайн полностью вытеснил меня со сцены в моей собственной пьесе, а я и не подозревал, что на свете есть человек, способный на это.

— Поясни, — потребовал сэр Бернард.

— Не стану, — ответил Ингрэм. — Не понимаю, почему я — единственный, кто должен встретиться с тьмой. Вам нужно такси, сэр Бернард?

Такси сэру Бернарду было нужно. Усевшись в машину, он еще раз попытался вспомнить, где же они встречались с Консидайном. Это произошло совсем недавно, и все же у него было смутное ощущение, что не в самое последнее время. Невозможность разделить вчерашний день и давнее событие мешала вспомнить человека со слегка поднятой рукой, исполненной силы. Не иначе как, подумал он, сегодняшние речи увели его в сторону: ведь говорили о далеких краях, вот память и спроецировала расстояние на время. Едва ли они встречались давно, ведь тогда Консидайн, который был явно моложе его собственных шестидесяти с лишком лет, изменился бы. Однако жест мог и не измениться а впрочем, это не важно.

Когда он вышел из машины у своего дома в Кенсингтоне, то подумал, что рано или поздно последовательность размышлений приведет эту маленькую деталь ему на ум. В конце концов, память почти никогда его не подводила, если он соблюдал выдвигаемые ею условия. Но, возможно, она упускала из виду насущные потребности повседневной жизни, в своей собственной незамутненной жизни она забывала о «здесь и сейчас» повседневных желаний. Все же его память была к нему благосклонна, за что ее, конечно, следует не раз поблагодарить. С этим чувством сэр Бернард и вошел в библиотеку, где обнаружил своего сына за чтением письма.

— Привет, Филипп! — сказал он. — Хорошо провел вечер? Как Розамунда?

— Спасибо, в добром здравии, — ответил Филипп. — А ты хорошо провел время?

Сэр Бернард кивнул и расслабленно сел.

— Роджер рассказал нам, как он любит поэзию, — сказал он, — а великий путешественник рассказал нам, как он любит самого себя, а мистер Консидайн рассказал нам, как он не любит университет.

— Прямо так и сказал? — спросил Филипп.

— Контрапунктом, — сказал сэр Бернард. — Когда ты услышишь столько же речей, сколько слышал я, то поймешь, что единственный интерес в них — переплетение предложенной темы с действительностью.

— Я не могу понять, когда Роджер говорит всерьез, — пожал плечами Филипп. — Кажется, что он все время над тобой издевается. Розамунда тоже это чувствует.

Сэр Бернард считал это весьма вероятным. Розамунда Мерчисон была сестрой Изабеллы и свояченицей Роджера, но и только. Розамунда втайне считала Роджера злым, тщеславным человеком, Роджер не делал никакой тайны из того, что считает Розамунду высокомерной без всяких на то оснований девицей не слишком большого ума. Сейчас, когда она жила у Ингрэмов в Хэмпстеде, лишь тактичность Изабеллы помогала поддерживать в доме сносные отношения. Наверное, сэр Бернард предпочел бы, чтобы Филипп был помолвлен с кем-нибудь другим. Он очень любил сына и боялся, что когда он женится, навещать молодых будет не так просто. Пока характер Филиппа характеризовался честностью и настойчивостью на фоне некоторой медлительности. Но когда его окутают флюиды Розамунды, как бы Филиппу вообще не уснуть. Он взглянул на сына.

— Роджер достаточно серьезен, — сказал он. — Но он все еще надеется получить прямые результаты вместо косвенных. Он пока не понимает, что настоящий результат всегда за углом.

— За каким углом? — спросил Филипп.

— За тем, за который мы всегда вот-вот повернем — на улицу, где есть все дома, кроме того, который мы ищем. Бог мой, я становлюсь философом. Вот результат университетских обедов.

— Мне кажется, я не совсем тебя понимаю, — неуверенно сказал Филипп.

— Да это неважно, — махнул рукой сэр Бернард. — Но поверь мне, Роджер совершенно серьезен и немного несчастлив.

— Несчастлив! — удивился Филипп. — Роджер?

— Конечно, несчастлив, — кивнул сэр Бернард. — Он достаточно фанатичен, чтобы страстно верить, и недостаточно фанатичен, чтобы верить в то, во что должны верить другие. Он молод, а значит, полагает, будто его собственная вера — единственный настоящий путь к спасению, хотя он станет это отрицать, если ты его спросишь. Так что он находится в постоянном и безуспешном эмоциональном конфликте, и потому несчастлив.

— Но я не понимаю, — сказал Филипп. — Роджер никогда не ходит в церковь. Во что же он верит?

— В поэзию, — ответил сэр Бернард.

— А, в поэзию! — воскликнул Филипп. — Я думал, ты имел в виду что-то религиозное. Не понимаю, почему это поэзия должна делать его несчастным.

— А ты попробуй жить в мире, где все совершенно неискренне говорят тебе: «Не правда ли, мисс Мерчисон очаровательна!» — сухо сказал ему отец. — Или наоборот: «Не понимаю, что вы в ней находите». И тогда…

Его прервало появление в гостиной нового действующего лица.

— Привет, Иэн, — тут же переключил на него внимание сэр Бернард, — как поживает архиепископ?

Иэн Кейтнесс был приходским викарием в Йоркшире и доводился крестным отцом Филиппу. Это был высокий человек, видимо, ровесник сэра Бернарда, выглядевший так, как и должен выглядеть аскетичный священник, но скорее по чистой случайности, ибо никакой особой аскезы он не практиковал. Зато он принимал жизнь достаточно серьезно и (как часто случается) приписывал свой характер своей вере. Из-за этого он не совсем удобно чувствовал себя с людьми с иным характером, которые занимались тем же самым, и дружба с сэром Бернардом на протяжении всей жизни наверняка сохранялась потому, что тот деликатно уклонялся от обсуждения вопросов веры и церкви. Как христианин сэр Бернард наверняка невыносимо раздражал своего друга: он иногда считал его… трудно сказать кем: сам сэр Бернард иногда именовал себя неохристианином, «подразумевая, — говорил он, — как большинство нео, того, кто пользуется преимуществами, не принимая во внимание недостатки. Как неоплатоники, неотомисты или жители эпохи неолита». В тех редких случаях, когда Кейтнесс приезжал в Лондон, он всегда останавливался в Кенсингтоне, в еще более редких случаях, когда сэр Бернард ездил в Йоркшир, он всегда ходил в церковь.

— Я весьма обеспокоен, — сказал Кейтнесс в ответ на приветствие друга. — Правительственные газеты наживают капитал на зверствах в миссиях и требуют выступления войск.

— Каких зверствах? — с удивлением спросил Филипп. — Я пару недель провел в Дорсете и совсем не видел газет.

— В Центральной Африке одновременно произошло несколько национальных восстаний, — рассеянно ответил Кейтнесс. — Погибли христианские миссионеры. Архиепископ очень обеспокоен, как бы правительство не использовало этот повод для начала военных действий.

— А почему нет? — глядя на него, сказал Филипп.

Кейтнесс резко взмахнул рукой.

— Потому что их долг — умереть, если потребуется, — сказал он, — это условие их призвания. Потому что за мучеников Церкви не должны мстить светские власти.

— Весьма необычный взгляд для Церкви, — пробормотал сэр Бернард. — Все это довольно странно. Сегодня мне сказали, что хедив[3] покинул Каир на британском военном корабле. Полагаю, это работа антропологических идолов Роджера.

— Тогда давление на Египет должно быть довольно сильным, — сказал Кейтнесс. — Ну да это не наше дело. Конечно, мы не можем возражать против шагов правительства, пока они не используют миссии как повод. Архиепископ известил общества, разославшие эти миссии, что газетам нельзя давать никакого материала — ни фотографий, ни чего-либо еще.

— Фотографии! — внезапно воскликнул сэр Бернард. — Это… ну да, конечно же. Я бы и сам вспомнил, но спасибо, Иэн, ты мне помог. — Он встал и подошел к книжному шкафу, порылся в ящике внизу и затем вернулся с несколькими старыми пожелтевшими фотографиями. Перебрав их, он выбрал один снимок и опять сел.

— Конечно, — сказал он, — я просматривал их день или два назад: это и беспокоило меня все время, пока Консидайн говорил о старцах и детях. И если это не Консидайн… пальцы у него сложены точно так же, как сегодня.

Филипп подвинулся ближе и заглянул через плечо отца. На снимке два человека, один лет семидесяти, другой лет на двадцать или около того моложе, сидели в плетеных креслах на лужайке, сзади виднелся угол веранды. Фасон одежды был поздневикторианским, и вся фотография выглядела по-викториански идиллической. Филипп не увидел в этом ничего особенного.

— Который из них твой мистер Консидайн? — спросил он.

— Тот, что справа, — ответил сэр Бернард. — Точное подобие. Когда он сегодня говорил, у него была так же вскинута голова, а пальцы вытянуты и сложены как здесь. И он ни на день не постарел.

— А кто другой? — спросил Филипп.

— Другой, — ответил сэр Бернард, откидываясь в кресле и задумчиво глядя на фотографию, — мой дед. Он умер в 1886 году.

— Гм! — сказал Филипп. — Тогда, конечно, это не может быть твой мистер Консидайн. Здесь ему на вид около пятидесяти, так что сейчас ему было бы больше ста. Наверное, его отец.

— Это самое невероятное сходство, которое я когда-либо видел, если это его отец, дед, двоюродный дед или двоюродный, троюродный, четвероюродный или пятиюродный брат, — возразил сэр Бернард.

— Но по-другому ведь быть не может, — сказал Филипп. — Ты же не считаешь, что это сам Консидайн, а?

— Да, понятно, возражений можно найти много, — допустил его отец. — Но абсолютное сходство тоже кое-что значит.

Филипп улыбнулся.

— Если одно невозможно, значит, другое истинно, — сказал он.

— И что же невозможно? — упрямо спросил сэр Бернард.

— Да брось, — возразил Филипп. — Если второй человек на фотографии — твой дед, значит, снимок был сделан не позже 1886 года. Поэтому невозможно или очень, очень маловероятно, чтобы другой человек сегодня был еще жив, и уж едва ли он стал бы произносить речи за обедом. Как это может быть? Кстати, ты знаешь, кто сделал фотографию?

— Я сам ее сделал, — отозвался сэр Бернард. — Своим маленьким фотоаппаратом. Подаренным мне на мой двенадцатый день рождения. Моим дедушкой. Я гостил у него в то лето.

— А ты не помнишь, кто был этот второй человек?

Сэр Бернард покачал головой.

— Я помню, что очень радовался фотоаппарату. И помню, что в доме гостило много людей. И я фотографировал всех подряд. Но как его звали, конечно, не помню.

— Но если на снимке Консидайн, ему сейчас около ста! Он выглядит на сто лет?

— Если бы он выглядел на сто лет, — сказал сэр Бернард, — я бы не разглядывал эту фотографию. Да, Филипп, конечно, ты прав. Но это весьма необычно.

— Ну, наверное, — неуверенно согласился Филипп.

— Хотя, если нервы и желудок у него в порядке, — продолжил его отец, — и он все эти годы вел правильный образ жизни, и с ним не случилось никаких происшествий, разве не может он выглядеть на пятьдесят, когда ему на самом деле сто? Может, он нашел в болотах Замбези эликсир жизни.

Филипп почувствовал, что разговор становится бессмысленным.

— Достаточно признать, что это его отец и что налицо сильное фамильное сходство, и никаких проблем не останется, — сказал он.

— Знаю, — ответил сэр Бернард. — Но мне почему-то хочется, чтобы проблема осталась. Поэтому я пока буду считать, что это его фотография. Не стоит сразу отбрасывать непонятное. Большинство ведь именно так и приходит к вере. И если большинство так думает, в этом должно что-то быть, Cogitatio populi, cogitatio Dei…[4] и так далее. Ну ладно, я пошел спать. Возможно, когда-нибудь я снова встречу мистера Консидайна, и тогда нам откроется истина. Спокойной ночи, Филипп, спокойной ночи, Иэн. Разбудите меня, если придут африканцы.