"Для диких животных места нет" - читать интересную книгу автора (Гржимек Бернгард)

II. Автомобили опаснее львов

«Нет, я не дам себя съесть!» — сказала лягушка щуке и огромным прыжком выскочила из воды на берег. А там ее уже поджидал аист. От своей судьбы, как известно, не уйдешь.

По математике я в школе получал только самые плохие отметки и когда на выпускных экзаменах вернул почти пустой лист, то думал: ну, теперь у тебя, кажется, на всю жизнь с логарифмами покончено! Но не тут-то было. Уже пару лет спустя мне, как нарочно, пришлось в своих опытах со слонами проводить расчеты с использованием теории вероятности…

К машинам я никогда особой склонности не питал. Когда мне случалось разглядывать нагромождение гаек, проводов и труб, скрывающееся под капотом какого-нибудь автомобиля, я с ужасом представлял себе, как в случае поломки лежал бы под ним в полной растерянности, не зная, что предпринять. Поэтому я предпочел учиться верховой езде и принял твердое решение не приобретать автомобиля до тех пор, пока не буду в состоянии держать и шофера. Животные мне всегда казались более надежными, чем машины.

Но в жизни все случается иначе, чем задумано. Мой младший сын Михаэль в 17 лет уже научился водить машину, и не успел я опомниться, как мне тоже пришлось этому научиться: нельзя же дать сыну себя переплюнуть! Его расчет был верен — вскоре мы приобрели «Фольксваген». Но что автомобили окажутся для меня опасными именно в сердце Африки, среди львов, — вот этого я тогда никак не мог предположить.

Сорок пять лет назад, будучи студентом, я захотел прокатиться на одном из первых пассажирских самолетов и купил себе билет на рейс Найсе (Силезия) — Берлин. Но во время промежуточной посадки в Бреславле я уже имел такой «бледный вид», что решил подарить свой билет брату и потом в течение десяти лет избегал самолетов, как прокаженных. И тем не менее именно благодаря самолетам и автомобилям такой работник зоопарка, как я, который не может на годы отлучаться от своих подопечных, получил возможность побывать в заморских странах, и в частности в исчезающем зеленом раю, на «земле обетованной».

Пожалуй, ни одному из прежних директоров европейских зоопарков не случалось самому побывать в Африке. Если бы моим предшественникам вздумалось самолично понаблюдать за окапи на воле, им пришлось бы в течение трех месяцев добираться на поезде, затем на океанском пароходе, речном суденышке и пешком с носильщиками и столько же времени — обратно. У меня это все выглядело совсем иначе: значительно быстрей, но зато, правда, и менее впечатляюще.

…Вылетаем из Франкфурта. Три фабричные трубы возле Майна загадили черным дымом всю округу на целых 30 километров — сверху это особенно хорошо видно. Какой-то мужчина обратился ко мне по-французски. Оказывается, он узнал от служащих авиакомпании «Сабена» о наших планах относительно доставки в Европу живого окапи и советует мне накупить почтовых марок с изображением этого животного, а по возвращении в Европу их продать: «Очень выгодное дельце», — считает он. Что только людям не приходит в голову!

Не проходит и двух часов, как уже Брюссель. Пересадка. Лихой виток — и мы снова в небе. Как много пахотной земли вокруг городов пожирают кладбища! И многие люди сделали могилы доходным предприятием: вот семь камнетесов красиво обрамляют могилу полированными плитами — отсюда, с высоты, они похожи на костяшки домино.

По рядам пассажиров передали бумагу, сообщавшую о том, что мы находимся на высоте 5 тысяч метров, давление же воздуха в салоне соответствует лишь тысяче метров высоты, что командира корабля зовут Торни (когда начали ходить первые поезда, наверное, никому бы в голову не пришло интересоваться тем, как зовут машиниста!); летим мы со скоростью 440 километров в час, температура воздуха за бортом составляет минус 15 градусов; мы пролетаем над Боденским озером. Но пока это сообщение успела прочитать половина пассажиров, мы летели уже на высоте 6 тысяч метров, за бортом стало 22 градуса мороза. Кроме того, на нас с пугающей быстротой надвигались вершины массива Юнгфрау. Заходящее солнце окрашивало их в розовые тона, и казалось, что они находятся на одном уровне с нами. А пока все 73 пассажира прочли бумагу, мы были уже над Миланом. Утром — Триполи. Ворота аэродрома из рифленого железа еще изрешечены осколками гранат Роммеля или англичан^{11}. В середине ночи — Кано в Нигерии, утром в 8 пересекаем экватор, затем бесконечно широкую речку с островами посередине; на нас устрашающе надвигается девственный лес и… мы благополучно приземляемся в Конго, в Леопольдвиле[8].

Как только мы с Михаэлем шагнули из самолета во влажный зной африканского утра, то сразу же почувствовали себя несколько неловко. Дело в том, что мы были одеты в свои рабочие «тропические» костюмы цвета хаки, изрядно помятые, а встречающие нас внизу у трапа господа — в безукоризненных элегантных костюмах с белоснежными крахмальными сорочками.

Да, до Африки, которую мы ищем, отсюда еще очень далеко. А Леопольдвиль в те годы был уже одним из элегантнейших и дорогих городов мира с населением 300 тысяч человек, из которых 16 тысяч — белые. Город, в котором существование без машины совершенно немыслимо, потому что расстояния между домами непомерно растянуты, а автобусов и трамваев тогда не было и в помине. Идея пройтись пешком могла прийти в голову только тому, кто полчаса назад вылез из прохладного самолета.

Вот она — прекрасная, «не тронутая цивилизацией» Африка: фильмы о Франкфуртском зоопарке, которые мы привезли с собой, должны были пройти специальную цензуру — здесь она значительно строже, чем в Европе. Прививка оспы, отмеченная в нашей справке о здоровье, оказывается, устарела — срок истек. Но приветливый врач тут же в аэропорту с готовностью соглашается сделать нам новые царапины на руках. В кабинете за его спиной висит бронзовая табличка с надписью, гласящей, что 3 апреля 1925 года сюда прибыл первый самолет из Брюсселя. Протяженность полета составляла тогда свыше 8 тысяч километров, и длился он три дня. Мы же за 20 часов стремглав пересекли Средиземное море и Сахару, а ныне, 20 лет спустя, это делается еще вдвое быстрей.

Хозяин дома, у которого мы остановились в Леопольдвиле, когда-то прибыл сюда с намерением проработать у экватора три года, а прожил сорок лет. Почта в те времена приходила только раз в три недели, и была она шестинедельной давности. Сегодня почта доходит в тот же день. К тому же тогда здесь не существовало холодильников, не было привоза свежих овощей из Южной Африки, не знали радио и были только керосиновые лампы да более дешевая жизнь.

Вечером был устроен грандиозный банкет в нашу честь, прямо как в кино: тропическая ночь, черные бои в белоснежных ливреях, бесшумно обслуживающие гостей, танцевальная музыка под пальмами, желтая луна отражается в бескрайних водах реки Конго… Только в кино не чувствуешь температуры воздуха и жуткой его влажности.

Наши дамы дома вечно ругали нас за то, что мы ленивые танцоры, но дело в том, что у нас обоих слишком длинные для этого ноги. А здесь полагалось по очереди обтанцовывать всех присутствующих дам — жен знатных чиновников, коллег — ветеринаров и зоологов. При этом даже пиджака от выходного костюма не разрешалось снять. Ужас! Все здесь было так благопристойно, на таком высоком культурном уровне… А рядом, посреди широкой реки Конго, чуть поблескивал остров, на который еще ни разу не ступала нога человека, потому что он со всех сторон окружен быстринами и бурными водоворотами. Нельзя на нем приземлиться и вертолету: весь остров густо зарос девственным лесом. Так что не исключена возможность, что через пару лет здесь, можно сказать прямо посреди города, найдут еще неизвестных никому животных…

— Вы хотите попасть на слоновью станцию? — спрашивает меня господин Матань, высший чиновник охотничьего департамента в администрации Бельгийского Конго. — Там как раз начался новый отлов слонов, он проводится ежегодно в феврале и марте. Если вы сильно поторопитесь, то еще успеете принять в нем участие.

Пристроив бумажку между десертной тарелкой с ананасовым салатом и бокалом красного вина из винограда, взращенного на склонах вулканических гор Кивуси, он быстренько нацарапал мне самопишущей ручкой рекомендательную записку. Она впоследствии оказалась для нас весьма полезной.

На другой день мы выскочили на самолете из этой «теплицы тропического леса» и, проведя целых три часа в прохладном воздухе, пролетев 1500 километров, добрались до Стэнливиля[9]. Под нами земля, словно буклированная материя: покрывающие ее крохотные бугорки — это вершины гигантов девственного леса. Интересно, что под ними может скрываться?

Конечно, то, в чем нас так усердно убеждали в столице, оказалось чепухой. Все, кому не лень, заверяли нас, что, дескать, «там, в Стэнливиле, вы, без всякого сомнения, сможете так же легко приобрести подержанную автомашину, как и здесь. Зачем же вам гнать ее на такое далекое расстояние?».

Конечно, все оказалось не так. О том, чтобы взять машину напрокат, вообще не могло быть и речи.

— Для поездок по городу — пожалуйста, — заявил нам представитель фирмы «Форд». — А для того, чтобы целыми неделями шастать по лесам, нет уж, спасибо. С этим мы покончили — баста. Вон, полюбуйтесь, в каком виде нам возвращают машины!

И он подвел нас к стоящим в углу двора чудовищно изуродованным и помятым развалинам со вдавленными радиаторами, измазанными кровью ветровыми стеклами и разорванными боками…

Подержанную легковую машину можно было достать без особого труда, но вездеходную грузовую, которая нам была необходима, — абсолютно невозможно. Услужливый провинциальный ветеринар объездил с нами всех торговцев машинами — и ничего. А нам так не терпелось поспеть на ловлю слонов! Наконец в восьмом по счету гараже нам предложили трехтонку фирмы «Интернасиональ». Я до тех пор ни разу не слышал о существовании такой американской фирмы, но это не играло в данном случае никакой роли, потому что в машинах я разбираюсь примерно так же, как мотогонщик в слонах…

Во всяком случае эта машина сверху выглядела вполне красивой и новой — синяя, со сверкающими хромированными частями. Правда, капот у нее можно было открыть только с помощью особого силового приема, но на это мы поначалу не обратили должного внимания. Деловито, с видом знатоков, мы разглядывали ее нутро, представлявшее невообразимую путаницу кабелей, свечей зажигания, гаек и таинственных железных деталей, назначение которых нам было неизвестно. Все это нам показалось каким-то слишком грязным и заржавленным по сравнению со сверкающей наружной оболочкой. Но механик нас успокоил:

— Когда вы проедете по нашим пыльным дорогам несколько сот метров даже на новенькой, только что сошедшей с конвейера машине, она приобретет точно такой же вид.

Нам такое объяснение показалось вполне утешительным.

— Для мотора важнее всего душа, — добавил он многозначительно.

Да, в этом нам еще предстояло убедиться, что у каждой машины есть своя душа. Что касается этой машины, то мне кажется, что у нее была порочная, очень темная душа.

По чего я до сих пор не могу понять — это то, почему она тотчас же заводилась, как только механик нажимал пальцем на кнопку зажигания? Заводилась легко и просто, как порядочная. Если бы речь шла о человеке, то это можно было бы назвать коварством или дачей заведомо ложных показаний.

Ну, разумеется, мы проявили некоторую осторожность: для пробы объехали два квартала. Михаэлю никак не удавалось включить вторую скорость, но он со знанием дела заявил, что у грузовиков это обычное явление. Уже много позже я вспомнил, что ему ведь никогда еще не приходилось сидеть за рулем грузовика… Во всяком случае мы оба чувствовали себя несколько приподнято в самом буквальном смысле: мы действительно сидели значительно выше, чем дома, в моем «Фольксвагене». И когда я схватил Михаэля за руку, заметив, что он в лихом вираже чуть не задел чей-то черный «Бюик», он мне снисходительно разъяснил, что мы ведь теперь водители грузовика, а с грузовиком при аварии ничего не может случиться: он гораздо крепче любой легковой машины. В этом он оказался совершенно прав, как нам впоследствии не раз еще со вздохом облегчения приходилось убеждаться. Одного он только при этом не учел: существуют ведь еще более крепкие грузовики…

Но все эти заботы возникли значительно позже, а в тот момент мы ничего такого и не подозревали: нам не терпелось скорей отправиться за дикими животными.

Я должен похвастать, что именно мне пришла в голову мысль среди бела дня попробовать включить фары. Одна не горела, в ней не хватало лампочки. «Пустяки, — сказали нам, — разумеется, вкрутим». И обещали также запасное колесо, свечи, трос, деревянный каркас к кузову, на который будет натягиваться брезент на случай дождя. Ведь именно в эти дни уже ожидалось начало сезона дождей.

А мы тем временем отправились за покупками. В таких ситуациях впервые начинаешь замечать, что такой язык, как французский, состоит из чертовски многочисленных трудных слов. У Михаэля, которому только пять дней назад пришлось попотеть на экзаменах, мне казалось, должны были быть наиболее свежие знания в этой области. Но все, что он мог припомнить, относилось к «лунному свету» или «хороводу эльфов», что совершенно не подходило к нашей задаче. А вот как называются мешок, веревка, шуруп, гаечный ключ, домкрат, штопор, свечи, примус, фонарь «летучая мышь», батарейка для карманного фонаря, противозмеиная сыворотка, паяльная лампа, резина для латания шин, простыни, шерстяные одеяла, гвозди, сковорода, порошок от насекомых, чернила для самопишущей ручки, термитоустойчивый жестяной ящик, темные очки от солнца?

Одних консервов мы набрали два тяжелых ящика. И то, что на каждую банку консервов, на каждый мешок с соломой нам требовалась отдельная квитанция, заверенная печатью, предназначавшаяся для какого-то далекого финансового учреждения во Франкфурте-на-Майне, каждый раз по-французски объяснять было достаточно сложно.

Наконец на следующий день мы, тяжело нагруженные, выехали на своей сверкающей машине за ворота гаража. Сзади в кузове пристроился наш бой Хуберт Митампу, которого мы еще в самый последний момент успели нанять. Когда я оглянулся в последний раз, чтобы проверить, не забыли ли мы чего, лица провожавших нас механика и владельца гаража показались мне уж больно веселыми и довольными… Но и мы были рады. Машина, смазанная свежим маслом, бодро катила мимо нескончаемых хижин местных жителей. На сегодня мы наметили себе проехать 600 километров.

Но действительно, так ли уж бодро катит наша машина? Михаэлю кажется, что ее почему-то все время заносит влево. И правда, вскоре наш бой Хуберт постучал сзади в окошечко кабины — зловещий знак, к которому нам еще предстояло привыкнуть впоследствии: спустило заднее левое колесо.

Какая неприятная случайность: ведь всего несколько километров отъехали от города! Мы спешим скорей добраться до ближайшей бензоколонки, чтобы подкачать злополучное колесо. Но тут нам пришлось познакомиться с законами африканского священного обеденного перерыва. Было пять минут первого. Одна бензоколонка была заперта на замок, во второй авторемонтной мастерской в окне поблескивало пять новеньких, с иголочки, воздушных компрессоров, но рабочие-африканцы не могли до них добраться, потому что «месье» ушел обедать, а ключ унес с собой. После пятой мастерской мы сдались. Остановились в тени акации и стали покорно ждать, пока стрелка доползет до двух.

— Ты что, нарочно это делаешь? — спрашиваю я Михаэля, как бы между прочим, стараясь придать своему голосу тон безразличия.

Дело в том, что я взял себе за правило не давать сидящему за рулем человеку никаких советов по вождению машины, когда сижу рядом с ним. Мои пассажиры дома имеют ату дурацкую привычку, и я знаю, как это раздражает. Но сейчас я чувствую, что обязан вмешаться. Дорога, по которой мы едем, проложена сквозь дремучий лес, как обычно прокладываются все африканские дороги — по горам, по долам, то есть она не выравнивается, а идет так, как идет рельеф местности. Это удивительно напоминает аттракцион «американские горки». Нужно точно придерживаться колеи, проложенной предыдущими машинами, чтобы не попасть в кювет. Но Михаэль этого не делал: когда дорога шла под горку, он начинал ехать зигзагами, выписывая колесами вензеля — одно колесо между колеями, другое — на самом краю дороги, которая очень часто проходила по довольно отвесному обрыву, куда страшно было даже заглянуть. Я сначала думал, что он нарочно так лихачит, чтобы нагнать на меня страху, и поэтому намеренно долгое время делал вид, что не замечаю его художеств, но когда увидел, что он никак не хочет прекратить эту глупую игру, решил псе же принять какие-то меры. Но на мой вопрос, нарочно ли он это делает, Михаэль ответил неожиданно смущенным голосом:

— Не-ет, просто иначе не получается, тут что-то с рулем не в порядке…

При этом он ни на секунду не отрывал глаз от надвигавшихся на нас луж и разъезженных участков глинистой дороги. Руль приходилось несколько раз поворачивать, прежде чем колеса слушались и шли в нужном направлении. Лучше всего обходилось дело на виражах — там руль все равно был повернут до упора в какую-нибудь сторону. Но упаси бог, когда дорога шла прямо! Тогда колеса на каждой колдобине и от каждого более или менее крупного камня приобретали полную самостоятельность. И уж с настоящим замиранием сердца мы ехали там, где дорога спускалась отлого вниз. Потому что в каждой такой низинке протекает либо речка, либо ручей или в лучшем случае виднеется топкое болото, через которое проложены мостики, состоящие из двух толстых брусьев — по одному на каждое колесо. Всякий раз, когда мы зигзагами скользили по глине навстречу таким «мосткам», руки до побеления суставов сжимали руль и сами мы взмокали под рубашками, как мыши.

То и дело вдоль дороги виднелись останки потерпевших аварию машин. Если автомобиль старый и настолько помят, что не в состоянии сам или на буксире докатить несколько сот километров до ближайшей мастерской, его просто распотрашивают и бросают у дороги.

— Не мчись же так! — говорю я Михаэлю. — Уж если эта колымага не желает ехать прямо, то не гони хоть по крайней мере! Ты же едешь сейчас со скоростью не меньше 70 километров в час, а это по такой дороге, право же, опасно для жизни!

— Ты ошибаешься, — возражает он и тычет локтем в сторону спидометра. — Я еду никак не больше сорока!

И что удивительно — стрелка действительно качается между 40 и 50, и в то же время зеленая стена леса по бокам дороги проносится мимо окон с невиданной быстротой. Только через 14 дней пути мне удалось разгадать эту загадку. Я заметил, что указатель километража тоже указывает только примерно две трети того расстояния, которое, судя по карте, мы должны были проехать. А объяснялось все очень просто: счетчик отсчитывал американские мили, каждая из которых равняется 1600 метров! Когда спидометр показывал 50 километров в час, мы на самом деле ехали со скоростью 80 километров в час. Должен сказать, что я был искренне удивлен, что в такой испорченной машине столь маловажный «орган», как указатель километража, без которого вообще-то можно обойтись, работал вполне исправно…

Не успели мы оглянуться, как было уже шесть часов. Не позже чем через час наступит полная темнота. Мы не отважились ехать дальше в кромешной тьме и потому решили свернуть на боковую дорожку, которая вела, судя по указателю дороги, к какой-то миссионерской обители. Дорога шла сначала между разрозненными плантациями, затем деревья по обеим ее сторонам стали редеть, и в конце концов мы выехали на просторную площадку, окруженную со всех сторон низенькими глинобитными хижинами с крышами из пальмовых листьев. Черноволосый европеец в ярко-красной рубашке вышел нам навстречу и приветливо пригласил: «Добро пожаловать!» У него было приятное, умное лицо, но его французского я не мог разобрать, и он меня тоже явно не понимал. Тогда я решил попробовать обратиться к нему по-английски, и тут выяснилось, что он, оказывается, англичанин. Жена его — медсестра и тоже много лет живет в этой глуши. А поскольку здесь нет ни одного врача, она вынуждена лечить всех больных в округе почти в двести километров и ездить принимать роды. Живут они вместе со своей шестилетней дочуркой в покосившемся глинобитном домишке, по всей видимости, довольно бедно, но для нас тут же сервировали стол и поставили на него все лучшее, что было в доме. Угощение было самое что ни на есть «английское»: ветчина с омлетом и овсяная каша (поридж).

Сегодня у них, оказывается, намечается радостный вечер: их дочке прислали из Америки детские грампластинки, а отцу наконец удалось починить старый патефон, чтобы их прослушать. После ужина мы все уселись вокруг уютной керосиновой лампы, а девочка принесла пластинки в ярких, красочных обложках. Заиграла музыка, и детские голоса запели буквы английского алфавита с веселыми куплетами к каждой букве. На мой взгляд, это замечательный способ научить белого ребенка, вынужденного расти в дебрях девственного леса, читать и считать. Но маленькие пластинки не годились, оказывается, для такого старомодного аппарата: иголка скоблила по мягкой поверхности и вырезала из нее длинные стружки, чего мы поначалу при таком тусклом освещении даже не заметили. Прекрасная игрушка была испорчена, и маленькой девочке не удастся уже вторично прослушать свои чудесные пластинки. Какая досада! Ведь вряд ли ей еще скоро снова пришлют в эту глушь что-нибудь подобное. Малышка горько плакала, а жена миссионера как могла старалась ее утешить и наконец увела спать. А мы сидели грустные, и каждый предавался своим невеселым мыслям.

Спать нас уложили в домике для приезжих.

У каждого дома есть своя душа, она отражение того, кто его строил и долго в нем жил. Два миссионера, которым раньше принадлежал этот дом и которые теперь давно уже умерли от бильгарциоза, провели себе в спальню настоящий водопровод. В первые минуты всегда бываешь весьма удивлен, обнаружив, что из такой вот примитивной и неровной глиняной стены торчит настоящий металлический водопроводный кран… Если его открыть, из него действительно потечет вода, иногда, правда, желтая или коричневая, но настоящая вода, часто даже горячая. Если не полениться и выйти посмотреть, откуда она бежит, то непременно обнаружишь у внешней стены дома пустую бочку из-под бензина, которую бои обязаны постоянно наполнять водой. За день она основательно прогревается солнцем.

Здесь вода лилась в настоящую ванну. Сделана эта ванна была с большой любовью и умением из простой глины, изнутри обмазана цементом и сверху покрашена белой масляной краской.

Дом в тропиках, в котором не живут, не остается тем не менее необитаемым. Два жильца выехали, а сотни тысяч въехали. Эти жильцы издалека прорывают подземные ходы, которые в конце концов выходят наружу через глиняный пол нежилой комнаты. Из своих фекалий, смешанных с землей, термиты неустанно изготовляют строительный раствор, из которого вдоль стен лепят длинные коричневые туннели. По этим туннелям беспрепятственно можно пробираться на крышу даже днем невидимыми для чужого глаза, сохраняя необходимую для себя температуру, темноту и сырость. Так возникли на побеленных известкой стенах эти причудливые коричневые узоры, напоминающие ветки дерева с облетевшими листьями.

Ночью на наши постели сыпались сырые опилки из размельченной сердцевины круглых пальмовых стволов, служивших стропилами крыши, крытой пальмовыми листьями. Они-то и являются конечным пунктом всех термитных «улиц». Когда мы утром хотели нарезать хлеб, изъеденная изнутри крышка стола продавилась, как картон…

У нашей машины снова спустило левое заднее колесо. Чтобы добраться до запасного, нам пришлось выгрузить сначала 20 чемоданов и ящиков, нагромоздив их кучей позади кузова; потом нужно было исхитриться приподнять домкратом левый угол и постараться при этом, чтобы домкрат не зарывался в мягкую красную почву. А потом остались сущие пустяки: отвернуть ключом шесть гаек и снять колесо с оси.

Однако Михаэль что-то ковыряется, никак не может отвернуть эти гайки. Тогда я отнял у него гаечный ключ, чтобы показать ему, как обычным сильным рывком можно ослабить заевшую гайку и заставить ее двигаться. Рывок — и ничего. Еще рывок — опять никакого движения. Даже масло, политое на гайку, не помогло — ни одна из гаек отвертываться не пожелала. Тогда мы попробовали молотком. Но когда сломался и второй гаечный ключ, английский миссионер решил использовать метод рычага, надев на ручку третьего ключа кусок старой трубы. Он не чертыхался и вообще не изрыгал никаких проклятий, как мы, — он был действительно очень набожным человеком. Но, обозлившись, он принес тяжеленную кувалду, и священный его гнев высекал из гаек искры…

Измотанные в неравной борьбе с колесом, мы наконец решили от него отступиться: пусть остается на месте, придется его только снова накачать. Миссионер поставил рядом с нашей машиной свой старенький «Форд», вывернул одну свечу, а на ее место вставил резиновый шланг и компрессором своей машины накачал наше колесо.

Но это была только одна из маленьких шалостей, которую с нами сыграла наша машина. Притом одна из самых невинных…

Вчерашнее вождение машины Михаэлем слишком действовало мне на нервы. Незачем нам в конце концов в первый же день врезаться в дерево! Поэтому я решил сам сесть за руль. Постепенно я стал догадываться, зачем Михаэль вчера на самых отлогих спусках еще старался поддать газу, вместо того чтобы выключить мотор. Теперь я и сам был вынужден так поступать. Ведь после каждого спуска вниз дорога поднимается вверх. И для того чтобы на третьей скорости взобраться на следующий перевал, нужно иметь хороший разбег. А чтобы переключить мотор с третьей скорости на вторую, необходимо сначала перевести рычаг на «нейтраль», а на это наша машина реагировала почему-то как норовистая лошадь. Ужасающий скрежет, который издавала при этом коробка передач, казался мне абсолютно противоестественным. Михаэль же по этому поводу позволил себе дерзко заявить, что коробка передач является, скорее всего, очень важной деталью машины, которую вряд ли можно будет временно заменить чем-нибудь другим. Он позволил себе и еще более возмутительные высказывания вроде: неизвестно, кто из нас быстрей угробит машину — он в канаве или я, выведя из строя коробку передач…

Из тех тысяч километров, которые нам пришлось тогда проехать, я мало что помню. То есть просто я не видел ничего вокруг. Я чувствовал себя как канатоходец, которому нельзя оторвать глаз от каната. Если мне хотелось полюбоваться птицей или деревней у дороги, машину сейчас же начинало кидать из стороны в сторону. Нам пришлось поделить функции: один смотрел вокруг, а другой, словно парализованный, неотступно таращился на бегущую впереди колею…

В какой-то момент раздался страшный звон и грохот — к счастью, сорвалась всего лишь гайка с бампера и он волочился одним концом по земле. Мы отвернули и другую гайку, решив упразднить его вообще, потому что Михаэль заявил, что бампер служит только для украшения машины, а рабочих функций не несет, поэтому без него можно прекрасно обойтись и спокойно положить сзади в кузов. Нужен он будет только для того, чтобы потом машину можно было снова выгодно продать. Позже нам пришлось убедиться в обратном — что все же лучше, когда бампер стоит на своем месте…

Мы переезжали на этой машине по узким и высоким мостикам через широкие реки, и шаткие доски под нами трещали, словно пулеметные очереди; мы оставляли за собой километровые тучи красной пыли, а тропические ливни отмывали автомобиль снова до прежней синевы. Сильный мотор тянул свою монотонную песню часами и днями подряд, и мы неудержимо мчались навстречу своим любимым жирафам и слонам.

Нам предстояло очутиться среди них скорее, чем мы предполагали.