"Островитяния. Том третий" - читать интересную книгу автора (Райт Остин Тэппен)

Глава 41 ПРИТЧА БОДВИНА

Наутро мы уложили по две смены белья в наши дорожные сумки, добавив еще кое-какие вещи, которые могли понадобиться в дороге и сделать наше путешествие приятным; после этого я отправился задать корм лошадям и сказать Анселю, что мы уезжаем; Глэдис и Станея приготовили ленч, и мы, неожиданно и без особых сборов, отправились в путь на неделю, а может, на месяц. Низкие серые облака плыли по небу, дул порывистый, но довольно теплый ветер, и, когда мы выехали на мост, коричневый плащ и капюшон Глэдис все были в блестках крупных, мягких снежинок. Черты лица ее, наполовину скрытого как у монахини, скорее угадывались; видны были только ярко-красные губы, разрумянившиеся от ветра щеки, влажные от тающих на них снежинок, опушивших и ресницы, — лицо ее было счастливым, как у ребенка.

Мы поехали в сторону Доринга, остановившись перекусить в Дорингском лесу; снег заметал опавшую листву, но, несмотря на ветер, природа вела себя как шумный, неугомонный друг, а не озлобленный противник. Глэдис сказала, что, хотя ее матушка постоянно твердила, что единственным положительным достижением нашего времени является то, что погода перестала быть помехой в повседневной жизни, она, Глэдис, всегда любила ветер и дождь и рада встретиться с ними лицом к лицу; однако, когда мы добрались до Дворца, она устала и легла рано.

Следующий день тоже выдался пасмурный, но понемногу прояснилось и стало холоднее. Нашей целью был постоялый двор в ущелье Доан — месте красивом и интересном для меня, но уже привычном и не вызывавшем страха. Для Глэдис же ехать через высокогорное ущелье, да еще зимой, было внове. Здесь лежал глубокий снег, в котором была протоптана лишь узкая тропинка. Глэдис, оживленная, возбужденная и даже немного напуганная, очень серьезно относилась к тому, что в ее глазах выглядело как опасное, но увлекательное приключение.

Очарованный своей отважной спутницей, я легко угадывал ее чувства, переживал то же, что переживала она, и надеялся, что с моими давними мучительными воспоминаниями наконец покончено. Мне довелось немало выстрадать в этом ущелье, и в сердце моем оно оставалось святыней, связанной с памятью о Дорне. Сейчас я изо всех сил старался не поддаться вновь ее незримому обаянию. Я пытался жить простыми, естественными вещами и сохранить наши теперешние отношения с Глэдис в чистоте, не примешивая к ним своего прошлого. Любое движение в сторону от окружавшей меня реальности преградой вставало между мной и новообретенной красотой. Но я был еще недостаточно островитянином, чтобы воспринимать ущелье Доан само по себе. Из святилища доносились влекущие голоса. Мне же хотелось воздвигнуть новую святыню и поклоняться ей. Я страстно любил Глэдис, обожал ее, и моя новая богиня теперь требовала от меня жертв… Нет, я еще не стал достаточно простым человеком… Моя дорогая спутница и не подозревала о владевших мною противоречивых чувствах и поэтому была даже несколько озадачена знаками любви и внимания с моей стороны; а на следующий день, когда мы ехали под соснами, ветви которых сгибались под тяжестью снега, и сердце мое сжималось от боли при мыслях о Дорне, она говорила о том, как все это напоминает ей Рождество и предчувствие того, что нечто чудесное вот-вот должно случиться.

Но вот Кэннан с его вечно грохочущими водами остался позади, вокруг снова стояла не зима, а осень, мы выехали на равнины Инеррии, влажно-зеленые после недавнего дождя, и я снова был целиком во власти Глэдис. Она была совершенно счастлива, а запас молодых сил не давал усталости хоть на минуту ослабить окрылявшее ее чувство счастья. После ночи, проведенной на постоялом дворе в Инеррии, мы направились к Сомсам, и здесь я решил дать Глэдис день отдохнуть. Подобно ребенку, который, увлекшись чем-то, никак не хочет остановиться, она сперва возражала, но, уступив мне, сполна использовала предоставившуюся ей передышку. Глэдис захватила почитать «Путевые заметки» Карстерса, этюдник и дневник, начатый еще в Нью-Йорке, который она вела вплоть до приезда в Островитянию, но в котором с той поры не появилось ни единой новой строчки. Теперь она не уставая заносила в него дорожные впечатления.

Гостья и хозяева — Сомс XII, Брома и Даннинга, его мать — понравились друг другу с первого взгляда. Весь клан Сомсов, включая тех, кто жил в Лорийском лесу, собрался, чтобы повидаться с Глэдис. Такая любезность еще больше укрепила нашу дружбу. Глэдис познакомилась с генералом в отставке Сомсом I, его женой Марринерой и молодым Сомсом, с которым мы когда-то копали канаву и нашли луковицу дарсо. Глэдис ему понравилась, и он держался с ней дружески, хотя и с большим тактом. В ту ночь, перед тем, как лечь спать, она сказала, что уже не так боится островитянских молодых людей. Память о поведении Севина и собственной вине до сих пор мучила ее, но все же она не отказывалась от своих слов. Хотя Сомс и показался ей более утонченным и надежным, она сказала, что все равно считает Севина человеком благородным.

— Это я виновата, Джон, — заявила она. — Надо было внести ясность с самого начала. Он просто меня не понял. Ты повел себя правильно… но я так рада, что мы уехали, хотя в этом не было особой нужды. Я люблю, люблю, люблю тебя!

И она доказала, что это не слова.

На следующий день, девятого июня, мы поехали к Бодвинам в сопровождении Сомса XII и Бромы, которые направлялись в столицу на собрание Совета, намеченное на одиннадцатое число. Мы все были примерно ровесниками, кроме Глэдис, но и ее уже можно было считать вполне взрослой. Брома, недавно переставшая кормить ребенка, чувствовала себя свободной, независимой, у нее было легко на сердце, она постоянно что-то напевала и подшучивала над нашими неторопливыми лошадьми. Лорд провинции, Сомс, тоже был в приподнятом настроении, заразившись весельем жены и Глэдис, довольной, что она обрела двух новых и симпатичных друзей. На этот раз мы направлялись к дому Бодвина, лорда Бостии, чья жена была одной из двоюродных сестер Сомса, а не к маршалу Бодвину, у которого я прежде останавливался. Нашей конечной целью было жилище Бодвина-младшего, но никто не собирался говорить Глэдис, что ей предстоит посетить дом, где когда-то жил островитянский Шекспир, а теперь его потомки. Не уверенный, что она знает, что Бодвин для островитян — Шекспир, я предоставил ей разобраться во всем самой.

Когда за ужином хозяин случайно упомянул об этом факте, я стал наблюдать, как Глэдис воспримет новость. На мгновение взгляд ее стал пристально сосредоточенным, а затем я заметил, что она уже с новым интересом разглядывает стены залы и обстановку. Вечером к нам заглянули Бодвин — брат маршала — и его молодая и немногословная жена, Кания. Глэдис, как американка, вызывала любопытство у островитян, в особенности же у такой пары, как эта, поскольку брат лорда Камии тоже женился на иностранке — единственный из известных мне потомственных островитян, кто решился на такой шаг. Женщину эту звали Мария (причем ударение падало не на «и»), точнее, Мэри Элис Миллер-Стюарт, и она была дочерью сэра Колина, строителя Субарры; Мария с мужем жили на берегу реки Танар, в двадцати милях отсюда. Она и ее сестра, жена ее брата — миссис Гилмор, англичанка, а также Глэдис были единственными иностранками, постоянно проживающими в Островитянии; при этом миссис Миллер-Стюарт вряд ли стоило брать в расчет, поскольку они с мужем, сыном сэра Колина, чаще жили в Англии. У Глэдис, когда она окончательно поняла, что она единственная иностранка — не англичанка и не родственница Миллер-Стюартов, — постоянно живущая в Островитянии и на островитянский манер, разыгралось воображение и загорелись глаза.

Когда мы поднялись в спальню, ей захотелось поговорить на эту тему.

— Я хотела бы повидать миссис Бодвин, то есть Марию, — сказала она, — и Миллер-Стюартов, и Гилморов тоже. Как ты думаешь?

— Поедем и повидаем их.

— А это удобно? Ты хорошо с ними знаком?

— О да. И правда, не поехать ли нам вместо столицы к Бодвинам на Танар, а через день — к Гилморам?

— Вот было бы здорово. Хочется посмотреть, как живут здесь женщины, особенно Мария. Мне нужны подруги.

— Она вдвое старше тебя.

— Мне и хотелось бы иметь подругу, похожую на меня, но старше. — Взгляд ее стал задумчивым. — Понимаешь, мама… — она не договорила.

— Стало быть, едем завтра.

— Хорошо… если, конечно, ты не против. Тебе решать. Если ты настроился ехать в Город…

— Времени у нас достаточно…

— Вся жизнь у нас впереди, — со вздохом сказала Глэдис. — И все же меня не покидает чувство, что мы здесь проездом — гости, любители достопримечательностей вроде нас с мамой, когда мы ездили по Европе. Прости, если я причинила тебе боль.

Она протянула ко мне руку.

— Нет, ты вовсе не причинила боли, — ответил я. — Твои чувства — это твои чувства. Но я хочу, чтобы ты приняла Островитянию всем сердцем.

Глэдис выслушала меня потупясь, словно я читал ей нотацию. Когда я замолчал, она подняла глаза, на губах мелькнула улыбка.

— Я стараюсь, — сказала она.

— Ты просто чудо, моя дорогая Глэдис.

Она покачала головой.

— Ах, нет, но я хотела бы быть.

— Для меня ты — чудо…

— Но это не значит, что так оно и есть. Я несколько раз подводила тебя.

— Ты была собой, именно это я в тебе и люблю. Ты меняешься, растешь. Воспринимай все, с чем встречаешься в жизни, естественно, и ты почувствуешь себя здесь дома.

— Но разве я мало старалась?

— Много, но тебе мешали разные теории. Ты все рассчитываешь и сравниваешь, вместо того чтобы чувствовать и учиться.

Она отвернулась.

— У тебя такой вид, словно я в чем-то тебя упрекаю, — сказал я и коснулся губами ее гладкой теплой щеки. Она улыбнулась, но глаза ее были по-прежнему серьезны.

— Я учусь, — сказала она. — Потерпи, Джон, дорогой. И позволь мне иногда бунтовать. Можно я буду делиться с тобой всеми своими тревогами?

— Конечно!

— Стоит мне рассказать тебе что-то, и я тут же успокаиваюсь. Ты нужен мне… и даже больше, чем ты думаешь. Я люблю тебя и нуждаюсь в тебе, а ты хоть и любишь меня, но во мне не нуждаешься, поэтому иногда я ненавижу Островитянию.

— Если мы будем равны, то оба будем счастливы, даря себя друг другу. Если же человек слишком нуждается в чем-либо, ему трудно дарить себя другим.

— Какой же ты все-таки странный! — сказала Глэдис и, будто окончательно решив, что говорить об этом бессмысленно, переменила тему. — Почему ты не сказал мне, что в этом доме жил великий Бодвин?

— Ты считаешь его великим?

— Ты не ответил на мой вопрос!

— Я не сказал, потому что не был уверен, как ты это воспримешь. Ведь в конце концов это просто дом, где живут люди.

— Неужели ты испугался, что я поведу себя как туристка?

— Ах, нет! Но если Бодвин для тебя действительно великий человек, я предпочел бы, чтобы сами стены дома поведали тебе об этом.

— А тебе его сочинения кажутся великими?

— Да, и чем дальше, тем больше. Он лучше любого другого умеет выразить в слове дух Островитянии.

— Его притчи задевают меня за живое, — сказала Глэдис. — Мне кажется, будто он говорит со мной простыми, односложными словами, потому что больше я понять не способна, но в то же время он вкладывает в них скрытый смысл и с улыбкой смотрит поверх моей головы на тех, кому он доступен!

— И у меня когда-то было такое…

— Вся Островитяния такова, и ты не исключение!

— А как же те молодые люди, с которыми ты беседовала?

— Это нечестно!

— Они тоже смотрели поверх тебя с улыбкой?

— Конечно нет!

— Может быть, это только Бодвин и я?

Она долго не сводила с меня пристального взгляда, словно не узнавая и стараясь понять, кто же я на самом деле. Наконец она опустила глаза и едва заметно передернула плечами.

— Как бы там ни было, я люблю тебя, — сказала она серьезно, почти сурово, будто только сейчас с удивлением осознала этот факт и против воли смирилась с ним… — И я постараюсь полюбить Бодвина… Он мне всегда очень нравился. Правда, Джон! Пойду ложиться, — сказала она, вставая.

Пока она раздевалась, я достал из сумы томик «Притч» и стал листать его, ища подтверждений тому, что вызывало такой протест у Глэдис. Она подошла и, заглядывая в книгу через мое плечо, продолжала расчесывать волосы. Ее близость, слабый теплый запах ее тела отвлекали меня. Я обнял ее, но продолжал читать. Шуршание расчесываемых волос прекратилось, и я почувствовал, как щека Глэдис прижалась к моей.

Я положил книгу так, чтобы ей тоже было видно, и мы стали вместе вполголоса читать одну из притч:

«В этой части провинции Бостия, которую орошают воды реки Танар, земля черная, жирная, и главная забота селян состоит в буйном изобилии и скорости, с какой произрастают на ней сорняки, а равно и полезные злаки. Все здешние жители — добрые друзья, и многие из них ездят в Бостию, чтобы платить там свои налоги и покупать то, чего не производят сами».

Я почувствовал, как Глэдис кивнула.

— Как мы, когда ездили в Тэн, — сказала она.

Мы продолжали чтение:

«Некоего человека из этих краев соседи считали самым верным и самым справедливым судьей во всем, что касалось красоты пейзажа и резьбы по камню. Причем прозорливость и точность его суждений были, по их словам, тем более удивительны, что сам он был совершенно неспособен хоть как-то украсить свое поместье, а все попытки заняться резьбой оканчивались неудачей. И все же они настаивали на том, что он — истинный художник. Я не спрашивал почему, хотя мне и было любопытно, что же они имеют в виду.

Раз, когда я пристраивал к своему дому новое крыло и собирался делать посадки, человек этот очень любезно явился дать мне несколько советов. Звали его Норал. Сам он ничего не предлагал, но внимательно выслушал все мои соображения и дал им разумную оценку, проявив при этом недюжинное воображение. Без его совета мой дом и деревья вокруг него не были бы такими красивыми. Откуда же взялась такая способность у человека, который сам не был способен создать ничего?

Позже я навестил Норала. Он был художником, но не в посадке деревьев и не в полевых работах или постройке зданий, не в камне и не в красках, — он был художником в своих отношениях с женщиной, разделившей с ним его алию, художником ании. Она росла, как растет цветок, он же не старался воспитывать ее, подобно вину, подрезать ветви, как подрезают их фруктовым деревьям, или прививать к стволу ее бытия чуждые побеги, хотя она любила его, как это умеют делать иные женщины, и разрешила бы ему все, пожелай он того. Тем не менее он удобрял почву, на которой она возрастала, выпалывал сорняки и заботился, чтобы никакая болезнь не коснулась ее. Она развивалась соответственно своему естеству и приносила свои цветы и плоды. Ничего не требуя, он получал многое. Он и сам щедро дарил, и дарил от сердца. Его руки ласково и бережно лепили ее жизнь, хотя любовь его была сильной и страстной. Ему не хотелось менять ее, а ей — его.

Отдыхая в их доме, я слышал их смех — бестревожный, подобный птичьему пению».

Уже закончив чтение, я ждал, пока Глэдис тоже дочитает до конца…

— Он был ласковый и нежный, — сказала она. — Он был похож на тебя.

Я привлек ее к себе. Полы халата распахнулись, и я поцеловал ее чуть пониже грудей, в самую середину ее нежной плоти; поцелуй мой предназначался всей Глэдис, не одному лишь ее телу, но и ее мыслям, теориям, ее мятежной натуре. Она еще крепче прижалась ко мне, мягкая, теплая.

— Этот поцелуй предназначен не только мне, — раздался надо мной ее голос.

— Кому же еще?

— Ты поцеловал свою алию, Джон, дорогой. Я знаю.

— Нет, только тебя.

— Только меня и свою алию!

Она со смехом выскользнула из моих объятий.

На следующий день, десятого июня, Бодвин с Даннингой, Сомс и Брома расстались с нами, свернув на Главную дорогу, которая вела на юго-восток, к столице, а мы с Глэдис верхом на Грэне и Фэке продолжали наш путь, на северо-восток к реке Танар, по узким проселкам. Небо было затянуто тучами, а на земле лежал легкий белый снежный покров. Кругом преобладали черный, белый и серый цвета, сумрачные, даже, пожалуй, гнетущие, но мы были счастливы, то и дело мысленно возвращаясь к сюжету Бодвиновой притчи. Вот по этой дороге, вполне вероятно, ехали Бодвин и Норал. Глэдис надеялась, что в этих краях еще живут потомки Норала. Мы говорили о Бодвине, и она изумлялась тому, как мало изменилась с тех пор Островитяния, хотя, скажем, нынешняя Англия ничуть не напоминает Англию Чосера и даже Шекспира.

Пару раз мы сбивались с пути, но это нас не тревожило. Холодный туман приглушал свет дня. На распаханных землях поместий снег лежал между бороздами, и рядом с его белизной еще ярче проступал чернозем, земля казалась еще чернее. Мы подъехали к дому Бодвинов с наступлением темноты.

У Мэри Элис Миллер-Стюарт вид был до того английский, что трудно было удержаться и называть ее Мария, а не миссис Бодвин. Она носила обручальное кольцо, но и Глэдис — тоже. Ей было около сорока трех, яркий румянец полыхал на несколько поблекшей, обветренной коже щек, тонким чертам лица недоставало женственности; в голубых глазах застыло выражение давних, детских обид; она была худощава и порывиста в движениях. Рожденная в Островитянии, воспитание она получила в Англии и временами обращалась к нам на английском. Я не встречался с ней прежде, но слышал, что она — автор книги по островитянскому искусству.

Она радушно пригласила нас в комнату, стены которой от пола до потолка были увешаны картинами и рисунками, барельефами, европейскими и островитянскими, попадались и предметы чисто английской обстановки, угостила нас чаем и посетовала, что мы приехали зимой и она не сможет показать нам свой сад. Она была рада, что мы заехали навестить ее, и выразила надежду, что и ей удастся как-нибудь выбраться к нам, сожалела, что Глэдис живет так далеко от нее, от Гилморов и от ее брата и невестки (они были сейчас в Англии), и надеется, что Глэдис не чувствует себя одинокой. Несмотря на немногочисленность колонии иностранцев, добавила Мария, все они — добрые друзья. Они собираются на Рождество во дворце ее брата, в Камии, и она надеется — у нас найдется время присоединиться к ним… а теперь не угодно ли нам взглянуть на кое-какие образцы островитянского искусства из ее коллекции?..

В тот вечер нам с Глэдис не удалось поговорить как обычно, обсуждая впечатления, скопившиеся за день. Глэдис слишком устала. Она долго беседовала с Марией, которую все же решила называть миссис Бодвин, в то время как мы с Бодвином сидели в его довольно скупо обставленном кабинете-мастерской, потягивая сарку.

Следующее утро тоже выдалось неприветливым, сумрачным, и мы продолжали наш путь почти в полном молчании. Глэдис к тому же плохо выспалась. Мне было любопытно, о чем они так долго говорили с Марией. Когда мы отъехали от дома на несколько миль по размытой, черной земле проселка, Глэдис пристроилась рядом со мной и посмотрела мне прямо в глаза:

— Что ж, миссис Бодвин была очень мила с нами, разве нет? Но ведь она до сих пор — англичанка!

— Мне тоже так показалось.

— Почему же тогда она осталась здесь?

— Потому что ее муж — островитянин.

— Да, наверное, дело в этом… Она дала мне несколько советов.

— Каких же?

Глэдис нерешительно взглянула на меня:

— Ты выглядишь совершенным островитянином, и я даже не знаю, говорить тебе или нет. Она тоже так подумала и говорила о тебе как об островитянине, но потом вспомнила, что ты американец, и сказала, что это, без сомнения, даже лучше для меня… Она была так откровенна! Вот забавно… — Она замолчала и тихо рассмеялась: — В общем, попала я в положение… Но в конце концов мне даже стало все равно, кто ты, и даже чем больше ты похож на островитянина, тем лучше.

— Так что же она сказала? — снова спросил я.

— О, много всего. Сказала, что здесь хорошие доктора и мне не стоит беспокоиться из-за родов и что я еще слишком молодо выгляжу — просто девочка. А когда заметила мое кольцо, сказала, что островитянские свадьбы так не похожи на наши, что она настояла на том, чтобы жениться в ближайшей англиканской церкви в Св. Антонии. «Бодвин отнесся к этому снисходительно, он вообще такой милый, но все же Островитяния — страна, в которой всем заправляют мужчины». Так что хотя островитянские мужчины и джентльмены, и преданные мужья, и хорошо воспитаны, и ни во что не мешаются, но держатся несколько свысока. Поэтому надо учиться полагаться прежде всего на себя… Тут она опять вспомнила, что ты не островитянин, и сказала: «Но вы ведь вышли не за островитянина, не так ли? А про американцев говорят, что они замечательные мужья». Потом она спросила, чем я занимаюсь, и я ответила, что рисую. Она была просто ошеломлена. По ее словам, островитяне очаровательно рисуют чем-то вроде пастели или цветных мелков, и еще углем, но серьезных художников здесь нет и в одиночку продолжать здесь заниматься живописью — дело безнадежное. Она убедилась в этом на собственном опыте. Тем не менее она пожелала мне удачи и посоветовала продолжать, пока есть время, потому что если упустишь главное, потом его не вернуть, а когда у меня появятся дети и мне придется кормить и выхаживать их, выкроить время на рисование будет трудно. У нее самой двое… Словом, она говорила без умолку. У меня не хватит сил повторить и половины.

— Значит, она подходит тебе как старшая подруга? — спросил я.

Глэдис покачала головой:

— Я ужасно от нее устала, а может быть, мы просто слишком долго едем. И потом, она говорила в общем-то невеселые вещи и чем-то даже раздражала меня. Конечно, я понимаю, намерения у нее были самые благие, но мне не понравилось, как она говорила о своем муже, не конкретно о нем, но о нем как об одном из многих. Мне понравился Бодвин… мне нравятся и остальные здешние мужчины. Чем больше она настраивала меня против них, тем больше они мне нравились. Я все думала о тебе, о том, какой ты замечательный — лучше всех, кого я когда-либо встречала, и еще я думала о притче, которую мы читали позавчера вечером… Наверное, я легче приспосабливаюсь. Ей было тридцать два, когда она вышла замуж… Надеюсь, миссис Гилмор — другая.

— Да, но она замужем за англичанином.

— Думаю, дело не в том, за кого выйти замуж, а в том, чтобы оставаться такой же, какой ты была раньше. Вот что меня волновало.

— Молодец, Глэдис! — сказал я. — И поменьше волнуйся.

— Но я еще не до конца смирилась!

Это был тяжелый день: дул сырой, пронизывающий ветер, занавесивший дали туман оставлял в поле зрения только узкие, размытые дороги, стесненные темными, почти черными изгородями. Мы перебрались через реку Темплин недалеко от того места, где она сливается с Танаром, и двинулись на север, в направлении дороги, соединяющей Темплин и Ривс, таким образом удлинив себе путь, но уменьшив вероятность заблудиться. Глэдис действительно выглядела очень усталой, когда мы подъехали к темным университетским стенам, но держалась стойко: ей не терпелось обойти смурачные галереи и дворики, старые, теснящиеся одно к другому строения, загадочные двери с горящими возле них свечами; к тому же Гилморы были как нельзя более рады нам.

Сейчас они жили одни, отправив детей учиться в Англию. Я чувствовал себя в их истинно английском жилище неуютно: бесконечные безделушки назойливо отвлекали внимание. В Америке взгляд и мысль приучаются в подобных ситуациях замечать лишь необходимое, но в Островитянии эта спасительная способность к самоограничению утрачивается.

Однако среди прочего у Гилморов оказалось пианино, и после обеда Глэдис, ободренная радушием наших хозяев, спросила, нельзя ли ей поиграть немного. Она долго сидела, не решаясь коснуться клавиш. Потом, пройдясь по клавиатуре и взяв несколько аккордов, очаровательно исполнила «Warum?»[2] Шумана, после чего надолго притаилась в глубоком кресле.

И только когда мы наконец на какое-то время остались одни, она поделилась своими мыслями. Ей хотелось бы иметь пианино дома, но она боялась, что его здесь не достать, даже если у нас хватит денег…

— Если ничего не выйдет с живописью, я должна найти хоть какое-то занятие, — сказала она, когда мы лежали рядом в темноте. Я ответил, что сделаю все, что смогу, но она быстро возразила, что о пианино не стоит и думать: — Я добьюсь своего в живописи. Как только мы вернемся в усадьбу, возьмусь за работу всерьез. Пусть это мое самое слабое место, я начну с портретов. Первым будет портрет Анселя-брата. Это характер, личность.

Мы задержались у Гилморов и на весь следующий день, который Глэдис провела в библиотеке, обложившись книгами, которые она скорее просматривала, чем читала.

— А есть ли в Островитянии современное искусство? — спросила она, и я пообещал разузнать насчет этого в столице.

Потом мы стали решать, куда поедем дальше, и стоило мне упомянуть, что до Файнов всего лишь день пути, не больше, как Глэдис сказала, что готова ехать, даже если день окажется долгим, а лорда Файна не будет дома. Погода улучшилась, и Глэдис снова была полна сил. Она сказала, что хотя сам университет и интересное место, но Гилморы — люди ограниченные, скучные, а в город ей пока не хочется.

Таким образом, на следующее утро мы уже снова были в пути. Несколько раз за день мне пришлось пожалеть о нашем решении. Добраться до Тиндала засветло мы не успели, и мне снова пришлось, спешившись, идти вверх по бесконечному ущелью, где протекал Фрайс. Луна приближалась к первой четверти, но местами, и довольно часто, дорога тонула в непроглядной тьме. Небольшой отрезок пути Глэдис тоже шла пешком, ведя лошадь сзади в поводу, но скоро с явным облегчением снова села в седло.

Я вспомнил, как мы шли здесь же с Наттаной и ее братьями, но луны тогда не было, и все было совсем другое.

Глэдис прямо сказала, что еще никогда в жизни не чувствовала себя такой усталой, но на ее настроение это не повлияло. Она была счастлива, и я, глядя на нее, был счастлив не меньше. Когда мы наконец проехали через знакомые ворота и сосновый лес и подъехали к дому, который я так хорошо знал, она только и могла, что посмеяться над своим плачевным видом.

Мара была дома одна. Лорд Файн с братом уехали в столицу. Глэдис чересчур устала, чтобы отужинать, как подобает по обычаю. Она попросила только стакан горячего молока и разрешения лечь. Вытянувшись на кровати, она сказала, что у нее нет сил даже раздеться — болит каждый мускул.

— Все в порядке, Джон, не беспокойся. Пройдет время, и я здесь окрепну. Усталость — это временное.

Она выглядела несколько похудевшей, повзрослевшей и более решительной. Я глядел на нее, соображая, что могу для нее сделать. При мысли о ее потаенной боли сердце мое надрывалось, причем меня тревожило даже не столько настоящее, сколько будущее. Если я потеряю ее, мне вряд ли захочется жить дальше.

— Ну что у тебя такой перепуганный вид? — сказала она. — Я совершенно в порядке! Завтра ты увидишь меня такой же, как всегда.

— Я не за это боюсь, а за свою любовь. Что мне с ней делать?

— Можешь помочь мне раздеться.

Чувствуя себя одновременно нянькой и любовником, я помог ей снять одежду ласковыми, бережными движениями. Тело ее было податливым и неуклюжим, как у большой куклы. Укрыв ее и подбросив дров в очаг, я пошел к Маре: она дала мне смягчающего ароматического масла. Вернувшись, я стал греть его у огня.

Глэдис дремала.

— Что ты хочешь делать? — спросила она. Я объяснил, и она, томно вздохнув, вытянулась на постели.

— Не верится, что я и в самом деле у Файнов, — сонно произнесла она. — Скорее бы утро, скорей бы все посмотреть. Это как во сне. Островитяния — это сон… Человек так устроен, что ему все кажется, будто сон — плохо, и что он должен постоянно бодрствовать. Причина — мое сознание.

— А что, тебе кажется, ты должна делать?

— Приносить людям добро, я думаю. Я так мало сделала в жизни добра. Мы с мамой немного шили для бедных. Но я постоянно собиралась заняться еще чем-нибудь, и в доме всегда оставалась работа. Но здесь для меня дел нет. Люди всегда чуточку эгоисты. От этого никуда не деться — что здесь, что там, дома.

— Разве тебя не радует, что здесь нет бедных?

— Это меня не устраивает, мою совесть… Я думала, что смогу быть этакой барыней-благодетельницей, вроде хозяек английских усадеб, и являться в дом к благодарным крестьянам с индюшкой в корзинке. Но здесь они живут не хуже меня. Я должна найти себе занятие. И это тоже сбудется.

— Рисование, музыка — у тебя уже есть планы.

— Нет, тут нужно что-то другое. То, что я нашла бы сама. Я ведь не часть тебя. — Она произнесла это шутливым тоном, но мне было не до шуток.

— Ты принадлежишь себе, — ответил я.

— Я буду очень независимой.

— Ты и так независима, а оттого, что приехала ко мне, — еще больше.

— Но я могу сделать что-нибудь, что тебе не понравится.

— Будь верна тому, что для тебя дорого, и не стремись к независимости ради нее самой.

— Если я буду верна только тому, что мне дорого, я стану полностью твоей, а ты этого не хочешь.

На подобного рода заявление мне оставалось лишь ответить прямым отказом. Вместо этого я откинул одеяло и стал растирать ее растопленным маслом. Теперь у меня был новый предлог позаботиться о ее теле, красотой которого я восхищался, и, видя совсем рядом ее наготу, все то простое, что составляло Глэдис, я по-новому ощутил, сколь она дорога мне, так дорога, так прекрасна, так бесценна, что сердце мое готово было разорваться от любви; ее щеки полыхали румянцем и слезы сверкали и дрожали на ресницах. Я готов был встать перед ней на колени. Она была моим другом, идеальным товарищем, моей радостью, возможностью воплотить себя. И «любовь», и «ания» — эти слова значили слишком мало. Мои прикосновения были почти лаской, и я ласкал, гладил ее не спеша, и она покорялась мне безропотно, тихо, закрыв глаза, почти погрузившись в сон…

Решив, что она уснула, я снова укрыл ее и сам разделся, но не успел лечь, как она, в полудреме, прильнула ко мне.

— Если я не твоя, то есть что-то наше, — шепнула она.

В поместьях Файнов и Кетлинов у меня было много друзей, и наутро они стали приезжать один за другим, чтобы повидаться с нами, и упрашивали нас погостить подольше и навестить их, но мы предполагали задержаться здесь только на один день. Несмотря на перенесенные тяготы, Глэдис была неутомима. Ей хотелось поскорее увидеть столицу и встретиться там с новыми знакомыми.

Приезжавшие держались со мной легко, по-дружески и часто вспоминали прошлое, как то принято между людьми, какое-то время жившими рядом. Анор, знакомый Глэдис по моим письмам, пришел с сыном, дочерью и пятью детьми Бодинов; Бард и его жена Анора выглядели нарядно и загадочно; Толли, мой друг, пришел один — его сестра Толлия была в школе; пришли четверо Хинингов; Ларнел и подросшая, повзрослевшая Ларнелла; и наконец, Кетлин с дочерьми. Двое последних остались на ленч.

Это было просто нашествие, и Глэдис утомилась и сидела притихнув и посерьезнев. Однако, когда Кетлина Аттана, та самая, что высекла барельеф, висящий в нашей усадьбе на реке Лей, пригласила ее в свою мастерскую, — она согласилась. Обе были примерно ровесницами, и я не пошел с ними, решив, что, пожалуй, Глэдис будет легче находить себе друзей самой.

Вернулась она только к вечеру. Веки ее немного опухли, однако глаза ярко горели. Она устала и была рада поскорее лечь. Я ждал, что она начнет рассказывать о своих впечатлениях, но она молча, с любопытством и сомнением глядела на меня.

— Она здесь? — спросила Глэдис.

— Она? Кто?

— Ты же знаешь… девушка, которая была твоей любовницей?

— Нет… ее здесь нет. Она живет более чем за сто пятьдесят миль отсюда.

— Так правда, что ее здесь нет?

— Разумеется правда, и я расскажу тебе про нее, чтобы покончить наконец с твоими сомнениями…

— Нет, пожалуйста, не надо! Я вовсе в тебе не сомневаюсь.

— Лучше я расскажу.

— Нет, нет, нет! И слушать не стану. Но эти люди, похоже, хорошо тебя знают. Некоторые так глядели на тебя. Не обращай внимания, Джон. Только… ведь ты у меня один, а эти люди такие странные, и у меня здесь никого, кроме тебя, нет.

— Тебе понравилась Кетлина Аттана?

— Да, но я ее подозревала… Помнишь тот барельеф и наброски… и еще по дороге мы остановились на старой мельнице, и там тоже твой портрет. Очевидно, она много о тебе думала.

— Я всего лишь предмет ее наблюдений, интересный, потому что — иностранец.

— Может быть, это и так…

— Тебе понравились ее работы?

— О да! Было очень интересно. В каком-то смысле все очень наивно, но временами так прелестно и верно схвачено. Ее пример меня вдохновил. Она моего возраста, работает самостоятельно и делает вполне реальные вещи. Я рассказала ей о своих мечтах, и она дала много полезных советов… Если бы не эти мои мысли… словно какая-то мрачная тень.

— Неужели ты не могла воспринять ее такой, какая она есть, думая только о том, что вы можете дать друг другу?

— Нет… я не островитянка. Ты — мой, и ты это знаешь.

— Но если ты не моя (помнишь, ты говорила!), то по крайней мере я — твой, Глэдис?

— Ты — мой!

— Я люблю тебя, только тебя и тебе верен.

— Это одно и то же!

— Если это одно и то же, — сказал я, — то я принадлежу тебе, а ты — мне.

— Это-то я и имею в виду, когда говорю, что ты — мой, а я — твоя. Разве ты этого не понял? — спросила Глэдис.

— Я думал, ты имеешь в виду что-то еще.

Она покачала головой, немного неуверенно, и я понял, что либо она изменилась, сама не заметив этого, либо говорит неправду.

— Хочешь, чтобы Аттана иногда навещала нас?

— Давай попросим ее об этом позже.

Итак, поиски друга продолжались…

Поужинать нам удалось спокойно, но вечером вновь явились гости и среди них мой друг Толли. Он любил читать, и я попросил его поговорить с Глэдис об островитянской литературе в надежде, что он расшевелит ее интерес и расскажет что-то новое. Сам я при этом занялся разговором с Ларнелом, он снова пришел. Он доверительно сообщил, что весной ездил к Хисам просить руки Наттаны. По его словам, она была добра с ним, но отказалась не только выйти за него, но даже просто, по-дружески видеться. «Она человек тяжелый, холодный», — добавил он. Втайне я был рад, хотя еще совсем недавно вовсе не чувствовал себя собакой на сене. И не потому, что поместье Файнов было полно воспоминаний о Наттане. Связанная с ней история постепенно обретала цельность завершенной картины. Она была прекрасной, и, как все прекрасное, хотя и ранила сердце, но не бередила желания, оставаясь картиной. Позже, однако, подобно открывшейся старой ране, прошлое снова стало болезненным, потому что Глэдис казалось, будто прошлое это живо и грозит опасностью. Я не винил ее за ее страхи, но они могли нарушить мир и затруднить наши отношения, когда этого вовсе не требовалось. Бессмысленно было бы объяснять ей, что апия забывается, умирает, потому что Глэдис не различала апию и анию, — равно как и говорить, что женские сомнения очень часто как раз подталкивают мужчину обращаться к старым привязанностям или искать новой апии. Глэдис требовала все новых доказательств. Я даже не знал, смогу ли представить их…

Я наблюдал, как она по-дружески беседует с Толли, обращая на него всю силу своего улыбчивого обаяния и ума. И это была не светская маска. Глэдис вся, целиком отдавалась разговору, и я вдруг понял, что именно это привлекало в ней молодого Анселя и Севина. Она безотчетно, но в полной мере отдавала себя происходящему. И пока это длилось, я для нее не существовал… Я взглянул в лицо правде и принял ее. Было бы неразумно хотеть всего; если же я заставлю ее изменить свое поведение, это будет выглядеть смешно… Но почему она не хотела так же отнестись и к моей истории с Наттаной? Я не скрывал от нее правды: мы были с Наттаной близки. Конечно, тут была разница, но в чем — в мере или в качестве? Глэдис сама позволила поцеловать себя другому мужчине всего полгода спустя после нашей свадьбы. Разница в мере или в качестве?

Сколь тщетны были ревнивые раздумья! Ее любовь ко мне огромна. К чему разрушать все в попытке достичь невозможного? Но от меня она этого хотела, я знал. Она хотела, чтобы я вычеркнул из своей жизни, памяти все не связанное с нею. И это ее желание стесняло меня, мою свободу и не давало так щедро дарить себя, как раньше… И все же она изо всех сил старалась не слишком сосредоточиваться на этом.

Я продолжал глядеть на нее; и вдруг меня охватил страх: румянец на ее щеках был почти лихорадочным, слишком возбужденно горели ее глаза. Она слишком устала, чтобы ехать дальше.

Позже, когда мы остались наедине, она заявила, что устала, но не слишком. Она не хотела больше оставаться у Файнов. Лучше она пробудет, сколько я захочу, в Городе и уж там вволю побездельничает! Толли (кстати сказать, очень красивый молодой человек) дал ей целый список новых островитянских книг, которые можно было раздобыть только в столице. Она будет читать и отдыхать целыми днями… Ничего особенного с ней не происходит, кроме, если уж мне так хочется знать, того, что обычно случается со всеми женщинами.

Она настояла на своем, и мы выехали ранним утром, собираясь за день добраться до Ривса, но заночевать не у Гилморов, а во дворце лорда провинции, а на следующий день — достичь Города. Верховая езда бодрила ее, и я был счастлив, глядя, с каким интересом и волнением она рассматривает все вокруг, и польщен ее упоминаниями о моих письмах. Город оказался в точности таким, каким она ожидала его увидеть, только еще красивее, чище и красочнее в ярких лучах зимнего солнца. Лорд Дорн зашел навестить ее на минутку, поскольку не мог оставаться дольше. Глэдис подала ему руку и без тени смущения сказала, что просит извинить за то, что она отдыхает в его доме, но, как ей кажется, он не будет против. Не правда ли? Лорд Дорн рассмеялся и кивнул. Этим их разговор практически и ограничился. Они общались как заговорщики, но это даже забавляло меня и было приятно.

Глэдис уже почти не нуждалась в уходе и прямо сказала, что сейчас какое-то время хотела бы побыть одна, разобраться в своих мыслях. Я принес ей целую стопку книг, которые порекомендовал Толли: притчи, стихи, эссе (очерки), написанные за последнюю четверть века, и она с головой погрузилась в чтение, необычайно милая, с ярким румянцем на щеках, низко склонясь над книгой и завороженно скользя глазами по строчкам. Кроме того, я занялся поисками пианино, и мне повезло: я узнал, что продается инструмент, до того принадлежавший итальянскому консулу синьору Полони. Прикинув, что эта покупка мне по средствам, я тут же сообщил о результатах своих поисков Глэдис.

— У нас не хватит денег, — сказала она.

Я показал ей листок бумаги с моими расчетами.

— У нас хватит денег, — ответил я, — если мы не будем роскошествовать, а скромно жить дома и позволим себе только одно подобное путешествие до следующего урожая.

Глэдис внимательно смотрела на меня своими темными блестящими глазами, стараясь угадать, чего хочу я, и настроиться соответственно.

— Подумай, ведь я не музыкант, — сказала она, — вряд ли тебе доставит большое удовольствие моя игра.

— Надо подумать еще вот о чем. Тебе придется самой его настраивать.

Лицо ее просветлело.

— Я думаю, мы с Анселем-братом справимся.

— Прекрасно. Тогда покупаем.

— Нет, Джон. Наверняка ты предпочел бы потратиться на что-нибудь другое.

— Да нет же! — Я солгал: мне хотелось купить лодку, в которой мы могли бы плавать по дельте.

Глэдис помолчала.

— Я хочу пианино, — робко сказала она. — А что до простой жизни, то я всем вполне довольна. Никакой особой роскоши мне не надо, и, я думаю, одного такого путешествия в год тоже достаточно… Можно я посмотрю инструмент?

— Конечно, в любое время!

— Тогда я сейчас соберусь. Мы можем пойти прямо сейчас?

Она не уставала восхищаться всем, что видела, пока мы шли вдоль набережных, мимо Западных доков, агентства, зданий Морского министерства и гостиницы, по Ботийскому мосту через Островную реку, а затем свернули к докам Альбана и Городским, где и хранился инструмент. Это был небольшой кабинетный рояль, в хорошем состоянии, но несколько расстроенный. Глэдис попробовала его, осталась довольна и пришла в такое веселое расположение духа, что решила тут же зайти к жившим неподалеку Перье, которые уже приходили навещать ее. Я обрадовался — ведь в Мари или в Жанне она могла наконец найти подругу. Но Глэдис больше всех интересовал сам месье Перье, на дочек же она почти не обратила внимания.

Рука в руке мы возвращались в сумерки к Городскому холму. Никогда прежде он не казался мне таким прекрасным, дорогим, таким моим, с его разлитой в воздухе праздничной атмосферой. Он был для меня теперь тем же, чем и для большинства островитян — правительственная резиденция, место встречи друзей и заключения торговых сделок, — он принадлежал всем и каждому.

Однако сегодня дружеских компаний не было видно. Завтра, двадцатого июня, должен был состояться Совет. Глэдис проявляла к этому событию полнейшее равнодушие, так что я даже не стал говорить о том, насколько оно важно, однако досадное чувство упущенной возможности осталось. Я узнал, что в столицу прибыли Стеллина и обе Мораны, а также Стеллин и Тора, лорд Мора, молодой Эрн и другие. Тем не менее Дорна снова осталась во Фрайсе, и снова по той же причине. Лорд Хис приехал один. Я был этому рад и сказал Глэдис, что ни Дорны, ни «той девушки» в столице не будет.

Лорд Дорн взялся за дело сам и устроил так, что другие посетители не смогли помешать нашей встрече. Вечером двадцатого он собрал у себя Тору, Стеллину, обеих Моран, лорда Мору, лорда Файна и молодого Стеллина специально, чтобы встретить нас с Глэдис. Некоторые отложили свой отъезд, дабы быть представленными. В присутствии стольких важных особ разговор носил самый общий характер. Подружиться с кем-нибудь у Глэдис не было возможности, зато теперь она по крайней мере могла сказать, что видела всех этих людей и они — ее знакомые. Никогда она не была мне так мила, как в тот вечер, вся словно лучась мягким сиянием. Держалась она легко, понимая, что люди эти — более или менее влиятельные друзья «ее Ланга». Она была обворожительна, и я втайне поздравлял себя с тонкой проницательностью, позволившей мне уловить главное — глубокое сходство между этими людьми и Глэдис, позволявшее ей чувствовать себя с ними как дома, и наоборот.

Приглашенные были рассажены в тщательно продуманном порядке. По правую руку от лорда Дорна сидела Глэдис, по левую — Тора. Принадлежность к царствующей династии в Островитянии не предполагает ни особого места за столом, ни прочих почестей. Вслед за Глэдис, дабы уравнять разницу в возрасте, лорд Дорн посадил Стеллина. Напротив нее сидел лорд Мора. Морана, моя принцесса, возглавляла другой конец стола, я сидел справа от нее, а Стеллина — между мной и лордом Морой. Напротив меня отвели место лорду Файну и Моране Некке, оказавшейся между ним и Стеллином. Вряд ли можно было найти лучшее место для Глэдис и для меня. Единственный просчет состоял в том, что Глэдис и Стеллина сидели слишком далеко друг от друга, поскольку я втайне надеялся, что именно Стеллина станет ее подругой. Я был необычайно счастлив видеть всех своих друзей вместе и Глэдис — среди них. Дорна и Наттана выпадали из этого круга; именно люди, собравшиеся в зале, включая Дорна, делали для меня Островитянию поистине прекрасной. Возле меня сидели красивейшие из моих друзей. Нам не удалось о многом поговорить, да настоящие друзья и не нуждаются в пространных речах; я рассказал только, в двух словах, о том, как провел время в Америке, о своем решении, о поместье на реке Лей.

На другом конце стола Глэдис было вполне достаточно обмениваться улыбками с лордом Дорном как с хозяином. Лорд Мора, через стол, говорил ей любезности и незаметно, ласково подбадривал ее, чтобы она не смущалась. Иногда до меня доносился его голос, я видел, как Глэдис что-то говорит ему и смеется… это льстило мне, хотя я и держался чуть настороже… Я надеялся, что этот вечер будет ее триумфом, что она счастлива. Одновременно я вспоминал усадьбу, холодную, безлюдную, занесенную снегом. Быть может, этот блеск и эта пышность только подчеркнут мрачность нашего собственного дома!.. Глэдис была такой красивой, такой юной, такой любимой, что я мечтал сделать каждый ее день ярким и красочным. Пока была жива ее мать, она встречалась со многими и самыми разными людьми. Я обрек ее на жизнь в более близком, но более тесном кругу… Понимает ли она, что такие вечера, как этот, случаются не чаще двух раз в году, а в остальное время нас ждет самая обыденная жизнь?

Словно угадав мои мысли, Стеллина спросила:

— Могу я как-нибудь помочь вам сделать жизнь Глэдис счастливой?

— Помните, что вы сказали в нашу последнюю встречу? — спросил я, обрадованный тем, что она поняла и решилась поддержать меня.

— Да, помню. Я обещала приехать и навестить вас вскоре после того, как вы вернетесь вместе со своей женой-американкой.

— Вот я и вернулся. Вы приедете?

— Разумеется, если вы уверены…

— Что вы имеете в виду, Стеллина?

— Мне кажется, она наделена всем ей необходимым.

— Она хочет, чтобы у нее была подруга.

— Вы думаете, я могу ею стать?

— Во всяком случае вы та, кого я хотел бы видеть ее подругой.

— Но это должен быть ее друг, не ваш.

— Так вы приедете? Я много раз об этом думал. Разве вы не хотите испытать судьбу?

— Да, я приеду. Но, пожалуй, со мной будет спутница, даже две. Вы, я хочу сказать вы и Гладиса, сможете принять троих гостей?

— Места и прислуги у нас достаточно.

— А Гладиса не слишком удивится?

— Не думаю.

— Может быть, вы спросите у нее?

Я засомневался. Мне хотелось, чтобы Стеллина приехала, как то принято у островитян, когда гостя ждут, но не обязательно в какой-то определенный день, чтобы Глэдис заранее не переживала насчет того, кто такая Стеллина, и не истолковала бы ее приезд превратно.

— Я приеду, — повторила Стеллина. — Объяснять ничего не надо. Если нас окажется слишком много, я пойму это и уеду.

— Надеюсь, этого не случится.

— Если ей нужна подруга — стоит попробовать. Я не против.

— Иначе мне было бы жаль.

— Мне тоже.

Она взглянула на меня ясными глазами, и я не сказал того, что собирался, — что я надеюсь, мы в любом случае останемся друзьями; я знал: наши отношения таковы, что я могу лишиться ее дружбы, если Глэдис подружится с нею или, наоборот, отвергнет ее, но самое ценное, дорогое в Стеллине все же останется со мной.

Уже позже я окончательно уверился, что говорить этого не следовало, иначе наш тайный план мог представиться в ложном свете. Теперь я получил право ничего не говорить Глэдис.

Проведенный вечер, казалось, даже взбодрил ее. Уже в нашей комнате, держа меня за руки, она сказала, что вечер прошел восхитительно, что все гости — самые замечательные люди, каких ей доводилось знать; что она никогда раньше не видела таких красивых женщин — особенно ей понравились Тора, Морана и Стеллина; конечно, лорд Мора именно такой, каким я описывал его в своих письмах, а лорд Файн — просто чудо, и ей жаль только, что она пока так мало знает их.

— А могли бы мы каждый день ходить на такие приемы? — воскликнула она. — Когда-нибудь обязательно устроим такое.

Я сказал, что она была очень хороша, и тут же встретил ее понимающий взгляд, но на этот раз она не стала, как обычно, отрицать это.

— Я вела себя как полагается?

— Да, разумеется да!

Глэдис рассмеялась и поцеловала меня.

— Мне было так приятно, когда ты смотрел на меня, — сказала она, сидя у меня на коленях. — Я люблю тебя! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю… и по-твоему, и по-своему тоже.

— А есть разница?

— Ты любишь как островитянин. Поэтому мне приходится выпутываться самой, отдавая тебе все, что могу. А любить по-моему — значит чувствовать себя частью тебя… а часть меня сейчас — вот в эту самую минуту! — как раз и есть часть тебя.

Я почувствовал, что она дрожит.

— Мне хочется двух вещей, — сказала Глэдис. — И первое, это чтобы ты поскорее отвез меня домой.

Наконец слово «дом» по отношению к усадьбе на реке Лей прозвучало у нее естественно.

— Может быть, поедем прямо завтра? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Да, пожалуйста!

— Завтра, рано утром.

— Спасибо тебе за это… и за все-все-все, дорогой Джон!

— А второе, чего тебе хочется? — спросил я, вдруг вспомнив, что она говорила о двух желаниях.

— Я хочу, чтобы ты любил меня, я так этого хочу…

Я крепко обнял ее, и мы поцеловались, жадно — так, что перехватило дыхание. И это был не единственный поцелуй…