"Герои пустынных горизонтов" - читать интересную книгу автора (Олдридж Джеймс)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Потерпев неудачу у шейхов окраинных племен, Гордон вовсе не пал духом; напротив, это его раззадорило, и он объявил Смиту, что захватит аэродром без помощи Талиба и прочих дряхлых и глупых стариков. — Не нужна мне их жалкая помощь, сделаю все сам.

— А как? — Злосчастный практицизм Смита тотчас же заставил его усомниться. — С десятком телохранителей? С двумя броневиками?

— Нет. Вот с ними! — И Гордон презрительно ткнул пальцем вниз — туда, где к неяркому пламени костров жались десятка два отбившихся от своих племен бедуинов, которые частью сами пристали к ним в пути, частью были присланы неистовым поэтом Ва-улом.

Отряд расположился лагерем в Вади-Джаммар, гигантской расселине вулканического происхождения, отделяющей красную Джаммарскую пустыню от предгорий Камра. Каменистые склоны этой расселины, изрытые глубокими пещерами, сходились у подножия, образуя узкое ущелье — настолько узкое, что ни кочевники, промышляющие набегами, ни бахразские патрули сюда не заглядывали из страха очутиться в ловушке. Загородить оба выхода не представляло никакого труда. Тем и привлекло это место Гордона; и не только потому, что опасность отпугивала врагов, но и потому, что это была отличная естественная крепость для небольшого отряда, который в случае надобности легко мог рассредоточиться и спрятаться среди скал. В каменных впадинах скопилось большое количество воды после зимних дождей.

Но Смиту казалось рискованным жить и прятаться в узкой песчаной щели между двумя громадами скал. Кроме того, он боялся самолетов.

Гордон пожал плечами. — Никакие бахразцы теперь сюда не сунутся. Чтобы запереть нас тут, Азми понадобится половина Легиона, не говоря уже о том, что мы заметим его приближение за неделю вперед. Когда Талиб искал убежища после какого-нибудь особенно дерзкого набега, он всегда находил его здесь. Но теперь он забыл сюда дорогу. Самолеты? Попрячьте все в пещеры, и бахразские летчики ничего не увидят. Да они и не стремятся что-либо увидеть. Зачем им лишние заботы, лишние усилия? У нас здесь будет база. Отсюда мы и начнем действовать.

— С этим сбродом? — переспросил Смит тоном, в котором было не меньше презрения к людям, гревшимся внизу у костров, чем у Гордона.

— Да, черт возьми, с этим сбродом. — Гордон произнес это сквозь зубы, потому что холодный ветер, гулявший по ущелью, нес тучи пыли и, точно стальными прутьями, сек лицо и руки. — Я не допущу, чтобы из-за чьей-то никчемности рушились мои планы. К черту Талиба и всех остальных! Я захвачу этот аэродром со стадом ослов, если понадобится, чтобы доказать, чего стою я, чего стоит Хамид, чего стоит все то, во что я верю. Тащите сюда каждого встречного с винтовкой, Смитик, и я сформирую собственное войско.

— С подобным войском вы далеко не уедете, — возразил Смит. — Жалкие, отощавшие оборванцы, первый раз вижу таких в пустыне. Они вас и слушать не будут.

— Ничего, послушают, если хотят оставаться здесь со мной. Я в них вколочу жизнь. И я готов подобрать всякого жителя пустыни, который достаточно несчастен и озлоблен, чтобы можно было палкой заставить его служить делу. Ва-ул навербует мне еще бойцов в Джаммаре, а кроме того, я пошлю молодого шейха Фахда в Камр, наверняка там тоже найдутся недовольные своей судьбой, которые захотят примкнуть. И я сделаю все без Талиба, без шейхов, без племен, даже без лозунга служения делу — с одними этими бродягами, чья жалкая нищета будет символом угнетения человека. Я сумею поднять этих несчастных в их собственных глазах. Я вдохну в них огонь и волью в их жилы горячую кровь.

— А чем вы их будете кормить?

Гордон засмеялся, услышав это отрезвляющее замечание. — Несколько набегов в Приречье, маленькое кровопускание толстопузому Азми — и все будет в порядке. Здесь, в вади, мы устроим провиантский склад и склад оружия, здесь же будет наш штаб. А для начала мы с вами съездим, поглядим на аэродром вблизи, чтобы сообразить, как к нему подступиться.

Гордон сознавал, что поддался внезапному порыву самонадеянного вдохновения, взвалив на себя всю ответственность за успех дела. Чтобы создать то фантастическое войско, мысль о котором вдруг осенила его, он должен был бы обладать по меньшей мере божественной волей. Ведь создавать нужно было из ничего, потому что «оборванцы», как их назвал Смит, были хуже, чем ничто. А речь шла о предприятии, успех которого представлялся сомнительным даже с теми силами, которые могли бы отдать в его распоряжение Юнис или Талиб. И вот он взял все на себя и одной своей волей должен создавать войско, способное ринуться на штурм аэродрома с таким боевым пылом, как будто для его бойцов это единственная цель в жизни. Он решил применить свою философию на деле, и теперь нужно, чтобы она себя оправдала.

Как ни странно, она себя и оправдала, но не совсем так, как хотелось бы Гордону. Молодой Фахд вернулся из Камра с кучкой многообещающих молодых дикарей, а Ва-ул слал и слал людей, так что Гордону только-только впору было с ними управиться. Поддерживая порядок в лагере, он сумел подчинить своей власти эти три, четыре, пять десятков голодных бедуинов. Но то была власть силы. В критическую минуту ему пришлось застрелить одного человека, который вдруг взбесился и стал подстрекать товарищей напасть на Гордона и Смита, чтобы завладеть их платьем, одеялами и всем прочим добром, которое у них якобы припрятано в машине и в пещерных тайниках. Если бы не люди Гордона — не кровожадный Бекр, не мальчики с их способностью все учуять и разнюхать, не сдержанно-бдительный Али, — дело могло бы принять еще худший оборот. Одна человеческая жизнь была не такой уж дорогой ценой за приобретенную власть, и все же то, что он сделал, было глубоко противно ему и ничего не доказывало, потому что от этих людей ему требовалось нечто большее, чем покорность из страха. В сущности, он потерпел поражение. Его успех был внешним успехом и касался лишь практической стороны дела, тогда как он знал, что, лишь борясь во имя идеи, арабы могут победить в борьбе. Он не сумел выполнить обещанное — окрылить дух несчастных «оборванцев», и это грозило ему настоящим поражением.

Но отступать уже нельзя было; оставалось одно — заняться практической стороной дела, и Гордон вместе со Смитом (усевшись на двух верблюдов из числа двадцати, которых его людям удалось угнать) отправились выяснять, какие практические задачи предстоит решить при нападении на аэродром.

Аэродром представлял собой просто огороженный колючей проволокой кусок пустыни, на котором находились четыре низких глинобитных барака, с полдюжины наполовину врытых в землю ангаров и два подземных склада горючего, местоположение которых выдавали большие черные бензобаки.

Они объехали его кругом, не встретив к тому ни малейших препятствий. В одном месте они спешились и подошли чуть не к самой проволоке, чтобы рассмотреть какие-то видневшиеся за ней земляные сооружения. Обсуждая со Смитом, что бы это могло быть, Гордон сел, стащил с головы куфию и принялся тщательно вытирать свои запыленные ноги. Эта настойчивая забота Гордона о своих ногах, которые он спешил вытереть или вымыть при каждом удобном случае, и раздражала и привлекала Смита, а порой даже шокировала, потому что, если поблизости не случалось воды, Гордон, не задумываясь, употреблял свою куфию, для того чтобы хоть обмахнуть с ног пыль. Он относился к своим ногам, как к величайшей драгоценности: грязные, забитые песком сандалии приводили его в неистовство, как будто они задерживали его движение вперед.

Раздался выстрел: один из часовых заметил со сторожевой вышки двух бедуинов, расположившихся на отдых в тени своих верблюдов. Однако Гордон спокойно продолжал заниматься прежним делом, пока не встретил устремленный на него пристальный взгляд Смита. Гордон решил, что внимание Смита привлекла его непокрытая голова; он потер лоб и сказал:

— Страшная гадость этот красный песок, липнет к коже. Я, наверно, стал походить на краснокожего индейца.

Может быть, тут была доля невинного кокетства, но так или иначе эти слова заставили Смита действительно посмотреть на непокрытую голову Гордона, и он вдруг подумал о том, как редко, собственно говоря, удается видеть Гордона без головного убора. Даже под белой тканью куфии заметно, как велика эта голова, но разглядеть ее можно, только когда Гордон обливает ее водой у колодца или, проявляя несвойственное ему терпение, позволяет Минке обрабатывать ее бритвой, которая больше режет, чем бреет.

Пока Гордон прилаживал свой головной убор, в предостережение им защелкали еще выстрелы. Не обращая на это внимания, они сели на верблюдов и неторопливо поехали дальше, чтобы продолжить изучение местности. Осмотрели два колодца, которыми давно уже никто не пользовался, но на дне которых еще сохранилась вода. Потом поднялись на вершину холма, откуда аэродром был виден как на ладони, и там снова сели.

— Поместить сюда парочку хороших пулеметчиков, — сказал Гордон Смиту, — так ни один самолет не взлетит и не сядет на этом аэродроме. Верно я говорю?

Смит прикинул расстояние. — Да, если еще вон на ту шишку посадить одного. — Он указал на довольно высокий бархан, весь иссеченный ветром, но твердый и крепкий на вид. — Тогда вся территория аэродрома окажется под перекрестным огнем. Но ведь и эти гнезда так же легко будет обстрелять, даже еще легче.

Они сосчитали самолеты.

— Вот, стоят и жарятся на солнце, — возмутился Гордон, — вместо того, чтобы летать, выслеживать Хамида или охотиться за мной!

— Нельзя, чтобы самолеты все время находились в воздухе, — возразил Смит.

— Почему нельзя?

— Технический уход, заправка…

— Чепуха, вовсе не в этом дело. Я отлично представляю себе положение вещей. Видите вон то низкое строение, первое от нас? Это офицерская столовая. Человек десять офицеров наверняка сидят сейчас там, пьют кофе и холодный лимонад, читают американские журналы. Командир у себя в кабинете лежит на диване, слушает радио и ждет предписаний из Бахраза. Без этих предписаний ни одна машина не оторвется от земли. Обслуживающий персонал спит, часовые разморены жарой, отрядик военной охраны — он помещается по ту сторону поля — выполняет свою задачу буквально: сторожит аэродром. Никто и ничто не шевельнется здесь, покуда какой-нибудь болван в Бахразе не отдаст соответствующий приказ. Привыкли сидеть сиднем и дожидаться распоряжений. Вот эта привычка — самый для нас надежный союзник. Нужно только правильно взяться за дело — и аэродром наш…

— А как это «правильно»? — спросил Смит, по-прежнему убежденный, что без помощи окраинных племен аэродром захватить не удастся.

— Еще не знаю. Прежде всего мы должны избавиться от охраны. И действовать надо ночью. Что, эти самолеты могут ночью подниматься в воздух?

— С известным риском могут.

— Ну, мы, сделаем так, что риск будет слишком велик. Но как убрать этот отряд военной охраны — вот в чем сложность. — Гордон передал Смиту полевой бинокль, чтобы он мог разглядеть солдатские палатки, аккуратными тесными рядами выстроившиеся на дальнем конце летного поля. В центре этого полотняного лагеря находилась площадка с флагштоком посередине, границы которой были отмечены выбеленными известью камнями. Это был плац-парад, он-то и беспокоил Гордона больше всего.

— Как выманит бахразцев с их плац-парада?

— Жаль, вы не взяли с собой того бахразца, которого старый Ашик держал в цепях, — сказал Смит. — Он бы вам тут пригодился. Среди этих солдат наверняка есть революционеры всех оттенков.

— Зейн? Ну еще бы! Этот лохматый маленький догматик явился бы к ним с красным флагом в руках и сказал: «Граждане и товарищи, вставайте-поднимайтесь!» — и, глядишь, все восстали, перебили угнетателей, образовали комитет и выбрали какого-нибудь землекопа в президенты.

Смит смеялся от души; тут, по крайней мере, они были единодушны: эта чуждая идеология внушала обоим одинаковую неприязнь (а может быть, и страх). — А все-таки, — сказал он, — в этом деле Зейн мог бы оказать вам помощь.

— Помощь! — Гордон улегся на самой вершине холма, господствовавшего над аэродромом. — Слушайте, Смит, если когда-нибудь вы увидите, что я заигрываю с бахразскими марксистами в расчете на их помощь, можете пристрелить меня, как шелудивого пса!

— А что если Хамид прислушается к ним? Ведь рано или поздно они до него доберутся.

— Если Хамид к ним прислушается, можете тоже меня пристрелить, потому что мне тогда больше нечего здесь делать. Еще одно разочарование, утрата последнего, что меня привязывает к этому восстанию безумцев, — и мне останется только смерть.

Он говорил, словно вышучивал самого себя, но его светлые глаза смотрели в пустоту неотрывным, суровым взглядом. Смит поймал этот взгляд и почувствовал, что Гордон встревожен. Он никак не мог понять, почему Гордон придает такое значение идеям маленького бахразского революционера. Но было ясно, что мысль о нем не оставляет Гордона и не дает ему покоя, как будто сам маленький бахразец все время стоит рядом и теребит его. В конце концов Гордон все же отогнал эту мысль и, вдруг оживившись, сказал: — Смит! Мы захватим аэродром и преподнесем его Хамиду в дар. Наши оборванцы справятся с этим…

— Сомневаюсь.

— Ох, не убеждайте вы себя, что этот аэродром так уж страшен и неприступен. Последнее дело для бойца, если что-нибудь ему кажется страшным и неприступным. Мы возьмем его, вот увидите! Одним энтузиазмом возьмем, если нужно будет. Хотя ведь у нас же есть ваши машины.

— Но нет экипажа.

— Подготовьте — обучите людей!

— А как с продовольствием, с транспортом?

— Ну вот, вы уже готовы утопить основную цель во всяких штабных расчетах! Достанем все, что нам потребуется. А теперь поехали обратно. Если возьмем хороший темп, то завтра к вечеру уже будем в Вади-Джаммар.

Возвращаться решили кратчайшим путем — через Восточную пустыню, мимо английского нефтепровода. Это был рискованный путь, потому что в районе нефтепровода легко было повстречаться с бахразскими патрулями. И один такой патруль очень скоро попался им навстречу: четыре солдата на небольшом грузовике.

— Четыре дохлых бахразца, — сказал Гордон, глядя на приближающийся грузовик. — Может, отнимем у них машину?

— Как хотите, — устало сказал Смит.

Гордон отер пот с лица, высморкался и ударил своего верблюда палкой по шее, чтобы заставить его повернуться мордой к грузовику. — Нет, — сказал он по-английски. — Я сейчас не могу тратить время на то, чтобы убить несколько человек забавы ради. Только молчите, не говорите ничего.

И Гордон разыграл такой спектакль перед бахразскими солдатами, что те под конец рады были отпустить его на все четыре стороны. Он выдал себя за хаджи, странствующего мудреца; он поучает верующих и живет подаянием, сказал он, и если они замыслили поднять руку на святого человека и его помощника, то пусть сперва во всеуслышание отрекутся от заветов религии. Когда они стали тыкать верблюда в брюхо и засовывать ему палку под хвост, чтобы проверить, нет ли там контрабандного гашиша, Гордон осыпал их бранью, а затем, словно по волшебству, извлек из складок своей одежды книгу и пригрозил накликать на них гнев четырех джинов Джаммара. Выкрикивая эти угрозы, он яростно листал свою книгу, как бы в поисках нужного проклятия. Наконец нашел и объявил солдатам, которые тем временем перешли к верблюду Смита, что сейчас обрушит проклятие на их голову. После этого он прочитал из своей книги (это был оксфордский сборник стихов) две строфы из баллады Бернса о насекомом и начал было третью, но тут перепуганный непонятной тарабарщиной сержант не выдержал: он ударил верблюда прикладом винтовки и сказал, что хаджи может продолжать свой путь, а проклятия пусть прибережет для неверных и похитителей чужих жен и оставит в покое четырех несчастных солдат, которым и так нелегко живется на свете.

— Не всегда это вам будет сходить с рук, — угрюмо заметил Смит, когда они наконец поехали дальше.

— Что? О чем вы говорите?

— О вашем рискованном трюке — чуть ли не прямо объявлять бахразцам, кто мы такие.

— А тут нет никакого риска, — сказал Гордон. — Запомните, Смит, когда вы тычете человеку правду в глаза, она его ослепляет. Все мы в конечном счете достаточно глупы.

Но Смит слишком устал, чтобы воспринимать парадоксы Гордона. Гордон в таких поездках вел себя, словно одержимый. Человек его комплекции без труда мог много часов подряд просидеть на верблюде, зато у злополучного Смита каждый толчок отзывался во всем теле так, словно кто-то изо всех сил стукал его по затылку. Он начал отставать.

— Что, вам нехорошо? — крикнул Гордон.

— Нет, нет. Ничего. Не останавливайтесь. — Смит отстал, чтобы подоткнуть под себя полы бурнуса. У него пониже спины образовалось два больших нарыва, и его лихорадило от боли. «Плохо мое дело, — жалобно признался он самому себе. — Но будь я проклят, если слезу с верблюда и дам Гордону повод издеваться надо мной».

Некоторое время Смит еще держался, но потом, впал в беспамятство и начал бредить, и еще задолго до конца пути Гордону пришлось пересесть на его верблюда и придерживать его сзади, чтобы он не упал. Верблюд Гордона шел на поводу. Так, после пятнадцати часов пути, они прибыли в Вади-Джаммар. Гордону хотелось свалиться мешком со спины животного и раскинуть по земле затекшие руки, но он спрыгнул, как всегда, и ткнул онемелым пальцем в сторону Смита, поникшего в седле.

— Сними его и уложи в спальный мешок, — сказал он маленькому Нури, подбежавшему взять верблюда. — Только не вздумай давать ему рвотное или прикладывать горячие кирпичи. Накорми его, если он сможет есть. И мне тоже принеси какого-нибудь варева. Я голоден.

Он был голоден и утомлен, а кроме того, очутившись вновь в этом вади, он вдруг снова почувствовал, что уже тяготится безумной затеей, которая держит его здесь. Но он слишком устал, чтобы огорчаться этим, и вскоре заснул.

Долго спать ему не пришлось — его разбудила утренняя молитва Али:

— Вставай, сонливец! Посмотри, вокруг тебя всюду бог!

Лагерь еще мирно дремал на песчаном дне вади. Первые лучи солнца осветили гребень горы, сделав его похожим на нитку огромных красных бус, подвешенную к небу, и точно из бездонной чаши лилась утренняя прохлада. Гордон, глубоко дыша, прислушивался к голосам Минки и юного шейха Фахда, которые уже ссорились, несмотря на ранний час. Али сидел рядом, терпеливо дожидаясь, когда Гордон встанет.

— Где Бекр? — спросил Гордон.

— Уехал на охоту. Ва-ул прислал за ним.

— На охоту? — Гордон знал, что Бекр называет этим словом, но он только передернул плечами, словно стряхнул неприятную мысль, и присоединился к остальным, которые уже завтракали лепешками из непросеянной муки, испеченными Минкой. Потом он пошел взглянуть на Смита, который все еще лежал в бреду.

Маленький Нури ухаживал за ним, как за больным козленком, называл ласкательными именами, поднося к его губам чашку с верблюжьим молоком, упрашивал выпить хотя бы один глоток, капельку, чуточку. Он показал Гордону нарывы на пояснице Смита, сказал «мискин!..»[12] и жалобно засопел носом.

— Принеси-ка воды, — приказал Гордон.

Преодолевая чувство морального и физического отвращения, которое он всегда испытывал, прикасаясь к чужому телу, Гордон выдавил гной, вычистил раны и прикрыл их носовым платком Смита.

— О мискин, мискин, — причитал маленький Нури.

Гордон поглядел Смиту в лицо и почувствовал к нему жалость. Он понимал трагическую половинчатость этого человека, который был увлечен примером Лоуренса, но остался горожанином в душе, и если одна часть его существа удерживала его в пустыне, то другая неодолимо тянула домой, в Патни, в тесный мирок маленьких людей.

— Господин, — сказал маленький Нури, — самое лучшее, это прижечь больное место. У меня есть железный прут. Позволь мне раскалить его и сделать прижигание. Злой дух не выдержит жара и погибнет. — Нури скосил глаза в сторону, где уже лежал наготове ружейный шомпол: оставалось только накалить его докрасна и приложить к пояснице Смита.

— Не нужно его трогать, — сказал Гордон. — Смачивай ему водой губы и лоб. А духов оставь в покое. Его болезнь гнездится в мозгу, а не в теле, и твоя раскаленная кочерга тут не поможет, разве что ты раскроишь ему череп. Этим-то и отличается человек от козы, понял, глупыш? Так что не мучь его зря.

С поверженным, выведенным из строя Смитом нечего было надеяться на внешний успех задуманного плана — единственное, на что Гордон мог надеяться; и от этого сразу иссяк душевный подъем, который ему удалось вызвать в себе у аэродрома. Реальность успеха сжалась в два маленьких комочка боли на широкой, влажной от пота спине Смита, и Гордон почувствовал, что весь его пыл — в который уже раз — оборачивается против него. Думая об этом, он машинально протянул руку к томику «Семи столпов», который он обнаружил среди носовых платков Смита. С книгой в руках он прошел по лагерю, мимо большого костра, у которого хлопотали его оборванцы, — готовилось роскошное пиршество по случаю того, что Минка вчера учинил набег на ближайшее кочевье и стащил двух баранов. Никто даже и не взглянул на Гордона. Люди хохотали, хлопали в ладоши, пели, перекидывались непристойными шутками; и Гордон стал карабкаться вверх по склону, чтобы уйти от них подальше.

Он вышел на тропу, которую ему указал Хамид, когда он в первый раз проезжал через Джаммар во время иракского восстания. Джаммарцы называли эту тропу Лестницей Иакова, потому что она вела на самую высокую вершину Джаммарской гряды. Через час Гордон уже был наверху. Отсюда, с величественного скалистого гребня, ущелье напоминало две половинки ореховой скорлупы, лежащие на доске красного мрамора. Где-то далеко внизу тянулись в обе стороны красные пески пустыни, уходя в бескрайний простор рубиновых горизонтов. Большая плоская скала на самой вершине звалась Столпом Иакова (в Аравии каждый горный пик носит это название); здесь и уселся Гордон полюбоваться пурпурным великолепием окружающего мира.

Глядя отсюда на своих людей — крохотные существа, копошащиеся внизу, в ущелье, — он мог вновь забавляться той игрой в Прометея, которой еще недавно надеялся побудить себя к действию. Здесь, на этой высоте, он мог без притворства чувствовать себя полубогом. Но вместе с тем он оставался смертным, и это было опасно, потому что, подумал он вдруг, рано или поздно боги настигнут его и покарают за дерзкие попытки разыгрывать бога по отношению к смертным там, внизу. Это была мучительная мысль: в ней был и страх за себя, страх перед тем, чем грозит ему неудача, и сомнение, потому что возникал вопрос, что будет с ним, когда восстание окончится — все равно, поражением или победой. Ведь вот для Лоуренса в самом успехе (каким явилась победа восставших племен) заключен был личный крах: с той минуты, как племена получили свободу, исчезла цель, служению которой он отдавался с такой страстью. Человек отдает душу борьбе за свободу, а не результату этой борьбы, и, достигнув успеха, он чувствует себя опустошенным, разочарованным и даже озлобленным. Гордон изведал это уже сейчас, на уединенных высотах Столпа Иакова, ибо понял, что он, как Фауст в своих заклинаниях, потерпел неудачу, пытаясь вызвать к жизни ту сокровенную силу, которая одна может сплотить людей в едином порыве.

Лоуренс ничему не мог научить его, ничем не мог ему помочь, но все же он снова с надеждой стал перелистывать книгу. К несчастью, с ее испещренных пометками страниц глядел на него не столько Лоуренс, сколько Смит, и Гордон отложил книгу с чувством досады на обоих.

Он снова посмотрел вниз, на своих людей, и попытался обрести покой в равнодушии к ним и к их делу. Но разве равнодушие может дать покой? «Равнодушие хорошо для богов, — решил он в порыве возвышенной и отвлеченной жалости к самому себе. — Зевсу люди были далеки, потому что он восседал на Олимпе. При первом признаке непослушания со стороны какого-нибудь глупца он мог метнуть в него молнию и пригвоздить к земле. Но я ведь должен сойти отсюда вниз и служить этим убогим существам. На что же мне надеяться? Не на что — ни здесь, ни там! Так лучше уж спуститься и жить земной жизнью, как все».

Но утреннее солнце разнеживало, и Гордон лег и вздремнул немного. Проснулся он сразу от внезапно возникшего ощущения, будто земля ушла из-под него и он остался один в пустоте, затерянный и забытый. В страхе он вскочил на ноги, но взгляд его упал на фигурки людей, темневшие внизу, и он вдруг почувствовал, что эти люди ему дороги. Он перевел дух и оглянулся назад, на восток.

Розовое облачко катилось по песчаной равнине, приближаясь к северному входу в вади. У Гордона не было при себе полевого бинокля, но он и без бинокля разглядел открытый грузовик, а открытый грузовик в этих местах мог означать только одно — бахразский патруль. Внизу не заметно было никакого движения, хотя Али должен был расставить дозорных. Медлить было некогда, и Гордон бросился вниз, стремительно перескакивая с кручи на кручу.

За полчаса он уже настолько спустился, что мог крикнуть вниз, Али:

— Где твои дозорные?

— Здесь, Гордон, завтракают. А ты где был?

Гордон выругался, проклиная их беспечность. «Бахразская машина идет сюда!» — закричал он. Поднялся переполох, завтрак был забыт, и Гордон приказал части отряда идти к северному концу вади и устроить засаду в том месте, где оба склона сходились так близко, что оставался лишь узкий проход. Сам он побежал туда же вдоль склона, и когда очутился у развилки, откуда брала начало старая тропа, то увидел, что один из его людей уже занял боевой пост прямо под этой развилкой. То был молодой шейх Фахд.

— Умрем в бою! — кричал Фахд. — Арабы! Очистимся кровью! Вперед! Умрем за наше дело, братья!

— Спокойно! — прикрикнул Гордон. — Нам здесь мученики не нужны. Каждого, кто вздумает делать из себя мишень для солдат, я сам пристрелю на месте. Не вылезать вперед и не рисковать! Спокойно!

Али и Минка захохотали, но Гордон, не обращая на них внимания, спустился к юноше.

— Ты что, молодой господин? — сказал он ему полуласково, полусердито. — Чего шумишь?

Фахд не отвечал. Он бросился на землю и приник к ней в исступленном порыве. Его глаза смотрели на Гордона, не видя, дрожащие губы призывали аллаха, страстно моля о том, чтобы ему сегодня дано было омочить свой клинок в крови. Он с такой силой сжимал в руке этот клинок, что удар его наверняка оказался бы смертельным. В другой руке у него был большой немецкий пистолет, который он до сих пор тщательно прятал от посторонних глаз.

«Все то же: убей или погибни», — подумал Гордон. Вид этого неоперившегося демона, рвущегося в бой, вызвал у него улыбку и заставил даже позабыть о грузовике. Вдруг один за другим раздались два выстрела, а вслед за тем послышались крики, и Гордон узнал голоса Бекра и беспутного поэта Ва-ула. Грузовик был полон людьми, которые размахивали руками и кричали, что они — бедуины, свои. Гордон хотел было выругать их за нелепую выдумку — явиться в вади подобным образом, но в эту минуту сорвался с места Фахд. Он помчался вниз по склону, размахивая кинжалом и на ходу целясь в грузовик. При первом же выстреле отдача выбила тяжелый пистолет из его рук, но он побежал дальше с одним кинжалом.

— Это наши! — закричал Гордон неистовому юнцу. — Стой! Стой!

Фахд слышал, но в нем словно соскочила пружина, и он уже не мог остановиться. Гордон снова закричал ему вслед. Теперь все кругом увидели, как похожий на пантеру юнец несется вперед.

— Берегись! — закричал Гордон Ва-улу. — Он сумасшедший. Не подпускайте его.

Но было уже поздно. Надсадным голосом выкрикивая бранные слова, Фахд замахнулся кинжалом на того, кто оказался ближе всех, — водителя угнанного грузовика. Перепуганный водитель поднял руку, защищаясь от удара, но удар пришелся мимо, и он успел выскочить из кабины.

Со всех сторон Фахду кричали, что это — арабы, свои, но молодой шейх ничего не слушал. Не помня себя, он бросался с кинжалом на грузовик и стоявших в нем людей и вперемежку с бранью призывал аллаха в свидетели, что кровь уже обагрила его клинок. Враг ли, друг ли, он уже не разбирал, и ничто не могло унять его ярости, пока наконец поэт Ва-ул не догадался схватить лежавший в углу скатанный брезент и не сшиб его с ног сильным ударом, предварительно выбив кинжал у него из рук. И сразу же на него накинулись все, кто был в кузове грузовика, а он отчаянно отбивался, сыпал проклятиями и плакал скупыми злыми слезами.

— Собаки! — кричал он. — Пустите меня! Отдайте мне мой кинжал! Клянусь аллахом, я убью вас всех, убью, убью!

— В колодец его! — задыхаясь от быстрого бега, прокричал подоспевший Минка.

Это коварное предложение было встречено сочувственно. Брыкающегося, захлебывающегося от рыданий Фахда схватили и поволокли к колодцу, расположенному в сотне ярдов от места действия. Под злорадные выкрики Минки его столкнули в мутную, грязную воду, а потом стали забрасывать сверху камнями, не давая ему выбраться на поверхность, и в конце концов, наверно, утопили бы, если бы не заступничество маленького Нури, который принялся кидать мучителям пригоршни песку в глаза. Это так понравилось Минке, что он неожиданно присоединился к Нури и с азартом стал засыпать песком глаза своим недавним союзникам. Чтобы прекратить это песочное побоище, Гордону пришлось столкнуть Минку в колодец и несколько раз выстрелить в воздух.

— Сейчас же помоги молодому господину вылезть, — приказал Гордон Минке, барахтавшемуся в воде. — Вытащи его, пока он не захлебнулся. Обсуши, уложи отдохнуть и попроси прощения, а потом придешь ко мне, и я тебя высеку. И ты тоже! — повернулся он к Нури.

— Но, господин….

— Довольно! — крикнул Гордон. — Молокососы вы, хоть и вообразили себя воинами. Ступайте лучше набейте себе брюхо, а то оно у вас такое же пустое, как и голова.

Они покорно двинулись вслед за Гордоном, но по дороге он все время слышал сзади смех и приглушенную возню. У грузовика стоял водитель и еще восемь человек, озиравшиеся по сторонам.

— Что это за люди? — спросил Гордон любителя кровавой охоты Бекра.

— Мы перебили солдат, — пояснил Бекр, — а водителю оставили жизнь, чтобы он довез нас сюда. Вот эти шестеро — джаммарские воины, которых тебе завербовал Ва-ул. А это — сборщик налогов и с ним какой-то инглизи.

У грузовика стояли Мустафа и Фримен.

— Боже правый! — воскликнул Фримен по-английски. — Да ведь это же Гордон!..

— Кто вы такой? — буркнул Гордон.

— Господи боже! Так это в самом деле вы! А я — Фримен.

Это имя ничего не объяснило Гордону. Он напустился на Бекра:

— Тебе было сказано: англичанина отвези на нефтепровод. Зачем ты притащил их обоих сюда?

Бекр зашипел от негодования. — Мне хотелось полоснуть их кинжалом разок-другой, — пожаловался он, — но они пленники Ва-ула, а не мои.

Гордон посмотрел в красивое злое лицо поэта. — Что это значит? — спросил он.

Глаза у Ва-ула были злее, чем язык. От их взгляда Гордону казалось, будто его перехитрили и высмеяли.

— Заложники, — сказал Ва-ул, кивнув головой в сторону пленных.

— Что? Нет, нет. Никаких заложников, — возразил Гордон. — Заложников берут те, кто любит убивать, чтобы убивать.

— Тогда я не вижу, почему бы нам не брать их, — невозмутимо отозвался Ва-ул. — И я уже определил цену этим двум. В обмен на них мы потребуем пятьдесят наших братьев, которых держит заложниками Бахраз.

— Злой и глупый обычай!

— Злой? Слава аллаху, если так. Злом я приправляю свою душу, Гордон, чтоб от нее никогда не пахло добродетелью. Чем злей, тем лучше!

— Я с этим не согласен, а ты сейчас служишь мне.

— Ну хорошо, — великодушно согласился Ва-ул. — Пери себе англичанина и поступай с ним, как знаешь. А бахразец останется мне. Он — моя добыча.

— Нет уж, бери обоих, — сказал Гордон, отворачиваясь. — Ты привез их сюда, ты о них и заботься — сторожи их, корми, смотри, как бы они не натворили бед. Ты этого хотел — пожалуйста!

— Но послушайте, Гордон… — начал Фримен, которого все это и удивляло и забавляло.

— Обращайтесь к нему! — бросил Гордон через плечо, указывая на коварно усмехающегося Ва-ула. — Вы — его пленники.

Что-то в облике Фримена показалось ему смутно знакомым, но он явно не мог вспомнить, кто это такой.

— Одно только слово, — настаивал Фримен.

— Ни одного! — сказал Гордон и повернулся спиной.

Лукавая усмешка искривила его губы, он сплюнул и пошел проведать Смита. Смит был уже в сознании и даже сидел; увидя Гордона, он поднял на него встревоженный, вопрошающий взгляд.

— Что там происходит? — спросил он. Маленький Нури, вернувшийся к своим обязанностям сиделки, захлопал в ладоши, радуясь, что пациенту лучше.

— Да ничего. Очередные поэтические бредни Ва-ула, — ответил Гордон. — Ну, как вы?

— Хочется есть.

Гордон велел Нури принести жареной баранины.

— Вам болеть нельзя, — сказал он Смиту, и в неожиданно взволнованном тоне, которым были произнесены эти слова, послышались просящие, даже чуть жалобные нотки. — Ведь на вас держится вся наша военная техника. Если вы будете лежать в бреду, это для меня просто зарез.

— Мне очень жаль…

Гордон нетерпеливо отмахнулся. Видно было, что какая-то мысль угнетает его. — Ва-ул пригнал еще полдюжины оборванцев из своего племени.

— Значит, он все-таки образумился, — сказал Смит, желая подбодрить его.

— Ничуть. Он назло мне собирает всякий сброд. Что можно сделать с такими людьми? — воскликнул Гордон с досадой, с гневом. — Ничего. Безнадежное предприятие.

Им снова овладело отчаяние, все казалось ему безнадежным, но не потому, что он не сумел воодушевить полсотни бродяг на фантастический подвиг, каким должен был явиться захват аэродрома. Причина была в самих этих людях, в чем-то глубоко вкоренившемся в их души. Вековая привычка к угнетению и нужде вытравила в них всякую надежду, и эта безнадежность передавалась Гордону, он не мог заставить себя произносить вдохновляющие речи перед этими обнищавшими духом людьми. И в то же время он знал, что вина не их, а его, что он просто оказался не в силах выполнить ту вполне конкретную задачу, которая его сюда привела. Он вдруг утратил веру в самого себя, в свою преданность делу арабов — ведь служение ему означало в конце концов служение этим самым людям.

Погода тоже действовала на него угнетающе. Два дня свирепствовала буря, свинцовые тучи обложили небо, и потоки дождя едва не затопили лагерь. На третий день в вади вдруг появился Талиб. Один его вид наводил на мысль о подкупе и вероломстве, так как под ним был великолепный желтый залул[13] с мягкими ласковыми губами — необычное явление в дни, когда хороший верблюд стал редкостью в пустыне. Его свиту составляли десять или двенадцать воинов; все они тоже сидели на крепких, упитанных животных, но одеты были в лохмотья, и на худых, обтянутых кожей лицах лежала суровая печать нищеты.

Талиб хрипло пролаял слова приветствия, затем спешился и заключил в объятия сначала Гордона, потом Смита. После этого он справился о своем соплеменнике — поэте Ва-уле.

— Он поехал к Хамиду, — солгал Гордон: на самом деле Ва-ул был где-то неподалеку в вади. — Он поехал к Хамиду сказать, что твою помощь делу племен можно купить за деньги.

— О, твоя голова стоит денег! — сказал Талиб и засмеялся, довольный своим тонким намеком. — Вот смотри, — продолжал он. — Я привез тебе дар. Единственный, какой я мог теперь привезти из пустыни.

Сказав это — с горечью и в то же время не без хитрости, — Талиб подошел к одному из своих верблюдов и за ноги стащил на землю лежавшего поперек седла связанного бахразского солдата. Пленник попытался встать, жалобно взывая о пощаде.

— На колени! — крикнул Талиб, пнув его ногой. — Вот твой новый господин, — хоть он инглизи, в нем больше арабского, чем в тебе.

Несчастный пригнул голову и тихо всхлипывал, готовый к самому худшему.

— Что это? — спросил Гордон. — Зачем ты его привез сюда?

— Для ответа! — объявил Талиб. — Хамид хочет, чтобы я восстал против Бахраза. Вот мой ответ Хамиду. Смотри! — Он снял кривую саблю, висевшую через плечо.

— Нет, нет!.. — воскликнул Гордон.

— Молись! — закричал Талиб бахразцу. Кряхтя по-стариковски, он взмахнул саблей и с силой ударил коленопреклоненного солдата по затылку. Крик ужаса вырвался у всех, кто был свидетелем этого жестокого убийства, даже у людей из свиты Талиба.

— Ох-хо-хо! — заныл Талиб, словно у него душа с телом расставалась. — И я должен был вот так зарубить этого пса! Да ниспошлет аллах свое проклятие бахразским свиньям за то, что по их вине все мы превращаемся в зверей!

— Ты убил человека, стоявшего на коленях! — сказал Гордон, и гримаса невыразимого презрения перекосила его рот.

— Пса, Гордон. Не человека, а пса. Но теперь ты знаешь мой ответ. — Он пренебрежительно повел рукой в сторону убитого солдата. — Я приехал поговорить с тобой о восстании.

Закрыв глаза, чтобы не видеть страшного зрелища, Гордон пошел прочь. Но Талиб семенил за ним и говорил, говорил не умолкая. То, что сейчас произошло, — знак его намерений, говорил он. Так он будет поступать и впредь. Он готов восстать, готов оказать Хамиду помощь, о которой тот просит, только пусть сперва Гордон отправится вместе с ним в Камр, чтобы раз навсегда покончить с Юнисом и с его племенем, которое позорит все племена. Ведь известно, что Юнис — трус и предатель, сам набит деньгами, толстобрюхий плут, а своих соплеменников обратил в землекопов; и он, Талиб, лишь тогда сможет без опасений и с чистой душой примкнуть к восстанию, когда нанесет сокрушительный удар своему старому врагу.

Гордон слышал голос Талиба, узнавал коварство Талиба в этом хитром плане — за обещание помощи выторговать у Хамида безмолвное согласие на грабительский набег на Камр. Но за всем этим он угадывал чужую направляющую руку; так он и сказал старику, в оскорбительных словах разоблачив его корыстные расчеты.

Тогда Талиб раскричался: его народ умирает с голоду, это его единственная надежда на спасение. Но Гордон в ответ пригрозил, что, если Талиб совершит набег на Юниса, Хамид нападет на него, на Талиба; пусть не надеется, что ему, как старому другу отца Хамида, всегда все будет сходить с рук. Да Гордон сам возьмет свои броневики и сотрет его с лица земли. Они еще долго и яростно спорили, но наконец Талиб выдохся и, посмотрев на Гордона бесчеловечным взглядом оценщика, сказал, повторяя уже сказанное раньше:

— Твоя голова стоит денег. Остерегайся, брат. Прошу тебя, остерегайся!

Он сел на верблюда и умчался в сопровождении своей свиты, во весь голос понося англичан. Подлые, низкие люди! Честному человеку зазорно иметь с ними дело. Впрочем, все это относилось не столько к Гордону, сколько к другим; а Гордону досталось заодно, старик просто сорвал на нем злость.

— Ах, господин мой! — сказал Гордону Ва-ул, вынырнувший откуда-то сразу после отъезда Талиба. — Как жаль, что ты не настоящий инглизи и на шее у тебя не висят мешки с золотом. Как охотно встали бы тогда на сторону Хамида все шейхи окраины! Где же твое золото, инглизи? Припрятал, наверно. — И посмеявшись вволю над непостижимой бедностью Гордона, Ва-ул сказал, что Талиб сердится на англичан за то, что они даже в сделках с человеческой совестью соблюдают правила коммерции. Не хотят платить Талибу, пока не получат от него его душу. — Расчет по получении, — сказал Ва-ул. — Эту полезную систему и мы теперь переняли у англичан.