"Герои пустынных горизонтов" - читать интересную книгу автора (Олдридж Джеймс)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Эмир Хамид, предводитель восстания племен, был стройный молодой человек с порывистыми движениями, с суровым и ясным взглядом глубоких глаз, не раз видевших смерть, — глаз, в которых словно светилась поэтическая душа его народа. В ночной тишине он беспокойно шагал по гребню Джаммарского перевала и пел красным пескам дорогой его сердцу пустыни о боге, который везде и во всем, повторяя священное изречение ислама: нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его.

— Бог, бог! — проворчал Гордон, потирая свои сильные руки. — Нет бога, кроме этой бескрайней пустыни, Хамид. И ее свобода — единственный пророк наш.

— Аллах велик, — отозвался Хамид, все еще полный очарованием ночи. — Христианин волен сомневаться в своем боге; араб может сомневаться только в себе.

— Я, как язычник… — Гордон запнулся. Перед Хамидом-арабом он чувствовал себя маленьким и незначительным, но с Хамидом-человеком мог говорить, как равный с равным, при всем своем уважении к его высокому сану, к его авторитету и к его настроениям, — я, как язычник, одинаково сомневаюсь и в боге и в человеке. Тебе, как эмиру, это тоже не помешало бы.

Молодой человек распахнул свой бурнус и снова принялся беспокойно шагать взад и вперед. — Нет, нет. Я сомневаюсь только в себе. Если б я усомнился в боге, это было бы началом моей гибели.

— Тогда долой все сомнения! — вскричал Гордон. — Я ведь люблю тебя, Хамид, — сказал он без перехода. Так обычно начинают, когда хотят кого-либо в чем-то переубедить, но у Гордона эта фраза прозвучала как искреннее, хотя и полушутливое признание. — Верь мне, — добавил он с той же проникновенностью. — Тревожиться не о чем. Ты можешь быть уверен в успехе.

— Ни в чем нельзя быть уверенным, Гордон, тем более когда речь идет о деле, которое должно завершить наше восстание. — В словах Хамида была та самая уверенность, против которой он сейчас возражал. Но он меньше всего думал о себе, меньше всего заботился о своих внутренних сомнениях или противоречиях. — Четыре года мы с успехом ведем борьбу, хотя этот успех нам дался недешево, и почти вся пустыня уже свободна. Но от этого последнего дела зависит судьба восстания, и, чтобы не потерпеть неудачи, я должен решать с осторожностью.

— Так решай же наконец, Хамид. К черту судьбу, к черту случай, к черту эти дурацкие колебания, которые нас задерживают! — Гордон с силой сжал руки, раздраженный необходимостью взвешивать все за и против, потом продолжал уже совсем другим, деловито настойчивым тоном: — В конце концов, это лишь вопрос географии. Либо мы идем на юг и захватываем английские нефтяные промыслы, либо идем на север, овладеваем аэродромом и лишаем Бахраз его последнего оплота в пустыне. И то и другое нужно, а потому любое решение будет правильным.

— Любое решение будет неправильным, — с горечью возразил Хамид. — Вот почему я и говорю о судьбе. Смотри! — Он повернулся спиной к перевалу и широким движением руки обвел тонувшую во мгле пустыню, из которой так плавно вздымался горный склон. — Здесь, в пустыне, лежит наше прошлое, наши долголетние страдания, которые теперь приходят к концу. Тридцать лет назад мы освободились от турецкого ига. И тогда же, тридцать лет назад, англичане навязали нам другое иго, отдав нас под власть приречного государства Бахраз. Бахраз! Тридцать лет живем мы под гнетом его городов, откуда идет к нам беда, разложение, гибель. Великий бог! Чего только мы не натерпелись за это время! Карательные отряды, бомбы и виселицы, разорительные налоги, постоянное ущемление свободы племен! Как легко они сломили могущество моего покойного отца, коварно натравляя одни племена на другие! Как легко уничтожили наши пастбища, наши верблюжьи ярмарки, все наши исконные и верные средства к существованию! Как часто обрекали наших молодых людей на бесцельное бродяжничество, разрушали основу основ нашей жизни. А сколько раз мы поднимались против них и терпели неудачу! Каких трудов стоило сплотить воедино угнетенные племена и пядь за пядью освободить нашу родную пустыню от полиции Бахраза, от его проклятой армии, от жестокого Бахразского легиона! Да сжалится бог над нашими мучениями!

— Но ведь теперь мы победили! — решительно заявил Гордон, как будто скорбь, звучавшая в жалобах Хамида, придала ему бодрости в его стремлении скорей преодолеть все последние препятствия. — Что еще осталось освободить? Лишь кусочек земли, узкую полосу у окраины пустыни, несколько племен. Отнимем у бахразцев Джаммарский аэродром, и им больше неоткуда будет угрожать нам в пустыне.

Хамид схватил Гордона за локоть и засмеялся в неожиданном приливе радости. — О брат мой! — сказал он. — Как я люблю, когда ты то бранишься, то утешаешься надеждой, то сыплешь проклятиями в увлечении нашим делом. Аллах, что за человек!

Хорошо зная ум Хамида, Гордон не стал переоценивать эти признанья, хотя вообще он был более чувствителен к знакам расположения со стороны арабов, чем то допускала его английская сдержанность.

— Если я — человек, — сказал он без лести, — то меня сделало им восстание племен.

Он почтительно поднес к губам край одежды Хамида. — Твой слуга, — скромно заключил он. Потом сунул руку за широкий пояс и вытащил какой-то спрятанный в его складках предмет. — Смотри! — сказал он, мгновенно оживляясь. И уже простым, свободным от всякой нарочитости движением протянул Хамиду небольшой камешек цилиндрической формы, гладко отполированный, но лишь тускло переливающийся в голубоватом сиянии луны. — Я привез тебе в подарок диоритовую бирку. Она мне попалась случайно, когда Али выгребал навоз из заброшенного колодца, который вечно поганят Талибовы верблюды.

— А что это такое? — спросил Хамид, бережно взяв камень своими тонкими, длинными пальцами и стараясь рассмотреть его получше при свете луны.

Следя за пальцами Хамида, ощупывающими камень, как диковинное и бесценное сокровище, Гордон вдруг заколебался. — Да так, пустячок, — сказал он. — Брось его, Хамид. Зашвырни подальше в пустыню, там его настоящее место.

— Нет. Скажи, что это?

Гордон вздохнул. — Редчайшая и непохожая частица тебя самого, Хамид. Но она мертва. Когда я был ученым-историком, я мог охотиться за такой игрушкой, словно за настоящей драгоценностью, тратя на это чуть не все свое время. А теперь я держу ее в руках и она ничего для меня не значит.

Хамид потер камешек в пальцах, чтобы согреть его. — Что же это все-таки? — спросил он. — Магнит? Или осколок какой-нибудь звезды?

— Слишком простое объяснение, — возразил Гордон. — Нет, друг, мертвые звезды здесь ни при чем. Это твоя родная Аравия, чистейший арабский полевой шпат, — то, из чего был сотворен мир. Это древнее Египта, Шумера и Аккада. Аравия существовала задолго до самых ранних цивилизаций, известных истории, но в нынешней Аравии не осталось никаких следов той Аравии. Ни утвари, ни письмен. Упоминания о ней встречаются только в египетских и шумерийских надписях или в месопотамских проклятиях. Но мы знаем, что еще за две тысячи лет до нашей эры город Лагаш получал из Аравии строевой лес и порфировый диорит. Семьдесят лет назад некий австрияк по фамилии Глазер нашел такой вот цилиндрический камешек, и считалось, что это единственная сделанная в самой Аравии находка, относящаяся к ее раннему, первобытному существованию.

— Но что же это такое?

— Когда-то на такие вот камешки-бирки велся счет количеству вывозимой породы. Но это было давно, две тысячи лет назад. А сейчас это просто редчайший и оригинальнейший памятник арабской древности. — Он пожал плечами. — Ученые Европы и Америки ничего не пожалели бы, чтобы его заполучить. Но я решил, что совершу своего рода акт исторической справедливости, если подарю его тебе. Заметь, это жертва с моей стороны. Я прославился бы на весь мир, если бы ткнул этот камешек в нос моим бывшим собратьям по профессии. А я преспокойно расстаюсь с таким верным залогом славы!

Гордон смеялся, но Хамиду это не показалось смешным. — Ты должен написать своим собратьям.

— Нет, нет, ни за что! — в ужасе воскликнул Гордон. — Пусть это останется нашей тайной, Хамид. Для них этот камешек дороже золота. Для нас же с тобой он может иметь цену, только если мы сохраним его у себя. Это наше личное дело. Знак нашего пренебрежения к ним. Наша насмешка над всеми историками. Наш плевок в лицо истории как науке. Отвези это в свой дворец в Истабале, спрячь в шкатулку, и пусть лежит там, пока не забудется или не потеряется. Таков конец всего в истории, Хамид. Надо было мне, пожалуй, оставить эту штуку там, где я ее нашел. С дурацкой возней вокруг камешков у меня покончено навсегда.

— Я буду хранить его, — сказал Хамид. — Благодарю тебя, брат мой.

Ночная тьма скрывала лицо Гордона, его устремленный в пространство взгляд, перед которым как будто звено за звеном разматывалась цепь прошлого. Но он не хотел видеть этого: для него существовало только то, что было сейчас, сию минуту, сию секунду.

Хамид между тем не пожелал остаться в долгу. Он протянул Гордону массивные золотые часы на голубом бисерном шнурке.

— Из Англии, — сказал Хамид. — Как и ты. Неутомимые и точные.

Гордон тронул часы пальцем, и они закачались на шнурке, за который их держал Хамид.

— Что это мы с тобой вдруг вздумали обмениваться подарками ночью на горе? Дурной знак, Хамид. Ты хочешь, чтоб я взял эти часы?

— Непременно. Я их носил сам не знаю зачем. Не раз уже собирался подарить тебе. Вот и подарил.

— Мне не хотелось бы брать их.

Хамид вместо ответа положил часы Гордону на ладонь и дал стечь туда же длинному бисерному шнурку. — Ты не смеешь отказываться от моего подарка. Не смеешь. Часы твои. Если они тебе не нужны, выбрось их. В них ведь нет никакого проку, только то, что они идут и идут: тик-так, тик-так, тик-так; а потом заведешь их, и они идут снова. Должно быть, у них есть свое время, которое спрятано там, внутри.

— А я остановлю их, — сказал Гордон и щелкнул крышкой часов. Открылась глазам мельчайшая мозаика, крошечное подобие небосвода со своими звездами, полумесяцами, солнцами. Гордон ухватил пальцами два рычажка и соединил их; часы стали. — Ну вот, теперь они мертвы. Пусть так и остаются; но окажи мне услугу, возьми их, спрячь и не отдавай, пока я не попрошу, иначе я их потеряю. Храни их, как мое остановившееся время, Хамид.

Я ведь еще не довершил того, для чего нахожусь здесь.

Хамид взял у него часы и сказал, что спрячет их вместе с диоритом. И поскольку иных выражений чувства не требовалось, он добавил обычным спокойным тоном:

— Вопрос не в том, довершил ты или не довершил, Гордон. Ты пришел к нам как брат и как брат служишь нашему делу.

Гордон передернул плечами, словно чтобы стряхнуть давившую его тоску, и сказал уже веселее:

— Нет. Я пришел к вам растерянный и запутавшийся, сгибаясь под бременем английских богов и богов истории…

— Это верно, — сказал Хамид.

— Но невежественные кочевники помогли мне сбросить это бремя, научив меня, что свобода — это человек.

— Однако же, Гордон, чтобы защитить от бахразских собак свое человеческое достоинство, мы и сами вынуждены поступать по-скотски.

Но Гордон стоял на своем: — Пусть, и все-таки даже под пятой бахразских захватчиков араб пустыни остается единственным человеком на земле, который знает, что такое свобода. Это у него в крови, и этого нельзя отнять. Каждый араб — бог у себя в пустыне. И я, служа ему, тоже становлюсь богом.

— Но ведь ты живешь в изгнании, — сочувственно возразил Хамид; он всегда помнил об этом и считал, что это налагает на него своего рода долг чести по отношению к Гордону.

— Господи боже! — воскликнул Гордон с гримасой отвращения. — Разве я мог бы теперь вернуться на родину и снова жить жизнью песчинки в массе? Это ли свобода — затеряться в хаосе среди миллионов? Где там человек, личность, воля? Теряется, все теряется! Вот почему я ищу все это здесь, среди невежественных бедуинов.

Хамид закрыл свои черные глаза. Да, он знает мир, сказал он. Ему знакомы страдания миллионов. Все люди — рабы, не исключая и англичан в их городах. — Но свободен ли ты здесь? — спросил он Гордона, в тысячный раз стараясь постигнуть сущность этого английского феномена. — Четыре года ты отдал борьбе, сражениям, заговорам во имя нашего дела; что же, обрел ты наконец свою желанную свободу?

— Нет! — сказал Гордон, и столько горечи было в этом коротком слове, что они подождали, пока она вся не развеется, в мягкой тишине ночи. Они молча сидели на холодном выступе скалы и при свете звезд кидали камешки в притаившуюся неподалеку ящерицу, чтобы спугнуть злых духов, насевших на ее многострадальную спину.

— Нет, — повторил Гордон задумчиво, но без гнева. — В том-то и беда, Хамид. Араб свободен душой, это у него от бога. А я — нет, потому что я не араб. Сколько б я ни старался обмануть себя и других, я — не араб.

— Так ли это важно, брат?

— Очень важно, потому что я слишком подвержен терзаниям души и слишком помню о других мирах. В сущности, я здесь, в пустыне, ищу пути для всего страдающего человечества. Свободных людей нет на земле, Хамид. Араб от рождения свободен душой, но даже он должен отчаянно бороться за то, чтобы свобода стала для него реальностью. А если бы я, скажем, умер сейчас, то умер бы в цепях, потому что я еще этой свободы не нашел — даже в виде примера. Я хочу увидеть араба свободным в его пустыне, в этом смысл моей жизни и моей борьбы здесь, потому что успех в этой борьбе будет для меня доказательством того, что свободы можно добиться. Пример — вот что мне нужно. Аравия — мой опытный участок, где испытываются надежды на свободу человека вообще…

— Если так, то позволь мне снова обнять тебя, Гордон, потому что наша потеря, значит, будет твоей потерей, а твоя — нашей. Вот истинное братство! Великий бог! Стоило померзнуть ночью в обществе ящериц на этой плешивой горе хотя бы для того, чтобы вновь поговорить о наших надеждах. Однако, — Хамид встал, — не будем увлекаться. Сейчас мы должны действовать. Ведь я уже говорил, от этого будет зависеть наша судьба, — сказал он так, словно все, о чем они беседовали здесь, было лишь продолжением прежнего неоконченного спора.

— Тогда идем на север, — сказал Гордон. — Идем на север и отобьем у бахразцев последний аэродром, который у них еще остался в пустыне.

Но Хамида уже снова одолели сомнения и тревоги. — Да, Гордон, я понимаю твое нетерпение: я и сам бы хотел освободить этот последний участок пустыни. Устремиться туда и одним ударом кончить все — соблазн велик. Но мы и так уже изнурены борьбой, Гордон, и упорное, неодолимое желание подсказывает мне, что мы должны повернуть на юг и употребить свои последние силы на то, чтобы отнять у англичан нефтепромыслы. Ведь именно нефтепромыслы были причиной нашего угнетения, из-за них все началось…

— Может быть, ты прав. Но сейчас не тронь их, Хамид. Не вступай в борьбу с англичанами. Мне нелегко давать такой совет: ты можешь подумать, что я отговариваю тебя как англичанин. Но я сейчас говорю как араб, Хамид, я думаю о твоем народе! Не вступай с англичанами в борьбу: если ты посягнешь на их нефть, они будут беспощадны.

— Знаю, Гордон, знаю. Потому и не могу решить. Я знаю, что ты прав, но душа моя рвется покончить с этим источником наших бедствий. Ведь это англичане, опасаясь за свои богатства, натравили бахразцев на нас, и если б не помощь англичан, Бахраз давно был бы разбит.

— Да, но помни одно, ради бога помни… — с силой возразил Гордон, начиная спускаться с горы. — Ради одного лишь запаха нефти англичане готовы прозакладывать Душу. А если ты протянешь к этой нефти руку, они тебя в клочья разорвут. Разделайся с бахразцами на севере, Хамид. Тогда вся пустыня станет свободной и ты сможешь договариваться и торговаться с англичанами, потому что они будут заинтересованы в мире с тобой.

Хамид вскинул руки к ночному небу и вслух дал волю своим сомнениям:

— Как же мне идти на захват аэродрома и столкновение с Бахразским легионом на севере, если я не могу рассчитывать там на поддержку своих? Племена Джаммара и Камра не пойдут за нами, Гордон. Они живут на окраине пустыни, и потому гнет и притеснения сказались на них больше, чем на всех других. Сколько раз уж мы пытались поднять их на борьбу — и все безуспешно!

— Разреши мне сделать еще одну попытку. Последнюю…

— Хорошо, изволь. Но, даже если они примкнут к нам, кто знает, что нам готовит Бахраз в Приречье. Армии мы противостоять не в силах. Самолеты нам не страшны, потому что мы передвигаемся крошечными горсточками, которые бомбить трудно. Но армия, бой по всем правилам — нет, это не для нас.

— Тогда позволь мне отправиться в Приречье и посмотреть, какими силами там располагает Бахраз. Я поведу переговоры с племенами Джаммара и Камра и побываю у старого Ашика в его селении у окраины пустыни. Отпусти меня сейчас, а перед тем, как выступать, мы с тобой встретимся снова.

— Ах! — Хамид сердито повернулся лицом к югу, и земля посыпалась у него из-под ног. — Не могу я забыть об английских нефтепромыслах. Ведь они для нас гораздо важнее, чем последняя база этих дураков бахразцев. Велика беда, что у Бахраза есть аэродром в пустыне! Нам он не опасен… пока. Там, на юге, угроза куда страшнее, Зачем англичанам эта нефть? Я вовсе не хочу драться с ними из-за нефти. Мне она не нужна…

— Тогда не задевай их, пока не покончишь с Бахразом. Тебе плохо придется, если ты нападешь на них.

— Напрасно ты так уверен в этом, Гордон, — вдруг заспорил Хамид, — Промыслы невелики; особого значения они иметь не могут. Здесь нет таких залежей нефти, как в Иране или на Бахрейнских островах. Предприятие совсем маленькое…

— Но с большими возможностями…

— Совсем маленькое, и охраняет его только горстка солдат из Бахразского легиона. Нас там не ждут. Сейчас самое подходящее время. Сейчас или никогда; еще немного — и будет уже поздно.

— Они начнут с тобой войну, Хамид. И даже если тебе удастся завладеть их промыслами, все равно они туда вернутся. В Ираке стоят английские войска и английские самолеты.

Хамид кивнул головой.

— Я знаю. Это-то и страшит меня. Я знаю, что захватить эти небольшие нефтепромыслы — значит бросить вызов целому миру, могущественной британской державе. Потому я и медлю, Гордон. Я боюсь, как бы это не кончилось для нас катастрофой. А в то же время выхода нет. Если англичане останутся здесь, мы всегда будем терпеть притеснения — не от них, так от их приспешников. И племенам все равно придется плохо. Англичане были и будут богаты, а мы были и будем бедны и угнетены.

— Хорошо! Тогда идем на юг и кончим с этим! — запальчиво вскричал Гордон.

Хамид усмехнулся и положил ему руку на плечо.

— Не спеши соглашаться со мной очертя голову, — сказал он. — Мне больше нравится, когда ты споришь. Я знаю, ты прав во всем, что ты говорил о бахразцах и англичанах. Но и я тоже прав. И потому мне трудно решить. По счастью, мы можем не торопиться с решением: впереди еще два месяца зимней слякоти, и до весны никто нас не будет трогать. Поезжай к Талибу, поезжай к Юнису Ибрахиму в Камр и попробуй еще раз поговорить с ними. Присмотрись поближе к аэродрому, поразведай, что делает Азми-паша и его Легион. А я тем временем побываю у наших друзей на юге и узнаю, на какую поддержку мы там можем рассчитывать против англичан или против бахразцев. Постараюсь еще раз повидать нефтепромыслы и взвесить все шансы на успех. А потом мы встретимся снова и будем решать. Доволен ты таким предложением, брат мой?

— Более чем доволен. Я сегодня же, сейчас же тронусь в путь.

— Нет, нет! Поспи хоть одну ночь! — сказал эмир. — Тебе нужен отдых, и незачем так торопиться.

— Я не могу спать, пока эта задача не решена, Хамид. Мне не терпится довести дело до конца.

Хамид вздохнул.

— Всем нам хотелось бы этого, — сказал он. — Но как странно, что для тебя тут на карту поставлен целый мир — решается судьба множества человеческих свобод. Я надеюсь, мы поможем тебе найти ответ на все мучающие тебя вопросы, брат мой. Что до меня, я думаю об одном: о своем народе. Я хочу добиться для него свободы и счастья. Больше мне ничего не нужно, Гордон. Я хочу, чтобы мой народ жил свободным среди родной пустыни и чтобы ему не мешали ни корыстолюбивые чужеземцы, ни наемная военщина Бахраза. Жить мирно на своей земле — может ли быть стремление более простое и законное перед богом и людьми? Разве не того же хотят и англичане? Но у них это есть. У нас же вся жизнь уходит на борьбу то с одним, то с другим угнетателем. И вот дошло до того, что ради достижения своей цели мы вынуждены напасть на англичан, хозяйничающих в нашей Аравийской пустыне. Так скажи, почему? Почему ценой свободы должно стать то, что грозит нам смертельной опасностью, может быть, гибелью? Зачем такая нелепость, такая несправедливость?..

— Такая ненависть… — в тон ему вставил Гордон, содрогнувшись всем своим небольшим телом.

— Ненависть? — повторил Хамид, словно пробуя это слово на вкус. — Нет, ненависти во мне больше нет. Я не хотел бы воевать ни с бахразцами, ни с англичанами. Зачем? Я не питаю к ним вражды. Я знаю только одно: им не место здесь, и, для того чтобы их здесь больше не было, я готов убивать их. Но ненависти у меня нет ни к кому, даже к Азми-паше и его свирепому Легиону. Знаешь что, Гордон? Если бы я мог быть уверен, что, прекратив борьбу и оставив англичанам их нефть, а бахразцам их земли на окраине пустыни, мы все же сможем добиться свободы, если бы мне в том был порукой бог, — я тотчас же повернул бы назад и не стал посягать на эти ненужные мне чужие владения.

— Праздные мечты, — угрюмо отозвался Гордон.

— Да, судьба велит иначе. Я не могу оставить все так, как есть. Хочу я или нет, я должен идти до конца — до той грозной и нежеланной развязки, которую мы сами навлекли на себя: и я, и бахразцы, и англичане. Теперь этой развязки уже не избежать.

— Узнаю шаги бога истории, — сказал Гордон, закинув вверх свою большую голову, как будто именно оттуда, сверху, слышались эти шаги. — Словно козы на привязи, мы топчемся вокруг прошлого и не можем от него уйти. История — вот тот враг, против которого мы здесь ведем войну, Хамид. И это наш общий враг. Я должен одержать над ним победу. Ведь одолеть неизбежность — это и значит обрести свободу.

— Теперь мне ясно, какой путь избрать, — сказал Хамид полушутливо. И, тут же забыв о Гордоне и его идеях, он поднял голову к зимнему небу, взглядом отыскивая в вышине Плеяды; потом слегка раскинул руки и заговорил, обращаясь к ночи: как в каждом арабе, в нем жило стремление к высшей, отвлеченной справедливости. — О ночь, звездная ночь! Почему ты не хочешь указать путь своим любимым детям — арабам? Если б можно было определить этот путь с помощью приборов, формул, навигационных карт! На север или на юг? Вот она, северная звезда. Восток, запад, север, юг? Где искать свободу, скажи. Где искать свободу арабу теперь, когда судьба столкнула его с чужой алчностью и чужой жестокостью? Нефть, пушки, трусливые, подлые самолеты! Какое дело до них арабу? Что им нужно от него здесь, в его родном краю? Почему мы должны выбирать между ними и зависеть от сделанного выбора, почему, о ночь?

— Берегись, Хамид, — лукаво сказал Гордон. — Как бы эта прекрасная ночь не размокла от твоих жалоб и не кончилась дождем.

— Пусть прольется дождь. Это тоже судьба! — сказал Хамид. — Ведь судьба всегда готова обрушить на нас какую-нибудь неожиданность. — И, глядя на звезды, он в подтверждение своих слов прочел нараспев стих из Гарифа: «Покорно и безмятежно ждем мы велений судьбы».

Они продолжали спуск, поочередно декламируя полустишия одной из Муаллак[3], где речь шла о звездном дожде, о ягнятах, пасущихся в долине, о прахе развалин и о том, как хорошо ранним утром трогаться в путь вместе с женщинами, прекрасными, как белые лани, мчащиеся на зов своих детенышей.

Вот о чем говорили им звезды аравийского неба.