"Герои пустынных горизонтов" - читать интересную книгу автора (Олдридж Джеймс)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Гордон не мог успокоиться. Душила ненависть, потребность уничтожить что-нибудь гнусное, отвратительное. Теперь ему очень нужны были его люди, его бродяги. Готовый во всем видеть иронию судьбы, он был уверен, что они за это время разбежались — именно потому, что они нужны ему.

Но Вади-Джаммар встретило его запахом верблюжьего навоза, перемешанным с испарением многих человеческих тел. Людей и верблюдов за это время стало чуть не впятеро больше. Все ущелье пестрило беспорядочными группами, люди копошились на песчаном дне, карабкались по кручам склонов, хлопотали у костров — целая армия, вполне реальная, вооруженная, воинственно настроенная и нуждающаяся только в сильной руке, которая сумела бы ее дисциплинировать.

Он не понимал, как это случилось. Он даже был уязвлен тем, что отряд вырос и окреп в его отсутствие. Но, заняв свое место главаря, он убедился, что он — это по-прежнему он, даже в глазах новых пришельцев. Эти люди, которые никогда раньше его не видели и еще не научились испытывать перед ним благоговейный страх, все же знали его и заранее принимали его власть как нечто само собой разумеющееся.

Смит тоже не терял времени даром. Ущелье вдруг огласилось грохотом моторов, и три броневика торжественно проехали перед восхищенными зрителями, сгрудившимися вдоль склонов и боевыми криками приветствовавшими Смит-пашу, который добыл им эти замечательные машины.

Смит подошел к Гордону.

— Справляются все-таки с грехом пополам, — сказал он, словно оправдываясь: речь шла о вновь обученном экипаже броневиков. — Но на обучение этих сумасшедших водительскому искусству у меня ушел чуть не весь наш бензин. Придется пополнить запас, иначе машины на далекое расстояние идти не могут.

Слушая гул восхищения, поднявшийся вокруг машин, Гордон смотрел на своего английского собрата и думал о том, что, будь у Смита уменье овладеть людьми и вдохновлять их на большие дела, эти три машины завоевали бы ему безраздельную преданность толпы, переполнявшей вади. Он и сейчас пользовался общим расположением и доверием; и хоть кругом и посмеивались над его физиономией типичного англичанина, над его брюками, мягкой, рассыпающейся шевелюрой и слезящимися глазами, но любой из этих людей готов был пойти за ним всюду, куда пойдут его большие механические звери.

— Почему вы не ушли, Смит? — спросил его Гордон. — Почему, скажите? Ушли бы лучше и позаботились лично о себе.

Смит ожидал похвалы, а услышал насмешку. — А с какой стати мне было уходить? — спросил он, явно обиженный. — Ведь нам же предстоит захват аэродрома! Разве не это ваша цель?

— Да, черт возьми, да! Именно это моя цель, — сказал Гордон, и в его ответе Смит почувствовал не иронию, а что-то иное. — Да! Пора уже нам взять аэродром! Взять — и покончить с этим! — Голос Гордона звучал глухо. — Как ваши горе-водители справляются с песками пустыни?

— Не знаю. Мы ни разу не выезжали из вади, я боялся, что нас могут заметить.

— Попробуйте выехать как-нибудь ночью. Надо же вам испытать своих учеников на деле. Кстати, как вы их отбирали?

Смит тряхнул головой; проявленный Гордоном интерес мгновенно растопил его обиду. — В водители просился весь лагерь. Я взял тех, кто мне казался более исполнительным. Минка так приставал ко мне, что пришлось и его взять. Он хоть не первый раз в жизни видит автомашину.

— Но ведь техника требует дисциплины, а дисциплина и Минка — это несовместимо.

— Представьте себе, он с самого начала отказался от всякого озорства и взялся за дело вполне серьезно. Даже чересчур серьезно. Сейчас он у меня лучший ученик. И не упускает случая покомандовать другими. Он уже научился орудовать гаечным ключом.

— Гаечным ключом! — Гордон оглянулся и увидел Минку, который в эту самую минуту вылезал из люка башни. Он ругнул кого-то, оставшегося внутри, затем соскочил на землю и принялся с деловым видом расхаживать вокруг броневика, время от времени тыча босыми пятками в шины и начальственно покрикивая на окруживших машину бедуинов в лохмотьях. Заметив Гордона, сидевшего на скале, он широко ухмыльнулся.

— Минка! Иди сюда!

В мгновение ока Минка вскарабкался наверх, успев осыпать бранью тех, кто ему попался на дороге. — Господин! — кричал он Гордону еще издали. — Ах, господин, какие замечательные штуки эти машины! Не трать больше времени, йа Гордон. Сядем на машины, поедем и сокрушим всех бахразцев. Имса-хум! И-дим-хум![14] Как наподдадим им в зад!

Он волчком вертелся вокруг Гордона, выкрикивая свой новый боевой клич.

— А как же верблюды? — спросил его Гордон.

— Нет, нет, Гордон! Ты меня больше не сажай на этих глупых животных! Позволь мне оставаться с машинами и со Смит-пашой. Умоляю тебя, Гордон.

— А Нури?

Оказалось, что маленький Нури не захотел отстать от своего неугомонного дружка. Гордон взглянул и увидел мальчика в люке башни; странно было, что из железного ящика вдруг вылезает такая хрупкая, грациозная фигурка.

— Знаешь, я теперь кто, Гордон? — сказал маленький Нури, сморщив свое безмятежное, ясное лицо. — Меня дразнили верблюжатником, а теперь вот я при машине. Я техник-механик.

— Это он из-за меня! — закричал Минка. — Я сам пошел и его потащил.

— Минка не хотел идти без маленького Нури, — сказал Смит. — Ну, я приставил Нури к башенному орудию, и показал ему основные приемы. Ничего, справится. Он маленький, ему легко изворачиваться там в тесноте.

— Значит, с верблюдами покончено? — спросил Гордон маленького Нури. — Ты предпочитаешь, чтобы тебя насмерть растрясло в этой железной клетке или чтобы дым выел тебе глаза?

— Нет, Гордон. Но я хочу быть вместе с Минкой! — Нури переминался с ноги на ногу, озадаченный этим выбором, который он уже сделал. Вольнолюбие погонщика верблюдов отступило перед более сильным, более глубоким чувством — человеческой привязанностью.

— А со мной, значит, уже не поедешь? — спросил Гордон, зная, что этим он совсем расстроит мальчугана.

— Нет, нет, господин! — вскричал маленький Нури. — Я поеду с тобой. Вели Минке забыть про машину, и пусть все будет, как было раньше. Хорошо? — Голос его звучал умоляюще, но какие-то нотки предвещали один из тех приступов ярости, которые с ним иногда случались, — и виноват был Минка, толкавший его в бок, чтобы он замолчал.

— Не нужно. Отправляйся вместе с Минкой, — сказал Гордон, решив про себя, что раз уж он лишился одного из своих маленьких друзей, ни к чему ему держаться за другого.

— Я поеду с тобой, — уже строптиво настаивал Нури.

— Ты ведь все равно будешь со мной.

Но маленький Нури все еще был на грани вспышки.

— Тебе же не придется все время сидеть в машине, — ласково сказал Гордон. Он теперь знал, что стоит ему захотеть, и он вернет себе обоих — даже Минку.

Нури просиял, обрадованный таким решением вопроса. Он даже засмеялся от радости и стал просить у Гордона прощения за свою полуизмену.

— Ступайте оба, только не вздумайте баловаться с машиной, — сказал Гордон, жестом отсылая их вниз, к их новому господину. И снова он пожалел о том, что Смиту и в голову не приходит, какую он одержал победу, едва не отняв у него привязанность этих двух юнцов. Он посмотрел на Смита, и таким недоуменно-тоскливым был этот взгляд, что Смит решил: ну, все в порядке, он прощен и даже заслужил одобрение.

Но в холодном, суровом мире Гордона, видно, что-то произошло за время его одиноких странствований. Фримен и Мустафа пользовались теперь в лагере полной свободой, и Мустафа, безобразный сборщик налогов, успел даже сделаться общим любимцем; сначала ему поручали всякую грязную работу, донимали его придирками и насмешками, порой даже били; однако ничто не могло вывести его из себя, заставить быть грубым и невежливым даже с дикарями, и этим он в конце концов снискал себе расположение отходчивых сынов пустыни — теперь они называли его братом и готовы были делить с ним все, что имели. Гордон, увидя пленников на свободе, нахмурился.

— Кто разрешил им разгуливать по всему лагерю? — спросил он.

— Я разрешил, — ответил Смит. — Фримен дал мне слово, что они никуда не убегут. А держать их под стражей было очень трудно. И потом я был уверен, что вы бы этого сами не захотели. В разговоры я с ними не вступаю, — добавил он, словно желая подчеркнуть свою лояльность.

— Вы дурак, — сказал ему Гордон. Проявления самостоятельности и лояльности со стороны Смита на этот раз не смешили, а раздражали его. Ему было не до смеха. — Выведите англичанина в пустыню и отпустите на все четыре стороны. А потом скажите Бекру, пусть выведет Мустафу и проткнет его своей саблей!

— Но он же ничего не сделал! — запротестовал Смит.

— Скажите Бекру, — настойчиво повторил Гордон.

— Сами скажите, — буркнул Смит. — Бекр теперь разыгрывает господина над этим полчищем бродяг, и с ним совсем сладу нет. Не вижу другого способа разговаривать с ним или с Али, как только взяв их за горло.

Гордон пожал плечами и уже готов был отдать Бекру приказ разделаться с бахразцем, но тут неожиданно подоспел Фримен и спас своего спутника тем, что посоветовал Гордону его остерегаться: Мустафа считает себя кровником Гордона и готов убить его при первом удобном случае. После такого предостережения Мустафа, разумеется, мог ничего не опасаться со стороны Гордона.

Но Фримен этим не ограничился, а предложил самому Гордону путь к спасению: если только Гордон образумится и перестанет путаться в дела племен, лондонские власти простят его, все его прегрешения будут забыты и ему разрешат уехать из Аравии.

— Я беру это на себя, — сказал Фримен. — Все будет улажено тихо, без шума. У меня имеются необходимые полномочия.

Гордон смотрел, как Фримен старательно шевелит губами, словно не произносит закругленные, правильные фразы, а сбивает масло. Он едва мог припомнить Фримена среди своих однокашников; может быть потому, что терпеть не мог жизнерадостных рутинеров и всегда спешил вычеркнуть их из своей жизни и памяти. Но ему вспомнилась придуманная кем-то кличка «душа общества». Так звали Фримена за то, что он считал своим непременным долгом постоянно общаться с другими студентами — не только на занятиях, но и в бесчисленных университетских клубах: водных, крикетных, дискуссионных, политических. Учился Фримен на юридическом факультете, его специальностью была организация управления в колониях. Британскую империю он неукоснительно именовал Содружеством наций и всех студентов-арабистов, среди которых были и белые и цветные, звал, как принципиальный сторонник равенства, просто по имени. Предполагалось, что это и есть социализм. Величайшими людьми прошлого, по его скромному и оптимистическому убеждению, были все покойные генеральные прокуроры. Достигнуть поста генерального прокурора — вот к чему сводились его вполне добропорядочные умеренно-честолюбивые мечтания. Теперь Гордон его хорошо припомнил.

— Зачем вас сюда прислали? — спросил его Гордон.

— Как зачем? Ведь это же моя специальность.

— А не получается, что вы дублируете генерала Мартина?

— Ах, Мартин!.. Видите ли, у нас считают, что он чересчур медлителен. Тянет, выжидает. Вот и приходится вмешиваться. Сами понимаете.

Да, Гордон понимал. Он понимал, что представляет собой ведомство Фримена, — выводок политических недорослей, которым правительство дает много воли и мало указаний, а потому они и поступают, как им заблагорассудится.

— Генерал Мартин знает, что делает, — настаивал Гордон. — А вы? Ведь вы, кажется, были христианским социалистом или чем-то вроде этого. С каких это пор социалисты занимаются подкупом и срывом восстаний? Или ваш социализм уже кончился? А, Фримен?

— Ах, бросьте, пожалуйста! — Фримен понимал, что Гордон его поддразнивает. — Конечно, я социалист. Разумный человек не может не быть социалистом. Но это не снимает с нас ответственности. Лучше действовать подкупом, чем допускать братоубийственную резню. Ценою золота мы обеспечиваем мир и порядок, доброжелательство и разумную умеренность в политике. Когда-то и вы делали то же самое.

— Верно. А теперь вот искупаю свои грехи.

— Тем, что подстрекаете арабов к восстанию? — Он засмеялся. — Забавно!

— Ехали бы вы в Англию! — сказал Гордон. Он злился, чувствуя, что этот типичный образец славного малого неуязвим для его издевательств. — Отсюда вы вольны уйти, когда вам вздумается. Я вас не держу. Зачем терять время попусту? Уезжайте в Англию, Фримен.

— Все в свое время, — засмеялся Фримен. — В данный момент я, так сказать, сижу у вашего порога и вовсе не собираюсь его покидать. К тому же, если я отсюда уйду, кто-нибудь из ваших симпатичных друзей прирежет меня в первые же полчаса пути. Лучше уж я подожду немного.

Гордон пожал плечами. — Все равно этим кончится.

— Только вот что, Гордон. Я тут без вас дал слово, что не убегу. Но раз уж вы здесь, я беру свое слово назад. Так что можете меня взять под стражу, если угодно. И предупреждаю еще, что я всех, кого смогу, буду агитировать против вас — начиная от Смита и кончая этими вашими двумя записными душегубами. — Фримен явно питал надежду на успех.

Гордон болезненно поморщился, и глаза у него посветлели. — Агитируйте, кого хотите. Бегите, если можете. — Он посмотрел на Фримена колючим взглядом, но Фримен посмеивался как ни в чем не бывало. — Я вмешиваться не стану, — сказал Гордон, — потому что за целость вашей шеи я больше не отвечаю.

После этого Гордон позабыл о существовании Фримена или, во всяком случае, делал вид, что не замечает его. Ему нужно было навести какую-то дисциплину и порядок среди своего буйного воинства, и решению этой задачи он предался с прежним пылом. Однако мысли его все время где-то витали, и он уже не носился по лагерю, как бывало раньше. Он двигался неторопливо, словно даже нехотя, как будто в физическом усилии было что-то постыдное. Но его внутреннее беспокойство не улеглось и порой прорывалось в припадках гнева, увеличивавших число обиженных и недовольных среди его людей.

Он сам на себя злился за это; и не столько по необходимости, сколько из-за того же внутреннего беспокойства повел однажды небольшой отряд в набег, чтобы добыть нужный Смиту бензин.

Нападению подвергся лагерь мелиораторской партии — Бахраз вел на окраине пустыни крупные мелиоративные и ирригационные работы. На большой территории разбросаны были строения и механизмы. Лагерь охранялся, но охрану быстро и без шума перерезали. Гордон собственными руками убил одного из часовых, и тотчас же все в нем возмутилось против этого поступка, как будто, посягнув на чужую жизнь, он надругался над собственной! Ему было нестерпимо противно. Даже жалость причиняла боль. Но напряжение воли, мысли о мести, о неизбежности того, что произошло, помогли ему пересилить себя. И пока Смит грузил в машину продовольствие и бензин, Гордон думал о том, что у него есть еще один неоплаченный долг.

— Можно как-нибудь быстро разбить эти машины? — спросил он Смита.

— Эти? — переспросил Смит, указывая на тени, маячившие невдалеке. — Так ведь это обыкновенные экскаваторы.

— Знаю. И они пядь за пядью разрушают пустыню.

Смит покачал головой. — Чтобы убить человека, достаточно вонзить ему нож в сердце, — сказал он, — но уничтожить машину можно, только изломав все ее части. Все до единой!

— В этом хвастливом утверждении заключена самая сложная из мировых проблем, — горько усмехнулся Гордон.

Они пустились в обратный путь, не тронув машин. Но, вернувшись в вади, Гордон все же почувствовал, что после этого набега у него уже не так пусто внутри. Томившую его злобу хоть частью удалось утолить, и можно было продолжать начатое дело. Развязка, однако, наступила неожиданно и быстрей, чем он мог думать, — в вади во весь опор прискакал Фахд, молодой камрский шейх, с вестью, что на его отца, бедного Юниса, напал Талиб. Идет чудовищная резня.

Итак, на окраинные племена больше нечего было надеяться, и завершительный акт восстания становился теперь необходимостью.