"Психоз 2" - читать интересную книгу автора (Блох Роберт Альберт)

1

Норман Бейтс смотрел в окно библиотеки, изо всех сил стараясь не замечать решетку.

Просто не замечай ее, и все. Это такое счастье, когда чего-то не замечаешь. Но счастья не было — да и какое может быть счастье за решетками больницы штата. Когда-то это была клиника для душевнобольных преступников. Теперь мы живем в более просвещенном веке, и ее больше так не называют. Однако решетки на окнах остались, а он за ее стенами и смотрит в окно.

«Решетка на окне — не клеть, а стены — не тюрьма».[3] Это сказал поэт Ричард Лавлейс, давно, еще в семнадцатом веке.[4] И Норман сидит тут давно — не триста лет, конечно, хотя порой ему кажется, что прошло несколько столетий.

Что ж, раз уж ему приходится сидеть, то, пожалуй, лучше библиотеки места не найти, а быть библиотекарем — несложная работа. Очень немногие пациенты интересуются книгами, и у него предостаточно времени, чтобы почитать в одиночестве. Так он познакомился с Ричардом Лавлейсом и со всеми другими: сидел спокойно в прохладе и полумраке библиотеки, один день, другой… Ему даже выделили письменный стол, демонстрируя, что доверяют ему, знают, что он человек ответственный.

Норман был благодарен за это. Но в такие минуты, когда светило солнце и за окном пели птицы, он понимал, что Лавлейс — лжец. Птицы были свободны, тогда как он, Норман, — в клетке.

Он никогда ничего не говорил доктору Клейборну, потому что не хотел расстраивать его, но не чувствовать этого не мог. Это так несправедливо, так нечестно.

По какой бы причине он ни попал сюда, — что бы ему об этом ни говорили, если только это была правда, — это случилось уже давно. Очень давно, в другой стране, и та женщина мертва. Теперь он знает, что он — Норман Бейтс, а не его мать. Он больше не безумен.

Разумеется, сегодня никого нельзя назвать безумным. Что бы человек ни сделал, он не маньяк; у него просто нарушение психики. Но у кого не будет этого нарушения, если запереть его в клетку с группой ненормальных? Клейборн так их не называл, но Норман, увидев человека, мог сказать, нормален тот или нет, а за долгие годы он многих перевидал. Шизики, вот как их называют. Но теперь последнее слово за телевидением, теперь оно дает имена — «психи», «чокнутые», «с приветом». Как там шутили стендап-комики в ток-шоу насчет игры неполной колодой?[5]

Что до его колоды, то она полная, хотя карты и против него. И он не купится на эту насмешливую терминологию, к которой они прибегают, говоря о серьезной болезни. Странно, зачем все стараются прикрывать правду всяким вздором? Зачем прибегают к жаргонным словечкам, когда надо сказать «умереть», и говорят «сыграть в ящик», «протянуть ноги», «скапуститься», «окочуриться», «дать дуба»? Чтобы таким легким способом отогнать нешуточные страхи?

Что значат слова? «Палки и камни могут сломать мне кости, но слова не ранят меня никогда».[6] Еще одна цитата, но не из Ричарда Лавлейса. Так говорила Мама, когда Норман был еще маленьким мальчиком. Но Мама уже умерла, а он все еще жил. Жил и находился в клетке. И знание этого доказывало, что он психически здоров.

Если бы они только поняли это, то осудили бы его за убийство, признали бы виновным и приговорили к тюремному заключению. Через несколько лет — самое большее семь-восемь — он вышел бы. Вместо этого они сказали, что он психопат, но ведь это не так; это они ненормальные, раз заперли больного человека на всю жизнь, а убийцам позволяют разгуливать на свободе.

Норман встал и подошел к окну. Он прижался лицом к стеклу и теперь мог видеть двор, залитый ярким весенним солнцем воскресного дня. Птичьи голоса зазвучали ближе, успокаивающе, мелодичнее. Гармония солнца и пения птиц, музыка сфер.

Когда он впервые попал сюда, не было ни солнца, ни песен — лишь чернота и крики. Чернота была внутри него, там, куда он мог спрятаться от реальности, а крики исходили от демонов, преследовавших его с угрозами и обвинениями. Однако доктор Клейборн нашел способ разыскать его в темноте и сумел изгнать демонов. Его голос — голос разума — заставил смолкнуть крики. Норману потребовалось немало времени, чтобы выбраться из своего убежища и услышать голос рассудка, голос, который сказал ему, что он — не его мать, а… как они сказали?.. что он — это он. Человек, который причинял зло другим, но сам этого не осознавал. Не осознавал ни своей вины, ни ответственности. Чтобы это понять, надо было пройти курс лечения, признав, что это необходимо.

И он лечился. Без смирительной рубашки, без палаты, обитой войлоком, без успокоительных средств. Как библиотекарь, он получил доступ к книгам, которые всегда любил, а телевидение открыло ему еще одно окно в мир, окно без решетки. Жизнь здесь удобна. И он привык к тому, что он один.

Однако в такие дни, как этот, Норману недоставало общения с другими людьми. Настоящими людьми из плоти и крови, а не героями книг или телевизионными образами. Если не считать Клейборна, то врачи, сестры и санитары появлялись лишь от случая к случаю. А теперь, выполнив свою задачу, доктор Клейборн большую часть времени проводил с другими пациентами.

Норману это не нравилось. Теперь он стал самим собой и больше не имел отношения к психам. Их бормотание, гримасы и ужимки тревожили его, и он предпочитал их обществу уединение. Этого Клейборн изменить не мог, хотя и пытался. Именно он уговорил Нормана принять участие в любительской театральной постановке, и какое-то время это казалось интересным. Во всяком случае, на сцене Норман чувствовал себя в безопасности, особенно когда огни рампы отделяли его от публики. Оттуда он мог все контролировать, заставляя зрителей смеяться или плакать по своему желанию. Самое большое удовольствие он получил, когда играл главную роль в «Тетушке Чарли»,[7] — он сыграл ее увлеченно, сыграл так хорошо, что снискал восторженные аплодисменты, — но в то же время он осознавал, что это всего лишь представление, обман, притворство.

Именно так и сказал потом доктор Клейборн, и только тогда Норман понял, что все это было устроено заранее, что это преднамеренное испытание его способности действовать самостоятельно. «Ты должен гордиться собой», — сказал ему Клейборн.

Но было кое-что еще, чего Клейборн не понял, чего Норман ему не сказал. Страх, который охватил его в самом конце, перед финальным разоблачением героя, в тот момент, когда, жеманясь, размахивая руками и раздаривая кокетливые улыбки, Норман растворился в роли. В тот момент он стал тетушкой Чарли — если не считать того, что веер в его руке был уже не веером, а ножом. А тетушка Чарли стала настоящей живой женщиной, старой женщиной, как его Мама.

Момент страха… или момент истины?

Этого Норман не знал. И не хотел знать. Ему просто захотелось навсегда оставить любительские постановки.

Сейчас, глядя в окно, он отметил, что солнце быстро скрывается за тучами; на горизонте появились грозовые облака, а деревья вдоль парковки затряслись под напором быстро набиравшего силу ветра. Трели уступили месту хлопанью крыльев: птицы снялись с раскачивавшихся веток и, взмыв в потемневшее небо, разлетелись в разные стороны.

Однако встревожили их не облака. Они улетели потому, что на парковку въехали машины. А потом из машин вышли люди и направились к входу в больницу, как делали каждое воскресенье в приемный день.

«Ой, Мама, смотри, какой смешной дядя!»

«Нельзя так говорить, Джуниор! И помни, что я тебе говорила: не корми психов».

Норман покачал головой. Нельзя так думать. Эти гости — друзья, члены семьи, и пришли они сюда потому, что кто-то из пациентов им дорог.

Но они пришли не к нему.

Несколько лет назад приезжали журналисты, но доктор Клейборн не пустил их к нему, даже несмотря на то, что Норман явно шел на поправку. После этого никто не появлялся.

Большинство тех, кого он знал, умерли. Мама, девчонка Крейн и тот детектив, Арбогаст. Он теперь был один, и ему оставалось лишь наблюдать за тем, как приезжают незнакомые люди. Несколько мужчин, дети, но в основном женщины. Жены, возлюбленные, сестры, матери с подарками и любовью.

Норман сердито смотрел на них. Эти люди ничего для него не значили, они ничего ему не принесут. Только и сделали, что распугали птиц. А это жестоко, ему всегда нравилось, когда вокруг него были птицы — даже те, из которых он много лет назад делал чучела, когда увлекался таксидермией. Это было не просто хобби: он проникался к ним настоящим чувством. Святой Франциск Ассизский.

Странно. Почему он об этом вспомнил?

Приглядевшись, он нашел ответ. Большие птицы внизу устремлялись прочь от фургона на парковке, стоявшего у наружных ворот. Прищурившись, он даже смог разобрать надпись на боку фургона: Святой орден юных сестер милосердия.

Птицы были теперь почти прямо под ним. Два больших черно-белых пингвина вразвалку шли к входу. А что если они проделали весь этот путь с Южного полюса только затем, чтобы увидеться с ним?

Безумная, однако, идея.

А ведь Норман больше не безумен.