"Фронтовое братство" - читать интересную книгу автора (Хассель Свен)

VII. Малыш заключает помолвку

Бордель привели в порядок. Пыли на балках больше не было. Появились новые девицы. Большая рыба, висевшая над столом мадам, исчезла. Вместо нее на стену повесили бычью голову. На один из рогов кто-то повесил чулки-паутинки и голубые трусики. Их оставили висеть в виде своеобразной торговой марки.

Легионер, разумеется, не мог принять участия в этой игре. Когда мы удалились с девицами, он сел за стол с пятью бутылками вина и тарелкой какой-то чертовщины из китайского ресторанчика в подвале.

Две побывавших в Африке девицы остались развлекать его. Казалось, что чувствуется запах верблюдов.

На поставленных в ряд столах танцевала совершенно голая женщина. Она изгибалась и вертелась в танце, выпячивала живот и кружилась колесом. На ее теле играли разноцветные подсветки, красный луч постоянно останавливался на самых интимных местах.

Удержать Малыша было невозможно.

В конце концов Легионеру пришлось оглушить его бутылкой.

После ночной экскурсии я вернулся в госпиталь перед самым обходом.

Товарищи покрывали меня, но Линкор, как обычно, была на месте. Она видела, как я вошел. Бросила на меня убийственный взгляд и огласила пустые коридоры своим мужским голосом:

— Быстро марш в палату, поросенок!

— Иду, сестра, — ответил я негромко.

Выражения, рокотавшие подобно затихавшему грому у меня за спиной, были отнюдь не материнскими

— Хорошо было? — с любопытством спросил Малыш. И, не дожидаясь ответа, усмехнулся. — Я сам только что вернулся с похождений. Сразу с троими. Пробовали когда-нибудь такое? Будто попал прямо в рай — тот самый, о котором твердит эта чешская свинья Мориц, — где тебя встречает музыка арф и пение девочек-ангелочков в сиреневых трусиках и узеньких лифчиках с красными бантиками.

Он щелкнул языком и облизнул полные губы. Собрался рассказать о ночных похождениях более подробно и красочно, но ему помешал обход.

Доктор Малер остановился у койки Морица и взглянул на индивидуальную карту пациента, которую подала ему Линкор. Как обычно, он мурлыкал песенку. Одними губами. Немного почитал и замурлыкал снова низким голосом, пристально глядя на судетского добровольца.

— Ну, как себя чувствует наш искатель приключений?

— Неважно, Herr Oberstabsartz[74], — прокричал Мориц, как учил его унтер-офицер в учебке.

На губах доктора Малера появилась легкая улыбка.

— Вот как? Мой дорогой друг, ты далеко не так плох, как тебе кажется.

Он повернулся к Малышу, лежавшему в положении «смирно», вытянув руки вдоль боков. Выглядел Малыш потрясающе глупо.

— Этот пациент чувствует себя лучше!

Малыш испуганно ахнул, но доктор Малер не услышал этого. Улыбнулся и снова принялся мурлыкать губами.

— Общее состояние пациента в данных обстоятельствах превосходное. Пациент просит выписать его в свою дивизию, в батальон выздоравливающих.

Малыш приподнялся на локте и уставился на него в крайнем изумлении. Главный врач посмотрел на здоровенного хулигана и улыбнулся.

— Поскольку удовлетворить желание пациента возможно, он будет выписан…

Доктор Малер стал считать по пальцам.

— Во вторник, седьмого числа, — подсказала Линкор.

Доктор Малер слегка улыбнулся и дружелюбно кивнул ей.

— Отлично, сестра. Во вторник, седьмого.

Малыш разинул рот. В глазах его стоял ужас. Он понимал так же мало, как и мы, что на уме у главного врача.

Линкор записала это распоряжение протестующе скрипевшей авторучкой. Ее круглые щеки сияли.

Малыш бросил на нее душераздирающий, молящий взгляд.

Доктор Малер быстро повернулся к койке Морица. Взял руку судетца и, к нашему облегчению, сказал:

— Желаю всего наилучшего! Надеюсь, ты у нас хорошо отдохнул.

Малыш с облегчением откинулся на подушку.

— Этот пациент бледен, — сказал доктор Малер, глядя на него.

Линкор фыркнула и протянула главному врачу его индивидуальную карту, где говорилось больше о дисциплинарных взысканиях, чем о болезни. Врач потрогал большой шрам Малыша, послушал сердце. Потом легкие.

— У пациента сильно затруднено дыхание. Воспалены бронхиолы, — продиктовал он.

Линкор неохотно записала это скрипевшей авторучкой.

На лице Малыша появилось выражение безграничного страдания.

— Неприятный запах изо рта, язык сильно обложен.

Малыш далеко высунул язык. Громадный кусок грязного мяса, сильно попорченный табаком и алкоголем.

— А в остальном как дела, мой друг? — саркастически спросил доктор Малер, глядя в страдальческое лицо Малыша.

— Herr Oberstabsartz, когда лежу, то чувствую себя хорошо, — заговорил Малыш голосом умирающего. — Но как только встану, становится плохо. — И выразительно махнул рукой. — Становлюсь как пьяный, Herr Oberstabsartz, голова кружится. Руки слабеют, как было бы, если б вернулся в этот клоповник утром в четыре часа, обойдя все кабаки в городе. Скверно, Herr Oberstabsartz, очень скверно. Только в горизонтальном положении хорошо.

— Гммм.

Доктор Малер кивнул, задумчиво мурлыча марш Радецкого[75].

На миг показалось, что Малыш хочет присоединиться к мурлыканью, но не успел он начать, как доктор Малер кивнул снова.

— Понимаю. Никакого аппетита, только жажда?

— Никакого, — слабо простонал Малыш, не имевший ни малейшего представления о том, что такое аппетит.

Доктор Малер с улыбкой кивнул и продиктовал:

— Пациент будет неделю на щадящей диете. С койки ни в коем случае не вставать. Горячие грелки. Теплые компрессы. Контрастные ванны. Клизмы. Кроме того, думаю, нужно сделать пробный завтрак с помощью резиновой трубки.

Линкор злобно усмехнулась, обнажив желтые зубы. Доктор Малер кивнул Малышу и пошел к другим пациентам.

Малыш не осознал полностью весь ужас случившегося, пока не кончился обход. Он сыпал проклятьями и бранью, но понимал, что облегчения этой участи не будет.

Линкор сама взялась ставить ему клизму и обращалась с ним отнюдь не деликатно.

Они кричали, рычали, угрожали. Оба не замечали ничего, кроме друг друга и инжектора. Малыш должен был держать трубку. Вода проливалась. Линкор кипела от злости, но сдаться отказывалась. Малыш рычал, что испражнится ей на голову, и намерение это было совершенно серьезным.

— Я вызову полицейских вермахта, пусть заберут тебя и отдадут под трибунал! — выкрикнула Линкор, размахивая инжектором. Лицо ее было красным, одутловатым.

— Всем трибуналам на свете плевать, наложу я на тебя или нет! — проревел Малыш.

Линкор выла, Малыш шипел. Но он получил клизму, всю до последней капли, хотя это заняло много времени.

— Не выпускай ее сразу, — прогремела главная медсестра перед тем, как выйти с сухим инжектором из палаты.

Прекрасно зная, что она вернется снова ставить ему клизму, Малыш держал воду целый час, извергая непрерывный поток богохульств. Он был единственным пациентом, клизму которому собственноручно ставила главная медсестра. Она пользовалась самым старым и толстым наконечником, какой смогла найти, и вставляла его так медленно, чтобы услышать его рычание. Для нее оно было весьма приятной музыкой.

Но едва она склонилась над Малышом и сунула наконечник в его волосатый зад, произошел грязевой выброс с несколькими взрывами. По сравнению с ним извержение Везувия казалось небольшим летним фейерверком в саду. Но Линкор не сдавала своих позиций, хотя от ее фартука уже отвратительно несло. Потом вулкан извергся во всю силу. Она издала вопль ужаса и отпрянула назад с кашлем, а Малыш хохотал так, что койка ходила ходуном. Наконечник инжектора он вытащил и запустил им в стену.

— Грязная свинья, — прошипела побежденная Линкор. — Ты ответишь за это перед трибуналом. Я добьюсь, чтобы ты сгнил в тюрьме.

— Кусок дерьма, — решил Малыш и выпустил струю табачного сока в открытое окно.

Зарычав по-звериному, Линкор бросилась к Малышу, схватила его за уши и принялась бить затылком о край койки.

— Merde, — лаконично произнес Легионер и продолжал читать Коран.

От вулканического извержения пострадала не только Линкор. Лава лежала повсюду в палате. Даже стенные часы несколько дней шли неправильно, что говорило о том, что она попала и в механизм.

Больше клизм Малышу не ставили.

Восемь дней спустя Малыш напился вдрызг и пошел к Линкору, читавшей в своей комнате любимый роман «Двоемужница».

Поднялся фантастический шум и кавардак, в который никто не хотел вмешиваться. Дежурного врача, новичка в госпитале, в последний миг предостерегла медсестра в палате. У него хватило ума последовать ее совету и не соваться в битву гигантов.

Через час наступила полная тишина.

Мы решили, что кто-то из них убит. Когда тишина продлилась два с половиной часа, мы стали думать, не пойти ли выяснить, что произошло. Но внезапно увидели их, спускающихся по лестнице под руку. Малыш был с синяком под глазом и в невероятно чистом мундире. Сапоги его и ремень блестели, как никогда.

Линкор была в красном платье, в котором она выглядела как готовый треснуть картофельный мешок. На голове у нее была синяя шляпка с фазаньим пером позади. Даже не взглянув на нас, они шумно спустились по лестнице и пошли по Циркусвег в сторону Реепербана.

Вернулись они уже за полночь. Малыш был невероятно пьян. Линкор хихикала, как школьница. В руке она держала красный надутый шарик.

Что-то бормоча, Малыш повалился на чужую койку. Владелец ее запротестовал и был отброшен в дальний конец палаты. Малыш улыбался во сне и чмокал губами, будто сытый кабан. Запах перегара разливался повсюду.

Мориц, судетский немец, молился. Время от времени он прерывал молитву и бранил этого мерзавца Малыша.

Малыш влюбился. Поведение его было странным. Мы смеялись бы над ним, если б смели.

Было забавно наблюдать, как он готовился к выходу в город. До сих пор он смотрел на всякое мыло как на сущую ерунду, которой пользуются только дураки и неженки. Расческа являлась признаком далеко зашедшего упадничества. Точно так же он относился к духам и помаде для волос.

Теперь Малыш стоял посреди палаты, пытаясь зачесать волосы назад. Но они не ложились. Несмотря на все старания, вихор торчал вверх.

— Дайте мне духов или чем там, черт возьми, пользуются, — пробормотал он и с беспомощным выражением в глазах стал вертеть головой перед зеркалом.

— Помадой, — сказал Легионер и бросил ему литровую бутылку.

Малыш тут же вылил на голову все ее содержимое. Совершенно бесцеремонно. Поплевал на платяную щетку и попытался пригладить ею вихор, но безуспешно. Огляделся в отчаянии, схватил ножницы и отрезал клок волос.

Выглядел он опасным, даже больше, чем обычно.

Заставив одного товарища начистить его сапоги, другого — отутюжить мундир, Малыш встал перед невысоким Легионером. Он походил на мальчишку-переростка, которого мать отмывает, наряжает и отправляет на рождественскую вечеринку в воскресную школу.

— Хорошо я теперь выгляжу, Гроза Пустыни?

Легионер поджал губы и медленно опустил ноги с койки. Обошел вокруг Малыша, внимательно оглядывая его.

— Черт возьми, замечательно выглядишь, — решил Легионер и удовлетворенно кивнул. — Пожалуй, только брюки на заду обвисают.

— Думаешь? — обеспокоенно спросил Малыш, проводя рукой по лишней ткани на седалище.

— Да это незаметно, — успокоил его Легионер. — Держись уверенно, успех иметь будешь. Выглядишь ты превосходно. И уверяю, аромат от тебя крепкий.

Он снова лег на койку, достал из-под матраца бутылку и стал пить из нее большими глотками.

— Ну, бегу к Эмме.

Малыш усмехнулся и еще раз одернул мундир.

Он остановился у койки Морица и властно направил палец на пораженного ужасом добровольца из Судет.

— Гнусный прохвост, помолись за меня, как следует, а то шею сверну, поросенок.

Чтобы подчеркнуть серьезность своего приказания, Малыш хлестнул его по лицу пилоткой. И вышел.

Несколько минут спустя он вбежал, как бешеный бык, сдернул Морица с койки и швырнул в другой конец помещения. За Морицом последовали еще трое, после чего он слегка успокоился. Сел на пол возле койки Легионера и злобно оглядел палату.

— Вошь, мерзавка, — загремел он. — Такая свинья из грязного хлева выгоняет меня, Малыша, сказав, что от меня несет, как из низкопробного публичного дома!

— Ты стерпел это? — спросил удивленный Легионер.

— Только от удивления. Будь я проклят, если стерплю во второй раз, — сказал, убеждая себя, Малыш. — Дура набитая! Выгнать меня только потому, что от меня пахнет, как от аристократа — это уже слишком!

Малыш немного ссутулился, подпер голову руками и глянул на Легионера, своего кумира, лежавшего на животе.

— Я схвачу ее за горло и сброшу с третьего этажа, чтобы она упала в подвал, как бомба. Настоящий мужчина должен показать такой, как она, на что способен, как ты думаешь? Для поддержания дисциплины. Согласен? — добавил он с ноткой неуверенности.

Легионер кивнул.

— Полностью. Ты должен постоять за себя, иначе она будет вытирать о тебя ноги, трахаться с другими и все такое прочее.

— На это мне плевать, Гроза Пустыни. Принимать близко к сердцу такие вещи не нужно. Каждый должен иметь право немного поразвлечься. Конечно, Эмма вряд ли пойдет на такое. Но наглеть, оскорблять — черт возьми, это уже слишком. Гнусная тварь! Я вежливо стучу ей в дверь, говорю как приличный, воспитанный человек: «Моя дорогая Эмма», — как в той книжке, что ты читал мне, про то, как нужно вести себя культурным людям вроде нас с тобой. И знаешь, что отвечает эта баба? «Пошел вон, свинья! От тебя несет, как от трупа!» Ну, я все-таки сохраняю спокойствие, и говорю, как ты учил: «Позволишь присесть рядом с тобой, дорогая Эмма?» Эта толстая стерва усмехается и спрашивает, не спятил ли я. Тут я вспылил и забыл все, что ты читал мне о культурном поведении. Естественно, врезал ей, а она только усмехается. Ну, она женщина крепкая, настоящий камень, такую ударом в зубы не усмиришь. «Черт возьми, — говорит, — ты ходячее клише». Что такое клише, Гроза Пустыни? И как даст мне пинка в самое чувствительное место, я аж пополам согнулся. А потом хватает за волосы и коленом в рожу. И я пришел в себя, сидя на лестнице. Слава Богу, не упал, а то ведь покалечиться бы мог.

Малыш не переставал думать о том, что было бы с Линкором, если б он выбросил ее в окно.

— Брось ее, — посоветовал Легионер. — Она причиняет тебе слишком много неприятностей. Женщины непредсказуемы. Сходи в город, в публичный дом, найти себе шлюху. Это куда лучше. Она недостойна тебя. Там ты заплатил, и никаких проблем. Раскошелиться, ясное дело, придется.

— Нет, я лучше буду гореть в аду, — поклялся Малыш. — Я не брошу эту кобылу. Огня, черт возьми, в ней много. Но эта жирная свинья поймет, что я за человек. Я не сдам своих позиций. В конце концов, я воин.

— Ты осел, — любезно сказал Легионер. — И со временем наверняка поймешь это сам.

— Кто осел? — возмутился Малыш и с угрожающим видом поднялся.

— Ты, — улыбнулся Легионер, — и я, Альфред Кальб, бывший капрал из Второго полка Иностранного легиона, могу сказать тебе это напрямик.

Малыш заскрипел зубами и то бледнел, то краснел. Руки его сжались в кулаки. Он медленно хлопал своими злобными рыбьими глазками. Потом вдруг сникнул.

— Значит, вот кто я?

Он грохнулся на пол и заколотил по нему кулаками. Ему было необходимо что-то бить.

— Клянусь, она дрянь, — произнес он задумчиво. И после краткой паузы продолжил: — Когда она придет пригласить меня побарахтаться в постели, я скажу: «Эмма, ты толстая шлюха…» — может, лучше «разжиревшая»? — «…и можешь поцеловать меня в задницу, я больше не хочу иметь с тобой никаких дел, навозная муха».

— В самом деле скажешь? — скептически спросил Легионер.

Малыш, бранясь и чертыхаясь, кивнул. Громко топая, пошел по палате, пнул чей-то умывальный таз, предупредительно похлопал по щеке Морица и пригрозил избить Штайна. Потом заорал в окно вслед велосипедисту, который спокойно ехал по Циркусвег с явно крадеными велосипедными шинами:

— Ты что рисуешься, болван?

Малыш с удовольствием заметил, что его крик испугал велосипедиста. Плюнул и засвистал мелодию, отдаленно напоминающую что-то из «Веселой вдовы». Когда совсем запутался, Мориц получил приказ пропеть гимн. Первые три гимна были отвергнуты.

— Эта песня кончена! Давай другую! Раз, два, три, четыре!

Он отбивал ногой ритм о койку Морица.

Мориц не сумел удовлетворить внезапно пробудившиеся эстетические потребности Малыша, и ему пришлось, спасаясь от этой гориллы, проползти под всеми койками три или четыре раза. В конце концов Мориц оказался на своей койке, где во весь голос запел гимн. Он походил на христианина, шедшего на арену со львами.

Тяжело дышавший Малыш умылся под краном и вытерся первой попавшейся простыней. Сдернув ее на пол вместе с пациентом.

— Штайн, Бауэр, пойдете в публичный дом с нами, — решил он.

— Так рано? — удивленно спросил Штайн, а Бауэр, не говоря ни слова, стал одеваться.

Легионер усмехнулся.

— Bon, пошли. Надо размяться немного.

Малыш запустил сапогом Морицу в голову.

— Громче, тыловой дьячок. Я не слышу твоей священной маршевой песни.

Несчастный судетский доброволец заорал писклявым дискантом протестантский гимн.

Мы пошли к выходу. Спускаясь по лестнице, Малыш пнул ведро с водой, расплескав ее во все стороны.

Он повсюду устраивал бучу, где бы ни появлялся.

— Грязная тварь! — заорал он на уборщицу, насквозь пропитанную тупым, самодовольным национал-социализмом. — Поставила тут свое ведро, чтобы я споткнулся и сломал шею. Я позабочусь, чтобы тебя упекли в тюрьму за подрывную деятельность против вооруженных сил Рейха!

Уборщица злобно посмотрела на него. Уперлась красными кулаками в широченные бедра и зашипела:

— Ты это нарочно, грязный хулиган! Какой мерзавец! Я добьюсь, чтобы тебя отдали под трибунал и повесили!

— Цыц, гитлеровская ведьма, — издевательски бросил Малыш и еще одним пинком отправил ведро в стекло раздвижной двери.

Уборщица зарычала и ударила себя по щекам в неистовой ярости.

Прибежал унтер-офицер, в каске и с пистолетом, как полагалось дежурному.

— Он опрокинул мое ведро, — заверещала уборщица. — Оскорбил фюрера. Обозвал меня гитлеровской ведьмой!

Дежурный по госпиталю был молодым и неопытным. Он свирепо сверкнул на нас глазами по обыкновению молодых унтеров. Посмотрел на ведро, подскакивающее на кафельном полу. На разбитое дверное стекло. Заметил, что ему насмешливо улыбается половая тряпка посреди пола.

— Смирно! — приказал он, взвинчивая себя.

Мы очень медленно свели пятки и приняли позу, которую можно было принять за стойку «смирно».

Уборщица оживилась. Вытерла руки грязным фартуком с орлом посередине и с обвиняющим видом затопала в коридор.

Малыш тупо, равнодушно смотрел прямо перед собой. Буравил взглядом объявление об обязанностях амбулаторных больных, приходящих на первое обследование.

Дежурный с важным видом встал перед ним, выпятил грудь и пропищал:

— Я займусь тобой, свиное ухо.

Малыш склонил голову и воззрился на ретивого унтера медицинской службы в слишком большой каске так, словно замечал в нем начальные признаки безумия.

— Я тебе говорю, ленивый бездельник.

— Мне? — спросил Малыш с деланным изумлением, ткнув себя пальцем в грудь.

— О Господи!

Дежурный хотел прореветь это во весь голос, но у него получилось только жалкое кукареканье.

— Видите ли, — Малыш фамильярно усмехнулся, — устав требует, чтобы ко мне обращались по званию. Даже если я чем-то провинился. — И сунул нашивку на рукаве под нос унтер-офицеру медицинской службы, который отскочил на шаг, чтобы не оказаться сбитым с ног. — Как герр унтер-офицер может видеть, я ефрейтор, и прошу, чтобы вы обращались ко мне «герр ефрейтор».

Наши лица вспыхнули от восторга. Никто из нас не думал, что Малыш сумеет дать достойный Порты ответ.

— Какой-то охламон вздумал указывать мне? — заорал дежурный. — Отвечай, когда я к тебе обращаюсь!

— Ты задница с ушами! — негромко сказал ему Малыш любезным голосом.

Унтер подскочил, будто упавшая на камни минометная мина. Он отказывался верить своим органам чувств и таращился на усмехавшегося Малыша, который с нетерпением ждал, что последует дальше.

— Повтори, что ты сказал, — промямлил наконец унтер, остолбеневший от изумления.

— У тебя что, грязные уши? — доверительным тоном спросил Малыш.

Унтер стал заикаться. Не мог произнести внятно ни единого слова. Потом усилием воли овладел собой, указал на всех нас и промяукал:

— Вы все свидетели тому, что сказала эта свинья.

Легионер негромко засмеялся, и унтер совершенно вышел из себя.

— Чего смеешься, бродяга? Не беспокойся, я займусь тобой, черноглазый кастрат!

Улыбка сошла с рассеченного шрамом лица Легионера. Глаза его стали холодными, как у кобры. Унтер в своей ярости нажил себе смертельного врага.

Штайн немедля ответил:

— Докладываем герру унтер-офицеру, что мы не можем быть свидетелями. Мы ничего не слышали и ничего не видели.

Низкорослый унтер подскочил к Штейну, будто петух, спугнутый во время спаривания. Рослый, широкоплечий Штайн стоял, словно высеченный из гранита.

— Так вы собираетесь бунтовать. В ружье! — прокукарекал унтер.

Грохоча, будто рота броневиков, из караульного помещения выкатились десять солдат медицинской службы. Толкаясь и суетясь, они сгрудились перед бледным дежурным; тот с удовлетворением оглядел свое воинство. И, указав на нас, завопил своим телохранителям:

— Арестуйте их!

Никто не шевельнулся. Унтер ткнул в них пальцем.

— Я приказал вам арестовать их!

— Не имеем права, — ответил старый ефрейтор с протяжным гамбургским произношением.

Дежурный вздрогнул, словно получив удар дубинкой по голове. Ему потребовалось время, чтобы овладеть собой настолько, дабы повторить приказание.

— Арестуйте их! Посадите под замок!

— Не имеем права, — тут же ответил старый ефрейтор, похожий на бывшего докера.

— Бунт, бунт! — завопил в полном замешательстве дежурный. Он метался, будто кошка, вскочившая на горячую кухонную плиту.

Старый ефрейтор подмигнул нам. Мы следили за ходом событий с плохо скрытым восторгом, надеясь на худшее.

Издав несколько булькающих звуков, дежурный пришел в себя. И с шипением обратился к своим подчиненным:

— Подумайте, что вы наделали! Опомнитесь! Вы можете поплатиться за это головами! — Его рука в перчатке рассекла воздух, словно нож гильотины в Плётцензее. — Я фюрер гитлерюгенда, мое слово имеет вес.

— Мы думали, вы армейский унтер-офицер медицинской службы, — спокойно заметил Штайн. — А фюреру гитлерюгенда подчиняться мы не должны.

Он хотел уйти, но унтер бросился к нему диким зверем, выхватил из кобуры большой пистолет, взвел курок и задыхающимся голосом завопил:

— При попытке к бегству я применю оружие! Вы все арестованы именем фюрера и будете обезглавлены!

— Вот это власть, — засмеялся Бауэр. — Арест, обвинение, приговор, казнь. И все за две минуты.

— Не скальтесь! — заорал дежурный, дошедший до белого каления. — Вы будете болтаться на виселице, мерзавцы! Все будете, — пригрозил он, размахивая над головой пистолетом.

Потом, разумеется, произошло то, что всегда происходит при атмосферных возмущениях такого рода. Пистолет выстрелил. Притом дважды. Маленький унтер так испугался первого выстрела, что ему свело руку, и он снова нажал на спуск. Еще один громкий выстрел потряс тихие коридоры со множеством дверей. Унтер бросил пистолет на пол. Малыш любезно поднял его и протянул дежурному, перед этим подув в дуло на техасский манер и сообщив, что в обойме осталось четыре патрона.

Уборщица скрылась в страхе перед шумом, причиной которого стала. Не забыв прихватить ведро и половую тряпку.

В коридор вышел фельдфебель Домас с еще жирными от завтрака губами. И мгновенно оценил положение. Пистолет в руке Малыша, протянутый дежурному. Два отверстия в двери лаборатории, в которые глядели девушки, уверенные, что под дверью у них свершается революционное возмездие. Заметил охранников, стоявших неровной колонной и одетых не по уставу — одни в касках, другие — без; трое с винтовками, один с автоматом, остальные без оружия, в незастегнутых кителях. Увидел воду на полу и разбитое стекло в двери. И прежде всего он увидел нас, старую компанию, стоявшую в странном положении «смирно».

Он укоризненно смотрел на дежурного, который смог настолько овладеть собой, чтобы отдать рапорт, очень длинный рапорт, в котором несколько раз прозвучали слова «бунт», «казнь», «вредительство» и «неподчинение». Фельдфебель из армейского госпиталя облизнул с блестевших губ жир краденой свинины, которую съел пять минут назад.

— Ты уверен, что рапорт точен? — спросил он, барабаня пальцем по второй сверху пуговице на мундире дежурного, стоявшего прямо, как столб. И, не дожидаясь ответа, резко выкрикнул: — Кто стрелял?

— Я, герр фельдфебель, — громко ответил маленький унтер в большой каске.

— Ну, черт возьми, — произнес фельдфебель и снова облизнул толстые губы. — А кто был предполагаемой целью? Насколько я понимаю, никто не убит?

Он внимательно огляделся, дабы лишний раз увериться, что на блестящем кафельном полу не валяется парочки трупов. Они нарушили бы его представление о порядке.

— Предполагаемой целью был я, — громогласно объявил Малыш. Дежурный открыл рот, собираясь что-то сказать, но фельдфебель покровительственным жестом велел ему придержать язык.

— Ну, в таком случае никаких преступных намерений быть не могло, — негромко сказал он. — Но вот что бывает, когда ленивым бездельникам захочется пострелять.

И принялся застегивать мундир. Видимо, счел положение слишком серьезным, чтобы разбираться в нем с расстегнутым кителем. И негромким, угрожающим голосом спросил дежурного, стоявшего с пистолетом в руке и похожего на мокрую курицу:

— Почему вы стреляли, герр унтер-офицер?

Последние слова он произнес с особой выразительностью, чтобы выказать презрение.

Сующийся не в свои дела фюрер гитлерюгенда, решивший служить отечеству, вынося горшки вместо нянечек, не ответил.

— Ну-ну, герр унтер-офицер, — ухмыльнулся с убийственной обаятельностью Домас. — В чем причина этой канонады? Я не вижу ни одного убитого, однако слышал артиллерийский огонь — если мне только не изменило хорошо развитое чувство слуха.

Госпитальный фельдфебель любовался собой. Он указал обвиняющим жестом на два девятимиллиметровых отверстия в двери, ведущей в лабораторию, за которой собрались светловолосые тевтонские девушки. В их округлых грудях вновь расцветало увядшее было мужество.

Фельдфебель восторженно прошелся взад-вперед с самодовольным видом. Ему нравилось быть в центре внимания. Он был хозяином положения. Мог раздавить эту вошь-унтера. Он с удовольствием чмокнул губами, сощурился и придал лицу свирепое выражение. На языке у него вертелись восхитительные слова «трибунал», «заключение», «охотники за головами», но он решил пока что их приберечь.

— Что вы сказали о вредительстве, герр унтер-офицер?

Дежурный снова затараторил свой рапорт, казавшийся ему не менее важным, чем весть о покушении на фюрера. Но фельдфебель грубо прервал его в самом начале.

— Ты, должно быть, спятил, мой друг! В моем госпитале такого не бывает. Просто не может быть. У тебя нет зрительных галлюцинаций? Слуховых? Не бывает провалов в памяти, а, герр унтер-офицер? Хочешь получить билет в один конец на фронт?

— Нет, герр фельдфебель, — прокукарекал дежурный, неожиданно оживясь.

— Как это «нет»? — вопросил Домас. Он стоял, уперев кулаки в бока на прусский манер и широко расставив ноги. — Ах, «нет»? В таком случае, мы согласны, что такой ерунды, о которой ты рапортуешь, не может произойти в моем госпитале? — Он сделал особое ударение на слове «моем». — Поскольку я не могу представить, что вы захотите не согласиться со мной, герр унтер-офицер? Ну, отвечай, и не смотри на меня так глупо!

— Герр фельдфебель, — начал смятенный дежурный, не способный поспевать за тактикой многоопытного Домаса.

— Да или нет, никаких долгих речей, пустозвон.

Он облизнул все еще чуточку жирные губы, наслаждаясь словом «пустозвон».

— Конечно, герр фельдфебель.

— Что «конечно», бестолковый червяк? — взорвался Домас.

Тут к его величайшему огорчению появился доктор Малер, главный врач госпиталя. Он шел не по-военному, сутулясь и размахивая руками, в развевающемся белом халате. Остановился перед беспорядком на лестнице. И, небрежно поводя руками, заговорил со спокойной властностью:

— Фельдфебель, здесь нужно произвести уборку. Это место выглядит ужасно. Будто разбомбленный вокзал с беженцами. — Поглядел на нас пятерых. — Если у вас есть разрешение выходить, не задерживайтесь!

Потом указал на раздвижную дверь.

— Это стекло нужно будет заменить. Допускать такого беспорядка нельзя. Охранники, когда не стоят на посту, должны находиться в караульном помещении, а не устраивать в коридоре балетные танцы. Это госпиталь, а не цирк.

К великой досаде служак, доктор Малер всегда говорил «госпиталь», а не «полевой госпиталь».

Он бросил краткий, недовольный взгляд на множество женщин, собравшихся на лестнице и в коридоре.

— Осмелюсь заявить, мои сотрудницы должны не слушать солдатские разговоры на лестничной площадке, а заниматься своими делами.

Малер кивнул и небрежно пошел дальше. Нянечки, уборщицы и регистраторши шумно поспешили на рабочие места. Мы вышли через вращающуюся дверь. Малыш демонстративно наступил на осколки разбитого стекла, создав как можно больше шума, при этом он откровенно усмехался дежурному.

Фельдфебель зарычал на побежденного унтера:

— Мы с тобой разберемся попозже. Трибуналу не терпится преподать тебе урок, гнусный ублюдок. Ты у меня скоро окажешься под замком.

Последние слова он выкрикнул так громко, что доктор Малер в дальнем конце коридора обернулся и спросил:

— Вы что-то сказали, фельдфебель?

Громогласный казарменный рев:

— Никак нет, Herr Oberstabsartz!

Как только мы пришли в публичный дом, верный себе Малыш принялся устраивать там очередную кутерьму, отказавшись пустить в приемную двух авиаторов. Для упрощения контроля в этой комнате нам приходилось показывать документы и регистрироваться.

Само собой, авиаторов невозможно было просто так выгнать оттуда. Они были боевыми летчиками и усвоили давным-давно, что если хочешь дать хулиганам отпор, нужно самому стать хулиганом. Из хулиганов состоял весь Третий рейх. Безобразники времен Тридцатилетней войны[76] по сравнению с ними выглядели учениками воскресной школы.

Летчики сощурили глаза и выпятили челюсти. Нанесли Малышу удар по горлу и одновременно пинок в живот. Он громко хрюкнул. Потом собрался с духом и безжалостно бросился на них, отпустив все тормоза. Сильнейшим ударом сломал одному челюсть, а другого нокаутировал штыком.

Затем Малыш, хохоча, бросился со всех ног в приемную, где за конторкой сидела уродливая толстуха, ожидавшая клиентов для своих девочек. На стене за ее спиной висела желтая табличка с надписью крупными готическими буквами, что полицию вермахта и летучий отряд нужно вызывать по телефону 0001, но в чрезвычайных обстоятельствах набирать 0060.

Вид разбойничьей рожи Малыша, казалось, сразу же заставил эту дряблую женщину подумать о последнем номере.

Малыш угрожающе перегнулся через высокую конторку. И замолотил по регистрационному журналу кулаками, оставив на нем два больших жирных пятна.

— По-немецки понимаешь? — обратился он к женщине.

— Конечно, — удивленно ответила толстуха, поскольку знала только немецкий язык и не собиралась изучать никакой другой.

— Отлично, тогда слушай, толстобрюхая свинья.

— Ты кого называешь свиньей? — заорала эта дама.

— Тебя, старая ты трижды шлюха, — незамедлительно ответил Малыш. — Сожми ляжки и навостри уши! — Голос его достиг небывалой громкости. — Собери своих девочек, построй в одну шеренгу, прикажи сбросить все тряпки. И живенько, потому что Малыш готов к большой битве в койке. Эта деревенская сука Эмма обманула меня, и держать удар придется твоей своре.

Он усмехнулся, распрямился во весь громадный рост, утер рот тыльной стороной ладони, высморкался пальцами и выжидающе захлопал глазами.

Громадная, толстая мадам поднялась. Груди ее стремились перевалиться через верхний кран толстого лифчика. Светло-голубые глаза сверкали глубоко в жировых складках. Несколько волосков на подбородке зловеще дрожали, будто усы бешеной кошки.

— Прочь из моего дома, проклятая свинья, а не то вызову полицию вермахта! Их начальник Радайшак разобьет твою пьяную рожу и заставит харкать кровью. Ты проклянешь тот день, когда впервые меня увидел!

Извергая этот гневный поток слов, она плевала на всех нас пятерых. А потом выхватила из потайного места под конторкой длинную полицейскую дубинку и съездила Малыша по физиономии.

Малыш издал рык, и мы увидели, что на месте, где стояла мадам, остались одни туфли. Все остальное летело, кружась, но приемной, где в углах грудились полуодетые и голые девицы. Казалось, они решили, что ракета «Фау-2» сбилась с курса на Лондон и угодила в гамбургский бордель.

Радостно сияя, Малыш переступил через потерявшую сознание даму и приветствовал девиц:

— Привет, девочки, вот я снова здесь. Прямо-таки дымлюсь от страсти. Я люблю вас. И мои друзья тоже. До безумия. Давайте выпьем по-быстрому чего-нибудь, а потом — по койкам, как того требует добрый обычай при встрече приличных людей.

— Мы не можем взять никакой выпивки, — ответила Эльфрида. — Ключи у мадам.

— Вот как? — сказал Малыш и нагнулся к лежавшей на полу горе жира. Ключи он нашел между ее громадных грудей.

Эльфрида восторженно завопила и побежала за выпивкой.

Пили мы долго. Потом Легионер захотел обучить девиц марокканскому танцу живота. Девицы тоже были пьяны. Поначалу они пытались выливать выпивку, только нас было не провести. Малыш держал их по очереди, а мы лили выпивку им в горло прямо из бутылки.

Малыш пытался вливать в девиц выпивку и через другие места. Протесты были явственно видны на его физиономии в виде длинных следов от ногтей.

Штайн написал чернилами на заду одной из девиц «За нашу общую радость».

Бауэр лежал на верху рояля, забавляясь с толстой Труде. Она неустанно рассказывала нам, что у ее отца было поместье в Литве. Судя по ее рассказу, поместье это было величиной с Померанию и еще половину Мекленбурга. Получалось, что размером территории Литва лишь немного уступает Китаю.

— У вас в поместье были свиньи? — спросил Малыш.

Труде печально кивнула. Она лежала, водрузив одну ногу на плечо Бауэру.

— А куры и утки? — спросил Малыш.

Труде закивала. Она была готова расплакаться при мысли обо всех курах, утках и гусях, которых они лишились.

— Но единственной шлюхой в вашем замке была ты.

Малыш блаженно улыбнулся и шлепнул ее по заду.

Со временем мы совершенно опьянели. Несколько девиц сидели, привалясь грудью к столикам, уставленным бутылками и стаканами, залитым рвотой. Малыш пошел потрудиться с Ильзе. Они были слишком усталыми, чтобы подниматься наверх. Чуть погодя он играл в «двадцать одно» с парочкой других, сидя в одной рубашке.

— Потому что, — объяснил он Бирте, одной из девиц, — мы скоро продолжим.

Постепенно у нас появилось много новых гостей — и солдат, и штатских.

Приличия ради мы усадили мадам в кресло в углу. Она что-то бормотала о полицейских вермахта, поэтому Малыш крикнул ей «свинья», но тут же поправился на «сука».

Дама совершенно обмякла и лежала, пуская слюни, на подлокотнике кресла. Проходя мимо нее к другой девице, Малыш трижды съездил ее по лицу шлепанцем из лебяжьего пуха.

Когда мы, покинув бордель, свернули за угол, примчались полицейские вермахта. С длинными дубинками, с пистолетами наготове, они выглядели очень решительно.

— Сейчас будет лупцовка, — сказал, оглянувшись, Штайн. На углу Давидштрассе и Таубенштрассе мы услышали крики и вопли, мешавшиеся с пронзительным визгом женщин.

— Шлюхи получают трепку, — произнес, еле ворочая языком, Малыш. Потом ни с того ни с сего остановился, поднес руки рупором ко рту и крикнул:

— Стой!

Город, казалось, замер на несколько секунд, а потом пробудился к еще более оживленной деятельности.

Трое охранявших машину полицейских стали освещать улицу фонариками и поймали нас в луч света. Малыш стоял посреди проезжей части, размахивая руками. Ему очень хотелось подраться, все равно с кем.

Затопали сапоги, забренчало оружие. Заработал мощный мотор, радостно завизжал дифференциал. Полицейские сильно избили гостей борделя и персонал. Теперь, благодаря выкрику Малыша, они учуяли дичь покрупнее.

— Идите сюда, вши, и я уничтожу вас, — заорал он кровожадным охотникам за головами, обязанностью которых было избивать солдат своей страны.

Ни в одной армии мира, какой бы гнусной она ни была, нет полевой или военной полиции, которая могла бы сравниться с садистами немецкого вермахта, с охотниками за головами, носившими полумесяц на груди. Им очень нравилось ломать руки какому-нибудь незначительному пехотинцу. Они были мастерами делать это медленно. Умели часами хлестать солдата плетью, не давая ему лишиться сознания. Он мог скорее лишиться разума. Они были профессионалами. Многие солдаты попадали из стальных камер полиции вермахта в резиновые камеры психушек и покидали их только в гробу.

— Аллах мудр, — прошептал Легионер, достал из кармана и надел на пальцы кастет. Испанский, с острыми зубцами.

Малыш стоял, расставив ноги, на трамвайных путях. Лакомая добыча для охотников за головами, жаждущих кого-то помучить.

Штайн злобно выругался и пробормотал что-то о «проломленных черепах». Бауэр, хрипло смеясь, обматывал вокруг запястья конец ремня, закрепив ножны штыка возле бляхи. Смертоносное оружие в руках того, кто мог и смел им пользоваться. Бауэр мог и смел.

Фельдфебель Браун из полиции вермахта был сложён как бык, он любил бить человека в пах, пока там все не превращалось в кровавое месиво. Теперь он медленно шел по Давидштрассе во главе своей банды. Каска на его громадной голове казалась маленькой. Фельдфебель Браун из полиции Третьего армейского корпуса был лучшим знатоком своего дела среди всех бандитов, носивших полицейский мундир. Перед начальством он лебезил, подчиненными помыкал. Период ученичества он провел в особом отряде гамбургской полиции. Избил множество матросов до полусмерти. Во время забастовок в двадцатых годах искалечил на всю жизнь немало рабочих. После особой обработки в седьмом полицейском участке на углу Давидштрасе и Реепербана. Многие девушки из Сант-Паули клялись отомстить Гансу Брауну, тогда фельдфебелю полиции. В конце концов оставаться в Гамбурге ему стало опасно, и он согласился на перевод в Берлин.

В начале войны он вступил в полицию вермахта и вновь оказался в Гамбурге, теперь уже командиром особого отряда. Недолгое время действовал в Париже, но из страха перед французскими maquis[77] добился перевода обратно в Гамбург.

Теперь, шагая во главе своих охотников за головами к Малышу, Браун выглядел воплощенным дьяволом. На лице его играла нетерпеливая, злобная улыбка. Он похлопывал по голенищу длинной дубинкой. Говорили, что он с одного удара убил ею двух солдат. Солдаты прозвали его «Обезьянья Рожа», и эту кличку он терпеть не мог. Она приводила его в дикую ярость.

Теперь Малыш выкрикнул ее прямо в лицо ему. Она прозвучала громом в ночной тишине, на едва освещенной синим светом военного времени улице.

— Обезьянья Рожа, жирный болван, иди сюда, посмотрю, на что ты способен!

Приказ фельдфебеля Брауна прозвучал щелканьем хлыста:

— Взять его! Но живым!

Семеро полицейских бросились к громадному Малышу, высившемуся скалой посреди улицы. Засвистели дубинки, глухие удары огласили ночь. Один полицейский издал предсмертный хрип, а Малыш ревел, как лось во время гона. Громогласные приказы Брауна раскатывались по улице.

От силы через пять минут Малыш лежал в их машине, медленно ехавшей за полицейскими.

— Аллах акбар! — выкрикнул Легионер, бросился вперед и саданул смертоносным кастетом в затылок коротко-стриженого полицейского. Ремни со свистом рассекали воздух, блеснуло лезвие ножа, раздался выстрел. Вдоль домов двигались тени, но на помощь ненавистным охотникам за головами не пришел никто. Легионер вскочил на спину рослому полицейскому и сжимал стальными пальцами его горло, пока тот не повалился, издав булькающий звук. Разразясь безумным смехом, Штайн ударом наотмашь едва не сломал шею другому, выхватившему пистолет.

Раздались пронзительные полицейские свистки. Громкие крики о помощи бились между темными стенами. Какая-то женщина предостерегающе крикнула:

— Штурмовой отряд едет! Ноги в руки, ребята!

С Реепербана послышалось пронзительное завывание сирены. Из-за угла показались зеленые огни. Раздался топот кованых сапог.

Мы взяли ноги в руки, волоча с собой потерявшего сознание Малыша. Злобно пролаяла автоматная очередь.

Ночной сторож пивоварни в Сант-Паули втащил нас в ворота, и мы скрылись в темноте.

Потом мы умылись. Больше всех пострадал Малыш. На лице у него сильно кровоточили две раны. Из госпиталя вызвали фельдшера, и он почти без помех наложил на них швы. Всякий раз, когда ефрейтор медицинской службы Петерс вонзал иглу в плоть, Малыш грозился и орал от боли, но руки его были связаны, и он не мог сопротивляться.

Каким-то странным, кружным путем Петерс провел нас в госпиталь.

Охотники за головами схватили Малыша три дня спустя. Их было десятеро, в касках и со значками. Командовал ими фельдфебель Браун. Узнав Малыша, он красноречиво хлопнул руками в перчатках. Найти остальных им так и не удалось.

Через два дня Малыша освободили. Но лишь потому, что Линкор ухитрилась привлечь к делу знакомого генерала.

В тот день, заступив на дежурство, она поразила всех, покинув госпиталь в четверть двенадцатого, в самое напряженное время. Это было неслыханно. Линкор надела желтое пальто, красную шляпку и взяла под мышку зеленый зонтик. Она походила на бразильский флаг, развевающийся над крейсером, готовым вступить в бой с врагом.

Люди высовывались из окон и провожали взглядами этот крейсер, шедший полным ходом по Циркусвег. Она исчезла из виду, спустившись на станцию метро «Сант-Паули». В семнадцать часов восемь минут она вернулась, ведя за руку Малыша. Само собой, о том, что там произошло, мы могли только догадываться. Но один полицейский вермахта, бывший на нашей стороне, рассказал нам невероятную историю.

Линкор с грохотом, словно сталинский танк на полной скорости, ворвалась в полицейский участок, за ней следовали генерал-артиллерист, три штабных офицера и группенфюрер СА. На все вопросы группенфюрер отвечал: «Ну да».

Войдя в участок и несколько удивив этим находившихся там полицейских, генерал загремел:

— Смирно, мерзавцы! Никакой дисциплины! На Восточном фронте вас ждут не дождутся, буйволы!

Он повторил это трижды с ровно тридцатисекундными интервалами.

Герберт франгерр[78] фон Зенне, оберстлейтенант[79] Генштаба и артиллерист, как и генерал, выразил желание видеть фельдфебеля Брауна, Ганса.

Это имя он протянул, будто выносящий смертный приговор судья, заменяющий «расстрел» на «обезглавливание», так как ему надоело говорить «расстрел». Два других штабиста, оба майоры, похлопывали по кобурам в приятном ожидании. Вопреки уставу, они передвинули кобуры к середине живота. Один из них, в очках без оправы, прошипел сквозь зубы: «Стая крыс!», не сводя глаз с недоумевающих полицейских, вытянувшихся в струнку в блестящей прусской манере.

Другой майор облизывал губы, словно обезьяна, поедающая перезрелый банан.

Генерал вставил в глазницу монокль и пнул сиротливо валявшуюся на полу Библию.

Линкор застучала по конторке зеленым зонтиком, подняв в воздух тучу пыли и стопку бумаг.

Полицейский унтер пропищал:

— Седьмой участок, ничего особенного не произошло!

— Скотина, — ответила Линкор, ткнув зонтиком в его наполненное пивом брюхо.

— Так точно, мадам, — согласился унтер. И на всякий случай щелкнул каблуками еще раз. Он впервые находился так близко к генералу, притом артиллерийскому. Это привело его в полное замешательство.

Фельдфебель Браун прибежал из своего кабинета в конце коридора с камерами, вытянулся на прусский манер и затараторил бессмысленный рапорт, но не успел его завершить, потому что майор прошипел:

— Фельдфебель, ложись!

Неспособный понять Браун покачал своей бычьей головой. Этот приказ никак не мог относиться к нему. Прошло не меньше десяти лет с тех пор, как он выполнял команды «ложись» и «вперед короткими перебежками».

Майор сморщил нос, поправил артиллерийскую фуражку с огненно-красными галунами и пощелкал хлыстом по голенищу блестящего черного сапога.

— О, этот тип отказывается повиноваться приказам!

Генерал кивнул и сурово воззрился в монокль на Брауна. Чего еще ждать от паршивого пехотинца? Его душа артиллериста преисполнилась презрения.

Линкор кивнула, сощурила глаза в щелочки, выпятила двойной подбородок и заорала на весь участок:

— Ложись, свиное ухо!

Браун рухнул на пол, словно гора, обвалившаяся после взрыва.

— Ползком! — скомандовал майор.

Отталкиваясь локтями, фельдфебель Браун пополз по полу. Ему пришлось пройти весь строевой устав, прежде чем майор счел себя удовлетворенным.

Скорчась, Браун плюхнулся во вращающееся кресло. Он валялся в грязи недельной давности. Скулил, как укушенная бульдогом кошка. Скакал, как сорока, и делал нелепые попытки стоять на руках. При этом сломал три стула, сбил со стола пишущую машинку, пнул в колено своего унтера и разбил до крови собственный нос.

— Физические нагрузки, вот что необходимо этой своре, — громко произнес артиллерийский генерал и плюнул на фотографию знаменитого пехотного командира и полководца, генерала Людендорфа. А затем с неослабевающей энергией гонял весь личный состав участка по комнате до тех пор, пока у полицейских едва не лопнули легкие. Грозил им трибуналом, Восточным фронтом и неизбежной геройской смертью.

Последними словами, которые он выкрикнул перед тем, как потребовать освобождения Малыша, были превосходно выбраны, чтобы вселить ужас в эсэсовцев[80]:

— Об этом беспорядке станет известно фюреру! Я немедленно распоряжусь о вашем переводе в боевую часть!

От глубоко потрясенных полицейских послышалось слабое «так точно, герр генерал».

Малышу он прогремел:

— Мы поговорим с тобой попозже!

Но, увидев ленточку штрафного полка, генерал покраснел и умолк. Поправил широкий ремень с маленьким маузером, смахнул несколько пылинок с кроваво-красного лацкана и глубоко вздохнул.

— Вы поедете на санях, вот увидите! Восточный фронт ждет! — Подмигнул Линкору и заявил стоявшему с глупым видом Малышу:

— При попытке к бегству эта дама не поколеблется применить оружие!

После этого они ушли.

Но перед этим оберстлейтенант взял бумаги Малыша. Похлопал ими по плечу полицейского унтера и заверил его:

— Ты никогда не забудешь этого, унтер-офицер!

Малыш захлопал подбитыми глазами. Из его распухших губ вырвалось какое-то рычание. Оберстлейтенант критически оглядел его, хлопнул бумагами по боку и сказал:

— Я не забуду тебя, солдат. Буду наблюдать за тобой. Исполняй свой долг, и ты радостно падешь за Отечество!

Малыш принял что-то вроде стойки «смирно» и тупо уставился на оберстлейтенанта, который повернулся и последовал за остальными офицерами.

Малыш плюнул на пол и сказал:

— Пошли, Эмма.

Она взяла его за руку и повела, как маленького мальчишку, который упал на улице и теперь идет домой, чтобы его утешила мать.

Малыша уложили в постель, предписав питаться молоком и галетами. Потом он ел домашнее печенье с какао.

Линкор и ее сестра Аннелизе накрыли его одеялами, чтобы он не простыл. Вечером, когда все утихло, они с Легионером напились допьяна. Несколько часов шептались. Мы то и дело слышали слова «охотники за головами» и «Обезьянья Рожа».

Поздно вечером в субботу они решили навестить Обезьянью Рожу, чтобы частным образом обсудить с ним его поведение. Уходили они в весьма приподнятом расположении духа, и благодаря бутылке водки, которую захватил с собой Легионер, оно, когда они добрались до цели, приподнялось еще больше.

Браун открыл дверь, будучи в одних трусах. Выглядел он крайне озадаченным — вероятно, из-за позднего необъявленного визита. Разумеется, ему потребовалось какое-то время, чтобы узнать Малыша, и когда узнавание произошло, встрече радовался определенно только Малыш. Он был необычайно общителен. Щекотал безоружного Брауна под подбородком острием боевого ножа, кокетливо щипал за щеку и обещал перерезать горло.

Фельдфебель Браун смог издать лишь сдавленный крик, когда стальные пальцы Легионера сомкнулись у него на горле и выдавили весь воздух.

— Я хочу сам прикончить его, — запротестовал Малыш, когда Браун начал лиловеть.

Фрау Браун и выглядела, и была ревностным членом Национал-социалистической женской организации. Она появилась в дверях супружеской спальни и, не успев понять, что происходит, приказала пронзительным голосом:

— Я немедленно требую тишины!

Несмотря на слабый свет маскировочной лампы, было видно, что ее редкие волосы накручены на бумажные папильотки. Спасаясь от начинавшегося холода, она обернула шею синими женскими рейтузами. Фланелевая ночная рубашка была почти новой, розоватой. На ногах у нее были армейские носки. Как и все остальное, ночная рубашка некогда принадлежала бывшей владелице квартиры, вдове-еврейке, погибшей в Нойенгамме[81].

Фрау Браун долгое время мечтала завладеть этой квартирой. Прошло три года с тех пор, как вдову и ее троих детей забрали эсэсовцы. Арест прошел так быстро, что мать и дети смогли забрать только то, что было на них, — очень немногое, поскольку забрали их в три часа ночи.

Фрау Браун, одетая в кожаную куртку и сапоги, принимала участие в аресте. На лестнице младший ребенок, трехлетний мальчик, потерял башмачок. Когда его вывели на мокрую от дождя улицу, он заплакал и сказал, что ему холодно. Унтершарфюрер СС влепил ему пощечину со словами:

— Вот тебе обогрев, еврейское отродье!

Фрау Браун плюнула в лицо материи пнула ее в голень.

— Не беспокойся, мы приедем в лагерь навестить тебя и твоих детей.

Потом вошла в квартиру и принялась передвигать мебель еврейской семьи. Ей хотелось расставить все по своему вкусу к тому времени, когда фельдфебель вернется из участка.

Мать-еврейку и двух младших детей отправили в газовую камеру. Старшая, девочка пятнадцати лет, оказалась в лагерном борделе. Малыш разузнал это все по многим таинственным каналам, известным лишь тем, кто находится не в ладах с обществом.

Малыш, сощурясь, воззрился на фрау Браун. Из горла его вырывались какие-то булькающие зверские звуки. Он протянул волосатую ручищу и ухватил эту тощую, злобную змею за волосы.

Фрау Браун закричала, но крик быстро оборвался. Малыш треснул ее головой о дверь. Потом с глухим стуком швырнул безжизненное тело на пол.

— Это сущая дьяволица, — сказал он Легионеру и принялся пинать лицо женщины тяжелыми сапогами.

Брауна Малыш удавил куском стальной проволоки. Убедясь, что он мертв, ханжески пробормотал: «Et cum spiritu tuo»[82], единственное, что осталось у него в памяти от пребывания в католической исправительной школе в Миндене.

Уходя, они тщательно проверили, хорошо ли заперта дверь.

— Воры могут забраться, — сказал Малыш. — Развелось всякой швали.

Потом поддернул брюки и последовал за Легионером.

Когда они вошли к Доре, та поставила перед ними два стакана и сказала:

— Еще по одной, ребята?

Будто они только что отходили потанцевать.

— Ну, за большую крысу, — сказал Легионер, когда они подняли стаканы.

Дора выпила аквавит с ангостурой и издала долгий, облегченный вздох.

— Убрали их? — спросила она, затягиваясь белой манильской черутой[83].

Легионер посмотрел на нее, подмигнул, щелкнул языком и поднял вновь наполненный стакан.

— За тебя, Дора!

Она усмехнулась.

— И за смерть всех, с кем вы собираетесь свести счеты!

Все выпили до дна.

— Будь я проклят, — сказал с отрыжкой Легионер, — нет лучшего средства, чем выпивка. От всего, что тебе досаждает.

Хвати у кого наивности спросить Дору, находились ли они у нее весь вечер, она поклялась бы спасением души, что оба ни на минуту не покидали зал.

Но никто не спрашивал. Обезьянья Рожа канул в мрак забвения.

Наутро канадская авиация совершила налет на Гамбург, и район, где жил Браун, превратился в море огня.

Малыш, взглянув на Легионера, сказал:

— Слава Богу, что мы решили сходить туда вчера! Иначе бы опоздали. И тогда уже не попали бы в сад Аллаха, где вечно цветут цветы, Гроза Пустыни!

— Не нужно смеяться над серьезными вещами, — мягко упрекнул его Легионер.