"Инстинкт Инес" - читать интересную книгу автора (Фуэнтес Карлос)6Ей снилось, что льды начали отступать, обнажая огромные валуны и залежи глины. В горах, разъеденных снегом, появились новые озера. Иззубренные скалы и россыпи камней образуют непривычный пейзаж. Подо льдом озера бушует невидимый смерч. Сновидение постепенно разрастается. Память обращается водопадом, который угрожает гибелью, и Инес Прада просыпается от собственного крика. Она не в пещере. Она находится в люксе отеля «Савой» в Лондоне. Инес бросает осторожный взгляд на телефон, на записную книжку, карандаши, чтобы понять: «Где я?» Оперная певица зачастую не знает, где она, откуда приехала. Тем не менее, здесь все кажется роскошной пещерой, сплошной хром и никель, ванная, мебель. Оконные рамы блестят, как серебряные, и делают еще более невзрачным вид печальной обмелевшей реки цвета львиной шкуры, которая словно повернулась к городу спиной (или город не захотел повернуться к ней лицом?). Темза слишком широка, чтобы, подобно Сене, течь через центр города. Сена – кроткая река, ее красота и красота Парижа взаимно дополняют друг друга. Под мостом Мирабо течет Сена… Инес раздвигает шторы и смотрит на неторопливую скучную Темзу, на вереницу грузовых суденышек и буксиров, снующих мимо безобразных серых зданий складов и заброшенных пустырей. Не случайно Диккенс, так любивший свой город, писал о плывущих по реке трупах, жертвах ночных грабителей… Лондон повернулся спиной к своей реке, и Инес задергивает шторы. Она знает, что в дверь номера сейчас стучит Габриэль Атлан-Феррара. Почти двадцать лет прошло с тех пор, как они ставили «Осуждение Фауста» в Мехико, а теперь они намерены повторить этот подвиг в «Ковент-Гарден», но, как и в начале работы в Мексике, они захотели сперва встретиться наедине. Тогда шел 1949-й, а сейчас 1967 год. Ей было двадцать девять, а ему тридцать восемь. Теперь ей сорок семь, а ему пятьдесят шесть, они оба словно призраки своей собственной молодости, но, быть может, стареет только тело, а молодость навсегда сохраняется в том беспокойном фантоме, который мы называем душой. Их неизбежные встречи, пусть даже с очень большими перерывами, были своего рода данью не только молодости, но и глубокой личной привязанности и совместному творчеству. Она действительно всерьез полагала, – и надеялась, что он тоже, – что пела обстоят именно так. Габриэль изменился очень мало, и изменился к лучшему. Волосы с проседью, такие же длинные и волнистые, как всегда, немного смягчали излишне резкие черты его лица, в которых проявилось смешение рас – средиземноморской, французской, итальянской, североафриканской, возможно, с примесью цыганских кровей (Атлан, Феррара), подчеркивали смуглую кожу и делали еще более благородными очертания высокого лба, но уже в прошлое канула неистовая и необузданная сила, раздувающая широкие ноздри и искажающая его лицо гримасой, – ибо даже когда он улыбался, а сегодня Габриэль был особенно весел, его улыбка походила на гримасу, растягивающую сладострастные беспощадные губы. Глубокие морщины на щеках и в уголках рта были у него и прежде, словно незаживающие рубцы от вечной дуэли с музыкой. Они не являлись чем-то новым. Но когда он снял красный шарф, стал виден обвисший подбородок, неизбежный признак возраста, несмотря на то, что мужчины – улыбнулась Инес – ежедневным бритьем по крайней мере страхуют себя от появления чешуи, как у ящериц, которую мы называем старостью. Вначале они обменялись взглядами. Она изменилась сильнее, женщины меняются скорее, чем мужчины, словно с целью компенсировать более раннюю половую зрелость, не только физическую, но и ментальную, интуитивную… Женщина значительно быстрее и больше узнает про жизнь, чем ленивый мужчина, который не торопится расстаться с детством. Вечный подросток или, хуже того, постаревший ребенок. На свете очень мало незрелых женщин и очень много детей, прикидывающихся мужчинами. Инес умела подчеркнуть свою яркую индивидуальность. Природа наградила ее рыжими волосами, которые с годами она могла подкрашивать в изначальный цвет, не привлекая внимания. Она прекрасно знала, что ничто так не свидетельствует о подступающей старости, как изменение прически. Всякий раз, меняя прическу, женщина накидывает себе пару лет. Инес превратила свои пламенные непокорные волосы в произведение искусства; знак Инес, огненная грива, контрастирующая с глазами, неожиданно черными, а не зелеными, как у всех рыжеволосых. И если возраст постепенно обесцвечивал глаза, то оперной певице было хорошо известно, как заставить их блестеть. Макияж, который бы казался чрезмерным у любой другой женщины, для оперной дивы Инес Прада был продолжением образа или афишей музыки Верди, Беллини, Берлиоза… Какое-то время они смотрели друг на друга, чтобы узнать, чтобы «полюбопытствовать друг друга», как выразилась Инес, употребив мексиканское словечко, чтобы взяться за руки и сказать: ты не изменился (-лась), ты тот (та) же, как всегда, тебе годы пошли на пользу, какая благородная седина; по счастью, они сохранили приверженность классическому стилю в одежде – на ней был пеньюар бледно-голубого цвета, позволявший оперной диве принимать посетителей дома, как в своей театральной уборной; на нем – черный бархатистый костюм, все же соответствовавший уличной моде свингующего Лондона образца 1967 года, хотя оба сознавали, что никогда не вырядятся как молодые, подобно многим смешным старикам, которые не захотели оставаться в стороне от «революции» шестидесятых и, неожиданно бросив свои манеры бизнесменов, вдруг отрастили огромные бакенбарды (при блестящих лысинах), напялили пиджаки в стиле «мао», моряцкие брюки и широченные ремни, или подобно уважаемым дамам в возрасте, которые взгромоздились на платформы а-ля Франкенштейн и нацепили мини-юбки, открывавшие взору ноги со взбухшими венами, которые не удавалось скрыть даже колготкам розового цвета. Несколько секунд они простояли так, держа друг друга за руки и глядя в глаза. Что ты делал в это время? Что у тебя происходило? – говорили их глаза: они знали о профессиональных успехах друг друга, оба блестящие, оба независимые. Сейчас, словно неевклидовы параллельные прямые, они наконец встретились в неизбежной точке кривой. – Берлиоз снова нас соединил, – улыбнулся Габриэль Атлан-Феррара. – Да, – она почти не улыбнулась. – Надеюсь, это не станет, как на корриде, прощальным представлением. – О, как в Мексике, предвестие еще одной долгой разлуки… Что ты делала в это время, что у тебя происходило? Она задумалась. Что могло произойти? Почему не произошло то, что, возможно, могло произойти? – Почему не могло произойти? – рискнул спросить он. Он давно уже восстановил здоровье после того, как в Мехико его избила шайка усатого поклонника Инес. – Но была ранена твоя душа… – Полагаю, да. Я не смог понять жестокость этих людей, даже зная, что один из них был твоим любовником. – Сядь, Габриэль. Не стой. Хочешь чая? – Нет, спасибо. – Тот парень не имел никакого значения. – Я это знаю, Инес. Не могу себе представить, чтобы ты послала его избить меня. Я понял, что – Почему ты разошелся со мной? – Вернее, почему мы не смогли сблизиться? Я ведь тоже могу думать, что ты отдалилась от меня. Мы были настолько горды, что никто не осмелился сделать первый шаг к примирению. – Примирение? – прошептала Инес. – Может, речь шла совсем не об этом. Может, агрессивность этого бедняги не имела никакого отношения к нам, к нашей связи… Утро было холодное, но солнечное, и они вышли прогуляться. Такси доставило их к церкви аббатства Святой Марии в Кенгсингтоне, куда Инес, как она сообщила Габриэлю, совсем молоденькой девушкой ходила молиться. Эту церковь с высоченным шпилем воздвигли сравнительно недавно, но Фундамент относится к IX веку, и их очарованному взору предстала картина, будто древние камни поднимаются из недр земли, чтобы воссоздать подлинную церковь, какой она была в далекие времена своего основания, а не новую, построенную в наши дни. Все способствовало тому, чтобы расположение монастырских зданий, сумрак, арки, лабиринты и даже сады Святой Марии казались столь же старинными, как и фундамент аббатства. Габриэль высказал мысль, что католическая Англия напоминает призрак, обращенный протестантской Англией в свою веру, который в виде домашнего привидения разгуливает по монастырским галереям, развалинам и кладбищам в напрочь лишенном воображения мире англосаксонского пуританства. – Воображения нет, но есть музыка, – напомнила Инес с улыбкой. – Очевидно, в виде компенсации, – ответил Габриэль. Хай-стрит – цивилизованная и комфортабельная улица, здесь много полезных и нужных лавок, торгующих канцелярскими товарами, пишущими машинками и множительными аппаратами, boutiques молодежной моды, газетных киосков и книжных магазинов; просторный Холланд-парк, обнесенный изящной кованой решеткой, – одна из зеленых зон, пунктиром пронизывающих Лондон и придающих городу особое очарование. Проспекты очень функциональны, широки и безобразны – полная противоположность парижским бульварам, но за ними скрываются спокойные улочки, с геометрической точностью ведущие в зелень парков с высокими деревьями, хорошо ухоженными газонами и скамейками для чтения, отдыха и одиночества. Инес любила возвращаться в Лондон, любила безмятежную невозмутимость этих садов, ибо единственно возможные изменения, которые в них происходили, были связаны со сменой времен года; их не затрагивала быстротечная мода или первобытные вопли, которыми молодежь возвещает о своем появлении, словно тишина может отправить их в небытие. Инес, по случаю ноябрьских холодов закутанная в черную накидку, подбитую рыжей лисой, взяла Габриэля под руку. Дирижер не чувствовал холода в своем бархатном костюме, лишь прикрыл горло длинным красным шарфом, концы которого иногда развевались, подобно гигантским языкам пламени. – Так примирение или страх? – продолжила она. – Я должен был удержать тебя тогда, Инес? – спросил он, не глядя на нее, опустив голову и разглядывая носы своих туфель. – Я должна была удержать тебя? – Инес просунула свою руку без перчатки в карман пиджака Габриэля. – Нет, – произнес он, – думаю, никто из нас двадцать лет назад не был готов отвечать за что-то, что не было собственной карьерой… – Самолюбие, – прервала его Инес. – Наше самолюбие. Мое и твое. Мы не захотели принести его в жертву другому, другому человеку. Так? Довольно? – Возможно. Я чувствовал себя будто выставленным на посмешище после тех побоев. Я никогда и не думал, Инес, что это твоя вина, но я думал, что если ты способна спать с таким типом, то ты не та женщина, которую я люблю. – Ты и сейчас думаешь так? – Я говорю тебе, что я никогда в это не верил. Но просто твое представление о свободе плоти не совпадает с моим. – Ты полагаешь, что я спала с тем парнем потому, что считала его ниже себя и могла в любой момент выгнать? – Нет, я считаю, что ты не только не подчеркивала различие между вами, но, напротив, слишком сильно его стыдилась и поэтому выставляла напоказ вашу связь. – Чтобы никто не смог обвинить меня в сексуальном снобизме. – И тоже нет. Чтобы никто не верил в твою скромность, что дало бы тебе еще большую степень свободы. Это должно было плохо закончиться. Сексуальные отношения должны держаться в тайне. Инес в возмущении отодвинулась от Габриэля. – Мы, женщины, лучше всех умеем хранить ваши постельные секреты. Вы самцы, самовлюбленные павлины. Вам необходимо хвастаться, вы лопаетесь от гордости, как олень-победитель в битве за самку. Он пристально посмотрел на нее. – Я про это и говорю. Ты выбрала любовника, который стал бы о тебе говорить. В этом была твоя нескромность. – И поэтому ты ушел, не говоря ни слова? – Нет. У меня была более серьезная причина. Он засмеялся и сжал ее руку. – Инес, быть может, ты и я появились на свет не для того, чтобы вместе состариться. Я не могу себе представить, как ты идешь за молоком в магазин на углу, а я в это время ищу газету, шаркая ногами, и мы заканчиваем день у телевизора с благодарностью за то, что мы живы… Она не смеялась. Инес не одобряла фарс, разыгранный Габриэлем. Он уводил ее от истины. Почему они расстались после «Фауста» в Мексике? Почти двадцать лет… – Не бывает истории без темных пятен, – промолвил Габриэль. – А были темные пятна в твоей жизни за эти годы? – спросила она его с нежностью. – Я не знаю, как назвать ожидание. – Ожидание чего? – Не знаю. Может, чего-нибудь, что бы сделало наш союз неизбежным. – Фатальным, ты хочешь сказать? – Нет, чтобы избежать фатальности. – Что ты хочешь этим сказать? – Я и сам не очень хорошо понимаю. Это всего лишь ощущение, которое пришло только сейчас, когда я вновь увидел тебя после стольких лет. Он сказал ей, будто боялся, что любовь так изменит ее судьбу, что это будет уже не ее судьба, и – с эгоизмом добавил Габриэль – не его тоже. – У тебя было много женщин, Габриэль? – спросила Инес насмешливо. – Да. Но я не могу вспомнить ни одной. А ты? Улыбка Инес превратилась в смех. – Я вышла замуж. – Я слышал. И кто он? – Ты помнишь того музыканта, или поэта, или цензора, который приходил на репетиции? – Того, с сырными лепешками? Она засмеялась: того самого, лиценциата Косме Сантоса. – Он растолстел? – Растолстел. И знаешь, почему я остановила свой выбор на нем? По самой простой и ясной причине. Этот мужчина давал мне ощущение надежности. Не как тот агрессивный мерзавец, который, следует признать это, был настоящим stud, племенной жеребец, всегда готовый к сексу, и пусть тебе не рассказывают сказки, еще не родилась женщина, которая может против этого устоять. Но он не был и великим артистом, высшим эго, принявшим бы меня в творческий союз только для того, чтобы оставить меня позади, или оставить меня одну, во имя того самого, что должно было объединить нас, Габриэль, во имя чувственности, любви к музыке… – И сколько продлился твой брак с лиценциатом Косме Сантосом? – Ни минуты, – она поморщилась, но тут же сделала вид, что это от холода. – Ни секс, ни духовное общение нам не давались. Поэтому мы тянули пять лет. Он для меня ничего не значил. Но и не мешал мне. Пока его все устраивало и он не лез в мою жизнь, я его терпела. Когда он решил, что хочет играть роль в моей жизни, бедняга, я его бросила. А ты? Они сделали уже полный круг по лесным аллеям Голландского парка и теперь шли по лугу, где несколько детей играли в футбол. Габриэль помедлил с ответом. Она почувствовала, что он что-то скрывает, нечто, что приведет его самого в большее смущение, чем ее. – Ты помнишь, когда мы познакомились? – произнесла наконец Инес. – Ты был моим покровителем, защитником. Но тогда же ты меня покинул. В Дорсете. Ты оставил меня с искалеченной фотографией, с которой исчез юноша, в кого я хотела влюбиться. В Мехико ты снова оставил меня. Это уже дважды. Я тебя не упрекаю. Взамен я вернула тебе хрустальную печать, подаренную мне тобой на побережье Англии в 1940 году. Как ты думаешь, ты мог бы сделать мне сейчас ответный подарок? – Возможно, Инес. В его голосе звучало такое сомнение, что Инес продолжила с еще большим жаром. – Я хочу понять. Это все. И не говори мне, что все было наоборот, что это я тебя бросила. Или что я была слишком доступна, и тебя отвратила именно эта кажущаяся чрезмерная легкость? Ты любишь завоевывать, я это знаю. Ты считал, что я слишком предлагаю себя? – Никого в мире не было труднее завоевать, чем тебя, – произнес Габриэль, когда она снова вышли на проспект. – Что? Шум транспорта заглушил его ответ. Они перешли улицу на зеленый свет и остановились перед вывеской кинотеатра «Одеон» на перекрестке с Эрлс-Корт-роуд. – Как ты хочешь идти дальше? – Эрлс-Корт-роуд слишком шумная. Пойдем. Тут рядом есть улочка. До самой улочки доносились из кинотеатра звуки музыки, похожие на саундтрек фильмов о Джеймсе Бонде. В конце концов их взгляду открылся маленький парк, засаженный деревьями и отделенный решеткой от Эдвардс-сквер с ее элегантными домами, украшенными железными балкончиками, и окруженном цветами пабе. Они вошли, сели и заказали пива. Габриэль сказал, оглядевшись по сторонам, что это местечко – настоящее убежище, а в Мехико он испытывал противоположные чувства. Там не было укрытия, все было таким беззащитным, человека можно было уничтожить мгновенно, без предупреждения… – И ты покинул меня там, зная все это? – прошептала она, но в ее голосе не было упрека. Он взглянул на нее прямо. – Нет. Я спас тебя от чего-то похуже. Было нечто более опасное, чем страшная угроза жить в Мехико. Инес не осмелилась спросить. Если он не понимает то, о чем она не может говорить в открытую, то ей тем более стоит молчать. – Я хотел бы сказать тебе, о какой опасности идет речь. Но правда в том, что я и сам не знаю. Инес не возмутилась. Она почувствовала, что он не лукавит, произнося эти слова. – Я только знаю, что нечто во мне самом не позволяло просить тебя стать навсегда моей женой. Против моего желания, ради твоего блага. Было именно так. – И ты даже не знаешь, что было причиной, почему ты мне не сказал?… – Я люблю тебя, Инес, я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Будь моей женой, Инес… Я должен был сказать это. – Ты и сейчас это не скажешь? Я бы согласилась. – Нет. Даже сейчас. – Почему? – Потому что еще не случилось то, чего я боюсь. – Ты не знаешь, чего боишься? – Нет. – А ты не боишься, что то, чего ты боишься, уже произошло? А случилось, как раз то, Габриэль, что ничего не случилось? – Нет. Я клянусь тебе, что оно еще не произошло. – Что именно? – Та опасность, которую я представляю для тебя. Какое-то время спустя они уже не смогли бы вспомнить, были ли произнесены какие-то слова, или они только думали об этом, глядя друг другу в глаза, или они думали об этом в одиночестве, до или после встречи. Один бросал вызов другому, и они вместе бросали вызов всему миру; кто может точно вспомнить ход разговора, кто может точно знать, были ли слова, навсегда сохранившиеся в памяти, сказаны на самом деле или они существовали только в их рассудке, воображении, молчании? Во всяком случае, перед концертом Инес и Габриэль уже не смогли вспомнить, сказал ли кто-то из них: мы не хотим больше встречаться, потому что не хотим видеть, как мы стареем, и быть может, поэтому мы не можем любить друг друга. – Мы исчезаем, как призраки. – Мы всегда ими были, Инес. Дело в том, что не бывает истории без темных пятен, и мы зачастую ошибочно воспринимаем то, чего не видим, как нереальность нас самих. – Ты огорчен? Раскаиваешься, что упустил возможность, когда мог что-то сделать? Мы должны были пожениться в Мексике? – Не знаю, я только говорю, что, по счастью, на нас никогда не давил мертвый груз прошедшей любви или безрадостного невыносимого супружества. – Глаза, которые не видят, сердце, которое не чувствует… – Иногда я думал, что снова любить тебя было бы с моей стороны проявлением нерешительности и уступкой своей прихоти. – Я же иногда считаю, что мы не любим друг друга потому, что боимся увидеть, как стареем… – А ты представляешь себе, какая дрожь тебя проберет, если я когда-нибудь пройдусь по твоей могиле? – Или я по твоей? – рассмеялась женщина. Верно лишь то, что он вышел на ноябрьский мороз с мыслью, что единственным нашим спасением может быть только забвение своих грехов. Не простить их, а забыть. Она же, напротив, приготовила себе в номере роскошную ванну и думала, что всякую несчастную любовь следует как можно быстрее оставить позади. Отчего же тогда оба, каждый по-своему, испытывали интуитивное ощущение, что эта связь, эта любовь, эта affaire еще не исчерпала себя, что бы ни говорили они оба, Инес и Габриэль, ибо глубокое чувство не только не закончилось, но еще и не начиналось? Что же встало между ними, не столько пресекая продолжение того, что было, сколько мешая состояться тому, чего никогда не было? Инес, с наслаждением намыливаясь, могла подумать, что истинная страсть никогда не повторяется. Габриэль, шагая по Стрэнду (порох в 1940-м, пыль в 1967-м), скорее смог бы добавить, что самолюбие одолело страсть, но результатом было бы то же: мы исчезаем, как призраки. Оба подумали, что в любом случае ничто не может нарушить ход событий. А события уже не зависят ни от страсти, ни от самолюбия, ни от воли Габриэля Атлан-Феррара или Инес Прада. Оба чувствовали себя опустошенными. То, чему суждено произойти, произойдет. Они исполнят последний акт своей истории в «Осуждении Фауста» Берлиоза. В своей уборной, уже готовая к выходу на сцену, Инес Прада продолжала делать то, что неотступным образом преследовало ее с того момента, когда Габриэль Атлан-Феррара сунул ей в руки фотографию и ушел из отеля «Савой», не сказав ни слова. Старый снимок изображал Габриэля в молодости, улыбающегося и растрепанного, черты лица были менее резкими, а улыбка излучала такую радость, какой Инес никогда в нем не наблюдала. Он был раздет, но сфотографирован только до пояса. Инес, сидя одна в своем гостиничном люксе и щурясь от блеска серебристой отделки номера в бледных лучах зимнего солнца, непостоянного, как гримасничающий ребенок, пристально смотрела на фотографию, на юного Габриэля, который стоял отведя левую руку так, словно обнимал кого-то. Сейчас, в театральной уборной «Ковент-Гарден», изображение дополнилось. Там, где еще днем была пустота, – молодой Габриэль был один, – постепенно проявлялся, сперва легчайшими тенями, но затем все более четкими контурами, силуэт, спутать который было невозможно ни с чем: Габриэль обнимал стройного светловолосого юношу, тоже улыбающегося, но являющего собой полную противоположность Габриэлю. Он излучал радость, и его открытая улыбка не таила загадки. Загадка таилась в медленном, почти незаметном появлении отсутствующего юноши на портрете. Это был образ беззаветной дружбы, всепобеждающей и горделивой – той гордостью, которую испытывают два человека, в юности обретшие и признавшие друг друга, чтобы вместе идти по жизни, никогда не разлучаясь. «Кто это?» «Мой брат. Мой товарищ. Если ты хочешь, чтобы я рассказал о себе, ты должна будешь рассказать мне о нем…» Это сказал тогда Габриэль? Он произнес это более четверти века назад… Казалось, будто невидимый снимок проявился теперь благодаря взгляду Инес. Сегодняшняя фотография опять стала такой же, какой она была во время их первой встречи в домике на побережье. Юноша, исчезнувший в 1940 году, снова появился в 1967-м. Это был он. Вне всякого сомнения. Инес повторила слова, произнесенные при первой встрече: – Помоги мне. Люби меня. Ее охватило непреодолимое желание зарыдать, оплакивая несбывшееся. Она почувствовала, как невидимый барьер преграждает путь ее мыслям: запрещено касаться воспоминаний, запрещено пытаться вступить в прошлое. Но она не могла оторваться от изображения, где черты лица отсутствующего юноши проявлялись под пристальным взглядом женщины, столь же отсутствующей. Неужели достаточно внимательно посмотреть на что-то, чтобы снова появилось исчезнувшее? А все скрытое от нас просто ждет нашего пристального взгляда? Ее размышления прервал сигнал к выходу на сцену. Уже прошло более половины оперы, Инес появлялась только в третьей части, с лампой в руке. Фауст скрылся. Мефистофель исчез. Маргарита впервые поет: Она встретилась взглядом с Габриэлем, который дирижировал оркестром с отсутствующим видом, казалось, он полностью отстранен от происходящего, но взгляд его отрицал эту безмятежность, он выражал жестокость и страх, которые испугали ее, едва она спела вторую строфу, И тогда, казалось, голос Инес Прада превратился в свое собственное эхо, потом в спутника себя самого, и потом в чужой голос, совершенно отдельный, голос, мощь которого можно было сравнить лишь с безумной скачкой черных коней, с хлопаньем ночных крыльев, со слепой бурей, с криками обреченных; голос, возникший в самой глубине зала, открывал себе путь к ложам бенуара, вызвав сначала смешки, затем недоумение и, наконец, захлестнув страхом публику, людей взрослых, нарядных, напудренных, гладко выбритых, хорошо одетых, мужчин – сухощавых и бледных или красных, как помидор, их женщин – декольтированных и надушенных, белых, как плесневелый сыр, или свежих, как недолговечная роза, одним словом, всю избранную публику «Ковент-Гарден», которая сейчас вскочила на ноги, заподозрив на мгновение, не была ли то величайшая дерзость со стороны эксцентричного французского дирижера, «лягушатника» Атлан-Феррара, способного довести до такой крайности интерпретацию произведения, по меньшей мере «континентального», чтобы не сказать «дьявольского»… Хор вскричал, словно произведение вдруг само по себе сократилось, и, скомкав третью часть, поспешило перейти к четвертой, к сцене поруганных небес, слепых бурь, чудовищных землетрясений, Из глубины зрительного зала к сцене шла голая женщина с растрепанными рыжими волосами, ее черные глаза сверкали от ненависти и жажды мести, перламутровая кожа исцарапана колючками и усеяна синяками; на вытянутых руках она несла неподвижное тельце ребенка, девочку цвета смерти, уже окоченевшую в объятиях женщины, которая словно предлагала миру принять эту невыносимую жертву, девочку, между ног которой еще текла струйка крови; среди криков, скандала, возмущения публики она дошла до сцены и, когда она встала там, протягивая миру мертвую девочку, зрителей парализовало от ужаса; в это время Атлан-Феррара, впитывая взглядом яростный накал происходящего, не переставал дирижировать, хор и оркестр послушно ему подчинялись, быть может, это еще одно нововведение гениального маэстро, разве не говорил он неоднократно, что хочет поставить обнаженного Фауста? Точная копия Маргариты поднималась на сцену, обнаженная, с истекающей кровью девочкой на руках, а хор пел Гул в зале сменился обескураженным молчанием, и в тишине долго еще звучала призрачная нота, которую никогда не сочинял Берлиоз, звук флейты, неведомая музыка, стремительная, как полет хищных птиц. Музыка, исполненная такой невыразимой нежности и печали, какую никто не слышал прежде. На флейте играет бледный светловолосый юноша с кожей цвета песка. Скульптурные черты его лица – точеный нос, узкие губы, гладкие скулы – все создает впечатление немыслимой гармонии, кажется, еще один лишний штрих – и эта гармония нарушится или, быть может, совсем исчезнет. Его мраморная флейта очень старинная, или просто старая, или просто плохо сделана… Кажется, что она возникла из забвения или из небытия. С одинокой настойчивостью она требует, чтобы последнее слово осталось за ней. Но представляется, что не юный блондин исполняет музыку. Он сам охвачен музыкой, стоя в центре пустой сцены перед безлюдным залом. |
||
|