"Сожженные дотла. Смерть приходит с небес" - читать интересную книгу автора (Ледиг Герт)

X

В окопе у лисьей норы, блиндажа окруженной группы Шнитцера, вот уже полчаса рвались винтовочные гранаты. Они вылетали из хода сообщения, занятого красноармейцами, от ротного командно-наблюдательного пункта, летели по воздуху, словно стальные пивные бутылки, и с невероятной точностью рвались прямо перед входом. Мертвого угла больше не было. Глубина окопа больше не спасала: все теперь сидели в ловушке. То, что русские выяснили, где находится блиндаж, казалось невозможным. Окопы не просматривались. Убитых на бруствере не было. Гранаты направлялись чертовским совпадением. Майору Шнитцеру казалось, что он знает, как зовут это совпадение: капитан Вальдмюллер. Фактически же во всем была виновата русская ручная граната, разорвавшаяся не в блиндаже капитана, а за краем окопа. В любом случае в совпадении было нечто методическое. Ефрейтор Шуте угас, будто порыв ветра задул пламя свечи.

Посыльный оставил ефрейтора лежать там, где он упал, и забаррикадировал вход в блиндаж. Оставил открытой только узкую щель, чтобы видеть часть окопа. Он скользнул в проход, который вел в лисью нору, и стал оттуда наблюдать за происходящим.

Лисья нора была свидетельницей того, что опорный пункт видел лучшие времена. Когда саперы однажды ночью сменили подразделение, сидевшее в этом окопе, они нашли этому знак: табличку с надписью «Вилла Лисья нора». Если бы она прежде находилась в каком-то месте, из которого ее перенесли, то стала бы, может быть, знаком спокойствия и защищенности. Однако то, как ее нашли, свидетельствовало об обратном. Саперы заметили, что глубина траншеи слишком мала. Принялись сразу же окапываться и увидели, что лабиринт окопов опорного пункта одновременно представлял собой братскую могилу. Под слоем земли высотой в ладонь они наткнулись на трупы. Лопаты врезались в тухлое мясо, лязгали по костям. В свете осветительной ракеты они откопали череп, к которому приклеилась русская каска. Здесь же был скелет, стянутый заплесневевшим. ремнем. По окопу летали мириады мелких мошек. Тем, на ком не был надет противогаз, ядовитый рой залетал в глаза и рот. Опорный пункт превратился в чумную яму. Призрачные тени выкапывали и вышвыривали падаль за бруствер как одержимые. Они были похожи на ныряльщиков, спустившихся на затонувший корабль и глядевших друг на друга сквозь маски. В братской могиле было три слоя. Если не удавалось действовать лопатой, саперы работали руками, одетыми в перчатки. И между этими слоями была найдена трухлявая доска с надписью «Вилла Лисья нора». Написанная одной из тех костлявых рук, что были выброшены за бруствер. Значит, бывали когда-то дни, когда, прислонившись голым торсом к стенке окопа, солдаты курили здесь сигареты, болтали про отпуск, жгли костер, чтобы отогнать комаров. Но это было уже давно.

Проход, в котором теперь лежал посыльный, был норой, косо уходившей в землю, узкой, как канализационная труба, сырой и темной. В конце его — деревянная дверь. Большая крышка от ящика с надписью: «Войсковое имущество! Не бросать!», поставленная на кожаные петли. А за дверью — прихожая. Необъяснимая роскошь. Может быть, это был газовый шлюз. Для того чтобы в нем жить, он был очень тесным. Но стены его были обиты досками из-под ящиков, а поверх них оклеены газетами. Кому было скучно, мог здесь почитать, что немецкие армии продолжают наступать на восток. Что господин Майер снова спокойно спал, что в понедельник снова будут выдавать яйца. На самом деле, все это прошло сто лет назад. За прихожей помещалось жилое помещение. В нем места хватало на целое отделение. Но для того, чтобы в нем стоять, оно было слишком низким. На полу лежало что-то, что прежде было соломой. Заляпанные глиной сапоги и спертый воздух превратили ее в гнилую дрянь. На этой дряни сейчас лежали четверо раненых. Среди них — и капитан Зощенко. Ранним утром их было одиннадцать. Двоих посыльный вытащил и перекатил за бруствер. Они истекли кровью. От жилого помещения брезентом было отгорожено спальное помещение. Оно было уничтожено прямым попаданием. Снарядом тогда завалило во сне двенадцать русских солдат. Их тела и обломки вытащить так и не удалось, иначе бы лисья нора рухнула. Нет, с самого начала они не питали никаких иллюзий по поводу позиций. И капитан, сидевший сейчас на ротном командно-наблюдательном пункте, будучи пленником русских. И фельдфебель, дезертировавший в Эмгу. И унтер-офицер, сидевший за пулеметом. И он, посыльный, тоже не питал. Блиндаж был похож на темную могильную яму, наполненную животной вонью.

По этой и по еще одной причине посыльный залег в проходе. Если граната взрывалась перед лазом, он моментально поворачивал голову в сторону. Все же это было лучше, чем глубоко в норе слышать стоны раненых. Перед входом в мертвого Шуте попадало все больше осколков. При этом он двигался, и это выглядело так, будто он был еще живой или через его тело пропускали ток высокого напряжения. Один раз он махнул рукой, другой раз — повернулся, и его открытые глаза уставились на посыльного, как бы спрашивая: «Ну, а теперь что ты скажешь?» Сказать тут было нечего…

Плавательный бассейн в саду Шуте, конечно же, построен больше не будет. Потому что фрау Шуте решилась на второй брак. Она выглядела слишком молодой на фотографии, которую он ему показывал. Письмо от нее лежало в нагрудном кармане убитого. Оно было написано неделю назад и уже было разорвано осколком. На самом деле вполне невинное письмо. Он может не беспокоиться, у нее все хорошо. Потом еще что-то о саде, о служанке, которую не получается нанять, о комнате, которая не должна пустовать… Об очень порядочном квартиранте. И потом: слышала, что многие солдаты ходят по девочкам. Она такая великодушная, а жизнь — такая короткая. Благоразумная женщина, эта фрау Шуте. Современные взгляды. Может быть, даже слишком современные. Многое в этом письме получателю было непонятно. Он дал почитать его посыльному. Посыльный сделал вид, что ему тоже не все ясно. Но ему было известно и другое письмо, о котором Шуте не знал.

— Прочтите-ка, — сказал адъютант в штабе батальона, — и решите, отдать это письмо Шуте или нет.

В письме сосед писал о наблюдениях, сделанных людьми за отношениями фрау Шуте и ее квартиранта. Все было даже очень ясно. Посыльный посмотрел на адъютанта и покачал головой. С большей степенью вероятности письмо привело бы к самоубийству. Расчет был очень прост. Некоторое время траура (для людей). Молчаливое пожимание плечами. Серьезные лица. Квартирант будет по-прежнему очень порядочным. Жизнь короткая. А у Шуте, что не так?… Нет? Сам виноват. Когда его жена была такой великодушной. Девочек везде полно. Солдатская жизнь — веселая жизнь! Фейерверк на высоте 308. Атака ударного отряда на позицию русских дотов. Ефрейтор Шуте — правофланговый. Зеленая ракета. Огневой налет. Пулеметные очереди. Пробежать двести метров по нейтральной полосе. Ручные гранаты. Жизнь коротка, Шуте. Конечно, чужой мужчина в доме дает повод для болтовни. Ночью — постановка мин. Шуте снимает предохранители. Русские пулеметы прошивают нейтральную полосу. Надо использовать любое укрытие. У мины со снятым предохранителем твоя жизнь висит на тонкой проволочке. Ты можешь быть уверен, что я — великодушная. Шесть часов десять минут — атака. Связка гранат. Давай, Шуте, вперед из окопа! Сердце стучит в горле, легкие хрипят. Дальше, прочь от стены пуль. Проволочные заграждения. Чеку из взрывателя. Человек, который не должен прятаться. Тревога на рассвете. Русские перед окопами. Быстрее ручные гранаты! Поздно, они уже прыгают в окопы. Давай, бей прикладом, штыком, лопаткой. Ты должен убивать. За твою жену, Шуте! За твою…

Посыльный взял камень и бросил мертвому ефрейтору Шуте в лицо. Ему вдруг еще раз захотелось увидеть распухшую маску вместо лица с выступающими зубами и раной в животе там, внизу, в лисьей норе. Он повернулся и на четвереньках полез по проходу вниз. Он скользил по мокрой земле. Ударил ногой в дверь — крышку от ящика. Руки в темноте нащупали обои из газет. Потом он нашел дверь в главное помещение. Перед ним в сумеречном свете свечи — хрипящее тело. Запасник с лошадиным лицом и развороченным животом. Пекарь. Глаза с покрасневшими веками посмотрели на него.

— Ну что, правдивая твоя история, — злорадно проворчал посыльный, — ты спал с солдатскими женами и расплачивался с ними за это хлебом. Ты подарил полковнику из штаба призывного округа машину. Дал взятку бургомистру. Ты со своей мельницей! Ничего тебе не помогло!

Лошадиная пасть оскалилась, ничего не понимая:

— Тебе все это в бреду показалось, ты, пес!

Посыльный закричал, торжествуя:

— Теперь ты попался. Мы окружены. И из этой дерьмовой дыры тебе уже не выбраться.

Он плюнул в стену и полез наружу. Криков раненых он не слышал, так же как и взрывов мин, которые могли разнести его в клочья в любую секунду. Он не смотрел на взрывы, на мертвого Шуте он тоже не взглянул. Он взял свой карабин и разбил приклад. Бросил сломанное оружие в лисью нору и забрался на стену окопа. Прежде чем выпрямиться, он достал из кармана смятый пропуск После этого он встал в полный рост и побежал, подняв руки, в правой был зажат клочок бумаги.

Винтовочный огонь русских внезапно прекратился. Вокруг него установилась необычная тишина. Он слышал только свое дыхание, шлепки ног, когда он попадал ими в лужи. Вдруг он низко наклонился. В каждый момент спереди или сзади он ожидал хлесткого винтовочного выстрела. Ничего не происходило. Лишь его сапоги становились все тяжелее и тяжелее. С каждым шагом он приближался к болоту. Об этом он не думал. Грязь свинцом налипала на его сапогах. «Я должен!» — думал с отчаянием он. Глаза его уже ничего не видели. Перед ними мелькали какие-то видения: то высота, то его дети, тянущие к нему руки, в конце — две вспышки пламени. Его ноги застревали по щиколотку в грязи. В нескольких метрах от него фонтаном взлетела болотная жижа. Один за другим он потерял оба сапога. Побежал босиком дальше. Как сумасшедший, он размахивал розовым клочком бумаги. Повязка на большом пальце размоталась и моталась над ним как белый флаг. И вот, наконец, колючая проволока! Искаженные лица под помятыми касками. Сейчас…

Сейчас будет выстрел. Сзади или спереди. Его не было. Как будто они не хотели его замечать. Или, наоборот, все смотрят на него? Видят его трусость и жалеют на него пулю? Голос унтер-офицера: «Ты, трус!» Его собственный голос: «Я — не трус!» «Перебежчик!» — гаркнул унтер-офицер. Никто не кричал. Колючая проволока оказалась позади. Обессиленный, он упал в яму. Трясясь от страха, он протянул узкоглазому лицу розовую бумажку.

Два или три человека в коричневом набросились на него. Прижали руки к земле. Перерыли его карманы. Отпустили. Понятным движением показали, что он должен ползти по яме дальше. За ним следовал охранник Над ним свистели пули. Из немецких окопов. Наконец он осмелился выпрямиться. Короткий ствол миномета торчал в небо. На него бросали враждебные взгляды. На поляне — танк, ствол пушки повернут на запад. Под его прикрытием сидели остальные. Никто не обращал внимания на клочок бумаги, который посыльный все еще держал в руке, хотя он каждому его предъявлял.

Человек, одетый в кожу, вылез из танка и спрыгнул рядом с ним. Комиссар носил свой пистолет на шнуре, висевшем на шее. Он подошел к нему и сильно ударил в лицо. Удар пришелся в щеку. Ему стало плохо. Он хрипло дышал, босые ноги болели. Снова он попытался проверить действие пропуска. Кто-то вырвал бумажку из рук и растоптал. Ему показалось, что он потерял что-то очень важное. Комиссар что-то ему кричал, но он не мог ничего понять. Снова удары. Грубые руки лазали по его карманам. Фотография детей, портрет жены были разорваны и брошены в грязь. У посыльного потекли слезы. Комиссар плюнул ему в лицо. Он прокричал какой-то приказ. Какой-то красноармеец схватил посыльного за руку и потащил дальше. Его били по спине, один из ударов пришелся по голове. Он упал. Рука нащупала обрывок фотографии. За своим охранником он поковылял по траншее.

Траншея вела в тыл. Они спотыкались об убитых русских. Один из них был похож на ефрейтора Шуте. Они были даже на одно лицо. Бледные и безжизненные, как в музее восковых фигур. Кожа напоминала пушистый персик. Губы, казалось, шевелились. Он увидел издевательскую улыбку…

— Оставь меня в покое! — закричал он с бешенством.

Конвоир ударил его прикладом в грудь. Последнее слово было просто бульканьем. Они поковыляли дальше. Они подошли к склону, круто обрывавшемуся на восток. В нем было множество землянок. В одну из них втолкнули посыльного. Его приняли несколько красноармейцев. Они повели его подземным ходом, с потолка которого капала вода. «Как в лисьей норе, — подумал посыльный, — только тут шире и воды больше». Они добрались до пещеры. Он увидел шаткий стол. Начался допрос. Он стоял босиком в луже. На столе оплывала свеча. От усталости он валился с ног. Ноги мерзли. Мягкий голос из-за свечи задавал вопросы. Разобрать лица он не мог, его взгляд не проникал за дрожащее пламя свечи. За ним все тонуло во мраке. Двигаться он не мог. Перед его лицом чья-то рука играла пистолетом. Когда он не захотел ответить на первый вопрос, почувствовал, как холодная сталь ствола уперлась ему в затылок. Голос задавал за вопросом вопрос. Он должен был отвечать быстро и точно. Если он медлил, рукоятка пистолета била его по затылку. Голова раскалывалась. Он уже не знал, откуда берет ответы. Они вылетали из него сами собой. Какая рота? Какой батальон? Сколько человек в отряде? Где расположена артиллерия? Он отвечал на каждый вопрос. Он хотел добавить, что он — перебежчик, что в пропуске было написано о достойном обхождении. Голос не давал ему на это времени. Напротив него сидела бесчувственная машина. Холод от лужи добрался до низа живота. Голова горела пламенем. Большой палец тоже начал болеть. Он покачнулся. Пламя свечи стало удаляться от него. Но они не знали жалости. Он пробормотал бессмысленные слова. Его стали бить. Ударили ногой в желудок Колени кровоточили. Язык прилип к небу. Зубы кровавыми кусочками валялись на полу. Его ударили ногой в пах, так что он свалился. Падая, он взмолился о пощаде. Голосовые связки отказали. Он еще жестами пытался показать, что он — перебежчик. Они потащили его вон, к выходу. Катили его вниз по склону. Он кувыркался. Упал в землю разбитым лицом. В лоб врезался камень. Он открыл глаза. Перед ним был новый мучитель. Ударов, которые его подняли и погнали дальше, он уже не чувствовал. Он ковылял по лощине, мимо орудий, боевой техники и красноармейцев. Они смотрели ему вслед так, будто он выбрался с того света. Он сплевывал кровь. Рваные штаны прикрывали только низ живота. К окровавленным бедрам прилипли остатки ткани. Его ноги пружинили, как стальные прутья. Остались только кости и сухожилия. Он бежал по солнцу. Его тень скакала за ним, как кобольд. Он стал похож на пугливого пещерного зверя, заблудившегося при свете дня и сослепу пытающегося найти укромный уголок

Он свалился бы на носилки, если бы его конвоир не схватил за руку. Красноармеец заставил его поднять носилки. Другого носильщика, русского, он видел только со спины. Они несли раненого. Конвойный мог его больше не толкать, зато он мог свалиться под тяжестью носилок. Он стал негнущимся, как палка. Каждый шаг отдавался в позвоночнике, каждая неровность дороги отдавалась жгучей болью в груди. Он сжал разбитые челюсти. Хотелось кашлять. Он плюнул. Сгусток крови полетел в траву.

Раненый на носилках смотрел на него. Он боялся, что человеческая развалина упадет на него. Смутно посыльный видел защищающийся взгляд, направленный на него. В ушах слышался странный треск. Словно молоток, стучащий по стволу дерева. Когда ударом воздуха его смело в сторону, он увидел орудия, направившие свои дергающиеся жерла в небо. Больше он ничего не слышал. Он оглох.

В каком-то месте, где было полно людей в белых повязках, он поставил носилки. Отовсюду его толкали. Солдаты оттолкнули его в сторону. Это были красноармейцы в такой же грязной и разорванной форме, как и у него. Конвоир потерялся в толпе. Какие-то чужие люди, как сквозь туман, пытались до него докричаться. Выплыл белый халат. Пара рук осторожно сняла с него китель. Острие иглы впилось в правое предплечье. Сразу же по телу прошла сладкая волна тепла и защищенности. Стук в затылке прекратился. Мышцы расслабились. От свинцовой усталости он свалился на пол. То, как его ощупывали, перевязывали большой палец, как едкой жидкостью смазывали ему небо, он видел как бы со стороны. Ему дали место в траве. Накрыли пахнущим камфарой одеялом. И он утонул в море тупого безразличия. Ему казалось, что в шумной суматохе перевязочного пункта он нашел, наконец, лучшее место на этой Земле.