ПРОЛОГ: OMNES COLORES[1]

Я умерла во время пожара осенью 1846 года.

Стропила и балки начали рушиться, и вдруг явились все краски мира. Пожар казался калейдоскопом, в котором с треском дробились тысячи, миллионы, цветов: omnes colores. Да, в нем проявились все цвета, какие только бывают. Красные языки огня поднимались от обвалившихся балок. Разлетавшиеся вдребезги окна горели голубым пламенем. От кирпичей исходило фиолетовое свечение, хотя я не могу объяснить, что именно могло окрасить их в этот пурпурный цвет. Мешки с кукурузной крупой, взрываясь, разлетались во все стороны, словно бомбы, но не золотые, а зеленоватые, цвета прибрежных морских волн. Зеркала, безмолвными часовыми замершие у стен пакгауза, отражали языки пламени и удваивали их число, пока не воспламенилась ртуть, содержащаяся в амальгаме. Тогда-то и появились мириады оттенков всевозможных цветов. Ковры, сотканные из разноцветных нитей, обращались в пепел. Чайные сервизы, подсвечники, ножи плавились, превращаясь в чистое серебро. И все это — этот пожар, мой погребальный костер — казалось мне удивительным, но не более того. Я не чувствовала никакого страха; я горела и знала, что не умру.

Он оказался прав. Мне предстояло перейти в состояние, для которого нет имени. И теперь я сама не знаю, кто я. Божество? А может быть, дух?

Когда-то, в пору моего отрочества, мои спасители сказали мне: «Ты — мужчина, ты — женщина, ты — ведьма». Но пока я не вошла, точнее, пока я не вбежала в огонь — о, какой дурочкой я была! — я не осознавала моей истинной природы. Просто жила, и все. Обратитесь к любому, чьи мечты сбылись, и вы услышите: то, что еще недавно казалось невероятным, теперь просто есть. Вот так и я — я была мужчиной, женщиной и ведьмой, порождением двух существ, не оставивших мне в наследство ничего, кроме воплотившегося мифа о Гермесе и Афродите. Я многие годы носила это клеймо, это презрительное определение: гермафродит.

Страшный жар заставлял мою кожу вздуваться волдырями, чернеть и лопаться. Да, расставание с жизнью причиняло боль! Моя кровь, кровь ведьмы, закипала, как у многих неведомых мне сестер, сгоравших на кострах инквизиции. Их палачи верили, что следуют высшим предначертаниям небес, что единственный способ остановить ведьм — это убить их, сжечь нашу плоть и кровь, уничтожить «сосуд зла» — и таким образом не позволить нам перейти в загробную жизнь. Однако мне явились все краски мира, и Великое делание совершилось: мое тело занялось, кровь закипала, а все мое существо перерождалось, приобретая иную природу. Я возносилась и становилась… Богом? Богиней? Духом?

Я нахожусь на борту судна, плывущего по морю под всеми парусами, и мне давно нет нужды смотреть на календарь или на часы — мы, мертвые, редко замечаем Его Величество Время. Я вообще не заметила бы его, если бы не та, чье тело меня приютило. Она умерла совсем недавно, однако уже начала коченеть — а вместе с нею и я.

Пойми меня правильно, моя неведомая сестра, читающая эти строки. Да не смутит тебя эта деталь, способная вызвать отвращение. Для того чтобы общаться с тобой, мне нужно диктовать свои слова — ведь мертвые говорят разными способами — наемной стенографистке либо кому-то еще, кто согласится вести мои записи из сострадания. За неимением таких помощников я вынуждена проникать в мертвое тело, чьи глаза я смогу открыть и чьими мускулами смогу управлять, хотя сердце трупа остановилось и кровь более не течет по его жилам. Разумеется, это не слишком приятное дело, это гнусно, мерзко и отвратительно, но я успела привыкнуть. Ты тоже сможешь, je t'assure.[2]

…шипенье и шорох загоревшейся одежды, потрескивание попавшей в огонь соли, грохот взрывающихся бочонков со спиртом, бочарные клепки, устремляющиеся, как горящие стрелы, прочь от разлетающихся бочек… Воистину, все содержимое пакгауза взлетало и падало, пока не рухнули стены, впустив внутрь яркий дневной свет. Все поглотила эта поразительная пляска стихий: прежде всего огня, а также воды с ветром. И когда я вознеслась в свой изначальный дом, преобразилась там и восстала из пепла, я не переставала задаваться вопросом: кто я? Божество? Дух?

Я решила провести время морского путешествия с пользой и теперь расскажу историю: как я умерла.

Для того, чтобы это сделать, чтобы рассказать обо всем, что случилось со мной, я подыскала себе нынешнее мое тело. Я заняла его на время, разглядев в нем семя тлена. Трупы только что умерших предпочтительнее из-за их гибкости. Но здесь, посреди моря, у меня не было выбора, и если б не желтая лихорадка, я бы так и осталась безмолвным духом, ищущим руку, которая напишет за меня новую «Книгу теней». Моя спутница несет стражу в соседней каюте и не может мне помочь. Эта мертвая девочка (отец называл ее Мисси, хотя ее настоящее имя Люси) заразилась лихорадкой. Я бы предположила, что ей еще нет, верней, не было десяти лет от роду. Единственное, что я могу утверждать с уверенностью, — она умерла только что, хотя никто, кроме меня, пока об этом не знает. О, я хорошо научилась такое скрывать. Принесла ли она малярию на судно или сама подцепила ее на борту, не могу сказать, но это скоро выяснится. Те, кому предстоит ее оплакать, еще здравствуют — насколько позволяет им разбушевавшееся море, — и если бы мне захотелось описать их, их телосложение и цвет лица, мне пришлось бы окунуть кисть в нежнейшую розовую краску, добавлять к ней самые солнечные коричневатые оттенки и примешивать зелень, обозначающую морскую болезнь, но вовсе не желтизну, спутницу и предвестника лихорадки.

А вот маленькая рука, выводящая эти строки, действительно желтушного оттенка; сейчас она еще держит перо, но вскоре закоченеет так сильно, что станет бесполезной. Мышцы этой детской руки привыкли выводить ученические каракули, оттого эти строки кажутся написанными детским, еще не сформировавшимся почерком. Я попробовала писать левой рукой. Не получается. Малютка Мисси при жизни была правшой — такой, видно, суждено ей остаться и после смерти. Ну, теперь, принеся извинения за отвратительную каллиграфию, можно начать строчить со всей скоростью, на какую я способна в сложившихся обстоятельствах. Ибо, хоть я и могу вдохнуть в сию оболочку некую видимость жизни — это нетрудно, бедняжка теперь и хрипит, и стонет, и плачет, и воспроизводит все прочие признаки тяжкой болезни, — но этого хватит не больше чем на день-два. Потом тело девочки станет выказывать признаки своего истинного состояния. Вскоре родные придут сюда, найдут смердящий труп и, вместе с другими путешественниками, пожелают прочесть молитву, вспомнить слова апостола Павла и предать ее тело, это самое тело, морской пучине, отправить его на самое дно, хотя болезнь, возможно, уже начала делать свое дело, и в итоге корабль может стать плавучим моргом.

Да, ее тонкие руки уже коченеют, пальцы едва сгибаются, зрение становится все хуже по мере того, как глазные яблоки перестают повиноваться управляющим ими мышцам. Не без усилий я склоняю ее золотое чело над страницей, чтобы наставить и просветить того, кто прочтет мои заветы, мою последнюю «Книгу теней». Я полагаю, что ты, сестра… Впрочем, теперь мне предстоит состязаться с самим временем, а потому — скорее, вперед!

Вернее, назад. Вернемся к тем временам, когда моя душа обитала в моем собственном теле. Назад, к той поре, когда я была жива и опять бежала от самой себя. Нет, я не так выразилась — не в бегах же я находилась. Скажем так: я отбыла на поиски чего-то. Смысла жизни? Да, пожалуй, именно его.

Звучит иронически.

В каком это было году? На сей раз пусть отправной точкой станет 1837 год; к тому времени я прожила в Штатах уже десять лет, распрощавшись не только с моей родной Францией, но и с законами божескими и человеческими. К тому же в течение этих десяти лет я пала так низко, как уже не опущусь никогда. И мне захотелось бежать. Куда мне было податься? Ах, все равно, лишь бы в какое-то другое место. И вот я снова отправилась в путешествие, как печальная странница в смятении спрашивая себя: удастся ли мне когда-нибудь избыть свою истинную сущность и оставить позади все, что связано с ней?

Где находилось это «другое место»? Alors,[3] пусть я еще не знаю, где закончится моя нынешняя повесть, но мне известно, где она началась. Итак, отправляемся в путь.

В Гавану.