"Сто осколков одного чувства" - читать интересную книгу автора (Корф Андрей)Часть втораяКамера мечется от кафельных стен – к изголовью кровати. Она, измученная, пытается улыбаться. Она кошмарно выглядит: волосы грязны и не чесаны, под глазами – синяки, во взгляде – боль и усталость. Она: Говори что-нибудь... Он: Что говорить? Она: Что угодно. А и Б сидели на трубе... Он: А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, а И превратилось в AND и уехало в Америку... Она: (улыбается) А кто остался на Трубе? Он: На трубе осталась маленькая девочка и ее ощипанный воробей. Она: Но не побежденный... Он: Но не побежденный... Она: Дай мне руку. (крепко берет руку и закрывает глаза) Ремонт в маленькой комнате. Она, в заляпанном халатике (под которым, кстати, ничего нет), раскатывает клей по полосе обоев. Она: Ты – гений. Он: Спасибо. Она: Ты пишешь прекрасные песни, которые я люблю так же сильно, как и тебя. Он: Уже ревную. Она: Если тебе дать в руки кисть, ты нарисуешь шедевр. Он: Вряд ли. Она: Нарисуешь, нарисуешь... У тебя столько талантов, что мне просто страшно рядом с тобой. Он: А еще я вкусно жарю яичницу. Она: Об этом я вообще молчу. Он: А еще у меня лучшая в мире жена. Она: Которой рядом с тобой, таким гениальным, было бы просто стыдно рядом стоять. Если бы не одно «но», которое меня утешает. Он: Какое еще «но»? Она: Ты сварил такой хуевый клей для обоев, что даже сопли нашей соседки по сравнению с ним – это суперцемент. И еще... Он: Да? Она: Если ты немедленно не выключишь камеру и не начнешь мне помогать, я тебя убью. Палата. Она (в постели, с закрытыми глазами) Где твоя рука? Он: Вот она. Я тебя держу. Она: Сожми покрепче. Он: Жму. Она: Еще крепче. Он: Жму изо всех сил... Она: Почему мне не больно? Где твоя рука? Камера гаснет. Скромная кухня после ремонта. Все дешево, сердито и свежо. Камера в руках у нее. Он сидит за столом с гитарой. (поет) Дождь идет с утра в аэропорту Самолеты все в холодном поту, И взлетает только дым сигарет, Потому как он дыханьем согрет. И собака, всем дождям вопреки, На веревочке собачьей тоски Ждет хозяина из города N, А по радио поет Джо Дассен. А вдали мерцает микрорайон, Тлеют орденские планки окон, Ну а тут полно воды натекло, И собака-сирота, как назло. Пассажиры соболезнуют псу. Он, бедняга, заблудился в лесу. Из капроновых и хлопковых ног Заблудился и совсем занемог. Пассажиры соболезнуют псу. Он, бедняга, заблудился в лесу Из капроновых и хлопковых ног Заблудился и совсем занемог. Пассажиры замерзают в пальто И собаку уважают за то, Что собака не умеет предать, А умеет только верить и ждать. И собака не откроет свой секрет, Что хозяина и не было, и нет, Просто хочется быть чьей-то, когда С неба падает на землю вода... Она: Твои песни – как ты. Чем меньше я их понимаю, тем больше люблю. Он: А я – наоборот. Она: Что наоборот? Он: Чем больше узнаю тебя, тем больше люблю. Она: И много ты узнал? Он: Много. Она: Хочешь еще капельку? Он: Ой. Мне уже страшно. Как ты мы раньше обходились без роковых тайн. Она: А теперь не обойдемся. Он: (посуровев) Выкладывай. Или нет. Дай я сам попробую угадать. Она: Пробуй. Он: У тебя кто-то есть? Она: Да. Он молча откладывает гитару и лезет в холодильник за водкой. Наливает рюмку. Он: Давно? Она: Около месяца. Он: И кто же это? Она: Еще не знаю. Он: То есть? Она: То и есть. Не знаю. Он: Ты думаешь, сейчас подходящее время для шуток? Кто он?! (кричит) Она (кричит в ответ): Не ори на меня! Он смахивает со стола рюмку и облокачивается двумя руками, закрыв голову. Он: (тихо) Выключи камеру. Она: Наверное, он похож на тебя. И будет писать песни, когда вырастет... (Он поднимает голову и смотрит на нее) Она: Через много лет, когда мы будем совсем старые, он купит камеру и пойдет на Горбушку, чтобы спросить у первой попавшейся девицы (ее голос дрожит), хорошо ли ей на белом свете. И я уже завидую этой девочке. Он: (вставая и медленно подходя) И он – такой же уродливый, как я... Она: Он такой же красивый, как ты. И у него будет получаться все, за что он берется. Он (подсаживаясь и поднимая ее на руки) Вот только клей для обоев он будет делать плохой. Она: Плохой – не то слово. (плачет) Просто хуевый клей. Он: (кружась с ней на руках) Зато мама у него будет самая лучшая на свете. Она: А отец – ревнивый сукин сын. Да отпусти ты, больно же. Сейчас закричу. Он: Кричи! (сжимает крепче) Она: Подожди... Отпусти меня... Он: Ни-ко-гда! Она: Я уже три дня собиралась тебе сказать... И никак не решалась. Он: Можно было не говорить. Я бы догадался по глазам. Она: Я не об этом. Он: Не о чем? (продолжает кружить ее на руках) Она: Три дня назад тебе звонили из Харькова. Он: Папа? Ты ему рассказала новость? Она: Нет. Не папа. Его друг. Он сказал очень страшную вещь. Твой папа болен. Он: (переставая кружиться, но не опуская Ее) Что? Она: Твой папа болен. У него рак. Ему сделали операцию, но это не помогло. Он молча опускает Ее вниз. Глупо, непонимающе, смотрит в камеру. Он: Что? Я ничего не понимаю. Она: Твой папа болен. Все очень плохо. Он зовет тебя к себе. Он: Выключи камеру. Камера гаснет. Камера мечется по больничным стенам. Невнятная суета, казенные светильники. Мы видим Ее руку, которая изо всех сил сжимает ребро каталки. Камера как будто прикипает к этой руке и не может оторваться. А потом руку куда-то везут, и камера ее теряет. Камера снимает экран, висящий на стене. На экране идет любительский (на 24-мм. кинопленке) фильм о природе. Аккуратно склеенные эпизоды показывают разные пейзажи, от обыденных до экзотических. Голоса героев звучат за кадром. Слышен тихий стрекот кинопроектора. Разговор идет тихо, почти шепотом. Он: А вот тут мы были вместе. Видишь стаи гигантских птиц? Она: Отсюда они не кажутся такими большими. Он: Будь ты с нами – показались бы. Пока сидят – еще ничего. А как поднимутся в воздух по тревоге... Как будто на аэродроме оказался. И помет летит, как настоящие бомбы. Она: Смешно, наверное?... Он: Ага. Усраться можно от смеха. Особенно когда попадут. И лодка вся в говне. Она: Папа тоже все время ругался? Он: Нет. Он вообще слишком правильно говорил для этой гребаной страны. Она: Ты, когда не ругаешься, тоже правильно говоришь. Он: Поэтому и матерюсь через слово. А он так и не научился. Она: А это что? На экране – детская возня на фоне заснеженных сопок. Он: А это – я... Она: Странное чувство. Как будто я смотрю на собственного ребенка... Он: А это – он. Она: С бородой? Он: Ага. Тогда это было модно. Все читали Хемингуэя, а он был бородатый. Она: Я тоже читала Хемингуэя. Он: И как? Она: Рассказ про женщину и кошку меня просто наизнанку вывернул. А остальное – так себе. Книги для мальчиков. Он: На Камчатке их читали и девочки. Которые хотели быть похожи на мальчиков. Она: Странно. Он: Что? Она: Мы как будто смотрим на мир его глазами. Он: Не как будто, а так и есть. И... Знаешь... Она: Что? Он: Мне всегда было странно то, как он смотрел на мир. А теперь как будто его часть переселилась в меня – и мне стали не нужны эти пленки, чтобы видеть, как он. Она: В его мире совсем нет людей. Он: Да. Он не верил людям и боялся пускать их на свой чердак. Особенно после того, как ушла мама. Она: Можно жестокий вопрос? Он: Да. Она: Может, она ушла именно потому, что он не замечал людей? Начиная с нее самой? Он: Нет. И ее, и меня он видел прекрасно. Мы были его частью. Она: Тогда почему? Он: Не знаю. На поминках была наша старая участковая. Она помнит папу и маму с тех времен, когда и меня еще не было. Она рассказала мне, как переживала, когда они расстались. И еще... Она: Что? Он: Еще она сказала, что когда она пыталась отговорить маму, ты сказала ей только одну фразу: «Он мне ничего не может больше дать». Сильно, правда? Она: Странно. Он: А твои тоже разошлись? Она: Нет. Но лучше бы разошлись. Живут под одной крышей, как звери. Водка, скандалы... А в перерывах молчат. Он: Понятно. Она: Он тяжело переживал уход твоей мамы? Он: Я только теперь понимаю, как тяжело. Но держался молодцом. Она: Ты тоже сейчас держишься молодцом. Он: Это потому что ты со мной. Она: Вот видишь. А ты не хотел, чтобы я приезжала. Он: Не хотел, чтобы в медовый месяц тебе пришлось выносить судно из-под незнакомого человека. А потом – хоронить его. Она: Твой отец – это часть тебя. Он не чужой мне. Он: Знаешь... Так пусто сейчас внутри. Если бросить камень, не дождешься, пока он стукнется об пол. Я как будто ушел вместе с ним. Она: Я тебя не отпущу. Слышишь! Он: Да тише ты, руку оторвешь... Я здесь. Она: Да. Если пойдем, то вместе... Слышишь? Вместе! А это кто? На экране Он, лет на семь моложе, идет за руку с молодой, симпатичной девчонкой. Лица у них обоих глупые, но счастливые. Совершенно по-театральному идет снег. Он: Это долгая история. Она: Та, которую ты мне уже рассказывал? Он: Да. Мы приехали на каникулах, чтобы пожить недельку в папиной квартире. А он неожиданно вернулся из путешествия. Встретились прямо на вокзале. Получилось очень глупо. Она: Так и жили втроем? Или вы развернулись и уехали? Он: Нет. Он светски раскланялся и уехал к приятелю на неделю. Ему пришлось ездить оттуда на работу через весь город. А к нам приехал только один раз, очень важный и с камерой наперевес. Сказал, что пора когда-то и людей начать снимать. Она: Твой папа был хороший человек. Он: Он был скупой и любил поворчать после работы. В последние годы это ворчание иногда по-стариковски затягивалось на целый вечер... А еще он был ипохондрик и с каждой царапиной бежал в больницу... Он был самый лучший человек из тех, кого я встречал. Самый чистый и честный. Мне стыдно, что я не такой. Она: Наверное, ему трудно жилось. Он: Не очень. Люди любят безвредных чудаков, даже когда не понимают их. С ними веселее. И потом, у папы было еще кое-что, что люди очень ценят. Она: Дай я попробую угадать... Чувство юмора? Он: Нет. Он никогда ни к кому не лез в душу. И помогал, только когда просили, а не наоборот, как большинство других. Она: Что он тогда сказал про твою... девушку? Он: Порадовался вместе со мной, что в нашем доме поселилась настоящая принцесса. Он разбирался в женщинах примерно так же сильно, как я... тогда. Она: А мне так и не удалось с ним поговорить... Он: Он смотрел на тебя и держал за руку. Знаешь... Она: Что? Он: Я ведь до сих пор не сказал тебе «спасибо». Она: Перестань. Он: Я найду слова потом, ладно? Когда мы снова научимся спать и вообще жить, как нормальные люди. Когда у нас, все-таки, начнется медовый месяц... Она: Мне очень стыдно, но я счастлива даже сейчас. Мы стали еще ближе за эти дни. Он: Ближе? Да мы просто срослись, как сиамские близнецы. Она: Это даже страшно. Он: Почему? Она: Потому что теперь мы никогда не сможем расцепиться. Даже если захотим. Он: Но мы ведь не захотим? Она: Ох, дядька... Давай попробуем поспать. Он: Мы уже пробовали полчаса назад. Она: Пора еще раз. Он: Хорошо. Ты первая закрывай глаза. Она: Нет. Ты первый закрывай и ложись ко мне на коленки. Вот так... Дядька мой... Я научу тебя снова улыбаться, только дай время... Напевает, как детскую колыбельную, протяжную народную песню. Пленка заканчивается. Белый экран держится еще секунду-другую и гаснет. Камера идет по коридору. Бежит по коридору. Слышны чужие деловитые голоса. Мелькают полосы света и тени. Очень длинный коридор. Бесконечный. Он, отвернувшись, лежит на кровати. Она, с камерой, подходит к Нему. Она: (тихо) Вставай. Он молчит. Она: (громче) Вставай! Молчание. Она: (орет) Вставай!!! Он вяло шевелится, но не отвечает. Она: (нормальным голосом) Говорю последний раз. Вставай. Он не подает признаков жизни. Она идет с камерой к штативу и устанавливает ее. Потом возвращается к постели. Теперь мы видим и ее, и то, как она подурнела и поправилась, ожидая ребенка. Она: (обернувшись к камере) Хмурое утро. Дубль первый. Берет в руки таз, до половины наполненный водой, и выливает его на мужа. Тот, естественно, просыпается и садится в постели. По его опухшему лицу становится понятно, что речь идет не об обычном сне, а о тяжком похмелье. Он тупо смотрит на нее, потом берет таз и ставит его на пол. Наклоняется над тазом. Она садится рядом, прямо на мокрую постель. Он долго смотрит в таз, пару раз сглатывает ком в горле, но рвота не приходит. Он мутно смотрит на жену. Она: С добрым утром. Он: (хрипло) Сколько времени? Она: Какая разница? На работе тебя уже не ждут. Он: Почему? Она: Две недели подождали, потом перестали. Он: А где я был? Она: Тебе виднее. Он: (помолчав) Прости меня... Она: Нет. Он: Пиво осталось? Она: Нет. Он: Можно, я к тебе на колени лягу? Она: Нет. Он: Дай, хоть за руку подержу. Она: Нет. Он: Вот заладила... А что можно? Она: Бросить пить. Он: Не могу. Она: Я это уже слышала. Она: И не хочу. Она: И это слышала. Он: Мне плохо. Она: Скажи что-нибудь новенькое. Он: Мне плохо без папы. Она: (помолчав) А мне плохо без тебя. Он: Я здесь. Она: Нет. Это не ты. Он: А кто же? Она: Это какая-то куча говна, которая притворяется тобой. Куча говна, которая пьет водку, потому что струсила. Он: Ты просто не можешь понять. Она: (повышая голос) Чего я не могу понять? Он: (орет) Ничего не можешь понять! Мне плохо без папы, понимаешь?! Мне по настоящему хуево без него! Я теперь один, понимаешь? Она: Вот как? Один, говоришь... Она встает и быстро выходит из комнаты. Он тупо смотрит за хлопнувшую дверь. Потом закрывает лицо руками и начинает раскачиваться, как китайский болванчик. Потом пытается встать и одеться. Получается кое-как и очень медленно. Наконец, он натягивает брюки и рубашку и направляется к двери. Дверь открывается сама собой. В проеме появляется Она, запыхавшаяся. В ее руке – бутылка пива. Уже открытая. Он: (пытаясь улыбнуться) А я – за тобой. Она: Это ты – бутылке? Он: Нет. Не бутылке. (поглядев на пиво) А можно? Она молча протягивает Ему бутылку и снова садится на кровать. Он, держа бутылку двумя руками, присаживается рядом. Она: В следующий раз я не вернусь. Он: Следующего раза не будет. Она: Это я тоже слышала. Он: Что мне сделать, чтобы его и вправду не было? Она: Взять себя в руки. Он: Зачем? Я себе не нужен. Она: Ты нужен мне. И еще кое-кому. Он: Вот ты и бери меня в руки. Она: Хорошо. (резко встает и снимает со стены гитару) Он: Что ты делаешь? Она: Я беру тебя в руки. Начинает напевать Его песню. Поет она плохо, но искренне. Под звуки собственной песни он пускает пьяную слезу. А может, и не пьяную. Просто слезу. Он: Только не «ля-минор»... Она не отвечает и не останавливается. Он молча слушает. На его лицо возвращается человеческое выражение. Потом, так и не глотнув пива, он ставит бутылку на пол и тянется к гитаре. Он: Нет. Здесь неправильно сыграла. Дай, я покажу, как нужно. Берет гитару и, помедлив, берет звучный аккорд. Он: Вот. Видишь? Тут не просто «ре-минор», а септаккорд. Показывает еще раз. Она поднимает с пола бутылку и медленно выливает ее в таз. Он делает вид, что не замечает этого, продолжая играть. Камера гаснет под гитарный перебор. Ее крик. Роды. Он снимает на камеру рождение своего ребенка. Он снимает ее лицо, он путается под ногами акушеров, он видит кровь и снимает ее тоже. Камеру шатает от страха и крика, который заполняет собой все пространство, становясь все громче. Звериный вой, кровь, суета врачей. Роды. Тишайший вечер. Один из многих за девять месяцев ожидания. Она сидит под торшером с ногами забравшись в глубокое кресло, и шьет. Видно, что большой живот ей мешает. Он некоторое время молча снимает ее. Потом Она поднимает голову. Она: Что? Он: Ничего. Ты знаешь, кто? Она: Кто? Он: Гриб – «подторшеровик» Она: Зеленая и несъедобная? Он: Нет. Самая вкусная. Она: Ты же не ешь грибы. Он: Не ем. Я на них женюсь. Она: Слушай, какая все таки гадость это шитье. Он: Странно. Вид у тебя очень довольный. Она: Это я перед тобой выделываюсь. А на самом деле матерюсь про себя уже полчаса. Он: Так брось его и пойдем есть. Она: Нет. Я уже съела весь мел и всю яичную скорлупу в доме. А паршивой котлетой ты меня не заманишь. Он: Я сделаю не паршивую, а вкусную котлету. Она: Не говори о котлетах, а то меня сейчас вырвет. Он: Это будет редкий кадр, украшение коллекции. Котлета, котлета, котлета... Она: (задумчиво) Странно. Он: Что странно? Она: Мне всегда казалось, что счастье живет где-то под пальмами, в шуме прибоя... Он: И чтобы солнце светило не так, как у нас, а как положено. И чтобы на небе по ночам зажигалась не брюхатая Большая Медведица, а Южный крест. Она: И чтобы около бунгало стоял исправный «лендровер», а в полосе прибоя покачивалась маленькая, но настоящая яхта. Он: Ага. И чтобы мы с тобой были загорелые до черноты и потягивали ром на плетеной веранде... Отмахиваясь от комаров размером с пылесос... Она: Никогда не думала, что счастье живет под этим сраным торшером, в этой сраной квартире, в этом сраном городе. Он: А оно живет? Она: А как тебе кажется? Он: Я первый спросил. Она: Да. Оно живет. Я тебе говорила, что люблю тебя, дядька? Он: Нет. Не говорила. Она: Я люблю тебя, дядька. Я так тебя люблю... Он: А представь, как бы ты любила меня под пальмами. Она: Знаешь, мне кажется, что я бы их просто не заметила... А ты меня любишь? Он: Клянусь Южным крестом. Она: Иди ко мне... Камера гаснет. В темноте звучит крик новорожденного. Классические кадры у окон роддома: Она стоит у окна и смотрит на Него, который приплясывает с камерой на улице. Она похудела, осунулась. У нее совершенно счастливый вид. Она рисует на стекле рожицу и улыбается. Потом ей приносят ребенка, и она поднимает его на руки, чтобы показать папе. Сцена происходит в полной тишине. Статс-кадр Грудничок, распеленатый, лежит на столе и делает то, что обыкновенно делают все груднички, лежа на столе, то есть: сучит ножками и ручками таращится во все стороны, пытаясь поймать фокус, старательно дышит, собирается пописать. Именно последнего действия от него больше всего ждет камера. Он: Пять-четыре-три-два-один... Старт отменяется... Пробуем еще раз. Пять-четыре-три... Йес!!! Камера снимает заветную струйку. Насладившись видом, камера поднимается на маму. А мама между тем горько плачет. Это выглядит непонятно и неожиданно. Он: Ты что? Она: Я боюсь. Он: Чего ты боишься, глупенькая? Она: Его боюсь. Я ничего не знаю. Я даже не знаю, с какой стороны к нему подойти. Он: Не бойся. Он тебя не укусит, потому что нечем еще. Она: Перестань шутить, дурак! (истерика не за горами) Тебе хорошо с твоей камерой. А мне что делать?... Он: Подержать камеру. Смотри и учись. Камера переходит из рук в руки и показывает, как Он довольно ловко пеленает ребенка. В результате на столе оказывается туго перевязанный сверток. Она: Круто. Давай ты будешь ему родной матерью. Он: Не могу. У меня молока нет. Она: У меня тоже нет. Ты где научился так лихо детей пеленать? Он: В книжке все нарисовано. Она: А он не задохнется? Он: Нет. А ты почему шепотом говоришь? Она: Не знаю... Мне страшно. Он: Дай мне камеру и возьми его на руки. Она: Я боюсь. Сам бери. Он: Хорошо. Он берет ребенка на руки и разворачивает лицом к камере. Он: Ну, как? Похож? Она: (улыбаясь сквозь слезы) Не очень. Он: Я тебе дам «не очень». Одна лысина чего стоит. Она: Да. Лысина похожа. Он: Теперь перестань выделываться и возьми его на руки. Пора кормить. Она: У меня камера. Он: Так выбрось ее к чертовой матери! Она: Я боюсь... Он: Убью! Она: Ну ладно. Я попробую. Только ты поддерживай, ладно? Он: Да. Я здесь. Выключай эту шайтан-машину. Далее под музыку идет клип, который можно назвать «быт грудничка на останках своих родителей» Кормежки – крик – пеленание – гуляние – ночные тревоги – и снова, и снова, и снова, в убыстряющемся темпе. Островки умиления в океане забот. Когда-нибудь музыка кончается, и кино продолжается дальше. Рюмочная. Присутствуют старые корешки и счастливый отец. Илюнчик: А я ей говорю: поехали в Сочи! Петрович: А она? Илюнчик: Она говорит: на хуй мне твои сочи, вези меня в Прагу. Прикинь... В Прагу! Я говорю, а может, тебя в Антарктиду завезти, и бросить, чтобы тебя там моржи затрахали. Петрович: А она? Илюнчик: А она: уж лучше моржи, чем ты, когда пьяный. Он: Мужики. Знаете, за что я вас люблю? Петрович: Ну? Илюнчик: Слышь, Петрович, он нас любит. Он: За то, что вас пеленать не нужно. И по ночам вы не орете. Илюнчик: Это я по ночам не ору?! Поехали на Тишинку и спросим у соседки с первого этажа. Она тебе расскажет, как я вчера по ночам не орал. Петрович: А я, Андрюш, не поверишь... Каждую ночь во сне... Того... Илюнчик: (отодвигаясь) Я давно подозревал. Петрович: И правильно. Илюнчик: Так что ты нас не люби. Ты жену люби. Он: Некогда мне ее любить. Мелочь все силы забирает. Петрович: Но он же спит когда-нибудь? Он: Не помню. Петрович: А ты сядь в засаду и подожди, пока заснет. А потом жену люби. Он: Тебе легко говорить. Теоретик, блин. Илюнчик: Семь бед – один ответ. Петрович: Наливай. Камера гаснет. Она, под торшером, с ребенком. Он: Так тихо, что можно оглохнуть. Она: Тише говори, а то опять заплачет. Он: Хорошо. Она: (устало улыбаясь) Ты бы выключил камеру. Я такая страшная сейчас. Он: Нет. Ты самая красивая. Она: Да брось ты. Постарела, наверное, лет на десять. Он: Просто повзрослела. Твое детство перекочевало в Мыша, поэтому тебе так кажется. Она: Представляешь, у меня спина болит. Я раньше думала, что это только у стариков бывает. Он: Положи его в кроватку, и мы займемся твоей спиной. Я учился массажу у старика Камасутрыча. Она: Да уж, помню, помню. Он: Как то ты это плохо сказала. По стариковски. Она: А я и есть старуха. Разве незаметно? Когда мы этим в последний раз занимались? Он: Вот именно. Когда? Она: В прошлой жизни. Он: Давай наверстаем. Она: Я спать хочу. Он: Ну вот... Опять... (вздох) Разлюбила... Она: Никогда. Я тебя люблю еще больше. Дядька противный... Он: Давай хоть спину разотру. Она: Давай. Только Мыша уложу и умоюсь. Лишь бы он не проснулся... Она лежит на кровати, свободная от камеры рука гладит ей спину. Она: Можешь считать до пяти... Я засну на трех с половиной. Он: (медленно) Один. Два. Три... Она: (сонно) Ты поезжай в субботу с Петровичем и Илюнчиком. Найди себе какую-нибудь девку и трахни... Только мне потом не рассказывай. Он: А ты от меня не уйдешь? Она: Не уйду. Тебя слишком много, чтобы одной мне досталось. Он: Никогда не уйдешь? Она: Проще будет умереть. Я тебя так люблю... Только если деньги кончатся. Он: Совсем? Она: Совсем. Пока будет хоть немножко – не уйду. И еще... Не пей, пожалуйста. Он: Совсем? Она: Много не пей. У нас в роду это типа проклятья. Все спивались. Ты уж пожалуйста, не спейся, ладно... И меня не спои. Он: А гулять, значит, можно? Она: Сколько хошь... Он: А тебе ведь нельзя. Я в этом смысле обычный жлоб. К столбам не ревную, но если изменишь – выгоню. Она: Ну и дурак. Повзрослеешь – перестанешь. Он: (останавливаясь) Ты что, хочешь сказать... Она (садясь и разворачиваясь) Я хочу сказать, что мне даже думать о других мужиках тошно. Это во-первых. Во-вторых, одного твоего слова достаточно. Тебе нужна моя верность – ты ее получишь. Для меня это нетрудно, честное слово. Особенно сейчас... А в третьих, господин массажист, вы меня таки достали вашими ручками и я требую немедленно похерить разговоры и заняться делом, пока это маленькое чудовище не захотело поучаствовать... Гаси камеру, я теперь стесняюсь... Она снимает малыша. Тот сидит в кроватке и таращится на маму. Она: Молчишь, партизан? А ну ка скажи: «Ма-ма» Ребенок молчит. Она: Ну что ты за поросенок. Как камеры нет, так чирикает, а как мама камеру включит, так в молчанку играем. Ну скажи, мыш... Ма-ма... Мыш молчит, зато раздается звонок в дверь. Она: Ага. Вот пришел наш отец, а нам нечем его порадовать... (идет открывать) Он: (обнимая жену вместе с камерой) Привет. Берет на руки ребенка. Он: Ну что, заговорил? Она: Молчит. Он: А по-английски пробовала? Теперь это модно. Она: И по-китайски пробовала. Не хочет. Он: Вот злобный мыш. Как орать – так на всех языках сразу, а как поговорить с отцом – так отказывается. Она: Как дела? Он: (к ребенку) Мыш, как дела? Ты ведь все знаешь, беспризорник. Молчишь... Придется мне докладывать... (опускает ребенка) Вот. Получите и распишитесь. (достает из кармана бутылку шампанского). Она: Ух ты! А за что пьем? Он: Ты когда нибудь видела живьем начальника рекламного отдела банка? Она: Ну... Это что-то вроде графа Дракулы, только зубов еще больше, а кровь он пьет не из всех подряд, а только из заказчиков. Ты сегодня с ним встречался? Он: Встречался. Она: И как? Он: Обычный говнюк. Роста среднего, особых примет нет, кроме лысины. Она: Ты просто ни на что больше внимания не обращаешь. Это у тебя пунктик такой. Он: Ага. Так вот. Зубов я его не видел и на Дракулу он похож, как я – на стиральную машину. Она: А что. Ты иногда – вылитый индезит. Он: И есть у него, кормильца, семья... Она: Надо же. Вы и на личные темы поговорили... Он: Жена у него – крутая до невозможности. Только что родила и теперь мается комплексом неполноценности. Она: Познакомь, мы с ней обнимемся и поплачем. Он: И сын у него, которого зовут Мыш и который, засранец такой, не хочет ни на каком языке разговаривать, а только орет всю дорогу... Она: То есть ты хочешь сказать... (волнуется) Он: То есть я хочу сказать, что теперь ты от меня никогда не уйдешь, потому что у нас теперь есть что?... Она: Дурак ты, дядька. Я от тебя и так никогда не уйду. Он: Правильно! Деньги! Вот они, голубчики... Аванс, блин! Она: То есть мы теперь богатые? Он: Еще нет. Но скоро будем. Это я тебе, как граф Дракула, говорю... Открывай шампанское, жена! Она: Мне с Мышом гулять надо. Он: Мыш подождет. Он теперь богатый, а у богатых свои причуды! Открывает бутылку шампанского. Обалдевший Мыш от хлопка пугается и плачет. Шашлыки в лесу. Присутствуют Он, Петрович, Илюнчик, друзья и подруги. Камера делает несколько панорамных планов, бродит по компании. Кто-то ставит палатку, кто-то занимается костром. Некоторым уже хорошо, а некоторым уже даже и плохо. Петрович выпивает у костра, Илюнчик занимается мясом. Илюнчик: Ты туда не снимай, ты сюда снимай. Шашлык делать буду. Все бездельники. Что бы вы без меня делали, а? Говоря, нарезает шампуры из веток. Илюнчик: И вообще. Про шашлык я уже молчу. Кто место нашел? Илюнчик. Кто лодку надул? Илюнчик. Кто дров нарубил? Опять же Илюнчик. А вот как выпивать сели, так Илюнчика не позвали. И хоть бы кто-нибудь, хоть рюмочку принес. Он: Да вот же у тебя стаканяка стоит. Илюнчик: Где?! Да, действительно (разочарованно). Так там же пусто уже. И хоть бы кто почесался. Вокруг Петровича вон какой гарем собрался, а я... Не любите вы меня, обидеть норовите всю дорогу. Он: Сейчас принесу. Камера шагает к «столу»... Он, Она и бэби – дома. Отец семейства только что привез домой телевизор и видеомагнитофон и теперь занят их распаковкой. Квартира по мелочи изменилась к лучшему. Не скажу, что дело дошло до евроремонта, но по всему видно, что здесь живут люди, которым хватает денег не только на хлеб, но и на масло. Он (распаковывая коробку): Я помню, как у моих родителей появился первый большой телевизор. Он был черно-белый и назывался «березка». Почему березка, до сих пор не понимаю. Может, потому что черно-белый. А может, потому что полосы по экрану шли, как на бересте... Она: А у моей бабки до сих пор стоит КВН. Чудо техники. Чтобы экран рассмотреть, нужно увеличительное стекло ставить. Он: Когда папа принес телевизор, он сначала засел читать инструкцию. Это было суровое произведение, похожее на армейский строевой устав. Половина была посвящена тому, как с этой «березкой» осторожно обращаться, а вторая половина – куда ее нести, если все-таки не уберег. О том, как ее включать и настраивать, там не было ни слова. Она: Но кнопка была? Он: А как же. Правда, стала западать в первый же день. Сначала не хотела включаться, а потом – выключаться. Она: Зато тогда не показывали рекламы. Он: Да. И сериалов. Когда мы включили его в первый раз, там шел концерт народной музыки, и тридцать три коровы в сарафанах разевали свои пасти. Она: В смысле, пели. Он: Ни фига подобного. Чтобы услышать звук, нужно было переключиться на другой канал. Но тогда пропадало изображение. Она: Врешь ты все. Он: Вру, конечно. Ну, вот... Кажется, все. Можно включать. Она: А инструкция? Он: Инструкция подождет. Она: Интересно, какие у этого телевизора будут первые слова. Он: Да уж не «мама». Спорим, что попадаем прямо на рекламный блок. Она: Я ставлю на сериал. Он: Слушай, а может, ну его на фиг. Все равно смотреть нечего. Она: И правильно. Лучше песенку спой. Он: Погоди. Надо еще видик подключить. Она: Видик – это хорошо. Он: Это просто круто. Вот. Смотри, что я принес... Показывает кассету с мультиком. Она: Что это? Он: Детский нейтрализатор трехчасовового действия. Системы «Том и Джерри». Она: Думаешь, сработает? Он: Сейчас проверим. Она: (тихо) Ты давно не пел, дядька. Спой песенку. Он: Чего? Она: Я говорю, что если ты сейчас не бросишь всю эту фигню и не возьмешь в руки гитару, я умру. Он: (растерянно) Да я уже забыл, как это делается. И слов не помню. Она: Ничего. Все твои песни я знаю наизусть. Подскажу... На шашлыках: он берет гитару и поет. Песня снята, как доморощенный клип: кто-то пританцовывает, кто-то подпевает. Шампуры уже обглоданы. Тусовка набрала нужный градус и закипела. (песня) (хлопки, шум-гам) Илюнчик: Андрюнчик, за тебя! Петрович: Нет. Я предлагаю выпить за жену этого засранца, которая его с нами отпустила, а сама сидит дома на цепи. Он: (встает) За отсутствующих здесь жен, господа! (все шумно чокаются и выпивают) Она идет с коляской навстречу камере. Подходит на расстояние разговора. Она: Привет, дядька. Что-то ты рано сегодня. Я тебя с воскресенья в дневном свете не видела. Он: И как я в дневном свете? Она: Прекрасен, как всегда. А я, наверное, как зомби. Ты на меня не смотри. Выглядит она и впрямь неважно. Он: Бедная моя богатая девочка. Мыш тебя скоро совсем доест. Она: Ничего, один кусочек для тебя я оставлю. Кстати, о кусочках. Я там приготовила обед, так что милости прошу. Он: Ты ничего не замечаешь? Она: Ты побрился. Он: И все? Она: Да. А что я должна заметить? Он: Хорошо. Вот тебе подсказка (протягивает ключи). Она: Ты купил новый брелок? Симпатичный. А что за кнопка? Он: Нажимай. Она: А ничего не взорвется? Он: Не должно. Жми. Она нажимает, и рядом громко тявкает сигнализация. Она:(вздрагивая) Ой. Он: (оборачиваясь камерой к новой машине) Ну, как? Машина, конечно, не из крутых. Не Мерседес и не Бентли. Но она довольно новая, блестящая и красивая. А главное – своя. Она: Дядька, ты купил себе машину? Он: Нам. Я купил нам машину. Она: А ты не будешь на ней гонять? Он: Я пока что и трогаюсь еле-еле. Так что гонять не буду. Не слышу криков восторга. Она: Ты в нее еще не сел, а я уже боюсь. Поклянись мне, что не будешь гонять. Он: Клянусь, что не буду. Она: А еще ты ее будешь любить, да? Он: Не знаю. Она ведь красивая, правда? Она: Даже слишком. Не то, что я. Он: Да ты что, маленькая. С тобой только Феррари может сравниться, и то только красный. Она: (трогает машину и вдруг начинает плакать) Он: Да что с тобой, девочка? Она: Не обращая внимания. Ты же знаешь, я в последнее время вообще в черти-что превратилась. (улыбаясь сквозь слезы) А она красивая. Правда. Он: Ну, наконец то. Прокатимся? Она: Мыша пора кормить. Давай потом. Ты нас в поликлинику на прививку отвезешь. Он: Потом не могу. Мне еще на работу ехать. Я на пять минут заскочил – похвастаться. Она: Ничего. На троллейбусе доедем. Ты хоть перекусишь? Он: Некогда. Вот тебе камера, снимай исторический старт. Она: Поцелуй меня. Он целует жену и передает ей камеру. Она снимает его за рулем. Он дурачится, потом, споткнувшись разок, трогается и уезжает. Камера поворачивается к коляске. Она: Ну вот, Мыш. Наш любимый дядька уехал, и мы с тобой снова одни. Как ты думаешь, он правда не будет гонять? Я думаю, что будет все равно. Но мы с тобой привыкнем и не будем бояться. Правда... (вздох, камера гаснет) Окончание шашлыков. Догорает костер. Кто-то уже устал веселиться и залег. Кто-то продолжает. Камера в руках у Петровича. Илюнчик встает у костра во весь богатырский рост. Илюнчик: Петрович! Петрович: Я. Илюнчик: Сымай! Я петь буду! Петрович: Ты не умеешь. Илюнчик: Да я в детском хоре солировал! На гастролях в Германии три раза был. Петрович: В прошлый раз это была Чехословакия. Илюнчик: И в Чехословакии был! Петрович: Сколько раз? Илюнчик: Ну... Раз восемь. Петрович: А в Америке? Илюнчик: А в Америку мы вообще каждые выходные мотались. Петрович: На электричке. Илюнчик: А когда и на машине. Залезем, бывает, в Мерседес... Петрович: Всем хором. Илюнчик: Зачем всем хором? Только солисты! А хор за нами на электричке! Петрович: А чего же ты сейчас в хоре не поешь? Илюнчик: Голос сломался. Петрович: Совсем? Илюнчик: Как у Робертино Лоретти. Петрович: А отремонтировать? Илюнчик: Ну что вы меня опять всю дорогу обижаете! Тихо! Слушайте, чайники. (поет) Кому чару пить... Кому здраву быть... На фоне диалога Петровича и Илюнчика Он с подружкой пьет на брудершафт и целуется. Петрович делает на них наезд камерой. Петрович: Улыбнитесь, голубки. Сейчас вылетит птичка. Он бросается на Петровича, чтобы забрать камеру. Кавардак, камера гаснет. Статс-кадр Под торшером накрыт маленький праздничный стол. Она, в нарядном платье, накрашенная, сидит с бокалом шампанского в руке. Все очень уютно и красиво. Она: Ну, что? За нашего доблестного Мыша? Он: Да. Как он? Не плакал? Она: Когда уходила утром, плакал ужасно. А когда забирала, уходить не хотел. Он: А дома? Она: А дома говорит: мама, одевай меня. В садик пора. Он: С ума сойти. Она: Вот именно. (делает глоток) Он: Ну, а ты как? Она: Я не знала, чем себя занять. Сидела, как дура, и смотрела на часы. Тебе звонила. Он: Ага. Раз десять, не меньше. Она: Я больше не буду. Он: Перестань глупости говорить. Она: Ну вот. Потом стала старые платья мерить. Он: И как? Она: Как видишь. Пока налезают. Он: Я и забыл, какая ты у меня красивая. Она: А я и до сих пор не вспомнила. А что, правда хорошо сидит? Он: Хорошо – это не то слово. Ты еще меньше похожа на мамашу, чем до свадьбы. Она: Спасибо. Он: А почему глаза заплаканные? Она: Себя жалела. Он: Это паршивое занятие. Она: Я знаю. Ничего не могу с собой поделать. Превратилась в курицу, того и гляди, кудахтать начну. Но раньше как то некогда было об этом думать, а сегодня от безделья как начала... как начала... Он: Ты стала очень взрослая и умная. Она: О, да. Я так много узнала за эти два года, ты просто не поверишь... Он: Расскажи. Она: Ну, например. Знаешь, сколько шагов от нас до набережной? Он: Сколько? Она: Четыреста шестьдесят три. А обратно, почему-то, меньше. Это – с коляской. Он: А без коляски? Она: А без коляски я туда не ходила. До поликлиники – шестьсот восемьдесят пять. До почты – пятьсот пятьдесят четыре. А собаку Ларисы Павловны зовут Анфиса. Он: А кто такая Лариса Павловна? Она: (улыбается) Наша участковая. Он: Вот так век проживешь – и ничего не узнаешь. Она: А по телевизору идут сплошные сериалы, у меня уже ум за разум заходит оттого, что там происходит. Он: А ты их не смотри. Она: А я и не смотрю. Слушаю, как радио. А от мультиков уже просто тошнит. Тебя когда-нибудь тошнило от мультиков? Он: От водки – редко. От портвейна – довольно часто. От политики – каждый день. От собственной работы – каждый час. А от мультиков никогда. Она: Ты их просто мало смотрел. А меня Мыш ежедневно пытает по пять часов. Он: Теперь не будет. Она: Ну, конечно. Мы еще за порог дома не успели зайти, а он уже кричит: мультики хочу. Он: Мыш великий и ужасный. Она: Да. Весь в тебя. Он: В меня – ужасный. А в тебя – великий. Пауза. Она смотрит в объектив. Она: Ты небритый. Он: Я решил бороду отпускать. Она: Только через мой труп. Что мне делать, дядька? Он: Ты о чем? Она: Обо всем. Он: О бороде? Она: Нет. Обо всем, кроме бороды. Что мне делать? Он: Валяться на диване и читать Маринину. Или Хмелевскую. Она: Я уже достаточно захмелилась и намариновалась. Он: Мне бы твои заботы. Дал бы мне кто-нибудь книжку и сказал: это – твоя единственная забота на целый день. Закрыться от всего мира четырьмя стенами, врубить Джима Моррисона и читать. Она: Я не люблю Джима Моррисона. А от четырех стен меня уже тошнит. Он: Как от мультиков? Она: Даже больше. Он: Весь город в твоем распоряжении. Он здесь построен специально для того, чтобы развлекать домохозяек. Она: Дядька... Он: Что? Она: А можно, я пойду работать? Он: А Мыш второй? Мы же решили не останавливаться? Она: Может, Мыш второй подождет еще годик? Он: Это не решит проблему. Какой смысл идти работать на год, а потом снова нырять в декрет? Она: Ты прав, как всегда. Значит, зовем второго Мыша? Он: Ты ведь сильная девочка, правда? Она: На мне пахать можно. Это все – бабьи сопли, дядька. Не обращай внимания. Он: Тогда зовем второго Мыша. Она: Прямо сейчас? Он: А зачем откладывать? Она: Дядька мой... Я тебе говорила, как тебя люблю? Он: Нет. А как ты меня любишь? Она: Очень. Он: Ты больше не будешь плакать? Она: Я постараюсь. Пожалуйста, выключи камеру. Я хочу к тебе прижаться и помолчать. Камера гаснет. Он – перед камерой, на фоне своего офиса. – Привет, милая жена и мышонок. Если вы смотрите эту кассету, значит, вы справились с кнопкой play на видеомагнитофоне, поэтому можно обойтись без инструкций. Чтобы Мыш не заскучал, глядя на папу, я сейчас нажму свою кнопку play, и на моем телевизоре будут бегать Том и Джерри. Но перед этим, Мыш, я должен сказать тебе две вещи. Первая. Немедленно вынь палец изо рта. Вторая. Я – твой папа и очень тебя люблю. Вот. Нажимает на кнопку офисного видика, и по экрану телевизора, стоящего рядом, начинается беготня кота и мышки. (продолжает) А теперь, милая моя царевна-несмеяна, я расскажу тебе сказку. Жил да был человек. Потом его стало двое. А потом трое. Каждое утро ему приходилось расстаться самому с собой и отправиться в кащеево царство. Там он воровал у Кащея злато. А точнее не воровал, а покупал. За каждый золотой он отрезал Кащею кусочек своей души. Кащей был парень незлой, даром, что бессмертный. Иногда возьмет и подарит золотой просто так. А иногда не подарит. И души помногу не брал. Вот только песен не любил. Иногда сидит и говорит: «Нет, дружок. Этот кусочек души червивый – с песенкой. Ты его, мил человек, выбрось, а на его месте новый вырасти. Целенький.» Ну, а царство кащеево хорошо собой. Трон золотой (показывает на кресло), стол мраморный... Заморская машина на столе стоит, компьюером кличут. Не иначе, как сам черт ее делал. Все умеет! Вот и другая машина, для царской почты (показывает на факс). Депеши в тридевятое царство за минуту долетают! Одно слово рай! Только скучно человеку без своей второй половинки. Сидит он на кащеевом троне и только о ней и думает. Такая вот невеселая сказка выходит... Ее съемки вокруг дома. Голос комментирует то, что в кадре. – Вот мышиная поликлиника. Если ты до нее когда-нибудь дойдешь, то теперь узнаешь... А вот это – стиральная машина, по которой я умираю уже год. Когда ты заработаешь лишний мешок денег, дай мне знать. Правда, лучше ее один раз увидеть, чем тысячу раз от меня услышать?... А вот – мышиный детский сад. Видишь стаю мальков на детской площадке? Угадай, который из них твой сын... Продолжение его «видео-письма» из конторы. Он (идет по офису с камерой, подходит к сотрудникам) – Вот сидит Вовчик. Он гений. Он рисует логотипы, которые нравятся заказчикам с первого раза. Леонардо не смог бы. Репин сломал бы кисти. Ван Гог отрезал бы второе ухо. А Вовчик может. Потому что он – не просто гений, а гений рекламной графики. Вовчик, помаши моей жене своей гениальной лапой. Волосатый Вовчик послушно машет рукой в камеру. Продолжение ее монолога с камерой. – А вот наша квартира. Я стою в гостиной и тихонько ее ненавижу. Вот за этим окном, если отдернуть штору, будет видно дерево и два алкаша. (отдергивает) Пожалуйста. За этим окном по утрам сосед заводит свой «Москвич». Сейчас день, поэтому «Москвич» уже уехал. Вот. Полюбуйся. За этим окном – кусок пожарной лестницы и крыша нашей машины, когда ты дома. А сейчас там стоит Лешкин микроавтобус, а сам Лешка ковыряется в коробке передач. Вот (отдергивает штору, все так и есть). Я ненавижу все три окна, но больше всех – последнее, потому что там стоит наша машина, когда ты дома, а сейчас ее там нет и не будет весь этот бесконечный день... Он продолжает: – А это – наш бухгалтер Алиса. Это – самое ленивое создание после дохлой черепахи. Мы ссоримся с ней по четырнадцать раз в день, а во время сдачи последнего отчета я ее несколько раз пробовал убить. Но она каждый раз ленилась умереть, поэтому жива и целехонька. Сейчас она занята привычным делом, то есть играет в тетрис, и как только я закончу общаться с тобой, я пойду за молотком, чтобы разбить алисин компьютер... Она продолжает: – А вот – телевизор, по которому сейчас показывают сериал «Просто Елена». Я ненавижу его все больше с каждой серией, и удивляюсь тому, какие резервы есть у ненависти. Поэтому лучше включить видик... Ага. А вот и мультики. Давно не виделись. Я помню их на память. Сейчас кот случайно наденет корсет и начнет летать... Вот, пожалуйста. Моя самая большая мечта – это чтобы Том однажды подавился Джерри и оба они сдохли в ужасных муках... Он продолжает: – А вот этого человека зовут Илья. Он умеет достать из-под земли белоснежную финскую бумагу по цене использованной туалетной. Таким образом создается дыра между дебетом и кредитом, которую мы затыкаем Алисой... А пока она пищит и вырывается, мы пропиваем разницу в цене. Сухопарый, обаятельный Илья светски раскланивается с камерой. Она продолжает: – А вот компьютер, который я ненавижу больше всех остальных вещей в доме, вместе взятых. Потому что твои компьютерные игры забрали у меня то, что еще оставалось от тебя после работы. По милости этой штуки мы перестали видеться даже дома, потому что я не могу называть словом «видеться» общение с твоей симпатичной задницей или затылком... Он заканчивает свое послание, вернувшись в свой кабинет на исходную позицию. – Вот и все, милая. Есть еще несколько человек. Например, Гоша, который работает с телевизионщиками. Ему я доплачиваю за вредность. Он подумывает о том, чтобы уйти на пенсию и заняться вещами поспокойнее, например, работать с волками или с гремучими змеями. А еще есть заказчики, но их я показывать не буду, чтобы ночами тебя не мучили кошмары. Вот так мы и живем. А еще тут есть ты. Кроме меня, тебя никто не видит. А я вижу. И разговариваю с тобой. И слышу, что ты отвечаешь. Ведь мы никогда не расстаемся, правда? И никогда не расстанемся. А теперь мне пора работать, а ты будь здесь и никуда не уходи. Без тебя это все не имеет смысла... Она заканчивает свою экскурсию на кухне. – А вот наш кухонный стол. Я люблю смотреть на тебя, когда ты ешь. И не очень люблю смотреть, как пьешь. Но это пройдет. Я привыкну. А если я вижу за этим столом тебя с Илюнчиком и Петровичем, то понимаю, что сегодня пятница. Потому что по пятницам вы пишете свою пулю. И это значит, что завтра ты не пойдешь на работу, если не будет гореть какой-нибудь новый заказ. И будешь сидеть за компьютером, и играть в Дум, и я смогу любоваться твоей жопой и мечтать о том, как ночью смогу ее потрогать... Резкий переход в немую сцену. В коридоре стоят смущенные Петрович и Илюнчик. Совершенно пьяный Он сидит на полу. Друзья тоже пьяны, но держатся на ногах и явно хотят смотаться подальше. Петрович: Нну... Мы пойдем... Илюнчик: Это все вводка ппаленая. Правда, Петрович? Петрович: Факт. Илюнчик: С обычной его бы ттак нне развезло. Она: Ладно. Доведите его до ванной и валите отсюда. Друзья так и делают, после чего испаряются. Она идет в комнату за штативом, устанавливает в душе камеру и начинает раздевать пьяного мужа. Дальнейший разговор происходит под душем, среди разбросанных тряпок. Он: Хэппи энды... В пизду хэппи энды!.. Он целует ее, она целует его... Что дальше? Уберите титры, я хочу посмотреть, что дальше! Они жили долго и счастливо и умерли в один день... Завтра! Сегодня поцеловались, а завтра сдохли, счастливые, обнявшись напоследок... Вот в это я верю... А если завтра они не сдохнут, то через год у них родится ребенок. Они будут любить его и сюсюкать... А потом она перестанет улыбаться. Просто так. Просто так. Ни с того, ни с сего. Потому что ее заебали эти четыре стены... И она будет носить второго без улыбки. Потому что он запрет ее в те же четыре стены еще на три года... Раздевайся! Мне холодно! Она нехотя, медленно раздевается. Он: Я не шут... Я не умею... веселить. Я умею работать, жарить яичницу, трахаться... Раньше я умел писать песни. А Она: Не ори на меня!.. (тише) Мыша разбудишь. Ну и видок у тебя... Таким я тебя еще не видела... Он: А я таким и не был!.. Потому что ты такой не была...(начинает давиться, потом резко задергивает штору. Его громко тошнит) И тут она начинает хохотать. Сначала – отдельными кудахтаньями. Потом – истерически, не в силах остановиться. Та же сцена продолжается уже на экране телевизора. Там крутится вчерашняя запись безобразия. Сегодня он, полумертвый, валяется на диване. Ему очень стыдно. Камера у нее в руках. Он (жалобно): Выключи... Она: Нет. Он: Ну будь человеком, а... Она: Нет. Он: Мне и без того паршиво. Она: Нет!!! Он: Ой... Не кричи, голова лопнет. Она: Так тебе и надо. Он: Ты злая. Она: Да. Я злая. Он: Практически, ты – чудовище. Она: От чудовища слышу. Он: Я вот сейчас... (он сползает с дивана) подползу к тебе на коленях... Она: Не поможет. Он: Вот так подползу, обниму... Вот так обниму... И еще раз тихонько попрошу... Выключи, а... Она: Нет. Он: Выключи!!! Она: Не ори. Мыш испугается. Он: Он в садике. Она: Один – в садике. А второй – здесь. Он: Где? (шарит глазами по комнате) Она: Угадай с двух раз. Он: Ой... Ты что, хочешь сказать... Она: Да. Только кое-кто этой новости не заслуживает. Он: Правда? (приходит в себя) Она: Правда, правда. Пока ты тут валялся мертвый, я сходила в консультацию. Он обнимает ее и молча смотрит. Сквозь похмельную муть во взгляде читается и стыд, и радость. Он: Прости меня... Я такая сволочь... Она: Никакая ты не сволочь. Обычный пьяный дядька. Он: Нет. Я – сволочь. А ты – королева. Я недостоин даже того, чтобы вылизывать за тобой тарелки. Она: Ты обещаешь, что это в последний раз? Он: Просто в последнее время ты так редко улыбаешься. Как будто погасла. Она: Баба – как Луна. Она светится отраженным светом. Так что если я погасла, то спроси о причине у себя... Солнышко... Так что насчет последнего раза? Он: Я постараюсь. Она: Это не ответ. Он: Я очень постараюсь... Ооох. Как мне плохо... Она: Мне тоже плохо. Он: Почему? Она: Потому что плохо тебе. дурак. Он: Я могу что-нибудь сделать, чтобы тебе стало лучше? Она: Да. Он: Что? Она: Увези меня отсюда... |
||
|