"Сто осколков одного чувства" - читать интересную книгу автора (Корф Андрей)Эротический этюд # 46– Напьюсь... – сказал Первый. – Душа просит. – Она у тебя каждый день просит, – хихикнул Второй. – Все ей мало, видать. – Может, и мало, – пробурчал Первый, наливая. – Такая у нас работа, – согласился Второй. – Без водки – не жизнь. – Ну уж и не жизнь, – щеки Первого смялись в улыбку. – Одних баб сколько на халяву обламывается... – Это когда ж тебе обломилось? Расскажи, что ль... – Вот, вчера, к примеру. Такая барыня-хуярыня-картинка! – Ну-ка, ну-ка, – глаз Второго блеснул, как бутылочный осколок. Он плеснул себе и напарнику. – Вчера смотрю – в очереди стоит, с узелком, как водится. Не скажу, что высокая, но ничего себе, над старухами сразу видать. – Сиськи-то? Есть сиськи? – А то! – Гут. А жопа на месте? – Где ж ей быть? На месте. – Ну? – Чего «ну»? Подхожу, говорю тихо так, мол, хочешь, свиданку с твоим организую... – А она? – «Ой, – говорит, – правда?... А вы не рискуете? Это ведь запрещено...» «Ты мне не выкай, – говорю, – мы тут люди простые. Возьмешь за щеку – организую полчаса с хахалем твоим». А она смотрит и будто не понимает: «Вам, то есть тебе, денег нужно? – спрашивает. – У меня, говорит, немного, забирайте все». – О дела! – Второй со смаком глотнул из стакана. – Ну? – «Мне, – говорю, – на твои деньги насрать. У нас тут, под соснами, магазинов нету. А еще хуй пососать некому. Попросил бы у елки, да больно колючая. Так что давай, говорю. Ты – мне, я – тебе». – Во даешь! Ну, Первый, за словом в карман не полезешь! А она? – Глянула на меня, как на парашу, и отошла молча. А я стою себе и не дергаюсь, жду. – Ну. – Чего «ну»? Постояла, помолчала и подошла. «Согласна, – говорит. Только одна просьба, мол, сначала – свиданка, потом делай со мной, что хошь». «Э, нет, – говорю, – такие песни у нас не поют». «Тогда не надо», – говорит, и становится обратно в очередь. Тут, чувствую, дело не выгорит. Надо соглашаться. – Согласился? – А какая, на хуй, разница, до или после? Согласился. – Накатим? – Наливай. Двое чокнулись над столом, по стенам шершаво дернулись тени. – Ну, чего дальше-то было? Не томи душу. – Посадил голубков в одну камеру, запер, а сам – к глазку. – А к кому она приехала-то? – К Пугалу. Прикинь, смех какой... – К Пугалу?! – К нему. – К уроду этому? К уроду сраному, мелкому? – в голосе Второго мелькнула зависть. Он и сам был невелик ростом. – Ага. Я сперва ушам не поверил. Такая фифа – и к Пугалу. Но она описала все чин-чинарем, и номер его назвала. – Ну, а дальше? – обида в голосе Второго еще не рассосалась. – Ну, как они вдвоем остались, так она сразу к нему – обнимать. Он ее тоже обнял, глаза закрыл, молчит. Долго так стояли. Потом она – шаг назад – и давай на себе пуговицы щелкать, что твои орешки, одну за другой. А он ей: «Не надо». Тут, мол, на нас смотрят. А она засмеялась, громко, по-блядски, и говорит: «Это не люди, их стесняться нечего». Ну, думаю, погоди, получишь у меня за свое «не люди», когда рассчитываться будем. А она тем временем раздевается, быстро, как по тревоге, тряпки по всей комнате летят, пока не осталась в чем мать родила. – Эх, – крякнул Второй. – Гут, гут. Значит, сиськи на месте, говоришь? – Сиськи не то, чтобы большие, но ничего, подержаться можно. Вот жопа подкачала. Маловата будет. А пизденка – что твоя клумба – подстрижена, ухожена... Так и вцепился бы... – Накатим? – Погодь. Ну вот, а Пугало сраное от нее пятится, как неродное. Я, говорит, грязный, ты ко мне не подходи. Она ему: «Плевать!» А сама разрумянилась, сразу видать – баба на взводе. Ну, а Пугало ты знаешь. И обычно-то ходит, как жмурик. А тут совсем белый стоит, от нее глаза воротит, к стене прислонился. – Жмурик... Эт точно, – Второй обрадовался сравнению. – А она к нему – и давай с него робу стягивать. Потом штаны. Он упирается, как дите, глаза закрыл, кадыком ворочает и хрипит будто. Но особо не сопротивляется. В общем, быстро она с ним управилась. Стоит голый, все кости наружу, будто она с него и кожу заодно с робой стянула. Главное дело – елда висит, никакого движения. Не то, что моя. Давно в дверь уперлась, как дамочка юбку начала стягивать. – Ну? – Она его обнимает, заговаривает, как цыганка, быстро-быстро, руками то здесь, то там шарит, как бы незаметно к елде подбирается. Подобралась, пальчиком погладила, в рот примерилась взять, да сразу не смогла – от вони отшатнулась сперва. – То-то! – почему-то сказал Второй. – Но потом все равно взяла. И давай сосать, лизать, в общем, все как положено и даже лучше. Я и то не выдержал, руку в карман засунул – и давай шары гонять. А Пугало, блядь такая, стоит и не шелохнется. Хозяйство как висело, так и висит, только кадык все быстрее дергается. Будто давится он чем-то, молча... Потом как заорет на нее: «Ты что, сука, ожидала?» – Так и сказал: «сука»? – Так и сказал. Я сам удивился. А она, видать, не удивилась. Только дернулась, будто он ее ударил, и замерла. – Так, с хуем во рту и замерла? – хихикнул Второй. – Ага. Чтобы не сболтнуть чего, наверное. – Гы... – Ну вот. А он сам в сторону отпрыгнул и давай орать. «Ты, мол, зачем приехала? Я тебя звал, мол? Я тебя просил? Ты же, – кричит, – меня бросила, зачем вернулась? Я же здесь из-за тебя, что я могу, – говорит, – к тебе чувствовать, кроме этой... как ее... ненависти!» – Ух ты! – восхитился Второй. – А она? – «Я, – говорит, – была дурой. Все бабы – дуры. Прости. У меня, – говорит, – никого после тебя не было». – Это она о чем? – удивился Второй. – Не знаю. Я так понимаю, что ее никто не ебал. – Вообще? – Ну, после Пугала. – А-а. Пиздит, конечно. – Ясное дело. В общем, он орать вдруг перестал, садится на кушетку – и в слезы. А она его своим пальтишком накрыла, узелок разворачивает – и садится на пол, что твоя собака, около него. Он смотрит на узелок – а там всякие пирожки, картошечка, варенье, хуе-мое. Он хватает пирожок и – целиком в рот. Жует, а слезы по щетине катятся – цирк. Потом еще пирожок, еще. На шестом остановился. Погладил ее по голове. Прости, говорит. – Это за что? – Не знаю. Мож, за то, что орал? – А чего тут такого? Это он, видать, за то, что хуй не стоит. – Может, и так. В общем, она с колен встала, села рядом с ним, обняла за плечи. Сидят, молчат. Он жует, плачет. Она дышит неровно, но глаза сухие. Он ее спрашивает: «Как там, мол, в Москве?» Она ему давай тихонько рассказывать, кто на ком женился, кто книжку написал, кто на какой работе работает. Меня даже смех разбирает – сидит голая телка и лясы точит. И с кем! С мужиком, который уж два года баб не видал! Но, думаю, когда-то у него, видать, крепко стоял, раз такую кралю отхватил. – У них там, в городах, главное дело – пиздеть красиво. А чтобы стоял – дело второе. – Что-то я не слышал, чтобы Пугало пиздело красиво. Молчит, как пень, с утра до ночи. – Так ты ж не баба. Чего ему перед тобой заливаться? – Ладно. Дальше-то будешь слушать? – А то! – Ну так вот. Неизвестно, сколько голубки проворковали бы, но пирожки раньше меня их беседу похерили. – Какие пирожки? – Те самые. Долго они у Пугала в пузе не просидели. Обратно попросились. В общем, блевать он кинулся, еле до параши добежал. Не принял организм. – Надо было три съесть, не боле, – понимающе кивнул Второй. – Опять же, нервы. – Да. Может, четыре еще потянул бы зараз. Но пять – это... – Да ладно, дальше давай. Накатим? – Погодь. – Гут. Валяй, складно рассказываешь. – Дальше дело было так. Клоун наш совсем поплохел после собственной блевотины. Улегся на пол рядом с парашей, голову руками закрыл и говорит одно слово: «Уходи». – Гы. Она уходит, а тут ты!.. – Нет, погодь. Она – к нему, рядом ложится. И давай шептать что-то на ухо. И обняла его сверху, на манер одеяла. О чем они там болтали, не знаю, только вижу вдруг – ебутся. Тихо так, без лишних слов, завозились на полу. – Да ну? Гут! – Ага. Обнялись, ебутся и шепчутся. Я ухо приложил, чтобы слышнее было. Она ему: «Милый, родной, люблю...» Ну, и он ей то же самое. А иногда совсем тихо шептались, мне не разобрать было... – Ну... – Чего «ну»... Худо-бедно кончили, поплакали, пообнимались – и одеваться стали. Не жарко, в камере-то, голым долго не походишь. – А потом? – А потом Он ее к двери провожал. За руку держался, отпускать не хотел. В самых дверях она к нему повернулась и спокойно так говорит: «Ты мне, небось, не веришь, что никого не было?» Он улыбается, ничего не говорит. А она ему: «Ты верь. Не было». А он ей: «Спасибо». – Чево? – Второй пожал плечами. – За пирожки, что ль? – Не знаю... – Гут! – Второй потер руки и разлил остаток водки по стаканам. – Теперь валяй, рассказывай, как ты ее потом... Того этого... – Вот теперь накатим. – Давай. Свет лампочки, переломившись в запрокинутом стакане, прыгнул на стену хворым электрическим зайчиком. – Отвел его в камеру, возвращаюсь. – А она? – Она спокойно так говорит: «Я готова». – А ты? – А я ее за жопу взял и говорю: «Пошли, раз готова». – Гут. А она? – А она мне: «Поскорее, если можно». И заходит обратно в камеру. «Здесь?» – спрашивает. – А ты – за ней, дверь запер, – Второй облизнулся, – и в хвост и в гриву!.. – Ага. И раком, и боком, и вертолетом, и солнышком, и за щеку с проглотом... Все, что жмурик не доебал – мне досталось. Кричала, сучка, как резаная – нравилось, поди. – Эхма... – Второй залез рукой в штаны – поправить распухшее хозяйство... – Хорошо... Первый вздохнул и доцедил пару капель из пустого стакана. Стояла такая тишина, что слышно было, как у Первого на душе скребут кошки. – Где бы еще водки достать? – сказал Второй. – Душа горит... – Хорошо бы, – хмуро отозвался Первый. – Слышь... – Чего? – А ведь ты пиздишь... – Второй блеснул глазом из темноты. – В глазок смотрел, а ебать не ебал. Отвел, поди, к выходу и пальцем не тронул? – Может, и так... – Первый вздохнул. – А я бы все равно выебал, – зло сказал Второй. – Может, и так... – повторил Первый и посмотрел в пустой стакан. |
||
|