"Голубые молнии" - читать интересную книгу автора (Кулешов Александр Петрович)

Глава IV

Ладейников и Николаев заканчивали обед. Подробно обсудив новое пополнение, генерал предавался воспоминаниям.

Уносясь мыслями в прошлое, Ладейников вспоминал не только приятное и славное, не только дни удач и побед. Нет, Ладейников хорошо знал цену этим победам, слишком хорошо помнил приведшие к ним дороги, чтобы откреститься от горьких минут, забыть трудности и неудачи первых военных дней.

Ведь на парадном мундире его сверкали не только ряды орденских планок, но и тонкие золотые и красные знаки ранений.

Шрамы на теле...

А шрамы на сердце, что остались от других ран, никогда не заживающих: погибшие товарищи, навсегда ушедшие из жизни друзья, те, кто спас тебе жизнь, и те, кому жизнь спасал ты, с кем спал под одной шинелью и ел из одного котелка, с кем вместе пел на привалах песни и мечтал о жизни после войны.

Что ж, его мечты осуществились: он прошел войну до конца, увидел весну победы. На нем генеральские погоны, и смысл его жизни — воспитывать таких же честных, бесстрашных и искусных солдат, каким был сам.

А вот друзья его и однополчане, что не дошли с ним до сегодняшних дней, осуществились ли их мечты?

Наверное, все-таки да. Наверное, скромный памятник, что поставлен в селе Путьково на Смоленщине, где в январе 1942 года приземлились парашютисты 8-й воздушнодесантной бригады, тоже воспитывает. И подполковник Сагайдачный, сражавшийся, пока хватало сил держать в руках автомат, а потом тяжело раненный и замученный врагами, разве он сегодня, через три десятка лет, не воспитывает тех, кто родился много позже дня его гибели?

Ладейников вспоминал, как в сентябре 1967 года съехались и маленькое смоленское село те, кто воевал здесь четверть века назад. Вспоминал, как стояли в задумчивости, унесшись мыслями в далекое прошлое.

Он смотрел, тогда на лица своих товарищей, суровые, иссеченные морщинами...

И на лица пионеров. То были румяные, чистые, свежие, Но и они несли печать суровости.

Внимательные, напряженные взгляды. Словно не скромный памятник был перед ними, а сам Сагайдачный обращался к ним, рассказывая о давно минувших боях. И не только вот эти два парня, его сыновья, были ему сыновьями, но и все остальные парии, собравшиеся здесь в тот лень.

Так разве не о том мечтал Сагайдачный?

Или военврач 2-го ранга Исаев, что, сам смертельно раненный, сумел спасти от смерти семь человек, раньше чем товарищи закрыли ему глаза? Или тот, оставшийся безвестным, парашютист, который, приземляясь, зацепился куполом за церковный крест? Его, распятого на кресте, прошили из автоматов, но и он унес с собой в могилу шестерых врагов.

Да разве мало их было, полегших под Вязьмой или на Днепре, под Одессой, или в Крыму, награжденных посмертно или оставшихся навсегда безымянными? Они все мечтали, что врага разобьют и что Родина их снова познает мир, изобилие и расцвет. Так разве не осуществились эти мечты?

А что сами они не дожили до этих дней, что ж, таково, значит, их военное счастье...

И Ладейников вспоминал, вспоминал...

Была ночь на 23 февраля 1942 года.

23 февраля — День Красной Армии. Но в тот год отмечался он не балами в Домах офицеров, не концертами и не дружеским застольем, а боями, атаками и залпами на необозримых полях войны. Не музыка звучала в тот день, а разрывы снарядов, не иллюминации освещали землю, а зарева пожаров...

В одном из первых самолетов, высадивших в немецком тылу десятитысячный 4-й воздушнодесантный корпус, летел лейтенант Вася Ладейников, недавний выпускник училища.

Он не знал, что командир корпуса получил короткий приказ командующего фронтом: «Тов. Левашеву. Задача: 26—27.1 высадить корпус и занять рубежи согласно карте. Цель — отрезать отход противника на запад. Жуков. 24.1.42 г. 13 часов».

Он не знал, что 8, 2 и 214-я бригады корпуса должны были преградить немцам пути отступления от Вязьмы, помогая войскам Западного и Калининского фронтов окружить и уничтожить ржевско-вяземскую группировку армий «Центр».

Оп не знал, что согласно решению комкора основные силы корпуса должны были перерезать коммуникации противника между Вязьмой и Дорогобужем, не допустить подхода резервов с запада, отхода немецких частей на запад и северо-запад.

Не знал он и того, что в разных районах должны быть сброшены ложные десанты с целью отвлечь на себя внимание к силы противника.

А главное, не знал, что сам он и его товарищи, молча и неподвижно сидевшие с ним рядом в темной кабине, и были как раз одним из этих отвлекающих десантов.

Однообразно рокотали моторы, от дыхания людей, от близости горячих тел было тепло, рядом, тесно прижавшись к нему, сидел однокашник и товарищ но школе и училищу Сережка Кнутов.

Ладейников чутко вслушивался в окружающие звуки, но за ними, за обостренными сиюминутными впечатлениями, медленным фоном текли воспоминания.

...Вот старый дом в Обыденском переулке и школа с садом напротив заброшенной церкви, бывший французский пансион для девиц.

Вот вечерние озорные прогулки по Остоженке или по набережной, старая Бутьевка — район опасных драчунов и шумные, с разбитыми носами и горючими слезами схватки в подворотнях.

А позже — боксерская секция на «Динамо» и радости первых побед, и городские соревнования, и снова победы, и первые жетоны и звания.

Военное училище. Комсомол. Большая жизнь с ее бессчетными дорогами, из которых он выбрал одну — дорогу солдата.

Он еще был курсантом училища, еще совершал первые прыжки с парашютом, когда началась война.

Курсантов торопили. То, на что раньше полагался час, теперь осваивалось за полчаса.

И в январе 1942 года лейтенант Ладейников, стоя в строю, в новой форме, ожидал назначения.

А рядом стоял Сергей Крутов.

Они жили в одном доме, учились в одной школе. Вместе занимались боксом и вместе пошли в училище.

Вместе они получили назначение и в 8-й воздушнодесантный корпус.

Нравом друзья отличались немало.

Дружить с Василием Ладейниковым было нелегко. Характер у него был прямой, резкий, бескомпромиссный. Одинаково, что в третьем классе школы, что на последнем году училища. Только там речь шла о том, чтобы взять вину на себя за грехи Сережки Крутова, коль скоро наказание грозит всему классу, а Сережка не признается. А здесь — о том, чтобы категорически отказаться от должности командира курсантского взвода в тылу и добиться, дойдя до генерала, чтоб поспали на фронт.

Откуда такой характер? От отца, тоже военного, политработника? Или от матери — секретаря одного из московских райкомов? Они погибли в автомобильной катастрофе, когда их сын учился в десятом классе. И хотя у отца и матери были влиятельные друзья, пытавшиеся помогать ему. Ладейников не только сам, без протекции, поступил в училище, но еще и умудрялся заботиться об оставшейся в Москве младшей сестре. Помощь он вежливо, но твердо отвергал.

А Крутов был другим. Он тоже увлекался спортом, неплохо учился и обладал хорошим, даже добрым характером. А вернее, у него вообще не было характера. Он всегда соглашался с последним выступавшим, шел туда, куда шло большинство, ни в чем никому не мог отказать, а потому вечно всех обманывал.

Любил пошалить, но не повиниться в своих шалостях, подраться, но лучше, если вдвоем на одного, затеять какую-нибудь авантюру, но желательно чужими руками...

Особого энтузиазма в связи с назначением на фронт Крутов не испытывал, но и уклоняться не собирался.

На фронт так на фронт.

И вот теперь они летели вдвоем — он к Василий Ладейников — оба лейтенанты-десантники.

Так сидели они рядом, размышляя о былом, о жизни, которая еще вчера была их жизнью, а теперь казалась такой же далекой, как покинутая ими земля. Сквозь ровный рокот моторов стал доноситься, нарастая, гул, сначала легкие, а потом все более громкие хлопки, треск и завывания — самолет пролетал над линией фронта.

Неожиданно раздался чудовищный грохот, лязг, свист, машину подбросило вверх, качнуло в сторону, швырнуло вниз, моторы как-то странно взревели.

Обернутые брезентом тюки заскользили по кабине, толкая десантников.

В стенах самолета словно открыли иллюминаторы — возникли отверстия с рваными краями. Сразу стало холодно. Ветер ворвался сквозь пробоины, засвистел по кабине, запорошил ее мелким сухим снегом.

Посветлело от полосующих небо голубых лучей прожекторов, цветных пунктиров трассирующих пуль, от зарева близких и дальних разрывов. Внизу вся земля полыхала огнем, гремела, стонала.

А наверху, спокойное, бесконечное, неподвижно висело черное небо, и подмигивали с него тусклые, в морозной дымке белые звезды.

Когда раздался взрыв, Крутов с силой сжал руку Ладейникова, прижался к нему.

Ладейников не пошевелился.

Летели еще долго, бесконечно долго, как казалось десантникам.

Наконец пошли на снижение.

Вышел летчик, неуклюжий в теплом комбинезоне. Подал знак «Приготовиться!».

Люди встали, проверили парашюты, снаряжение, оружие, застыли в ожидании.

Открылась дверь.

Новый сигнал. Ладейников поднял руку и негромко скомандовал: «Пошел!»

Первым в ревущий мрак прыгнул Крутов. Потом первый солдат, второй, третий, четвертый... Ладейников покинул самолет последним.

Когда, встряхнув его, раскрылся над головой купол, Ладейников прежде всего приготовил к стрельбе автомат, потом поглядел вниз.

Оттуда, казалось, очень медленно приближалась земля. Она была вся расцвечена огнями, и он подумал: как только летчики сумели разыскать в этом огненном хаосе ориентиры?

Вот где-то горят костры. Там, дальше, у черного, резко выделяющегося на снежном фоне леса, другие. Вон еще, и еще...

А здесь горит деревня, догорает другая.

Неожиданно в черное небо взлетают зеленая, красная ракеты. И внезапно целый фейерверк ракет прорезает багровую мглу.

Земля налетела мгновенно, снег смягчил приземление, залепил лицо, обжег щеку. Ветра почти не было. Погасив парашют и сбросив подвесную систему, Ладейников огляделся. Сорвал шлем. Было тихо. Лишь где-то очень далеко слышалась канонада и затихал, слабея, рокот уходившего самолета.

Вынув фонарик, он посмотрел на карту и сразу понял — их выбросили километрах в десяти от заданного места.

Подал сигнал. Люди собрались неожиданно быстро. Не прошло и получаса, все двадцать двинулись в путь — туда, где надлежало приземлиться, за десять километров.

Что ждало их на пути? Заметили их или нет? Быть может, они уже окружены или сами идут в расставленную западню? Выслав двух бойцов вперед, Ладейников повел людей к лесу.

Снег лежал глубокий, и все-таки в ночном воздухе уже ощущалось приближение весны.

От черных голых стволов исходил острый запах мокрой коры, веяло сыростью, мороз не щипал щеки.

Шли молча, высоко поднимая ноги, проваливаясь, обходи старые буреломы. Наткнулись на тропку. Посветив фонарем, Ладейников сверился с картой.

До назначенного места было еще далеко, а время торопило. Отряду надлежало выложить костры, занять оборону до подхода и выброса главных сил десанта. Самолеты уже были в пути, а Ладейникову оставалось пройти еще добрых три километра.

Летом закаленным, отборным десантникам даже со всем снаряжением нетрудно преодолеть десять километров марш-броском.

Но идти по рыхлому снегу во много раз трудней, тут не разбежишься, да еще эти буреломы. Помогла тропинка — она прямым путем вывела к широкому длинному полю, на дальнем конце которого возвышался холм.

Пока под командованием Крутова часть бойцов рыла по склонам холма окопы, остальные выкладывали костры — три треугольника.

Когда до подхода десанта осталось пятнадцать минут, Ладейников лично зажег костры и быстрым шагом направился к холму.

Отсюда простреливалось все поле и опушки окружающего леса — позиция была идеальной. Она имела лишь одни недостаток: отступать с нее в случае окружения было невозможно — кругом поле.

По отступать никто не собирался.

Немцы появились очень скоро. Сначала раздался нарастающий треск мотоциклов, натруженный рев тяжелых грузовиков, громкие голоса, лай собак. Немцы, увидев костры, но не слыша самолетов, решили, что работают партизаны, вышедшие из леса. Они широкой дугой оцепили лес и двинулись, смыкаясь, наугад стреляя из автоматов. Ладейников видел, как среди черных стволов полыхали выстрелы, слышал хруст ломающихся веток, перекличку хриплых голосов. Когда первая группа немцев, выйдя на опушку, стала приближаться к кострам, он приказал открыть огонь

Холм опоясали всполохи.

Наступающие залегли. Теперь они знали, откуда ждать опасность.

— Ну-ка, — Ладейников сдвинул рукав на комбинезоне Крутова, — у тебя часы точные? Давай-ка сверим.

Десант опаздывал уже на двадцать минут.

В стане врага царила тишина, что там затевалось? Ответ пришел быстро — все ближе и ближе ревели моторы, один за другим грузовики подходили к лесу. «Сколько их, — подумал Ладейников, — батальон, два? Против двадцати человек».

Он усмехнулся.

Через несколько минут немцы пошли в атаку.

Так начался этот странный бой, не подчиняющийся никаким законам тактики и логики. Потому что, когда восемьсот человек окружают двадцать, это называется сорокакратным превосходством, и двадцать должны сдаться.

Но они не сдавались. Они стреляли редко, экономно, только по целям, берегли немногие взятые с собой патроны. Но не давали погасить костры.

Уже были убитые, уже замолк один из трех пулеметов, а десанта все не было.

Ладейников переводил взгляд с часов на костры, с костров на небо. В редкие минуты затишья он, зажмурив глазок напряженно вслушивался — не летят ли самолеты.

Они все не летели.

Они и не прилетели.

Они и не должны были прилететь.

Ведь этот десант был отвлекающим. Его задача — отвлекать вот этих восемьсот немцев, отвлекать столько времени, сколько сможет держаться.

В далеком штабе генерал, командир корпуса, который вскоре сам погибнет от пули немецкого истребителя, твердой рукой отмстил крошечный красный кружок, почти незаметный среди множества других синих и красных кружков, линий, стрелок.

Думал ли он, что эти люди почти наверняка обречены? Вероятно.

А как же! Ведь это война. На войне генералу заранее известно, что взять или отстоять позицию можно, лишь пожертвовав людьми.

Никто не ведает, о чем думает генерал в эти минуты. Но он твердой рукой подписывает приказ. Потому что, жертвуя десятками, он спасает тысячи.

Свою землю, свою и их, тех, что погибнут, — Родину.

А те, что погибнут, называются потерями, и без них не обойтись на войне. В справедливой войне никто зря не умирает, кроме противника.

Каждая жертва оправдана. И никто не вправе избегать этой жертвы, если без нее не обойтись, если принесена она ради великой цели...

Среди посветлевшего, алеющего от выстрелов и от зимней зари черного леса, на одиноком кургане умирали один за другим десантники.

Их оставалось теперь всего семеро, да и те почти все раненные. Но они держались, они яростно, упрямо, вопреки всем законам боя держались, не давая погасить костры — опознавательные костры для самолетов, которые никогда не прилетят...

Самолеты прилетали в другие леса и поля, они сбрасывали сотни десантников, и те приземлялись и начинали выполнять задания, непотревоженные, потому что два батальона противника, вместо того чтобы поливать их свинцом, сражались с их умиравшими один за другим двадцатью товарищами, прикованные к этому дьявольскому холму, который никак не удавалось взять.

Пороховой дым сизым туманом застилал поле, за черными деревьями вставало багровее солнце, и отблески зари ложились кровавыми следами на почерневший от гранатных разрывов снег. Но здесь пахло теперь не снегом, а гарью и кровью...

Костры почти угасли, теплились только головешки. Десант держался три часа.

Когда Ладейников понял, что самолеты не прилетят, что костры, вернее их остатки, не нужны, он решил выходить из окружения. Это казалось смешным — пять человек с одним пулеметом и дюжиной гранат собирались прорвать кольцо врагов, в сто раз превосходивших их числом, вооруженных теперь уже пушками, минометами, десятками пулеметов...

Ладейников зажег дымовые шашки и дал приказ отходить к ближайшей опушке. Отступление прикрывал сержант-пулеметчик. У него были перебиты ноги, он не мог двигаться, по мог стрелять.

— Не сомневайтесь, товарищ лейтенант, и их тут еще испугаю, может, прорветесь. — Сержант даже попытался улыбнуться окровавленными, спекшимися губами. — Одну гранату оставьте: раз все равно в рай отправляться, компанию прихвачу.

Под прикрытием его пулемета и дымовой завесы побежали к лесу. И добрались вдвоем. Ладейников, раненный в руку, в плечо, в лицо, и Крутов, оглушенный разрывом мины. Ползком углубившись в лес, таща на спине Крутова, Ладейников сумел миновать кольцо окружения. Тяжело дыша, он лизал холодный снег, пытаясь набраться сил.

Там, на холме, смолк пулемет, раздались торжествующие крики, а потом громкий взрыв.

И все стихло.

Бой кончился.

Будь Ладейников один, он бы спасся, уполз, залег где-нибудь, выждал. Ведь немцы не знали, что двоим все же удалось выбраться из кольца.

Но мысль бросить Крутова даже не пришла ему в голову. Задыхаясь, еле двигая раненой рукой, он тащил на себе оглушенного товарища.

И тогда их обнаружили. Засвистели пули. Скатившись и овражек и прикрыв Крутова. Ладейников начал отстреливаться. Потом перебежками стал удаляться, отвлекая нападавших от товарища, так и не приходившего в сознание.

Крутов пришел в себя через несколько минут и, выглянув из овражка, увидел немцев, окружавших Ладейникова. Тот стрелял и стрелял, пока в автомате, а потом и в пистолете оставались патроны, бросал гранаты. Его снова ранили. Последнюю гранату Ладейников оставил для себя. Ждал, когда те подойдут.

И вдруг мгновенно, плотно, тяжко опустилась на него мгла...

А Крутову и в голову не пришло помочь товарищу. Он просто задрал руки вверх и закричал: «Сдаюсь!» Его окружили.

Когда немцы уехали под треск мотоциклов и рев грузовиков, увозя добрую сотню убитых и раненых, на поле прокрались партизаны. Их было немного, небольшая группа разведчиков. Они похоронили убитых десантников возле холма, а одного, еще дышавшего, хоть и прошитого вдоль и поперек пулями, унесли с собой. В глухих чащобах, в своем лагере, отхаживали, лечили.

Когда части 4-го корпуса, конники генерала Белова, и большие партизанские отряды начали диктовать вокруг свои законы, появилась возможность заняться раненым серьезно. Прибыли врачи, санитары. Ладейникову сделали несколько операций, переливаний крови, а потом вывезли на Большую землю.

И начали лечить по-настоящему.

Лечили почти год.

Весной 1943 года кавалер ордена Ленина лейтенант Ладейников прибыл для прохождения дальнейшей службы в 5-ю воздушнодесантную бригаду. Он мало изменился. Казалось, тот далекий, страшный бой, тяжелые ранения, долгое лечение не оставили на нем заметных следов.

Только голос стал хрипловатым и глаза перестали улыбаться. А так... Такой же подтянутый, решительный, уверенный.

Сражался он отчаянно, жадно, словно стремясь наверстать упущенное. Пули щадили его. Наверное, смерть, у которой тоже есть свои неведомые людям законы, посчитала, что все положенное от нее Ладейников получил, и коль остался в живых — его счастье. Больше не подходила.

В сентябре 43-го вместе со своей бригадой Ладейников участвовал в форсировании Днепра.

Десантники форсировали его с воздуха. Их задача была захватить плацдармы на правом берегу, облегчая наступление Воронежского фронта.

Это была сложная и трудная операция. Времени на подготовку не хватало, разведданные о противнике почти отсутствовали, немцы путали сигналы для ориентирования, подавали ложные. Часть парашютистов выбросили на левом берегу, в расположении своих же частей. Другие вступили в бой еще в воздухе и погибли.

Ладейников со своим взводом приземлялся возле деревни Малый Букрин, когда неожиданно застрочил немецкий зенитный пулемет.

Парашютисты летели прямо на огневые позиции. Пулеметчики немного замешкались, и это погубило их. Ладейников, выхватив две гранаты, разжал пальцы, думая лишь о том, чтобы осколки при взрыве не попали в него.

Так бросать гранаты ему еще не приходилось — они со свистом, словно авиабомбы, опустились на позиции пулеметчиков, и, когда рассеялся дым, Ладейников увидел лишь покореженный металл и мертвых людей.

Половину своего взвода он все же потерял, но с оставшимися несколько дней бродил по лесам и оврагам, пока не соединился с главными силами десанта.

В эти несколько дней натерпелись.

Однажды наткнулись на большой гарнизон. Чтоб миновать село, переоделись в ранее добытые немецкие мундиры и не торопясь прошли мимо танков и грузовиков, в самой гуще вражеских солдат.

Другой раз обнаружили гаубичную батарею, стрелявшую через Днепр. Атаковали, хотя на каждого атакующего приходилось, наверное, по десятку артиллеристов. Прислуга разбежалась, орудия взорвали...

И подобных эпизодов было так много, что они стали обыденными.

Никому из десантников не приходило в голову, что это — подвиги, которым где-то ведется счет, и что из суммы их слагается слава армии, слава советских солдат. Но один случай запомнился навсегда.

Рота, в состав которой входил взвод Ладейникова. медленно продвигалась лесистым оврагом. Это только так называлось — рота, шло-то всего человек тридцать—сорок.

Шли молча, тяжело — устали. У многих были легкие ранения. По сигналу боевого охранения остановились — впереди слышался ясный и громкий собачий лай. Командир роты сверился с картой. Никакого села, деревни, даже хутора поблизости не значилось. А собаки заливались вовсю. Их, видимо, было множество и, судя по лаю. злых. Откуда?

Ладейников с двумя бойцами отправился на разведку. Пригибаясь, а кое-где ползком добрались до края оврага. С оврагом кончался и лес.

Отводя ветки, Ладейников смотрел на необычайное зрелище, открывшееся перед ним.

В низине, окруженный двумя рядами колючей проволоки, находился лагерь для военнопленных. Десяток бараков с дырявыми крышами, какие-то хозяйственные постройки, сторожевые вышки по углам.

Лагерь, скорее всего, был временный — сюда собирали военнопленных, взятых в разных точкам близкого фронта, а потом отправляли дальше.

Лагерь как лагерь.

Необычным было другое: то, что происходило в лагере. В одном из его концов темнел землей огороженный дополнительной колючей проволокой квадрат. У калитки, ведшей в него, стоял высокий офицер, а рядом десятка два военнопленных. Были они босые, обритые, в грязных, испачканных кровью штанах и гимнастерках. Почти все раненные.

Офицер громко выкрикивал что-то. Очередной пленный должен был выйти из строя, стать на колени, подползти к офицеру и лизать ему сапоги.

Кругом острили и гоготали солдаты, двое-трое фотографировали.

Прошедший испытание имел право встать и отойти к котлу, где плескалась какая-то баланда. Тех же, кто отказывался идти на унижение, солдаты хватали и вталкивали в огороженный квадрат, а то к просто перебрасывали через проволоку.

В квадрате, яростно лая и рыча, метались овчарки. С визгом набрасывались они на каждую новую жертву, вписались в истощенное тело, рвали худые руки и ноги.

Потрясенный Ладейников не мог оторвать глаз от этого зрелища. Рядом, бледные и молчаливые, застыли десантники.

Ладейников так никогда и не смог забыть виденного. И еще он запомнил, что у котла с баландой притулились двое, а в квадрате, неподвижно застыв или корчась в предсмертных муках, валялись десять.

Через пятнадцать минут, окружив лагерь, десантники начали атаку. Не ожидавшую нападения и не очень многочисленную охрану перестреляли быстро.

Кое-кто из охраны, в том числе высокий офицер, оказавшийся комендантом, пытался спрятаться. Заключенные устроили на них настоящую охоту.

Пробегая мимо низкого склада, Ладейников услышал пронзительный визг. Вбежал. В углу, возле мешков и жестяных банок, толпа пленных настигла коменданта. Его прижали к мешкам, навалившись на руки и на ноги вдесятером, а один, весь перебинтованный, в лохмотьях, сжимал эсэсовцу горло. Он жал изо всех сил своими худыми, желтыми пальцами толстую, крепкую шею и ничего не мог поделать — сил не хватало. Из глубоко задавших горящих глаз пленного катились слезы бессильного гнева, тело, устрашающе худое, вздрагивало. Захлебываясь, он бормотал какие-то слова: «За... сволочь... за все... погоди... сейчас...»

Немец визжал и отбивался, в глазах его плескался животный страх.

Ладейников, не раздумывая, всадил пулю между этих глаз.

Заключенные молча, тяжело дыша поднимались, и только тот, забинтованный, в лохмотьях, зло посмотрел Ладейникову вслед, бормоча: «Зачем отнял?.. Наш он был... Мы его...» Он повернулся к трупу и попытался плюнуть, но слюны не было: рот пересох. И тогда, наклонившись, он замолотил бессильным и злым кулачком по черному расшитому мундиру.

Заключенных, их было человек пятьсот, освободили. Многие не могли идти, их вели или несли те, кто покрепче. Ковыляя, хромая, спотыкаясь и падая, оставляя на опавших листьях кровавый след, брели они за десантниками. Почти всех потом отправили в тыловые госпитали, но некоторые, кто мог, остались и сражались яростно, отчаянно, не жалея ни врагов, ни себя.

Многое было еще. Десанты. Бои. Разведки. Ранения, награды.

Закончил гвардии старший лейтенант Ладейников войну в январе 1945 года в Будапештской операции, командуя ротой. У Замоя.

Столь долго благоволившее к нему военное счастье на мгновение отвернулось: Ладейников был ранен в грудь и эвакуирован в тыл.

А 5-я гвардейская воздушнодесантная дивизия продолжала свой путь на запад.

Много воды утекло с тех нор.

Служил Ладейников в Средней Азии, на дальнем Востоке, в Прибалтике.

Служил командиром батальона, и командиром полка, и заместителем командира дивизии. Окончил академию, потом Академию Генерального штаба. В 1965 году был назначен командиром дивизии. Через два года стал генерал-майором.

Он знал, что теперь его прочат на новую должность — генерал-лейтенантскую.

Какой офицер не мечтает о следующей, пусть самой маленькой звездочке! Какой генерал-майор не стремится стать генерал-лейтенантом!

Ладейников не составлял исключения. И все же думал о новом назначении с грустью. Оно означало уход из воздушно-десантных войск.

Ладейников не представлял, как покинет войска, которым отдал тридцать лет жизни... В рядах которых, познав горечь утрат и счастье побед, прошел всю войну.

Не представлял...