"Голубые молнии" - читать интересную книгу автора (Кулешов Александр Петрович)

Глава XVI

— Ты ничего не заметил? — спросил Копылов своего заместителя по политчасти, когда они выходили из кабинета подполковника Сергеева.

— А что? — ответил Якубовский вопросом на вопрос.

— По-моему, он что-то задумал. Во всяком случае, готовит нам сюрприз. Совещание совещанием, но что-то он задумал. Почему он интересовался, сколько в роте больных, отпускников?

— Мало ли почему. Интересуется, заботится...

Копылов хитро подмигнул:

— Нет, брат, меня не обманешь. Пойдем-ка в роту. Проверим еще разок, что и как.

Снег хрустел под ногами. Мела легкая поземка, в белом небе висело молочное солнце.

— Хорошо! — Копылов поднял к солнцу разрумянившееся на морозе лицо.

— Что хорошо? — осторожно спросил Якубовский.

— Все! Все хорошо! Погода. Настроение. Пейзаж. Ты вот хороший парень...

— Спасибо.

— Не за что. А главное, Ручьев хорош. Ты не представляешь, до чего я рад. И за него, и за нас, и за роту. Между прочим, я всегда предсказывал, что он будет великолепным солдатом.

— Не помню.

— Как не помнишь, как не помнишь! — возмутился Копылов. — Ему только прыжка не хватало.

— Между прочим, — заметил Якубовский, — рвется в спортсмены. Хочу, говорит, заниматься парашютным спортом. Кравченко обещала над ним шефство взять.

— Кравченко? — удивился Копылов. — Что-то я не знаю у нее индивидуальных подшефных. Интересно. Она когда приезжает?

— На днях.

— Поговорю. Во всяком случае буду всемерно приветствовать.

Офицеры вошли в расположение роты. Дежурный отдал рапорт и отправился сопровождать командира. Придирчиво, тщательно осматривал свое хозяйство Копылов. Зимний бело-розовый свет вливался потоками в чистые высокие окна. Безупречно ровными рядами стояли безупречно ровно заправленные койки. Сверкал натертый пол.

В одном конце огромного помещения располагалась «силовая комната». Аккуратно застыли черной тяжестью гантели, гири в своих гнездах, синел ковер для самбо.

В противоположном конце находилась оружейная комната, защищенная решеткой до потолка. У каждого отделения был здесь свой шкаф, где хранилось оружие.

Всюду была удивительная, прямо-таки стерильная чистота.

Копылов, по-прежнему сопровождаемый дежурным, прошел в бытовую комнату, слегка напоминавшую артистическую уборную: вдоль стен крепились сплошные столы, а перед ними на стенах зеркала. У каждого розетка для бритвы.

В сушилке высились установки для сапог и одежды, рядом специальные аппараты для растяжки головных уборов, какие не найдешь и в шляпной мастерской...

Командир роты проследовал в Ленинскую комнату. Здесь находились стенды, рассказывающие об истории части, о Советской Армии, плакаты, фотомонтажи. В углу стоял аккуратно прикрытый телевизор, на столе — подшивки газет и журналов.

Особенно тщательному осмотру подверглись туалетные комнаты — курилка, сверкавшие кафелем умывальники, помещение для мытья ног...

Нигде ни к чему не придерешься.

Осмотр закончился там, где начался: у столика дежурного по роте. На столике телефон, на стене инструкции, барабан, горн. Горн висел криво, и командир роты сделал наконец замечание. Единственное за все время.

В дверях канцелярии Копылов столкнулся с торопливо выходившим Якубовским.

— Начальник политотдела меня вызывает, — бросил замполит на ходу.

Через несколько минут он входил в кабинет Николаева.

Николаев некоторое время молчал, устремив на Якубовского внимательный взгляд. Потом протянул ему лежавший на столе конверт:

— Прочти.

Якубовский неторопливо взял конверт, вынул письмо и углубился в чтение. Письмо было длинным — восемь страничек мелкого женского почерка.

Пока он читал, полковник Николаев занимался своими делами, отвечал на звонки, куда-то выходил. Кончив читать, Якубовский аккуратно сложил письмо, спрятал его в конверт и положил на стол.

— Жаль, товарищ гвардии полковник.

— Что значит жаль? Как он вообще-то, Ручьев?

— Видите ли, товарищ гвардии полковник, вполне вероятно, что все, что здесь пишет его мать, — правда. Только это бывший Ручьев. Кое в чем и нынешний. Но никак не завтрашний. Он очень изменился. Имеет хорошие и отличные оценки. Помогает товарищам по английскому языку, стал активно участвовать в общественной жизни роты. Один был недостаток — отказчик. Теперь все в порядке. Совершил два прыжка. Мечтает парашютным спортом заняться.

— Да-а, — задумчиво протянул Николаев и покачал массивной головой, — а мать пишет, что дипломатом мечтает стать.

— Что ж, — Якубовский усмехнулся, — мечты у людей меняются... Не удивлюсь, если Ручьев подаст когда-нибудь рапорт в училище.

— А мать вот просит «не чинить препятствий», когда придет запрос на него. Поскольку лишь в Москве «имеются все условия для расцвета его незаурядного дарования». Как поступим? — Начальник политотдела помолчал. — Поступим так, — сказал он, — ответ напишет Ручьев. Поговори с ним, нужно — пришли ко мне. Скажи, как сам захочет, так и будет. Лучшей проверки для него и не придумаешь.

На следующий день в тот же кабинет входил гвардии рядовой Ручьев.

Этому предшествовал долгий и бурный разговор с замполитом.

Старший лейтенант вызвал к себе Ручьева вечером и, оставшись с ним наедине, пригласил сесть.

— Так вот, — сказал он, — буду говорить с тобой прямо, без предисловий. Твоя мать прислала командиру дивизии (а он передал начальнику политотдела) письмо, в котором сообщает, что на тебя придет запрос о переводе в Москву. Она просит «не чинить препятствий...».

— Да что она!.. — Ручьев вскочил.

— Сядь! Сядь, говорю! — Якубовский указал на стул. — Дай досказать. В ее письме много справедливых слов: парень ты способный, знающий, умный, вероятно, и служа в армии, ты сможешь в Москве готовиться к своей будущей профессии. Насколько я знаю, ты мечтаешь окончить Институт международных отношений, посвятить себя дипломатической работе.

— Я к генералу пойду, я министру напишу!..

— Да погоди ты. Не суетись. Начальник политотдела меня вызывал, сказал, если нужно, он тебя примет. Хочешь идти к нему?

— Хочу!

— Ну что ж, он тебя вызовет. Что ты ему скажешь?

— Скажу, что я никуда не поеду! Мама и мне письмо прислала. Я ей уже ответил, что не хочу...

— Значит, твердо решил остаться?

— Конечно! Товарищ гвардии старший лейтенант, вы сами подумайте, — Ручьев, забывшись, вскочил и замахал руками, — как это так? Мне Таня... мне Кравченко сказала, что я прирожденный парашютист. Вы не смейтесь! Вы увидите...

— Ну ладно, Ручьев, мне все ясно. Можешь идти. Изложишь свою точку зрения, начальнику политотдела, — закончил беседу Якубовский.

И вот теперь Ручьев предстал перед полковником Николаевым. Он отнюдь не робел. Наоборот, пребывал в самом воинственном настроении. Поэтому после первых же вопросов полковника он сам того не замечая, набросился на него:

— Ну как же так, товарищ гвардии полковник, я ведь прыгнул. И как еще! Вы спросите у старшего лейтенанта Якубовского! Я вообще хочу парашютистом стать!

Пряча улыбку, полковник Николаев пытался возражать.

— Ты ж хотел дипломатом...

Но Ручьев с жаром перебывал:

— Ну его к черту, простите, товарищ гвардии полковник, ну его к богу в рай этого дипломата. Я прирожденный парашютист (видимо, эта мысль крепко засела в Ручьеве, и он все время возвращался к ней). У меня все показатели отличные, ну, почти все. Взысканий нет. Вы не должны меня отдавать! Я же написал ей, что не хочу. Так нет! Вечно она суется со своим непрошеным...

— Ручьев, Ручьев. — строго перебил полковник. — не забывайте, что говорите о своей матери!

— Извините, товарищ гвардии полковник, а что она...

— Ну ладно. Все ясно, хочешь остаться и стать парашютистом. Напиши ей спокойное и хорошее, слышишь, хорошее письмо, все объясни. Расскажи о нашем разговоре. Я тоже отвечу: пусть, мол. ваш сын сам решает, чего он хочет. Посоветую твоей матушке не мешать твоему выбору. Скажу, что меньше чем через полтора года вернешься, и тогда...

— Как полтора года? — растерянно спросил Ручьев.

— Ну, кончится служба...

— А может, я в училище пойду? Меня не могут не принять — я прирожденный парашютист! Они обязаны...

— Послушай, Ручьев. — Николаев положил ему руки на плечи. — Запомни, они не обязаны. Обязан только ты сам! Ты обязан отлично служить, отлично учиться, отлично работать, а если придется — отлично защищать Родину. И я тоже. И командир дивизии, и командующий. И любой солдат, и любой маршал. Все мы. Все советские люди всем, абсолютно всем обязаны Родине. Уже за одно то, что она вырастила нас, назвала сыновьями. За одно то, что она у нас есть. Ясно?

— Ясно, — тихо ответил Ручьев.

— Ну вот, теперь иди служи. Не хочешь уезжать — не уедешь. Надумал подавать рапорт в училище — подавай. Если достоин — примут.

В первое же увольнение Ручьев помчался на почту и попытался отправить домой телеграмму следующего содержания: «Если по отменишь вызов покончу собой». Телеграфистка отказалась принять такой текст. Вышел начальник отделения. Чуть не разразился скандал. Начальник заявил, что примет телеграмму, если она будет заверена командиром части. «Или командиром медсанбата», — добавил он, подумав.

В конце концов телеграмма в более мягком тоне была отправлена.

А на следующий день пришла срочная в пятьдесят слов — мама сообщала, что все отменено, чтоб он только не переживал и не волновался.

Ручьев немного успокоился. Через два дня со сборов возвращалась Таня, и настроение у него было отличное.

В тот вечер, засыпая, он мысленно видел себя офицером-десантником, рекордсменом и чемпионом. И Таня...

Но в этот момент появилась мама и громким мужским голосом стала кричать на него. Все громче, все настойчивей. Наконец он стал разбирать слова: «Тревога! — кричал голос — Тревога, рота, подъем!»

Еще не сбросив остатки сна, Ручьев вскочил, быстро стал одеваться. Движения его были точными, почти автоматическими. Такое дается постоянной тренировкой. Голова занята другим, а руки делают свое дело.

Когда хорошо обученное подразделение выходит по тревоге — это примечательное зрелище. Никакой суеты, никакого шума, редкие, негромкие фразы. У пирамид с оружием, у выхода, у вешалок с шинелями никто не толпится. Как пожарные на выезде. Все продумано, рассчитано, заучено.

К молниеносной готовности по тревоге лейтенант Грачев приучал свой взвод особенно тщательно.

— Учтите, гвардейцы, — сказал он еще в самом начале. — в нашем деле порой несколько секунд сберегают людям жизнь, Я приведу пример военных лет — подполковник Сергеев рассказывал. Неожиданно враг, ночью просочившись через линию фронта, атаковал расположение нашего подразделения, охранявшего мост. С момента. когда часовые открыли огонь, и до момента, когда, смяв их, противник окружил бараки, прошли буквально считанные секунды. В бараки полетели гранаты — все было взорвано и сожжено. Но люди успели привести себя в готовность и выскочить раньше. Они залегли поблизости, открыли огонь и в конечном итоге ликвидировали нападение. Мост не пострадал. Достаточно им было задержаться на пятнадцать — двадцать секунд, и бараки стали бы для них могилой. Так что учтите. Гонять буду немилосердно, пока не достигнете в этом деле совершенства.

И гонял.

Особенно тяжело доставалось Ручьеву. Поначалу он вскакивал ошалевший, растерянный, за все хватался, бестолково метался, пока находил свое место.

А однажды после учебной тревоги не выдержал и сказал:

— Товарищ гвардии лейтенант, нельзя за такое время встать, одеться, взять оружие... Физически невозможно.

— Физически? — ядовито переспросил Грачев, — Это кто же, рядовой Ручьев, такие физические законы установил? Не вы ли? А ну-ка, Ньютон, шагом марш в сторону и смотрите. Держите секундомер. Держите, держите! Скомандуете «Подъем», нажмете кнопку.

Грачев подошел к койке Ручьева, неторопливо разделся, аккуратно сложил одежду и залез под одеяло. Он даже захрапел для большей наглядности. Взвод молча столпился вокруг. Потом, не прекращая храпеть, Грачев открыл один глаз и крикнул: «Ну!» Ручьев заорал: «Подъем!» — и пустил секундомер. То, что произошло затем, напоминало эпизод из фильма, снятого ускоренной съемкой.

Лейтенант Грачев вскочил и оделся с такой фантастической быстротой, что никто не успел опомниться, а он уже стоял руки по швам на том самом месте, где обычно должен был стоять гвардии рядовой Ручьев. Тот, раскрыв рот, наблюдал за своим командиром взвода, забыв остановить секундомер. Да этого и не требовалось — урок был слишком наглядным.

— Ой! — первым прореагировал Дойников. — Человек-невидимка! Был тут — стал там.

Остальные восторженно шумели.

— Вот так, гвардейцы, — заключил Грачев. — Будете вставать у меня еще быстрей. Ясно?

Это было вначале. Теперь же Ручьев, которого после того случая заело самолюбие и который иногда тренировался самостоятельно, пугая своим неожиданным подъемом и торопливым одеванием соседей, почти достиг совершенства. Только Щукин умудрялся быть впереди. Он, казалось, спал одетый, настолько быстро возникал в строю после сигнала.

Так было и на этот раз.

И вот уже рота стоит перед казармой. Офицеры заканчивают поверку. Негромкая команда: «Равняйсь, смирно, на-пра-во! Бегом марш!»

Через десять минут тупорылые машины выезжают за ворота городка...

До сих пор все привычно.

Более редко бывает то, что происходит дальше.

Десантников привозят на аэродром.

На взлетной полосе самолеты. Огней не нужно. Спокойный ледяной лунный свет заливает все кругом, а от снежных полей становится еще светлей.

Каждый давно знает свое место.

Приготовления к посадке недолги — теперь десантники в белых маскхалатах, на них парашюты, ранцы, оружие. Чего только нет в этих ранцах!

Черные сухари и концентраты. Котелки и ложки, спички и фонари, взрывпакеты и индивидуальные санпакеты, пилки, веревки... И еще у солдат фляги, лопатки, десантные ножи, пистолеты, автоматы. И еще радиостанции, пулеметы, ракеты, мины, приборы для радиационной и химической разведки.

Словом, невероятно много, неправдоподобно много уносит с собой десантник, десятки килограммов нацеплены, приторочены, уложены, прикреплены.

Все вещи не случайны. Годы проверок и учений, длительные исследования многих специалистов были потрачены на то, чтоб установить величину и вес лопатки, форму и тяжесть ножа, калорийность и количество продуктов. На то, как их уложить и как прикрепить.

Ничего из строго необходимого десантник не оставит на земле, ни одной лишней нитки не возьмет с собой в воздух.

Солдаты давно знают об этом. И не ворчат на тяжелый груз. Но одно дело знать, другое — испытать. Самому убедиться. Для того, между прочим, и проводятся подобные учения.

Это сейчас, они, толстые и неуклюжие, сидят, тесно прижавшись друг к другу, на узких скамейках. Эдакие ватные манекены, похожие в своих белых халатах на дедов-морозов без бороды и усов.

А на земле они окажутся другими. Распрямятся, как стальные пружины. Будет отброшено все лишнее, мгновенно разобраны и надеты лыжи. И люди станут быстрыми, ловкими, опасными, как черти, всесильными, как боги, неотразимыми, как нож в спину врага...

Это на земле.

Теперь же, убаюканные полетом, они неподвижно сидят. Есть что-то трогательное в их склоненных на грудь или на плечо соседа головах.

Куклы. Грозные куклы. Начиненные мощным зарядом. Словно дремлющие в люках до поры до времени безобидно-пузатые бомбы.

Разговаривают только командир роты старший лейтенант Копылов и командир первого взвода лейтенант Грачев. Грачев зимой, разумеется, расцветал. Он пользовался любой возможностью выводить свой взвод на лыжах, устраивать гонки, походы, эстафеты... Поэтому его солдаты, все без исключения, имели разряды по лыжному спорту, причем многие второй и даже первый. «Что это за десантник, для которого лыжи в новинку! Лыжи для десантников должны быть как вторые ноги». «Как для хромого костыли», — развивал эту, мысль Дойников.

Офицеры сидели в гермокабине и тихо разговаривали. Здесь было довольно тепло, стеганые зеленые скамейки-лежаки и свет лампочки над откидным столиком создавали уют.

Забавно выглядело огромное запасное самолетное колесо, словно можно было остановиться в воздухе и сменить лопнувшую шину...

— Значит, так, — говорил Копылов, наклоняясь над картой, — повторим основное еще раз. Нас сбрасывают здесь, — красным остро очиненным карандашом он указал на зеленое пятно, — вот в этот квадрат. Задача — пройти лесом, минуя населенные пункты и дороги, до станции Буровая, провести наблюдение за следующими через нее грузами. Проверить по характеру грузов, действительно ли идущая на северо-запад ветка ведет на полевой аэродром. Осуществить на нем диверсию. После этого вернуться другим маршрутом к исходному пункту. Я следую со вторым и третьим взводами. Вы и майор Орлов из штаба дивизии (он ждет нас в районе выброски и связан с посредниками при «атакуемом объекте») пойдете вместе со мной. Потом будете все время со своим взводом. Главное, лейтенант, ни во что не вмешивайтесь, ничего не подсказывайте. Пусть ребята действуют сами. Это их первое настоящее задание. Присмотритесь к Сосновскому, думаю, из него получится неплохой замкомвзвода.

— Есть.

— Да, еще понаблюдайте за Ручьевым.

— Есть. Товарищ гвардии старший лейтенант, по-моему, он последнее время в полном порядке, я вам докладывал. Прыжок его явно вдохновил. Старается.

— Знаю, знаю, но все равно. Выход — это такое дело, когда молодого солдата как на ладони видно.

Копылов продолжал изучать задачу. Разговор прервал бортмеханик, появившийся из кабины летчиков. Похлопав указательным пальцем по своим наручным часам, он выразительно дважды махнул в их сторону растопыренной пятерней.

Копылов кивнул головой.

Оставалось десять минут. Лейтенант Грачев вышел к десантникам, бортмеханик вернулся в кабину, Копылов остался один.

Он сидел, нахмурив лоб, вглядываясь в иллюминатор. Полет длился уже три часа. Рассвело. Молочная белизна облаков закрывала зимнее солнце, но белые поля и леса светились под крылом самолета, хорошо просматривались поселки, темные ленты шоссе, тонкие лесенки железной дороги, жучки-машины, ползущие но дорогам.

Уж какой раз Копылов отправлялся на подобный «выход» — сложное, многодневное учение, проводившееся один раз зимой, один раз летом и имевшее целью всесторонне проверить боевую и физическую подготовку солдат. И, мысленно добавил Копылов, морально-волевую. Для молодых солдат в первую очередь морально-волевую.

Он вспомнил такой выход, когда был еще в училище, курсантом. И другой, когда стал офицером. И представлял себя на месте своих солдат. Вот сидят они сейчас там, в холодном чреве самолета, — кто дремлет, кто волнуется, кто, устав от долгого полета, задумался о чем-нибудь своем.

Они, разумеется, слышали от «старичков» об учениях.

Как закаляется сталь? Огнем.

А человеческая воля? Наверное, тоже огнем.

Огонь бывает разный. Не всегда это огонь выстрелов, взрывов, пожаров.

Иногда внутренний, неистребимо и жгуче горит он в сердцах.

Он может быть сначала совсем маленьким. Совсем слабым, подобно спичечной вспышке. По разгорается все сильней и сильней. И вот уже мощно полыхает, И нельзя его погасить.

Только вместе с жизнью.

Костер тем ярче, чем больше заваливают его сучьями.

Чем больше испытаний выпадает на долю сильного, тем закаленней становится он. Ну, а если слабый... Что ж, слабый огонек костра можно тоже засыпать, навалив на него слишком много.

Конечно, учения не война.

Но и на них закаляются, мужают, зреют солдаты. Чем ближе учение к боевой обстановке, тем скорее солдат превращается в воина.

...Из кабины летчиков торопливо вышел бортмеханик и кивнул Копылову.

Копылов застегнул шлем, уложил в планшет карту, направился к месту выпускающего.

Створки люка быстро открылись. В самолет ворвался шум моторов, ледяной ветер.

Десантники вставали, переминались, поворачивались в затылок друг другу.

Взоры всех были устремлены на три сигнальные лампы, похожие на огромные цветные кнопки.

Зажглась желтая. Выпускающий, лейтенант Грачев, приоткрыл левую дверцу.

Зажглась зеленая лампа, а сирена заревела часто и настойчиво.

Один за другим, со сказочной быстротой, парашютисты посыпались в люк. Последним в потоке, так, чтобы на земле оказаться в середине подразделения, прыгнул Копылов.

В то же мгновение выпускающий открыл правую дверцу, и вниз ринулись десантники второго потока. Наконец прыгнул лейтенант Грачев.

...Белое небо, белые облака, белый снег, белые маскхалаты.

Так и приземлились десантники, почти не различимые и с близкого расстояния.

Прошли минуты с тех пор, как они покинули самолет, и вот уже, сбросив подвесные системы, надев лыжи, они стоят, готовые к выполнению задании.

Цепочкой, в затылок друг другу, ритмично взмахивая палками, лыжники минуют широкую поляну, где приземлился десант, и исчезают в гуще заснеженного ельника...

Взвод двигался бесшумно и быстро, хоть идти было нелегко. Приходилось лавировать между молодых елок, стоявших на пути белыми упрямыми пирамидками, перелезать через упавшие стволы, кое-где просто продираться сквозь податливую, колючую стену.

Шли по целине, проваливаясь. Шли час, два, три. Впереди дозор, позади майор Орлов и лейтенант Грачев.

Наконец остановились на привал.

Кипятили чай, открывали консервы, закуривали.

Случилось так, что Хворост и Ручьев оказались связными. Быстро и бесшумно двигались они по снежной целине. Несмотря на свою силу, Ручьев чувствовал усталость. Сначала возбуждение, новизна, любопытство заглушали все. Но долгий, однообразный марш, окружающая белизна словно укачал и его, идти становилось все трудней, двигать руками все тяжелее.

— Стой! — неожиданно сказал Хворост и воткнул палки в снег.

— Что такое? — насторожился Ручьев, вглядываясь в окружающий лес.

— Ничего, — Хворост начал стягивать варежки, — перекур. Ты не устал?

— Устал.

— Меня ноги не держат. Нет, я ничего не говорю — учение вещь нужная. Но надо и меру знать...

— Тяжело в ученье — легко в бою, — усмехнулся Ручьев.

— Ерунда! Ты читал о возможностях человека? Какой-нибудь доходяга, который в обычное время еле ложку ко рту поднимает, в исключительных обстоятельствах может поднять паровоз!

— Уж паровоз!

— Ну не паровоз, это так — гипербола, а сто килограммов. В состоянии ярости, страха, отчаяния...

— Ну что ты мне эти прописные истины читаешь, — Ручьев махнул рукой. — это же общеизвестно. При чем тут учения?

— А при том... — Хворост наконец стащил с рук варежки и надел их на палки, — при том, что на учениях я, может, и никак себя не проявлю, а в бою уничтожу целый взвод противника!

— Батальон!

— А может, и батальон. Так что́ мне дадут твои учения? Да ничего не дадут. Ты мне подавай настоящий бой, уж там я покажу...

— Зад покажешь, удирая, — презрительно фыркнул Ручьев, — Как ты будешь воевать, если заранее не научишься?

— Я учусь! Я учусь. Что, я плохо стреляю или с парашютом боюсь прыгать? С первого раза, между прочим, прыгнул, не в пример некоторым. О другом речь. Прыгать умею, так зачем на учении в воду сигать? Придется в бою, не беспокойся, сумею. То же и лыжи — хожу ведь неплохо. На десятке из пятидесяти минут вылезаю. Так зачем переть сто километров? Придется, в бою и тысячу пройду! Эх, про пустить бы сейчас сто граммов, — мечтательно вздохнул он.

Ручьев с изумлением посмотрел на него.

— Опять! Только и думаешь об этом. На учениях, а ты все сто граммов забыть не можешь. Пьяница!

— «Пьяница»! — передразнил Хворост. — Где ты слов таких нахватался? С кем говоришь? С товарищем, с однополчанином говоришь!

— Однополчанин! — возмутился Ручьев. — Уж ты-то в критической обстановке тысячу километров пройдешь! Как же!

— Мороз ведь, — объяснял Хворост, — во время воины законные сто граммов выдавали. Начальство. Сейчас мир, с начальства не требую, но сам-то мог бы себе законные отпустить? И потом, я ж только говорю... абстрактно.

— Абстрактно, — проворчал Ручьев. — Пошли. И так десять минут потеряли.

Они продолжали путь.

Неожиданно лес оборвался.

Ручьев сверился с картой. На этом месте значился лес, но леса не было. Посмотрел на компас — все вроде в порядке. Разгадка пришла, когда под глубоким сугробом наткнулись на первый пень. Порубка.

Видимо, здесь последнее время рубили лес, и на карте это не значилось.

Пройдя сотню метров, вышли на дорогу. По ней скорей всего возили лес: виднелись следы тракторных гусениц. Посередине шла гладко укатанная полоса, по которой лыжи хорошо скользили.

— Порядок! — обрадовался Хворост. — Теперь лыжи сами пойдут.

— A ну стой! — Ручьев начинал сердиться по-настоящему, — Стой, слышишь? Никаких дорог! Забыл? «Избегать дорог и населенных пунктов».

— А я избегаю! — веселился Хворост, продолжая удирать от мчавшегося за ним Ручьева. — Чем быстрей я эту дорожку пройду, тем быстрей от нее избавлюсь.

Наконец Ручьев догнал своего напарника и схватил за плечо..

— Да ты что? А ну сворачивай с дороги. Сворачивай, говорят тебе!

Но было поздно. Навстречу, грохоча, показался трактор. Он был еще далеко, но в чистом поле негде было укрыться.

— За мной быстро! — скомандовал Ручьев и понесся к лесу.

Хворост бежал за ним. Углубившись в ельник, они остановились. Трактор медленно проплыл своим путем, таща на цепях три толстых бревна.

— Ни черта... не заметили... — Хворост прерывисто дышал, но его лицу стекал пот. Наклонившись, он подобрал горсть снега и запихал в рот.

Ручьев, даже не посмотрев на него, двинулся дальше. Хворост еле поспевал за ним.

Добравшись до цели и передав командиру роты донесение. Ручьев уже собирался отойти, когда майор Орлов, до того стоявший рядом не вмешиваясь, внезапно задал вопрос:

— В пути следования никто вас не обнаружил? Никаких неожиданных встреч не было?

«Сказать про трактор? Придется сказать о Хворосте. А сказать о Хворосте, значит, подвести его. К тому же пятно ложится на весь взвод», — лихорадочно размышлял Ручьев.

— Никак нет, не было, — ответил он.

От майора не укрылась запоздалость ответа. Но Ручьев этого не заметил.

А тем временем Хворост, подойдя к Копылову, доложил:

— Товарищ гвардии старший лейтенант, тут трактор-лесовоз ходит. Трактор движется с интервалом в сорок минут. Следующее появление ожидается минут через двадцать!

— Ясно, — сказал Копылов. — Как раз есть время, пересечь поляну. Слушай мою команду!.. Отставить! — быстро крикнул он, увидев трактор, появившийся из леса. Повернувшись к Хворосту. Копылов молча смотрел на него.

Лицо Хвороста выражало крайнее удивление. Некоторое время он напряженно всматривался в трактор, потом уверенно доложил:

— Товарищ гвардии старший лейтенант, это другой трактор. Точно. Наверное, теперь будут два работать. А был один. Этот поновей.

Ручьев только диву давался, с какой спокойной уверенностью врет Хворост: он-то сразу узнал трактор, который так неудачно встретился им на пути.

Когда машина протарахтела мимо, Копылов подал команду. Десантники быстро пересекли вырубку. Колонну замыкал Щукин, он тянул за собой широкую связку лапника, заметая следы лыж.

Солдаты двинулись дальше, не заметив, что майор Орлов и лейтенант Грачев остались на дороге и заскользили в ту сторону, куда скрылся трактор.

Им потребовалось лишь несколько минут, чтобы догнать его.

— Здорово, ребята! — крикнул майор трактористам, двигаясь рядом.

— Привет! — откликнулись они.

— Не видели наших солдат? Лыжники в маскхалатах...

— Встретились тут двое на дороге, — охотно отвечал тракторист. — Навстречу шли. Да потом как в лес дали, что косые улепетывали. Небось трактора нашего испугались — за танк приняли! — Трактористы орали со все горло, стараясь перекричать грохот машины, и весело хохотали.

— Спасибо, ребята! — кричал в ответ Орлов. — Счастливого пути! — Он помахал им лыжной палкой и отстал.

Оставшись наедине с Грачевым, майор повернулся к нему.

— Что и требовалось доказать. — усмехнулся он. — соврали ребятки. И их трактористы видели, и они их. А доложить побоялись. Так что, уважаемый лейтенант, запишем вашему взводу минус.

Грачев хмуро молчал.

Повернув лыжи, они побежали догонять взвод.

Опустился вечер. Синие тени заскользили между деревьями, залиловели, зачернели глухие чащобы. Деревья стали сливаться в сплошную темную стену.

Надо было становиться на ночлег. Отрыли землянки, разожгли охотничьи, не видные издалека костры, выставили охранение. Когда стало светло, двинулись в дальнейший путь. Лица солдат осунулись, под глазами залегли тени. Усталость, скудное питание, нехватка сна давали себя знать.

В район станции Буровая вышли к вечеру. Устроились основательно: землянки обложили бревнами, настелили лапник, соорудили печки. Никто не знал, сколько времени займет разведка Буровой.

Майор Орлов записал взводу плюс — десантники действовали уверенно, спокойно и толково.

Грачев довольно улыбался. Орлов удовлетворенно посмеивался в усы. Он уже установил связь с посредниками, находившимися в Буровой, и ждал дальнейших событий.

Через несколько дней обстановка стала проясняться. Первые наблюдения принес Дойников.

— Товарищ гвардии ефрейтор, — доложил он Сосновскому, — сегодня через станцию проследовала дрезина, свернула на ветку, на дрезине офицеры-летчики. Четверо. Капитан и трое лейтенантов.

— Каждую ночь на станцию подаются несколько цистерн. Дважды были платформы с грузом, накрытым брезентом, — сообщил Щукин.

— Что за груз? — спросил Сосновский.

— Визуальным наблюдением. — важно ответил Щукин, — установить характер грузов не удалось.

— Необходимо установить, — озабоченно сказал Сосновский. — Если подойдут ночью, скрытно приблизиться и установить.

— Платформы охраняются, — заметил Щукин. — Может, снять охрану?

— Ни в коем случае! Обнаруживать себя нельзя. Сумейте подползти, подлезть под брезент. Словом, вам видней.

В эту ночь в разведку вышли Щукин, Ручьев и Хворост.