"Голубые молнии" - читать интересную книгу автора (Кулешов Александр Петрович)

Глава XIII

В шесть утра у Таниного дома прозвучал настойчивый автомобильный сигнал.

Открыв форточку, Таня закричала:

— Завтракали?

— Завтракали! — хором ответили Васнецов и Копылов из машины.

— Тогда иду!

Форточка захлопнулась.

Оба офицера так спланировали свое время, чтоб удалось отвезти Татьяну к месту сбора. Копылов раздобыл машину.

Зима уверенно вступала в свои права даже здесь, в этом отнюдь не северном краю.

Мягкие белые покрывала застлали поля, прилегли на крышах, распушились похудевшие, оголившиеся деревья. Сырой ветерок, частый гость этих мест, пронизывал насквозь, хотя красный столбик на термометре едва опустился ниже нуля.

Было еще темно, но уже где-то за краем земли начинало светлеть.

Машина тихо урчала, как дремлющая кошка у печи, когда Таня с вещевым мешком в руках быстро сбежала с крыльца.

Набирая скорость, машина помчалась по еще пустынным улицам города и вскоре выехала на шоссе.

...Спортивные сборы проходили обычно летом. В густом хвойном лесу на опушке огромного ровного поля стояли палатки. Палатки не временные, основательные, электрифицированные, радиофицированные.

В клубной палатке имелся телевизор, между деревьями был развешан киноэкран.

Среди спортсменов были сверхсрочники, они приезжали с семьями, и странно выглядели возле суровых зеленых палаток лежащий на боку красный трехколесный велосипед или безрукая кукла, устремившая к верхушкам деревьев удивленный голубой взгляд.

Самолеты размещались на другом конце поля. Где-то посредине божьей коровкой прилепилась красно-белая штурманская машина с традиционной, болтающейся на ветру «колбасой».

По утрам в палатки доносился свежий, пьянящий аромат цветов, сливавшийся с тяжелым запахом хвои. Позже нагретая хвоя и смола перетягивала, и нужно было идти далеко в поле или дождаться свежего ветерка, чтобы снова услышать запах цветов.

Но все это бывало летом.

Зимой сборы были редки и коротки. Спортсмены жили в небольшом, жарко натопленном деревянном домике. Темнело рано. Особого веселья не было, и, когда наступал час отъезда, все вздыхали с облегчением.

Спортсменов зимой приезжало меньше, чем летом. И в комнате Таня обосновалась одна.

Она распаковала свой вещевой мешок. Что-то погладила, что-то подшила, пообедала и, улегшись в постель в своей любимой позе, устремила взгляд в потолок.

Каков же он все-таки, «ее» Ручьев?

Копылов его видит одним, а Васнецов совсем другим. И есть у него командиры — отделения и взвода, есть старшина, есть другие сослуживцы по роте. И каждый из них имеет о нем свое собственное мнение.

А где-то в далекой Москве у Ручьева мать, отец, друзья, может быть, девушка — бывшая девушка? — все они тоже судят о нем по-разному.

Одни ближе к истине, другие дальше, одни объективнее, другие под влиянием мимолетных чувств, настроений.

И он сам тоже оценивает себя.

Как? Искренне? Судит критически, требовательно или видит себя таким, каким хотел бы? Без недостатков, а может, скрывая эти недостатки от других, авось не заметят.

Но лучше всех, вернее всех его должна узнать она, Таня. Если, конечно, любит.

А как узнать человека до конца? Возможно ли это вообще? И есть ли такое точное мерило, чтоб моральные человеческие качества поддавались измерению объективному, как рост, вес, объем груди или окружность бицепса?

Хороший человек порой становится плохим — плохим-то ведь никто не рождается. В подобных случаях принято говорить, что «таким его сделала жизнь». Но разве можно все валить на нее. Каждый живет жизнью, которую заслуживает, которую сам себе устроил.

А может, не так? Может быть, люди не всегда виноваты в своей плохой жизни?

Нет, всегда! Потому что если жизнь твоя плохая, неправильная, ее надо менять, надо бороться...

Таня никак не могла выбраться из лабиринта своих мыслей.

А гвардии рядовой Ручьев занимался согласно расписанию «уходом за техникой» — драил свою боевую машину. Теперь, как шутил Щукин, «их было четверо»: Сосновский, Ручьев, Дойников и Щукин. Хворост и Костров попали в другое отделение.

Присвоение Сосновскому звания ефрейтора и назначение старшим в экипаже не упростило отношений.

Хотя вне службы это был прежний Игорь, но в остальное время он являлся командиром. А много ли у солдата времени вне службы?

Помня карантинные времена, Ручьев сразу же стал называть друга «товарищ гвардии ефрейтор». Однако разделявшие их вначале натянутость и неловкость постепенно исчезли. Все вошло в колею.

Ручьева, как и следовало ожидать, назначили водителем. Впрочем, большого значения это не имело.

Еще во время укомплектования отделений и взводов лейтенант Грачев сказал:

— Вот что, товарищи, давайте договоримся сразу, никакой узкой специализации. Десантники — это особый род войск. После приземления в тылу врага любой десантник может оказаться в таком положении, при котором ему придется выполнять совсем иные функции, нежели положено по расписанию. Артиллерист станет радистом, радист — водителем, водитель — артиллеристом. Командир роты, если надо, возглавит полк, командир отделения — роту.

Десантники являются наиболее универсально подготовленными солдатами. Уж такая у них военная профессия.

Всем ясно? Ну, а раз ясно, так прошу считать все специальности одинаково важными. И если, к примеру, Лузгин, сидя за рулем, застрянет на своей машине в канаве, пусть не ссылается, что он не водитель, а радист. Между прочим, я потому и взял в пример Лузгина, что он и тут и там на «отлично» работает. Конечно, если кто-нибудь при отличных оценках по всем специальностям в своей основной добьется совершенства — никто ругать его не станет.

Лучшей иллюстрацией к этим словам служил сам командир взвода гвардии лейтенант Грачев.

Он действительно великолепно владел всеми «десантными», как он выражался, специальностями. Причем он так сумел поставите дело, что солдаты частенько приходили к своему командиру взвода и с вопросами, и с сомнениями, и с просьбой разрешить спор.

На следующий день Сосновский построил свой экипаж и торжественно заявил:

— Товарищи, ставлю задачу: добиться, чтоб никакой генерал не мог догадаться, кто у нас кто!

— Это как понять? — удивился Дойников, — Зачем нам генералов обманывать?

— Эх, Дойников! — Сосновский укоризненно посмотрел на него, — Какой обман! Речь идет о том, чтоб любой из нас одинаково хорошо владел специальностью и бойца, и водителя, и, между прочим, командира расчета.

— Понятно.

— Ну, раз Дойников понял, значит, действительно все просто, — заметил Щукин.

— Разговоры в строю! — нахмурился Сосновский.

В результате этой нехитрой затеи Щукин начал давать товарищам «дополнительные уроки» самбо, Ручьев наставлял всех в искусстве вождения машины, а Дойников пытался учить рисовать.

Но его инициатива поддержки не получила.

— Лучше ты помогай в топографии и маскировке, — утешал огорченного Дойникова Сосновский.

Как вскоре убедился Ручьев, боевая машина мало напоминала «Запорожца». Ему пришлось серьезно поработать, пока он почувствовал, что освоил ее.

Зато теперь он был одним из лучших водителей в роте. И на занятиях проявлял даже известную лихость, за что не раз получал замечания от Грачева.

— Вы что, Ручьев, — сердился командир взвода, — на автогонках, что ли! Вы на поле боя тоже будете выкрутасы проделывать? Имейте в виду, боевая машина не «альфа-ромео». На ней бьют врага, а не призы выигрывают. Учтите!

— Есть учесть! — громко отвечал Ручьев и на некоторое время сдерживал свой водительский пыл.

Вначале Ручьев относился к своей машине, как цирковая примадонна к своей лошади. Раскланявшись перед публикой по окончании номера и вкусив сладость аплодисментов, она удаляется к себе, предоставив конюхам дальнейшие заботы о коне. Показав класс на занятиях. Ручьев ставил машину в автопарк и больше не думал о ней.

Но однажды, осмотрев ее, лейтенант Грачев вызвал Ручьева и сказал:

— Не стыдно, Ручьев? Посмотри, посмотри! Да нет, фары ты протер и верх тоже. Подлезь под машину, вот-вот, не бойся. Ну как? Там же метровая грязь! Раскопки надо делать, топором ее откалывать. Машина небось на полтонны тяжелее стала. А внутри? Китель потом за день не отчистить. Какие-то тряпки, сиденье не закреплено. Ты дома-то со своим «Запорожцем» тоже так обращался? Тебя ведь первый автоинспектор остановил бы.

Сосновский организовал аврал. Машину выдраили так, что лейтенант Грачев заметил:

— Ну ладно, она все же не зеркало. Броню еще протрете...

С тех пор Ручьев тщательно следил и за внешним видом, а не только за техническим состоянием своей машины.

Вот и сейчас, обложившись тряпками и ветошью, он наводил порядок с помощью Щукина и Дойникова.

— Смирно! Товарищ гвардии старший лейтенант... Вольно!

К ним подошел командир роты. Некоторое время он придирчиво оглядывал машину и, не найдя, видимо, причин для замечаний, заговорил о другом.

— Гвардии рядовой Ручьев, послезавтра вы мне понадобитесь. Поедете со мной.

И пошел дальше проверять работу других экипажей.

— В чем дело? — забеспокоился Дойников, его голубые глаза округлились. — А? Куда это он тебя?

Ручьев пожал плечами, продолжая орудовать тряпкой. Он-то отлично знал куда.

Вот и наступил час решающего испытания!

Поедут к спортсменам на сбор, и там...

Остаток дня он был мрачен.

Сосновский, догадываясь о причине, пытался отвлечь Ручьева. Делился своими планами в отношении училища, выяснял что-то об английских глаголах, попросил вечером спеть любимую песню «Русское поле», принес только что прочитанную книгу и восхищался ею.

Ничего не помогло. Ручьев отвечал односложно, пел без души, а в глаголах запутался сам.

Мрачное настроение не покидало его и на следующий день, что не укрылось от внимательного взгляда замполита.

Вечером, возвращаясь домой, он заговорил об этом с Копыловым.

— Боится Ручьев.

— Боится? — Копылов даже остановился. — Ты говорил с ним?

— Да тут говорить нечего, и так видно.

— Думаешь, опять не прыгнет?

— Не в том дело, — пояснил Якубовский. — не самого прыжка он боится, а того, что не прыгнет. Понимаешь, раньше так, наверное, думал: ну, не прыгну, плохо, но не смертельно, все равно скоро переведусь в другое место, отчислят — и черт с ним. Теперь он врос уже, рота своей стала. Все ладится. А вот ведь чувствует себя белой вороной. Ему сейчас не прыгнуть — гибель! Самое страшное.

Некоторое время они шли молча.

— Интересно все-таки получается, — вслух размышлял Якубовский, — ведь пришел этот Ручьев, ну прямо белоручка. Я однажды видел, как Дойников учил его пол мыть. Тот пыхтит, сопит, трет поперек половиц, забрызгался весь. Дойников рукава засучил — раз-раз — у него здорово получается. Моет, ворчит: «Культурист... Пол культурно не можешь вымыть...»

Копылов улыбнулся.

— Все ему трудно давалось, — продолжал Якубовский, — и не потому, что неспособный. Нет! Он парень толковый, ловкий, а вот протест эдакий внутри сидит, как черт: «Не по мне, не для меня, я здесь ненадолго, перетерплю как-нибудь, лишь бы скорей перевестись или отслужить...» Ну, а при таком настроении ясно, все из рук валилось.

— Так ведь переменился, — заметил Копылов.

— Ну не совсем еще, но значительно. Прямо скажу — не узнать, И что главное, интерес появился. Он, как начались успехи, все по-другому воспринимать стал: «Ах, я первый, ну, смотрите, я еще не то могу!..» Честолюбивый парень. Только честолюбие у него не в ту сторону направлено. Теперь увидел, что и здесь можно первым быть, есть за что бороться, вот и старается. То-то и оно, — Якубовский щелкнул языком. — Потому для него прыжок сейчас — это все. Можно сказать, вопрос жизни.

— Да... — Копылов задумчиво покачал головой. — И небось чем больше думает об этом, тем трудней ему. А может, зря мы с Кравченко его бросать задумали? Может, надо было вместе с ребятами? Мы ведь как рассуждали: не прыгнет опять, никто не узнает. Следующий раз со всеми. А получается, если завтра не прыгнет, так в роте-то, может, и не узнают, но для самого него — драма. Больно много он об этом думает, готовится. Так?

— Так. Я с него глаз не спускаю. Переживает страшно.

— Да... Ну что теперь говорить! Завтра едем. Уж такую работу с ним провели. Теоретически он теперь парашют небось лучше любого инструктора знает. — Копылов усмехнулся. — Только и осталось, что прыгнуть. И потом... все-таки на Кравченко надеюсь. Просто не могу поверить, чтобы он при ней не решился...

— Что ж, поживем — увидим. — Якубовский, как всегда, был сдержан. — В конце концов день остался. Подождем.

— Подождем, — заключил Копылов.

Ждала заветного дня и Таня.

Ждал Ручьев.