"Тайны древних русов" - читать интересную книгу автора (Петухов Юрий Дмитриевич)

Глава вторая ВЕЧНЫЙ БОЙ

В этой главе речь пойдёт об основном мифе индоевропейцев — краеугольном камне всех мифологий народов индоевропейской языковой семьи.

Сам миф и его основы изучены почти досконально. Но это не помешает нам приглядеться повнимательнее к стержневому и очень ёмкому мифосюжету хотя бы по той причине, что в школах и институтах нас не баловали его содержанием, да и вообще не намекали на существование такового. А стало быть, вперёд!

Но для начала обратим своё внимание на одно немаловажное свойство всех индоевропейских мифологий, выражающееся в дуалистическом подходе к рассмотрению мира, Вселенной со всеми её реальными и ирреальными областями, со всеми населяющими её живыми существами и неживым веществом.

Дуализм — явление, нам очень хорошо всем знакомое, часто встречающееся в быту, в житейских оценках, имеющих, как правило, чёрно-белую окраску: плохой — хороший, злой — добрый, негодяй — герой, вредный — полезный и в таком духе до бесконечности. Таким видим мир мы, когда не желаем задуматься над происходящим, таким видят его маленькие дети. Таким мир, Вселенную видели первобытные люди, ещё не совсем разбиравшие оттенки и многоцветье жизни. Дуализм — это архаика, это раннее детство человечества.

Но мы знаем, что впечатления, полученные в детстве, необычайно сильны, они остаются на всю жизнь. То же и с дуалистическим мировоззрением. Мы развились, стали взрослыми, кое-кто считает даже, что человечество уже стареет, перешагнув рубеж своей зрелости, но чёрно-белое восприятие жизни бытует наряду со всеми иными, иногда и преобладая над ними. Во всяком случае, именно оно представляет собой тот стержень, на который накручивается всё прочее. Дуализм — это остов, скелет мировосприятия, это архаичная диалектика.

Дуализм есть в ядре любой мифологии. Иногда он скрыт. Иногда, напротив, выставлен наружу, как, скажем, в китайской, где противостоят друг другу и дополняют друг друга два начала: мужское и женское — ян и инь. Они же, сплетаясь, образуют гармоничный круг. Но особенно свойствен дуализм индоевропейским мифологиям. Как бы ни были сложны и многоцветны эти мифологии, какими бы поэтическими чудесами не были они расцвечены, в основе, в начале, в архаике — всё тот же дуализм.

Двойственность эта и полярность возникли, разумеется, задолго до сложения индоевропейской общности. Но почему-то дуалистические представления заняли особое место в ней и пронизали буквально все сказания, предания и легенды. И схема мира в начальных фазах была двучленной:

Ну а раз существовало два полюса, между ними должно было что-то происходить. И оно происходило. По крайней мере, было чревато происшествиями: лес таил опасности, зато дом служил убежищем, чужой нападал или собирался напасть, свой защищал и помогал, правое было правильным и правым, левое — искривлённым и лживым. Но всё взаимодействовало и нуждалось одно в другом: свет озарял тьму, небо орошало землю, мужчина оплодотворял женщину. В результате всегда что-то рождалось, появлялось на свет или просто попадало в руки. Даже таящий опасности лес одаривал, награждал смельчака.

Но любому «дару» предшествовали обязательная схватка или хотя бы противостояние, знаменующееся готовностью к борьбе. И если всё происходившее на земле было делом житейским, а борьба — обычной, зачастую заурядной, то подлинные битвы происходили в пространстве между небом и землёй: свет разрывал тьму, тьма пожирала свет, небо нещадно било землю молниями, в ответ земля «запиралась» — уходила под снежные покровы, переставала рожать, сковывала воды, не кормила зверей и скот и постоянно восставала против небес. Ну а раз шла битва, то должны были более чётко определиться сражающиеся стороны, то есть заиметь своё лицо.

Не знаем, как там было в самом начале, но к моменту зарождения индоевропейцев как культурно-этнического сообщества две противоборствующие силы определились. Ими оказались бог-громовержец и олицетворение злых сил — змей. Бесконечный поединок с заведомой победой громовержца и составил из себя основной миф.

С личностями «громовержца» и «змея» мы разберёмся в отдельных главах, а заодно постараемся выяснить, кто послужил им прообразами. Сейчас же нас интересует сам факт битвы-схватки и его проявления в разных мифологиях.

Попутно сообщим лишь то, что миф, зародившийся в рамках дуалистического мировоззрения, развивался вместе с развитием мировосприятия и, не утрачивая дуалистического «хребта», становился всё сложнее и насыщеннее. Почему? Да потому, что его героям приходилось действовать уже не в двуосной системе координат, а в трёхосной, четырёхосной, шести#8722;, семи#8722; и даже двенадцатиосных! Нелегко приходилось и исследователям, пытающимся всюду поспеть за своими героями. Даже, прямо скажем, совсем туго пришлось им — ведь герои начали ускользать, делиться, будто простейшие, до бесконечности, приобретать множество ипостасей и менять маску за маской. Но об этом позже.

А сейчас обратим внимание ещё на одну особенность — на двойственность уже внутри самого мифа. Вечно длятся две схватки: неба с землёй и громовержца со змеем. Что это — независимые сюжеты, малое в большом, случайное совмещение? В одном случае — поединок-оплодотворение. В другом — поединок-убийство. Добавим, убийство, носящее цикличный характер: убийство — воскрешение, убийство — и т. д. Что во всём этом: общий исток или наложение сюжетов? Поединок отца-неба и матери-земли не принято вводить в основной индоевропейский миф. Но без него, пожалуй, не возник бы и сам сюжет борьбы бога-громовника со змеем-чудищем. Или возник бы? Вот это мы и будем выяснять на протяжении этой главы и двух последующих, попутно разбираясь со множеством интереснейших и загадочных вещей.

Небесный отец, верховный бог, олицетворяющий само небо и все светлые начала, — главный объект индоевропейской мифологии. Лингвистически совершенно точно определено, что имена верховных богов славян, древних греков, римлян, иранцев, индийцев и других народов рассматриваемой языковой семьи происходят от праиндоевропейского понятия «деиво», что означает «дневное сияющее небо». И, уже исходя из этой первоосновы, мы можем наглядно проследить близость к древним индоевропейцам их расселившихся потомков.

Наиболее близки к первичной форме литовское «диевас» — бог, древнеиндийское «дева» — бог, авестийское «дэва», «дэв» — демон. Совсем первозданно звучит и славяно-русское Див, Диво. Правда, имеются гипотезы, по которым славяне позаимствовали своих «дивов» у ираноязычных племён. Доказательств тому достаточных нет, и с неменьшей уверенностью можно утверждать обратное. Но мы этого делать не будем по очень простой причине — самое логичное предположение таково: и славяне и иранцы «позаимствовали» дэвов-дивов у предков своих, индоевропейцев. А кто к ним был ближе, мы ещё разберёмся.

Споры по части происхождения Дива начались не в наше время. Им столько же лет, сколько найденному списку «Слова о полку Игореве». Внимание исследователей привлекла строка: «Дивъ кличеть връху древа, велитъ послушати земли незнаеме». Исследователи сразу поняли, что имеют дело с каким-то мифологическим существом. Но с каким именно, в силу практически полной утраты исторической и мифологической памяти им было разобраться нелегко. Дело было решено просто: в соответствии с модным поветрием объяснять всё сплошь и рядом привнесениями со стороны.

Модные поветрия дуют уже третий век и порой напоминают нам иные сходные ветры, нагнетаемые всевозможными псевдоисследователями типа Данникена, объясняющего чуть ли не всё созданное на земле человеческим разумом привнесениями извне, из Космоса, от, так сказать, более разумных собратьев наших. Мы за модой гнаться не станем, потому что при тщательном подходе к предмету всегда находятся реальные причины его существования, реальные трактовки малопонятных вещей и т. д.

В русском же языке в корне «див» таится столько изначальных значений, что выискивать ему «потусторонние» объяснения нелепо и несерьёзно. «Диво» — это и чудо, и необыкновенное явление, и диковина; «дивий» — это и дикий, и жестокий, и неосвоенный, незаселённый — совсем как небо, не заселённое и не освоенное (имеется в виду людьми); «дивение» — это исступление, молитвенный экстаз; «дивитися» — это удивляться, поражаться, заражаться каким-либо чувством и, наконец, просто смотреть, глядеть, что можно делать лишь днём, при дневном небе, свете.

Имеется и ещё множество всевозможных слов и производных от рассматриваемого корня. У нас нет также основания отвергать возможность происхождения от индоевропейского «деиво» и таких основных в любом языке понятий, в том числе и в славянских, например русском, как «деяти», «деяние», «дей#8722;» и пр. Ни о каких, разумеется, поздних заимствованиях речи быть не может, обойдёмся без самогипноза и постараемся избежать воздействия гипнотизеров внешних.

Итак, Див, Диво — изначальное славянское верховное божество, обладающее всеми соответствующими регалиями и способностями и, что особенно важно для понимания глубочайшей архаичности образа, дающее возможность любоваться всем поднебесным миром. Не занесённое, в отличие от богов античных или древнеиндийских, письменами на бумагу, оно со временем уступало место божествам более молодым, а скорее всего, своим же собственным ипостасям. То есть, божество оставалось тем же самым, но его уже превозносили (или кляли) под другим или другими именами.

Это небольшое отступление мы сделали для того, чтобы стало понятным, в какой степени сохранялось изначальное у разных народов и было ли оно у них изначальным или же попало к ним чуть-чуть — этак на тысячу, а то и на две-три тысячи лет — попозже. Ведь, что важно понять, народы, вышедшие из единого материнского индоевропейского лона, являются братьями. Но всё-таки одни «народились» пораньше, другие попозже, а третьи, возможно, так и оставались если не в самой материнской утробе, то где-нибудь поблизости от «мамаши» и, что пока для нас ещё совсем невероятно, возможно, были самим материнским народом.

Латыши, например, уже в большей степени исказили первоначальное звучание — их бог звался «дебес». Римляне звали божество «деус». А день у них назывался «диес», и здесь трудно на первый взгляд определить, что ближе к истоку — латинский вариант или русский «день», но то, что корень один, бесспорно. Древние исландцы своего бога, а точнее, богов, звали «тивар», лувийцы — «тивас», «тинат», хетты — «сиват». Последние формы уже совсем близки к славянскому «свет, свят», уходящему в ту же индоевропейскую древность, к тому же корню.

Слава богу, некоторые исследователи пока ещё не имеют смелости сообщить нам о том, что, дескать, «свет-свят» славяне позаимствовали от хеттов или лувийцев, хватает у этих «привносителей» благоразумия, ведь по их хронологии, славяне появились не раньше двух тысяч лет назад, а следовательно, с хеттами не соседствовали и заимствовать ничего не могли у вымершего к моменту их зарождения народа.

Не сходятся у этих «исследователей» концы и никогда не сойдутся, ибо схема их есть лжесхема. Что же касается славян и хеттов, скажем, то всё более или менее прояснится, если мы доберёмся до заключительной главы данного труда.

Не сразу узнаешь индоевропейского «деива» и в древнегреческом Зевсе, однако это всё тот же бог, в том же значении — «бог ясного неба». Зевс — божество негреческое, этого не отрицает ни один серьёзный учёный. В основе теонима корень «Зев», а «-с» это типичное позднегреческое окончание. Основная функция Зевса — «дарователь жизни». Мы знаем славянских божеств Жива, Живу, Зиву, также олицетворяющих жизнь. Славянские божества исконны и архаичны. Зевс — персонаж поздней мифологии, олитературенный «греками» архаичный бог. Генезис Зевса очевиден — верховный бог «древних греков» по своему происхождению славянин-рус.

Совсем не похож на «предка» римский Юпитер. Но и он всё тот же «деива», только с приставленным позади «патер», то есть отец: «Иу-патер», как говорили умбрийцы, соседи латиноязычных римлян. Вот как можно скрыться, оказывается. Но приставка «отец», как мы видели по основе мифа, не случайна: в древнеиндийском мы знаем Дьяус-питара — всё того же «отца небесного».

Во многих мифологиях прослеживается мотив супружества неба и земли — этаких древних прародителей, порождающих всё сущее. Женское начало — земля. Это начало «тёмное», даже «чёрное», из её чернозёма или глины рождается всё, вплоть до самого человека. И множество различных обозначений для неё существует в разных языках, разных мифологиях. Почти везде она является «богиней-матерью». И опять тут наиболее близки древнеиндийские, иранские и славянские понятия. Повсюду у этих трёх народов было распространённым словосочетание «мать-земля» во всей полноте этого очень ёмкого понятия. Скажем, авестийцы так и говорили: «мать сыра-земля» (Ардвисура Анахита), подразумевая, как и славяне, под «сыра-сура» влажный слой почвы, плодородный её слой.

Гремели громы, сверкали молнии, шли дожди — в схватке двух начал, светлого и тёмного, мужского и женского, зарождалась сама жизнь. Но герои основного мифа действовали по прямому подобию с отцом-небом и матерью-землёй лишь в самый архаичный период своего существования. Это видно, например, из «Ригведы» — древнейшего индо-арийского сборника гимнов и песнопений, где схватка Индры с Вритрой описывается вполне на «земном» уровне, без проникновения в таинственные сферы. Но уже чуть позже позиции усложняются, мир становится «многоэтажным». И нам надо его представлять.

Итак, дуалистические силы, имеющие архаическое происхождение, начинают действовать в многомерной Вселенной, порождённой уже достаточно развитым сознанием.

Вселенная эта выглядела в упрощённом виде так:

Три горизонта — трёхчленное деление по вертикали со всеми промежуточными деталями. Отсюда три — сакральное число. Три царства, три молодца-сына, три попытки, триада богов, соответствующая, по Ж. Дюмезилю, трём основным социальным группам общества.

Но помимо этого мир, Вселенная имели четыре стороны: юг — север, восток — запад, также противопоставленные друг другу. Отсюда — поклоны на «четыре сторонушки», четыре заговора, четыре страны света, четыре времени года и т. д. Четыре — второе сакральное, или священное, число. Складывая оба первых таких числа, мы получаем третье — семь, а умножая три на четыре, получаем четвёртое — двенадцать. Все эти четыре священных числа постоянно встречаются в сказаниях и легендах самых разных народов, в том числе славянских, русского.

Вот в такой довольно-таки сложной системе координат разыгрываются действия основного мифа индоевропейцев.

Змей хитёр и коварен. Но основная его функция в мифе — похищение-воровство. Существуют три главные линии: воровство коров и быков, похищение небесного огня, Солнца, и затор вод. Во всех случаях громовержец добивается победы: он освобождает угнанных коров с быками, возвращает Солнце на Небо и открывает путь водам, разрушая построенные вероломным врагом плотины. Опять две силы, противостоящие друг другу. Но если одна по-прежнему занимает место на небе, то вторая — это не обитатель земли и тем более не сама мать-земля, а владыка подземного мира, властитель преисподней. Смещение происходит и за счёт того, что громовержец иногда совершает свои подвиги в обличье, близком к человеческому, то есть почти на уровне так называемого культурного героя, не небожителя, но и не человека, а некоего существа, наделённого качествами того и другого, этакого бого-человека. И мотив смешения функций такого рода для нас очень важен.

Основной миф индоевропейцев реконструирован исследователями с поразительной верностью вплоть до восстановления первоначальной языковой формы на общеиндоевропейском уровне. Это очень короткие, но достаточно ясные фразы: «поражает чудище скалой» (варианты — камнем, каменным орудием); «высекает меж двумя камнями (между небом и скалой) огонь»; «ударяет чудище громовержец-бог скалы (камня)». В реконструированном тексте, переводы которого приведены, читается совершенно чётко и однозначно имя громовержца: Перунт — Перун. Перевода, как говорится, не требуется.

Сюжет мифа возник, по всей видимости, на самой ранней стадии общеиндоевропейского единства или же до возникновения такового. В последнем случае он принадлежал, наверное, тому племени, которое стало ядром общности и сумело в дальнейшем распространить сюжет среди влившихся в него племён и этносов. И поначалу он был достаточно прост и понятен человеку прошлого, далёкого прошлого, не обременённому ещё в массе развитой, гипертрофированной фантазией.

Проследим трансформацию изначального сюжета, прошедшего первичную обработку в «Ригведе», предельно простого, в сложное, сказочное повествование «Махабхараты».

Итак, «Ригведа», из гимна Индре:

Напомним, что «сома», или, как называли иранцы, «хаома», — это опьяняющий ритуальный напиток, выжимаемый из чего-то пока не слишком понятного исследователям. (Много было разных предположений, высказывали даже догадку, что «сома» — это сок мухомора. Но тут мы не будем вникать в тонкости изготовления наркотизирующего зелья, нам это в расследовании не поможет.) «Щедрый» — один из многочисленных эпитетов Индры-громовержца, выглядевшего в данном гимне вполне человекообразным существом. «Ваджра», как переводят, метательный снаряд-дубина, или же палица, каменный топор, а первоначально просто камень.

Всё совершается довольно-таки буднично, без красивостей. Гимну этому не одно тысячелетие — наверняка он был сочинён ещё до ухода индоариев с прародины. Но заметим, к слову, сочинён гимн, но не сам сюжет, имеющий более древние корни. Но далее! Переселенцы добираются до полуострова Индостан, точнее, до Северной Индии, оседают там, обустраиваются — промежуток примерно в две тысячи лет — и уже не сдерживают своей фантазии, дают волю ей. И в 98–99-й главах III книги «Махабхараты» мы читаем: «Наконец решились Тридесять богов действовать, дабы уничтожить Вритру. Во главе с Сокрушителем городов предстали они перед Брахмой».

Чувствуете, какой зачин? Здесь Индре явно маловато глотка-другого сомы. Да и не один он — целая армия богов, не считая помощников помельче! Да покровительство и советы самого Брахмы, верховного божества, без одобрения которого не берётся за, казалось бы, нужное и полезное дело такое представительное полчище. А начало каково: «Наконец решились…»! Немало, видно, было обдумано, обмозговано! Непросто было решиться!

Но далее. «Им, как один сложившим в приветствии ладони, молвил Всевышний: „О, боги, известно мне всё о задуманном вами деле…“» И следуют советы, затем долгая и тщательная подготовка и изготовление «святым мудрецом Дадхичей» какой-то необыкновенной «грозной ваджры» при посредстве умельца Тваштри, которому Дадхича по собственной воле для великого дела отдаёт свои собственные лости…

Но и Вритра-змей совсем не прост. Он окружён сонмом злобных демонов, великанов-калакеев и прочей нечистью. Его так просто не возьмёшь! Это не то, что в «Ригведе» — «взялся за ваджру и убил его»!

Вритра, как и положено повелителю нечистой силы и потустороннего мира, причём не только для древнеиндийского змея это характерно, а для всех его индоевропейских собратьев, могуч и силён, он владеет несметными богатствами, он колдун и чародей. С таким надо основательно побороться!

И поединок начинается: «…закипела у богов с данавами великая, повергшая в трепет мир битва…», то есть первыми сталкиваются младшие боги с нечистью, главные герои пока не вступают в схватку. Но… «тридесять богов, охваченные страхом, бежали». Близится кульминация. А нам передают душевное состояние героя: «Тысячеокий Разрушитель городов (это тот же самый Индра. — Ю. П.), видя, что они бегут в страхе, а Вритра торжествует, впал в глубокое уныние». Вот такие дела. Здесь мы совершенно явно видим, что пошла в чистом виде литература, а стало быть, приукрашивания и витийствования могут окончательно заслонить основу или замаскировать её до полнейшей неузнаваемости.

Происходят прочие чудесные дела, все добрые божественные силы вселяют в Индру свою уверенность и пыл, тот собирается с остатками мужества… Но в развязке тот же первичный поступок — «объятый ужасом», Индра бросает палицу в змея и убивает чудище! Причём тут же бежит, «гонимый страхом», бросается в озеро, чтобы скрыться — он не верит, что убил самого злодея Вритру, могущественного и злобного. Далее его боги-подручные добивают злых данавов, и всё заканчивается благополучно. Задействованы все уровни мифологической Вселенной и по вертикали, и по горизонтали, и по прочим направлениям.

Как расцвечен миф по сравнению с первичным (мы называем текст из «Ригведы» первичным условно, не как первичный сюжет или первичное повествование, а как одну из первых записей). Как он красочен и насыщен персонажами! Но мы, как и в отрывочке из «Ригведы», улавливаем важное для нас — чисто человеческие переживания этого бога-громовержца, героя, мечущего во врага каменную палицу или камень. Он совершает подвиг в первую очередь вовсе не потому, что кого-то или что-то освобождает, возвращает на место, а потому, что он преодолевает тем или иным способом самого себя, заставляет себя решиться на мужественный поступок. И эта черта видится нам совсем даже не «божественной», а чисто человеческой. Недаром и сам-то этот бог при всех грозных и красивых эпитетах предельно приближен к человеку. В этом проглядываются не одна лишь фантазия или сопереживания, но и память.

Память о чём? Чья память? Не будем спешить. Подчёркнем лишь тот момент, что все эти мифологические истории отнюдь не имеют «богодухновенного» характера и в центре их, в какие бы он ни рядился необычайные и «божественные» одежды, стоит сам человек. «А как же отец-небо и мать-земля? — спросит читатель. — Уж в них-то ничегошеньки человеческого нет, да и быть не может?» В целом, да — в них ничего антропоморфного нет, хотя создатели мифов и легенд зачастую пытаются и их очеловечить. Но это уже обратный процесс, вторичный — от неживого к живому. И в этом нам видится некоторое очеловечивание грозных и могучих сил природы. Это базис основного мифа индоевропейцев, несмотря на то что многим исследователям кажется, будто существуют сами по себе два различных, отдельных мифа внутри общеиндоевропейской мифологии. Нет, скажем мы, миф об оплодотворении богом-небом матери-земли и основной миф очень, сильно проникают один в другой, они связаны и дополняют друг друга. Но если первый миф имеет вполне конкретную природную основу, то второй копирует его на бого-человеческом уровне. То есть, во втором делается попытка путём подражательства приподнять человека, а в ходе развития мифа — бого-человека и бога-громовержца до высот верховных, подлинно всемогущих богов, управляющих стихиями и жизнью на земле. И одним из доказательств служит то, что огонь (по мифу) высекается ударами двух камней, где один камень — небо, а другой — земная скала. То есть, как нам видится, в данном случае поведение или поступок самого человека, высекающего искру при помощи двух камней, проецируются на огромное поднебесное пространство, где то же самое делают всемогущие боги и один бог, но масштабнее, космичнее. Но тут же вступает в силу и обратная связь: человек, поражённый созданными им же космическими образами, делает попытку и самому вписаться в эту грандиозную картину бытия. Причём попытка, разумеется, имеет успех — человек вписывается. Но, вписавшись, постепенно теряет свои человеческие черты, приближается к небу.

Интересно то, что у всех народов рассматриваемой семьи этот герой при всей своей потрясающей карьере — от простого смертного до «громовержца» — отнюдь не забывает своего места — перед верховным божеством он стоит, как говорится, навытяжку и слушает его с почтением, несмотря даже на некоторые свои дерзкие поступки по отношению к «божественной высшей власти». А всё это, такая вот расстановка и подобное соотношение сил, говорит за то, что при всех коллизиях в сознании человека-сказителя и человека-слушателя бог верховный, подлинный бог остаётся именно богом — Вседержителем, а все прочие божества — это всего лишь или обожествленные герои, или героизированные смертные (что не исключает перехода из одного ранга или касты в другой ранг или другую касту).

Остаётся только выяснить, кого же на самом деле убивает «громовержец» в той историческо-житейской ситуации, которая послужила основой для создания ядра мифа? И в каких отношениях находятся в этой ситуации «убийца» и «убиваемый»? Но это мы сделаем в следующих главах. Сейчас же вернёмся к самому мифу в его историко-мифологическом развитии.

Как мы видели на нашей схемке устроения мира, противники занимают по отношению друг к другу всегда вполне определённые позиции. Громовержец наверху — не обязательно на самом небе. Он может стоять на горе, на скале, на каком-либо возвышении, очень часто на вершине дерева — среди деревьев предпочтение отдаётся дубу. Змей-чудище всегда внизу. Но опять-таки не обязательно в самой преисподней. Он может таиться в пещере, в расселине, в берлоге, в норе, под корягой, в воде, под деревом. Всё распределено, всё разыгрывается по определённому стародавнему шаблону.

О роли скалы, камня мы говорили. Не случайно и дерево в сюжете мифа. Мировое древо — как вселенская ось, как вертикаль, соединяющая три основных горизонта Вселенной, — это существенная деталь всей индоевропейской, да и не только индоевропейской, мифологии. Не надо быть слишком догадливым, чтобы сообразить — прообразом мировому древу послужило вполне обычное дерево, уходящее верхушкой и ветвями в небеса, стоящее на земле и как бы упирающееся в неё стволом, а корнями проникающее в подземный мир. В природе не найти лучшего действительно существующего примера связи трёх уровней.

Не случаен и тот факт, что таковым священным мировым древом, а точнее, прообразом для него, стал дуб. Дубу поклоняются, дуб чтут. Он связан с изначальным сюжетом. Да и с прародиной самих индоевропейцев. Лингвисты едины в том, что нет смысла отыскивать эту прародину в тех местах, где не растёт или, по крайней мере, не рос в своё время дуб.

Общеиндоевропейское реконструированное обозначение дуба — «перк-у». Опять знакомое что-то слышится, не так ли? Нет ничего удивительного в том, что стоящего или сидящего на вершине дуба «громовержца» называют Перуном-Перкуном. Как видим, «небеса», на которых обитало «грозное, громовое божество», не так уж и удалены от земли. Примечательно и то, что опять наиболее близкими теонимами, практически сливающимися с изначальным обозначением, оказались славянский и литовский.

Характерен и тот факт, что следующими по близости звучания опять-таки идут обозначения соответствующих богов и священных предметов у народов, покинувших прародину в отдалённое время и ушедших далеко от неё. Словно бы существует некая незримая нить, связывающая какую-то часть оставшихся и самых первых переселенцев. Но эта нить явно истончается и слабеет, когда речь заходит о связях с переселенцами, уходившими позже и ушедшими сравнительно недалеко.

Мы всё ближе и ближе подбираемся к предмету наших изысканий. Но до того, как забрезжит перед нами слабенький свет, намекающий на возможность разгадки одной из сложнейших и запутаннейших проблем, ещё далековато.

Вернёмся к теме главы. Что ещё характерно для индоевропейской мифологии? Близнечность. О ней мы говорили вкратце в главе, посвящённой генезису Кополо-Аполлона. Близнечность пропитывает все легенды и сказания индоевропейцев. И суть их в том, что от верховного бога, как от Неба-отца, происходят дети-близнецы. Это греческие Диоскуры, древнеиндийские Диво-Напата и многие другие пары, с некоторыми из них мы знакомы.

О близнечности разговор должен идти особый, ибо не всё в этих мифах до конца удалось прояснить, в частности, те отголоски праиндоевропейского сюжета, что дошли до нас в простеньком повествовании об Иване да Марье, одновременно и наиболее сохранённые по части архаики, и очень засоренные поздними напластованиями, в том числе и имевшими языческо-христианскую окраску. В истории о близнецах повторялось в какой-то мере основное положение о единстве и противоположности отца-неба и матери-земли, сквозили два начала: светлое и темное, мужское и женское, небесное и земное. Но на первое место уже выходил мотив инцеста — кровосмешения — со всеми последующими событиями. И как мы убедились, отсутствие этого мотива в отношениях между Аполлоном и Артемидой является убедительнейшим доказательством вторичности, привнесённости образов, утративших частично мифологическую окраску, зато получивших чисто литературную.

Что же касается Ивана да Марьи, тема совершенно не разработана, несмотря на то что множество мифологов и фольклористов брались за неё. Иван приближается к образу ведийского Яма. Исходную форму имени мы пока не отыскали, но то, что оно не имеет ни малейшего отношения к, возможно, несколько сходному, но привнесённому Иоанну-Ивану, — это бесспорно. Ясно и то, что Иван олицетворяет собой жизнь.

А Марья в этом дуэте — олицетворение смерти. Легко реконструируется первоначальное имя, которое, вне всяких сомнений, к имени Мария также не имеет никакого отношения и невероятно далеко от него. Марья — это Мара, Мора, Морена — смерть или одна из её опоэтизированных и даже антропоморфных ипостасей.

На Купалу сжигают именно Мару, её чучело. Мы знаем самые различные производные от издревле бытовавшего обозначения-теонима Мара. Это, например, «мор» — голодная смерть и «уморить» — умертвить. Но одновременно Мара является и олицетворением злого духа, способного «морочить», то есть обманывать, вводить в заблуждение, запутывать. Она наводит «морок» — наваждение, кошмар или заведомо ложное, сбивающее предсказание.

Образ Мары в глубине индоевропейской общности. Но сохранился как образ он лишь у славян, иные народы его утратили. Хотя у некоторых, например у французов, отзвук его остался в языке — в слове «кош-мар», понятном нам без перевода и по-настоящему заимствованном. Остаётся добавить, что заимствование в данном случае, видимо, имело круговой характер: с Востока на Запад, тысячелетия назад и с Запада на Восток в XVIII веке.

Да и вообще образ Мары-Морены невероятно глубок и символизирует не просто смерть, но вечно повторяющийся процесс циклического умирания и воскрешения. Поэтому-то он и неотрывен от образа Купалы-Аполлона. Но, в свою очередь, Мара-Морена, имеющая свои ипостаси во всех славянских мифологиях, лингвистически сопоставима, как нас уверяет энциклопедия «Мифы народов мира», с кем бы вы думали? С самим грозным и воинственным божеством, несущим смерть и страх, с италийским Марсом. И здесь впору задаться вопросом: кто первичен? Ответ будет однозначным: первичен всегда архаический образ. А литературный, что поделать, вторичен. Как бы ни был он красив и глубок, но есть закон, по которому не литература порождает мифы, а совсем наоборот.

По всей видимости, к италикам Марс пришёл с индоевропейской прародины. Первоначально он имел вполне мирные, как и у Мары, аграрные функции… ну а потом расцвёл, пошёл в гору — сами италики или же племена, что принесли образ им, втягиваясь в военные предприятия и всё более ощущая вкус в них, сменили пол своему божеству (если только пол был первоначально женским) и сделали из него «профессионального воина», позабывшего про посевы и зёрна. Именно Марс — покровитель божественных близнецов Ромула и Рема. Связь прослеживается абсолютно чёткая. Но начало — в индоевропейском «мор», «мер», — смерть, и одновременно: море, водоём, то есть та же связь смерти — возрождения и сырости, влаги. Вспомним, «мать сыра-земля». Таково женское начало. И вновь соединение двух ветвей: первичной — Матери-Богини и вторичной — дочери-богини, одной из близнецов и, скорее всего, просто героизированной и обожествлённой (как и сам «громовержец», что мы уже в общих чертах рассмотрели), земной женщины, человека.

Опять и опять мы возвращаемся к связи богов первичных, богов как таковых, и бого-людей. Но именно в этом видится разрешение также одного из основных сюжетов индоевропейской мифологии — противостояния и взаимодействия богов старых и богов молодых. Люди перекладывали свои человеческие отношения на богов, а потом божеские — на себя. Это многократное копирование, дублирование, происходившее в обе стороны, на каждом новом витке развития мифосюжета давало новый вариант.

Но всё это вовсе не означает, что не существовало вторичных, третичных и прочих причин в процессе возникновения мифа. Как мы уже говорили, ни сам мир, ни его составляющие не желают укладываться в рамки какой-либо одной схемы, они всегда сложнее, многограннее и многовариантнее. И потому, как нам кажется, существовало параллельное влияние на сюжеты, причём по нескольким параллелям.

Возьмём тот же основной миф. В ядре его, как мы убеждаемся, лежит вполне реальный поединок человека с кем-то или чем-то, до чего мы пока не добрались. Но сходные мотивы могут быть вызваны сходными ощущениями в процессе восприятия мира. Более того, сходные ощущения, получаемые при совершении различных деяний, актов, образовывали один мотив, укладывались в один сюжет, отрицая схематизм.

Так, скажем, в последние пятнадцать лет среди специалистов по древним культурам и мифологиям стала довольно-таки популярной теория, связывающая космогонию с эмбриогонией. Особенное развитие она получила среди западных учёных, и в, частности, у голландского учёного Ф. Б. Я. Кейпера, который считает, что древнейшие представления о мироустройстве и миросоздании теснейшим образом связаны и даже исходят из ощущений, получаемых при акте зачатия, причём не только зачинающих, и в первую очередь мужчины, но и самого эмбриона, обладающего определённой памятью на уровне даже ещё не соединившихся яйцеклетки и сперматозоида. Вопрос этот сложный и далеко выходящий как за рамки нашего исследования, так и за рамки сравнительно-исторической мифологии вообще, находящийся где-то на стыке с генетикой, психоанализом и прочими науками. И потому вдаваться в него не будем. Желающие смогут сами узнать обо всем, прочитав книгу Кейпера «Труды по ведийской мифологии», выпущенную издательством «Наука» в 1986 году.

Мы же лишь сообщим, что Кейпер укладывает в рамки своей схемы и основной миф индоевропейцев — на примере из ведийской мифологии исследуя процесс схватки Индры с Вритрой. Многое у Кейпера звучит достаточно убедительно и может быть принято как одно из слагаемых, составивших основу ядра мифа, возникшую где-то на уровне стыка сознания и подсознания. Во всяком случае действия Индры, пробивающего своей ваджрой изначально дрейфующий в каких-то водах холм, который вместе с тем служит преградой водам (или спрятанным стадам), по Кейперу, соответствуют действиям сперматозоида, пробивающего оболочку яйцеклетки. И это вроде бы соответствует испытываемому спящим человеком ощущению качания на волнах. Ощущению, исходящему из области бессознательного, а может быть, и внесознательной памяти, хранящей то состояние покоя в материнской утробе, пока его не нарушило оживляющее отцовское воздействие, после которого начинаются иные ощущения, появляется состояние напряжения, борьбы и соответствующего всему этому развития, роста.

Кейперовские объяснения мифа непросты и гипотетичны. Но и их отвергать не следует, ибо, как мы убеждаемся, любое явление прежде всего совокупность предшествующих явлений разного уровня и разных планов. Но вместе с тем нам представляется, что значительно ярче ощущений эмбриона те чувства, что сопутствуют самому половому акту. А стало быть, именно они в первую очередь — наряду с прочими причинами — могли повлиять на становление мифа. Ведь сюжет поединка очень доступно объясняется из самого факта соития: все эти пещеры и ваджры, сошествия и вознесения, «молнии» и броски — всё укладывается в процессы, предшествующие оплодотворению и самому оплодотворению.

И тут мы вновь видим совмещение двух мифов: соития отца-неба и матери-земли, как первичного и глобального, и любовного «поединка» мужского и женского начала, заканчивающегося, естественно, победой «громовержца», как первично-реминисцентного мифа, занявшего со временем вторичное место. Ещё раз подчеркнём, накладывается множество составляющих. Всё вычленить мы не сумеем, видимо, никогда. Но выявить основные сможем.

Что же касается самого акта соития-оплодотворения, то ему соответствует индоевропейское «иебхр#8722;» с пропадающими двумя последними согласными (или изменяющимися в зависимости от ареалов употребления). Так, например, как считают некоторые исследователи, название реки Днепр состоит из двух частей: «Дану», что означает «река, вода» [7], и «иебр#8722;» в известном нам смысле. По этой версии Днепр имеет «небесное» происхождение. Но для нас тут главное — другое. Мы имеем перед собой ещё один довольно-таки яркий пример сохранения именно славянскими племенами древнейшего созвучия в самом первозданном виде, в том, в каком не удалось сохранить его другим индоевропейским народам. И пусть оно дошло до нас, приняв несколько эмоциональную окраску, в качестве того, что принято называть бытовым ругательством, тем не менее само слово и все его производные в этом не виноваты — его звучание и смысл имеют от роду не менее шести-семи тысячелетий. Прямая передача — ещё один факт прямого наследования, пусть и не слишком по нынешним меркам пристойный, но факт, оспорить который невозможно.

Мы постоянно в той или иной мере затрагиваем аспекты древнеиндийской и, в частности, ведийской мифологии. И здесь мы должны сделать одно очень важное отступление, необходимое для понимания существа многих вопросов.

Трудно найти более близкие в языковом и культурном плане группы в индоевропейской семье, чем балто-славянская и древнеиндийская, если, разумеется, последнюю очистить, по мере сил, от наслоений поздних времён и вливаний автохтонного населения Индии.

Но мы бесконечно далеки от подлинного понимания психологии древнего индоария, его мифологии. Причин этому много. Одна из главных заключается в том, что в течение долгого времени, не меньше двух столетий, мы смотрим на древнеиндийскую культуру через английскую призму. И потому мы ну никак не можем узнать того, что не только нам родственно, но и просто наше. Первоначальные переводы с санскрита делались на английский — тому тоже есть причина, хотя бы длительная колонизаторская в самом широком смысле этого слова деятельность англичан в Индии, — а с английского уже на русский. Утрачивалась суть понятий, утрачивалось подлинное звучание слов.

Надо отдать должное английским учёным, они проделали колоссальную работу. Но представьте себе, что мы знакомились бы с культурой и языком украинского народа посредством переводов сначала, скажем, на немецкий, а потом с немецкого на русский. Что бы произошло? А то, что мы могли бы и не узнать очень многого.

Английская призма или английское зеркало, в котором отражается искажённая для нас древнеиндийская культура, преломляет всё по-своему, на свой манер. Это касается даже фундаментальных элементов, из которых состоит всё, языковых частиц. Например, мы говорим «ра-дж-а», «ва-дж-ра», повторяя за англичанами. Но у индусов нет этого «дж», у них есть «ж», а точнее «тьщ». И мы сами громоздим ошибку за ошибкой, пытаясь понять индоария по-аглицки.

А ведь в звучании многих слов заключено для нас почти всё. Какой нам, например, смысл повторять вслед за англичанами, что Агни — это «персонифицированная передача жертвенного пламени, жертвенного костра», когда достаточно сказать: Агни — «огонь» и «бог огня», а образ его дать чистым переводом с древнеиндийского, без искусственных усложнений (типа той же «ваджры» — метательного снаряда-дубины).

Не надо ставить искусственных барьеров. Если какое-то слово можно перевести с санскрита на русский одним словом или словосочетанием, а в большинстве случаев это можно сделать, так зачем же огород городить из английских калек и накручивать многосложные, путаные и совсем не древнеиндийские и не русские в итоге «пояснения»-ребусы. Многое прояснится, если мы не будем, выражаясь попросту и по-русски, мудрить излишне.

Нам без перевода понятно, что «Ваю» — это ветер, что это родственно нашему «веять». Что самоназвание «арии» — это не нечто полуфантастическое и непонятное, а производное от балто-славянского «арии-орачи», то есть мы с большой долей уверенности можем сказать: переселенцы отделились от основного массива в пору, когда уже было в какой-то мере освоено земледелие.

Любой желающий, взявший и руки текст, отпечатанный на латинице или на кириллице, обратит внимание на узнаваемость слов: главная книга ариев «Веды» — она и есть веды, поведанья, «свакир» — это свекр, «давар» — дверь, «тамас» — тьма, «вис» — весь, «дам» — дом, «гима» — зима, «гири» — гора, «бхага» — бог, «манса» — мясо, «ватар» — ветер, «вяк» — говорить, вякать, «сравас» — слава, «родас» — рожающая земля, «своям» — сам, «тода» — тогда, «прати» — против, «таноти» — тянуть, «грабх» — хватать (грабить), «жна, жнати» — знать, «вякати» — говорить, «жирати» — глотать, жрать, «ми, минати» — сминать, «ушас» — страх, ужас, «братар» — брат, «ятар» — ятровка, «матар» — мать, матерь, «кришна» — чёрный, коричневый, «свади» — сладкий, «прия» — приятная, «ни» — низ, «ади» — один, «два» — два, «три» — три, «чатур» — четыре и так можно продолжать очень долго.

Но главное даже не в словах, достаточно понятных для нас или совсем непонятных, но переводимых всё-таки одним словом или словосочетанием, а в понятиях, играя на которых можно до бесконечности усложнять словесный образ, всё дальше и дальше удаляясь от краткости и ясности, что, разумеется, исследователю не даст плодов помимо гонорарных, получаемых за распухшие, но по сути пустые рукописи, перерождающиеся в статьи, книги.

Здесь мы сталкиваемся с уже знакомым нам подходом, с поветрием-модой, имеющим глубокие корни и зиждущимся на двух китах: смотреть на всё чужими глазами, ни в коем случае не напрягая свои, и объяснять всё своё, местное привнесением извне, а всё чужое, дальнее — таинственными и путаными словесами, ничего не передающими, но выглядящими достаточно весомыми. Приём старый, ещё жреческий — так маги-жрецы, волхвы у тех же индоевропейцев, чтобы сделать знания недоступными для соплеменников и сохранить свой вес в племени, обществе, облекали их в туманные, многозначительные и глубоко зашифрованные фразы.

Завершая наше краткое отступление, надо признать, что часть нашей науки, занимающаяся изучением Древней Индии и индоарийской проблемы, связанной с общеиндоевропейской проблематикой, пребывает в удручающем состоянии — и это несмотря на подлинно подвижнические усилия отдельных титанов-исследователей, настоящих учёных.

Не следует, разумеется, и излишне упрощать подходы к исследуемым объектам, вдаваться в иную крайность, как не следует и впадать в наивно-ложную простоту «народной этимологии», выводящей всё лишь из сходности звучаний, из созвучия иногда совершенно разносмысленных слов.

И для того, чтобы не удаляться от золотой середины, необходимо проверять себя: лингвистические находки — мифологическими образами, исторические данные — археологией и антропологией и т. д. во всех сочетаниях. И, многократно проверяя себя, свои полученные результаты, сверяя их с существующими данными, надо помнить и верить — случайности остаются случайностями до тех пор, пока из них не выстраивается логический ряд, последовательность.

Основоположник сравнительного метода в языкознании и сравнительно-исторической мифологической школе А. Мейе сказал как-то справедливые слова, которые мы обязаны привести:

«Отдельные мифологические или лингвистические совпадения могут быть случайными в силу конвергентного (сходного. — Ю. П.) развития явлений или типологического характера, однако совокупность отдельных мотивов, внутренне не связанных, не может проявиться случайно» (А. Мейе. Сравнительный метод в историческом языкознании).

Памятуя об этом, надо учиться смотреть на мир открытыми глазами, видя причинно-следственные цепи и совокупности объектов, процессов, а не просто пёстренький калейдоскопический коллаж.

На многие тысячи километров разошёлся в разные стороны от прародины облачённый в плоть сказания простенький сюжет. Не распылился, не забылся он, а, напротив, расцвёл и неслыханно обогатился за тысячелетия своего существования. У каждого народа он приобрёл своё звучание. В германо-скандинавской мифологии, скажем, в роли бога-громовника, борющегося со Змеем, выступает бог-богатырь, бог-воин Тор, также явно приближённый к народу, как бы его защитник даже. Здесь мы видим отличное от основного индоевропейского имя-теоним, но тем не менее функции сохранены. А имя в какой-то степени сохранено в наименовании материнского божества — мать громовержца зовут Фьергун. На первый взгляд далековато от изначального «Перк-ун», но, как считают учёные, произошедшее от него. Германо-скандинавская мифология насыщена эпическими сюжетами и вставками, которые затуманивают основу, и потому она не всегда пригодна в качестве инструмента или объекта для исследования первичных мифов.

То же самое можно сказать и о скифо-сарматской мифологии, в которой основной миф просматривается крайне слабо, да и то в большей степени в мифе космогоническом. В иранской мифологии, которая реконструируется, в основном, по «Авесте», змееборчество имеет место. Но, видимо, некогда у предков иранцев были серьёзные столкновения с предками индийцев: другим способом объяснить их «перевёрнутое» восприятие мира нельзя. У иранцев Дэвы и Индра — это злобные и злокознённые демоны, а ахуры-асуры, которые олицетворяют у индийцев всё отрицательное, напротив, благие божества.

В греческой мифологии «громовержец» сливается с верховным богом, но лишь после того, как на Олимпе покончено со всеми дрязгами, а заодно и с богами старшего поколения, которые отходят на второй план. В греческой мифологии мы также сталкиваемся с необычайной разветвлённостью сюжетов и, как говорилось, с бесчисленными напластованиями и литературными обработками, вставками, переработками и пр. Кроме того, греческая мифология наводнена неисчислимым количеством богов, попавших в неё из мифологий соседствующих, а то и дальних народов. Сам регион располагал к этому — ведь в Средиземноморье стекались представители чуть ли не всех земных рас и этносов, неся свои предания и легенды в это благодатное место.

Народы Земли изображают обычно антропоморфных богов по своему подобию. По вазовой живописи мы знаем, что греки были черноволосы. Однако Зевс, Гера, Артемида, Аполлон, Афина, Деметра, Лето, Дионис, Эрос, Хариты, как, впрочем, и многие герои типа Одиссея, Ахилла, Язона, Пилада, Ореста, Мелеагра, Менелая, Радаманфа и др., златовласы и светлокудры.

Странности происходят и с основными богами Греции. Они почему-то живут в иных местах: Посейдон — в Самофракии, Зевс — в Иде. А Олимп находится и вовсе в Южной Македонии. Что же остаётся на долю самих греков? Для этого надо выяснить сначала, кто именно подразумевался под «греками», а точнее, кто ими был на самом деле. Тут, похоже, в нас, да и не только в нас, срабатывал и продолжает срабатывать тот же механизм, который заставлял византийцев называть северных «варваров» без разбору «скифами», а нам позволяет всех жителей США, например, называть американцами, хотя кого там только нет!

Но нам потихоньку пора перебираться к нашим предкам — славянам и их мифологии. И для этого надо чётко представлять их Вселенную, их мир.

Как мы видим, в жизни славян не последнее место занимали морально-нравственные представления. Во всяком случае, они их очень чётко и с большой основательностью вписали в космографическую картину. Совершенно особое отношение к понятиям правды и справедливости во многом определило ход развития славянской истории.

И ещё. Именно у славян с особой наглядностью прослеживаются дуалистические принципы и признаки. Дуализм — это характернейшая черта глубокой архаики. Из этого можно судить, что в славянской мифологии сохранена практически в первозданном виде сама архаика — представления 8–7-тысячелетней давности. Эти представления — становой хребет славянской мифологии. Они сохранены, но вокруг этого «хребта» наросла могучая плоть, ибо дуалистические представления доведены до высокого совершенства именно с духовной и нравственной точек зрения. И сочетание этих черт, глубочайшей архаики и духовного совершенства, не случайно. У нас будет возможность убедиться в этом.