"Грязь. Motley crue. Признание наиболее печально известной мировой рок-группы" - читать интересную книгу автора (Страусс Нейл, Сикс Никки, Ли Томми, Марс Мик,...)

ЧАСТЬ 2. РОЖДЁННЫЙ СЛИШКОМ СВОБОДНЫМ Глава 1. Никки “Об испытаниях и муках юного Никки, где наш герой: был жестоко избит за то, что чистил зубы не в том направлении; изучает тонкости, которые необходимо знать при забое кроликов; использует коробку из-под завтраков для самообороны; держит за руку милую Сару Хоппер; и продаёт наркотики”

Мне было четырнадцать лет, когда я арестовал свою мать. Она была в бешенстве оттого, что я допоздна где-то шатался, не делал уроки, слишком громко играл на гитаре, одевался, как неряха… не могу вспомнить, что ещё ей не нравилось, но я решил, что с меня хватит. Я разбил свой бас об стену, раскидал стереосистему по всей комнате, сорвал со стен плакаты «MC5» и «Blue Cheer» и пробил дыру в черно-белом телевизоре в передней. После этого я громко хлопнуть входной дверью. На улице я методично бросил по камню в каждое окно нашего дома.

Но это было только начало. Я хорошо спланировал то, что должно было последовать за этим. Я побежал к близлежащему дому, где жили дегенераты, с которыми я любил вмазаться, и попросил нож. Кто-то бросил мне стилет. Я вытащил лезвие, вытянул свою левую руку, покрытую браслетами, воткнул в неё нож чуть выше локтя и продвинул его вниз примерно на четыре дюйма, достаточно глубоко, чтобы кое-где была видна кость. Я не чувствовал боли. На самом деле, я даже подумал, что это выглядит довольно круто.

Затем я вызвал полицию и сказал, что моя мать напала на меня.

Я хотел, чтобы они забрали ее, чтобы я мог жить один. Но мой план имел неприятные последствия: полиция сказала, что, если ей будут предъявлены обвинения, то, как малолетнего, живущего на её попечении, они должны будут поместить меня в детский дом до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать. Это подразумевало, что я не смогу играть на гитаре в течение последующих четырёх лет. Но то, что я не буду играть на гитаре в течение четырех лет, означало, что я не буду этого делать уже НИКОГДА. А я очень этого хотел. Уж в этом я никогда не сомневался.

Тогда я заключил сделку со своей матерью. Я сказал ей, что я откажусь от обвинений против неё, если она отстанет от меня, оставит меня в покое и позволит мне быть самим собой. “Ты больше не должна вмешиваться в мою жизнь, — сказал я ей, — поэтому просто отпусти меня”. И она отпустила.

Я больше никогда не возвращался. Это была запоздалая развязка моих давних поисков независимости и спасения. Всё началось, как в песне классика панка Ричарда Хелла «Blank Generation» (”Пустое поколение”): “Я твердил «позвольте мне выйти отсюда», ещё до того, как родился на свет”.

Я родился 11 декабря 1958 года, в 7:11 утра, в Сан-Хосе (San Jose). Я родился, что называется, ни свет ни заря, и, вероятно, поэтому, до сих пор привык рано просыпаться. Моей матери очень «везло» на фамилии, которые она получала от всех своих мужей. Она была урождённой Дианой Хэйт (Deana Haight) — девочка с фермы из штата Айдахо с искрящимися глазами. Она была остроумна, решительна, деятельна и чрезвычайно хороша собой, словно звезда киноэкрана пятидесятых годов, с элегантно короткой стрижкой, ангельским лицом и фигурой, которая заставляла мужчин на улице замедлять шаг при виде её. Но она была «паршивой овцой» в своём семействе, полная противоположность ее совершенной, избалованной сестрицы Шэрон. У неё был неукротимый и дикий характер: совершенно капризная, склонная к случайным приключениям и абсолютно неспособная создать хоть какое-то подобие стабильности. Она определенно была моей матерью.

Она хотела назвать меня то ли Майклом, то ли Расселлом, но прежде, чем она смогла это сделать, медсестра решила спросить моего отца, Фрэнка Карлтона Феранна (Frank Carlton Feranna) (который несколькими годами позже оставил ее, а, к счастью, и меня), как следует меня назвать. Он наплевал на желание матери и назвал меня Фрэнком Феранна, в честь самого себя. Так они и записали в моём свидетельстве о рождении. С первого же дня моя жизнь пошла наперекосяк. Наверное, в тот момент мне следовало бы заползти обратно в утробу и попросить создателя: «Не могли бы мы начать всё сначала?».

Мой отец ещё достаточно долго ошивался где-то поблизости так, что у меня даже успела появиться сестра, о которой, впрочем, как и о моем отце, у меня нет никаких воспоминаний. Моя мать всегда говорила мне, что моя сестра, когда была маленькой, ушла, чтобы жить отдельно, и мне не разрешалось с ней видеться. Только спустя тридцать лет я узнал правду. Для моей матери, беременность и дети были опасной роскошью, ей советовали быть осторожней, но этому совету она следовала недолго, до тех пор, пока не начала встречаться с Ричардом Прайором (Richard Pryor).

Большая часть моего детства прошла мимо таких понятий, как «сестра» и «отец». Я никогда не думал о себе, как о несчастном подростке из разбитой семьи, потому что я не представлял наш дом как-то иначе, чем просто мать и я. Мы жили на девятом этаже Клуба "St. James Club", тогда он назывался "Sunset Towers", на Сансет Бульвар. Всякий раз, когда я становился помехой для неё, она отправляла меня к бабушке с дедушкой, которые постоянно перемещались с места на место, живя то в чистом поле в Покателло, штат Айдахо (Pocatello, Idaho), то на камнях Южной Калифорнии, то на свиноферме в Нью-Мексико. Мои бабушка и дедушка постоянно угрожали оформить опекунство и забрать меня к себе, если моя мать не прекратит вести разгульную жизни. Но она никогда бы не бросила меня и никогда бы не остановилась. Ситуация изменилась к худшему, когда она присоединилась к оркестру Фрэнка Синатры в качестве бэк-вокалистки и начала встречаться с басистом Винни. Я наблюдал, как они все время репетировали со звездами того времени, такими, как Митци Гейнор (Mitzi Gaynor), Каунт Бэйси (Count Basie) и Нельсон Риддл (Nelson Riddle), которые прошли через их оркестр.

Когда мне было четыре года, она вышла замуж за Винни, и мы переехали в Лэйк Тахо (Lake Tahoe), который в то время становился мини-Лос Вегасом. Я просыпался в шесть утра в небольшом коричневом доме, где мы жили, и играл один на улице, кидая в пруд камешки и ожидая, когда они, наконец, встанут с кровати, что обычно случалось не раньше двух часов пополудни. Я знал, что очень опасно будить Винни, потому что он мог меня ударить. Он всегда был в ужасном настроении и при наличии малейшего повода вымещал свою злость на мне. Однажды днем он принимал ванну и вдруг заметил, как я чищу зубы из стороны в сторону, вместо того, чтобы делать это сверху вниз, как он меня учил. Он встал, голый, волосатый и весь покрытый бисером водяных капель, словно горилла, попавшая под ливень, и ударил меня кулаком прямо в голову так, что я рухнул на пол. Тогда мать, как обычно, покраснела и набросилась на него, а я в тот момент побежал к пруду, чтобы спрятаться.

На то Рождество я получил два подарка: пока я играл на улице, мой отец зашёл к нам домой, и, то ли в качестве невнятного жеста, чтобы загладить свою вину, то ли, проявив истинные отцовские чувства, ограниченные, правда, весьма скромными доходами, оставил мне в подарок красные пластмассовые санки с кожаными ручками. Вторым же подарком стало рождение моей сводной сестры Сэси (Ceci).

Мы переехали в Мексику, когда мне было шесть лет. Или мать и Винни скопили достаточно денег, чтобы взять тогда годовой творческий отпуск, или они бежали от кого-то (скорее всего, это были полицейские)… Они никогда не говорили мне почему. Все, что я помню это то, что мать и Сэси летели туда самолётом, а я должен был пересечь границу в Корвэйр (Corvair) с Винни и Бэль. Бэль — была его немецкая овчарка, которая, подобно самому Винни, постоянно нападала на меня безо всякой причины. Мои ноги, руки и туловище были покрыты следами укусов ещё долгое время. Именно поэтому я до сих пор и не выношу этих грёбаных овчарок. (Я упомянул об этом просто потому, что Винс купил себе овчарку.)

Мексика была, наверное, лучшим временем моего детства: я бегал голышом с мексиканскими детьми по пляжу около нашего дома, играл с козами и цыплятами, разгуливающими повсюду, ел севиче[4], ходил в город за приготовленными на огне кукурузными початками, обернутыми в фольгу, а, когда мне было 7 лет, я впервые курнул «травку» вместе с матерью.

Когда Мексика им надоела, мы возвратились в Айдахо, где моя бабушка и дедушка купили мне мой первый патефон — маленькую серую пластмассовую игрушку, которая могла крутить только синглы (маленькие виниловые пластинки, как правило, с одной песней на каждой стороне). Игла у него была на крышке, и всякий раз, когда крышка была закрыта, играла песня, а как только крышку открывали, он останавливался. Я имел обыкновение слушать все время "Элвина и Бурундуков", которых мать никогда не позволяла мне забывать.

Год спустя мы все погрузились в трейлер «U-Haul» и прибыли в местечко Эль-Пасо, штат Техас. Дедушка спал в спальном мешке на улице, бабушка дремала на сидении трейлера, а я спал, свернувшись калачиком на полу, словно собака. Когда мне исполнилось восемь лет, меня уже тошнило от этих путешествий.

После такого сумасшедшего количества переездов, где большую часть времени я проводил наедине с самим собой, дружба стала напоминать мне телевизор: это было что-то такое, что можно было переключать время от времени, чтобы отвлечь себя от того факта, что я совершенно одинок. Всякий раз, когда я был в компании детей моего возраста, я чувствовал себя неуклюжим и неуместным. В школе у меня были проблемы с успеваемостью. Трудно сосредоточиться на учёбе, если знаешь, что не пройдёт и года, как я уеду и никогда больше не увижу никого из этих учителей и ребят.

В Эль-Пасо дедушка работал на бензоколонке «Shell», бабушка оставалась в трейлере, а я ходил в местную начальную школу, где дети были просто безжалостны. Они толкали меня, дразнили и говорили, что я бегаю, как девчонка. Каждый день, когда я шел одни в школу, я должен был проходить через двор средней школы, где меня забрасывали футбольными мячами и едой. К ещё большему моему унижению, дедушка остриг мои волосы, которые мать всегда позволяла мне отращивать, и сделал мне "флэттоп"[5]— не самая модная причёска для конца шестидесятых.

Со временем мне понравилось жить в Эль-Пасо, потому что я начал проводить много времени с Виктором, шустрым мексиканским пацаном, который жил на другой стороне улицы. Мы стали лучшими друзьями и делали все вместе, что позволило мне не обращать внимания на множество других детей, которые ненавидели меня за то, что я был бедным белым калифорнийским отребьем. Но как только я начал привыкать к этой жизни, последовала неизбежная новость: мы снова должны были уезжать. Я был опустошен, потому что на этот раз я должен был кого-то покинуть, а именно Виктора.

Мы оказались в самом центре пустыни, в Энтони, штат Нью-Мексико, потому что моя бабушка и дедушка думали, что они смогут заработать больше денег на свиноферме. Вместе со свиньями мы также выращивали цыплят и кроликов. Моя работа заключалась в том, что я должен был брать кролика за задние лапы и вгонять палку сзади под основание его черепа. Его тело билось в конвульсиях у меня в руках, из носа капала кровь, а я в это время стоял и размышлял: “А ведь он был моим другом. Я убиваю своих друзей”. Но в то же самое время я знал, что такова была моя роль в семье; это то, что я должен был делать, чтобы стать мужчиной.

Школа находилась в девяноста минутах езды на автобусе по немощеной дороге, и это было настоящей пыткой. Когда мы приезжали, старшие дети, которые сидели в задней части автобуса, валили меня на землю и стояли надо мной, пока я не отдавал им свои деньги, которые мне давали на завтраки. После первых семи раз я поклялся, что этого больше не будет. На следующий день это случилось снова.

На следующее утро я взял с собой металлическую коробку для завтрака «Apollo 13» («Аполлон 13» — название американского космического корабля) и на автобусной остановке наполнил её камнями. Как только мы доехали до школы, я выбежал из автобуса, и, как обычно, они меня догнали. Но на этот раз я начал размахивать коробкой, ломая носы, круша головы и разбрызгивая кровь повсюду, пока коробка не раскрылась при встрече с лицом одного из этих ублюдков.

Они больше никогда со мной не связывались, и я чувствовал свою силу. Вместо того, чтобы скукоживаться в окружении старших детей, я теперь просто думал про себя: “Только попробуйте меня тронуть, я вам быстро надеру задницы”. И я так и делал: если кто-нибудь толкал меня, я сразу же давал отпор. Я был сумасшедшим, и они все начали понимать, что им лучше держаться от меня подальше. Теперь, когда я оставался один, вместо того, чтобы бросать камешки, я начал бродить по грязной дороге с моей коробкой-«оружием» и собирать в неё всё живое и неживое, что приковывало моё внимание. Моим единственным другом была старая леди, которая жила в трейлере поблизости, совсем одна в самом центре пустыни. Она сидела на своей кушетке с поблёкшими цветами на обивке и пила водку, а я в это время кормил золотую рыбку.

После года проживания в Энтони бабушка и дедушка решили, что выращивание свиней не такое прибыльное дело, как они рассчитывали. Когда они сказали мне, что мы возвращаемся обратно в Эль-Пасо и будем жить в одном квартале от нашего старого дома, я был в полном восторге. Ведь это означало, что я снова увижу своего друга Виктора.

Но я уже не был прежним — я был ожесточенным и деструктивным, а Виктор нашел себе новых друзей. Я проходил мимо его дома, по крайней мере, два раза в день, чувствуя свою отрешённость, и гнев нарастал ещё больше, когда я шёл через двор средней школы, где меня забрасывали различными спортивными снарядами, по пути в Gasden District Junior High, где я учился. Я просто ненавидел это. От злости я начал красть книги и одежду из чужих шкафчиков, ходил в центральный магазин «Piggly Wiggly’s», воровал там леденцы и заедал их «Hot Wheels» (попкорном по десять центов за мешочек), в надежде, что меня не поймают. На Рождество дедушка продал часть самого дорогого, что у него было, включая радиоприёмник и свой единственный костюм, только для того, чтобы купить мне индейский нож, и я вознаградил его жертву тем, что резал им шины у автомобилей. Месть, ненависть к самому себе и скука проторили мне дорогу в несовершеннолетнюю преступность. И я хотел идти этой дорогой до самого конца.

Бабушка и дедушка, в конечном счете, возвратились в Айдахо, на шестидесятиакровое поле в Туин Фолс (Twin Falls). Мы жили рядом с силосной ямой, которая наполнялась шелухой и отходами, остававшимися после уборки урожая. Всё это сваливалось в кучу, смешивалось с химикалиями, закрылось пластиковой крышкой и оставлялось гнить в земле до тех пор, пока не становилось достаточно вонючим, чтобы этим можно было кормить коров. Тем летом я жил жизнью Гекельберри Финна[6] — ловил рыбу в ручье, гулял по железнодорожным рельсам, подкладывал мелкие монетки под колёса проезжающих поездов и строил форты из стогов сена.

Большинство вечеров я бегал вокруг дома, воображая, будто езжу на мотоцикле, затем запирался в своей комнате и слушал радио. Однажды ночью ди-джей поставил песню «Big Bad John» в исполнении Джимми Дина (Jimmy Dean), и в тот момент я совершенно потерял голову. Она как косой скосила всю мою скуку. Песня была мощная и стильная: это было круто. “Есть! Я нашёл, — подумал я, — это то, что я искал”. Я так много раз звонил на радиостанцию, чтобы заказать «Big Bad John», что, в конце концов, ди-джей сказал мне, чтобы я прекратил звонить.

Когда началась школа, всё повторилось в точности, как в Энтони. Дети дразнили меня, и я снова должен был пустить в ход кулаки, чтобы остановить их. Они высмеивали мои волосы, мое лицо, мои ботинки, мою одежду — ничто не оставалось без внимания. Я чувствовал себя, как головоломка с одной потерянной частью, и никак не мог понять, что же это за часть и где её следует искать. Тогда я присоединился команде по американскому футболу, потому что насилие было единственной вещью, которая заменяла мне любой смысл и дарила ощущение власти над другими людьми. Я делал это первоклассно, и, хотя я играл и в нападении, и в защите, я преуспевал именно как защитник на последней линии, где я мог крушить куотербэков[7]. Мне нравилось делать больно этим засранцам. Я был абсолютным психом. Я мог так завестись на поле, что иногда срывал с себя шлем и начинал лупить им других ребят, точно так же, как это было с моей «Apollo 13» в Энтони. Мой дедушка до сих пор говорит мне: “Вы играете рок-н-ролл точно так, как будто играете в футбол”.

Через футбол постепенно пришло уважение, и через футбол же пришло признание со стороны девчонок. Они начали замечать меня, а я начал замечать их. Но как только я, наконец, начал находить для себя хоть какую-то нишу, бабушка и дедушка снова переехали. Теперь это был Джером, штат Айдахо, и я снова должен был начинать всё сначала. Но на сей раз, было отличие: благодаря Джимми Дину, у меня теперь была музыка. Я мог слушать радио по десять часов в день: «Deep Purple», «Bachman-Turner Overdrive», «Pink Floyd»… Однако первой записью, которую я приобрёл, была «Nilsson Schmilsson» в исполнении Гарри Нильсона (Harry Nilsson). У меня просто не было выбора.

У одного из моих первых друзей, жлоба по имени Пит (Pete), была сестра — загорелая белокурая провинциальная горячая штучка. Она всегда ходила в коротких обрезанных джинсах, что вызывало у меня приступы желания и паники одновременно. Ее ноги были словно золотые арки, и каждую ночь всё, о чём я мог мечтать, лёжа в кровати, было то, как хорошо было бы вогнать между ними. Я следовал за нею повсюду будто клоун, спотыкаясь о собственные ботинки. Она болталась в аптеке, киоске с содовой водой и в магазине грампластинок, где, когда я, наконец, скопил достаточно денег, чтобы купить альбом «Fireball» группы «Deep Purple», она так улыбнулась мне своими большими белыми зубами, что внезапно я обнаружил, что покупаю «Нильсон Шмильсон», только потому, что она упомянула о нём.

Это был город Джером, который повёл меня вниз по узкой дорожке, которая, спустя годы, приведёт меня в Общество Анонимных Алкоголиков, где, по иронии судьбы, я встретился и подружился с Гарри Нильсоном. (на самом деле, в бредовом состоянии воздержания, мы фактически обсуждали с ним возможность сотрудничества на альбоме). Джером имел самый высокий процент токсикоманов на душу населения по сравнению с любым другим городом Соединенных Штатов, что было внушительно для городка с населением всего в три тысячи человек.

Я подружился ещё с одним парнем по имени Аллан Викс (Allan Weeks), и мы проводили большую часть времени у него дома, слушая «Black Sabbath» и «Bread», уставившись в школьный ежегодник и рассуждая о том, за какими девчонками мы хотели бы приударить. Конечно же, когда речь заходила о конкретных действиях в этом направлении, мы имели довольно жалкий вид. На танцах в средней школе, мы всегда стояли снаружи, слушая доносившуюся из-за дверей музыку и испытывая смущение всякий раз, когда мимо нас проходили девчонки, потому что мы очень боялись танцевать с ними.

Той весной мы услышали, что приезжает местная группа, чтобы выступить в нашей школе, и купили билеты. Басист был огромный негр с повязкой на голове, как у Джими Хендрикса (Jimi Hendrix), а у гитариста были длинные волосы и байкерские усы, как у Ангелов Ада[8]. Они казались настолько крутыми: у них были настоящие инструменты, большие усилители, и они приковывали к себе внимание трёхсот очарованных гимназистов Джерома. Это был первый раз, когда я видел живую рок-группу, и я был охвачен благоговением (хотя они, наверное, ненавидели всех, кто пришёл на их выступление в этой задрипанной школе в маленьком городишке). Я не помню ни то, как они назывались, ни то, как они звучали, ни то, исполняли ли они кавера или свои собственные песни. Все, что я помню, это то, что они были похожи на богов.

Я был слишком бестолковым, чтобы иметь хоть один шанс с сестрой Пита, так что я согласился на Сару Хоппер (Sarah Hopper): жирная, веснушчатая девчонка в очках, никаких коротеньких шортов, а ноги её скорее больше походили на одутловатые полукруги, чем на золотые арки. Держась за руки, Сара и я прогуливались по центру Джерома, который размером был всего с один квартал. Потом мы шли в аптеку или смотрели на те же самые грампластинки снова и снова. Иногда, чтобы произвести на неё впечатление, я выходил с альбомом «Beatles», спрятанным под моей рубашкой, и мы слушали его в безукоризненном доме, где жили ее квакеры[9]-родители.

Однажды ночью, я лежал на зеленом, цвета авокадо, ковре моих бабушки и дедушки, когда их черный бакелитовый телефон, которым пользовались настолько редко, что он просто висел на стене без стола и стула поблизости, вдруг зазвонил.

“Я хочу сделать тебе подарок” — голос на другом конце провода принадлежал Саре.

“Хорошо, а что это?”, - спросил я.

“Я назову тебе только инициалы”, - ворковала она в трубку, — ”B.J.”.

А я ответил: “Что это?”

“Я сижу с детьми. Приходи”.

Пока я шёл к ней, я перебирал в голове возможные варианты — пластинка Билли Джоэла, фигурка младенца Иисуса, большой косяк? Когда я пришёл, то увидел, что на ней было красное дамское бельё, которое плохо подходило ей по размеру, принадлежавшее, судя по всему, хозяйке дома.

“Ты хочешь пройти в спальню?”, - спросила она, заложив руку за голову и опершись локтем о стену.

“Зачем? “, — спросил я, как идиот.

Вот так, в то время, как дети играли в соседней комнате, я впервые занимался сексом и обнаружил, что это очень похоже на мастурбацию, но требовало гораздо больших усилий.

Сара, однако, не отпускала меня так просто. Она хотела этого все время: пока ее родители готовили для нас печенье на кухне, я трахал их дочь в соседней комнате. В то время как ее родители были в церкви, мы делали это в автомобиле. Это становилось рутиной, пока ко мне не пришло внезапное осознание, которое, приходит ко всем мужчинам, по крайне мере, один раз в жизни: я трахаю самую уродливую девчонку в городе. Почему бы не перейти на качественно новый уровень?

Таким образом, я бросил Сару Хоппер, а также свалил и от Аллана Викса. И меня совершенно не заботило, что они чувствовали, потому что я впервые имел смелость думать, что смогу стать выше всего этого. Вместо этого я начал болтаться с классными ребятами, такими как 136-тикилограммовый мексиканец по имени Бубба Смит. Я стал светским парнем и пристрастился к алкоголю и наркотикам, которые, как я думал, заставят меня выглядеть круто, особенно в свете ультрафиолетовых фонарей, которые я вскоре купил в свою спальню. А любой подросток в доме знал, что, если у кого-то в спальне есть ультрафиолетовые фонари, то этот ребенок больше не ваш. Теперь он принадлежит только своим друзьям. Прощай шоколадное печенье и «Beatles», здравствуй марихуана и «Iron Maiden».

Я был все еще далек от самых крутых ребят в Джероме. У них были автомобили; у нас же были велосипеды, на которых мы любили гонять по парку и терроризировать прогуливающиеся парочки. Я приходил домой поздно, абсолютно обкуренный, и смотрел телешоу “Don Kirshner’s Rock Concert”. Бабушка и дедушка пытались любым способом сдерживать меня или читали мораль. Но однажды я взбесился. Это было для них уже слишком, чтобы воспитывать меня каждую ночь. Поэтому они отослали меня жить с матерью, которая переехала с моей сводной сестрой Сэси в Куин Энн Хилл (Queen Ann Hill), в окрестности Сиэтла, где они жили с ее новым мужем, Рамоном, большим добродушным мексиканцем с зализанными назад черными волосами, у которого была крутая приземистая тачка.

Здесь, наконец-то, был большой кишащий город, ползающий и порочный, достаточно большой, чтобы угодить моим пристрастиям к наркотикам, алкоголю и одержимости музыкой. Рамон слушал El Chicano, Чака Мэньона (Chuck Mangione), ”Sly and The Family Stone”, а также все виды испаноязычного джаза и фанка, который, между затяжками косячка, он пытался учить меня играть на раздолбанной, расстроенной акустической гитаре, на которой не было струны «ля».

Вскоре мы, КОНЕЧНО ЖЕ, переехали в место, которое находилось поблизости, под названием Форт Блис (Fort Bliss) — куча маленьких четырёхквартирных домишек для неимущих. В первый день в школе, вместо того, чтобы бить меня, мои одноклассники спросили, играю ли я в какой-нибудь группе. И я ответил им, что играю.

Я должен был добираться до школы на двух автобусах, и как-то, убивая время в ожидании второго автобуса, я на полчасика зашёл в магазин музыкальных инструментов под названием ”West Music”. Там на стене висела красивая гитара «Les Paul» с золотым верхом, у которой было чистое богатое звучание. Когда я играл на ней, я пытался вообразить, что я на сцене со «Stooges», посылаю в зал визжащие гитарные соло, кружась, как Игги Поп (Iggy Pop), терзая микрофонную стойку, и публика прорывалась к сцене подобно тому, как это было в гимнастическом зале школы в Джероме. В школе я подружился с рокером по имени Рик Ван Зант (Rick Van Zant), длинноволосым наркоманом, который играл в группе, и у которого была гитара «Stratocaster» и «маршальский» комбик. Он сказал, что ему нужен басист, но у меня не было инструмента.

Поэтому как-то днём я зашел в магазин «Уэст Мьюзик» с пустым футляром от гитары, который я одолжил у одного из друзей Рика. Я попросил дать мне форму для заявления о приёме на работу и, когда парень отвернулся, чтобы найти её, я быстро сунул гитару в футляр. Моё сердце билось сквозь майку, и, когда он вручил мне бланк, я едва мог говорить, Пока я изучал его, я заметил, что ценник от гитары остался висеть снаружи футляра. Я сказал ему, что вернусь позднее и принесу заявление, затем вышел так неосторожно, как только мог, случайно ударяя обращающим на себя внимание футляром в стены, двери и ударные установки.

Итак, теперь у меня была гитара. Я был готов делать рок, поэтому направился прямиком на репетиционную базу Рика.

“Вам нужен басист? — я сказал ему, — я к вашим услугам”.

“Вам нужна бас гитара”, - поглумился он.

“Прекрасно”, - ответил я, бросил футляр на стол, открыл его и вытащил моё новое “приобретение”.

“Ты — идиот, это же гитара!”.

“Я знаю, — солгал я, — буду играть бас на гитаре”.

“Ты не будешь этого делать!”

Так что скоро я распрощался с моей первой гитарой, продав её, а на вырученные деньги приобрёл блестяще-черный бас фирмы «Rickenbacker» с белой накладкой. Каждый день я пробовал учить «Stooges», «Sparks» (особенно “This Town Ain’t Big Enough for Both of Us”) и «Aerosmith». Я ужасно хотел присоединиться к группе Рика, но они, впрочем, как и я, знали, что играю я дерьмово. Кроме того, они в большей степени были приверженцами рокеров с традиционными грандиозными рифами, таких как Ричи Блэкмор, «Cream» и Элис Купер (особенно «Muscle of Love»). Парень, живший по соседству с Риком, собирал состав для своей группы «Mary Jane’s», поэтому я попробовал присоединиться к ним, но я был безнадежен. Все, что я мог — брал одну ноту и держал её примерно в течение тридцати секунд в надежде на то, что она была правильной.

Наконец, находясь вне тусовки «от восемнадцати и старше», я попытался туда проникнуть. Я встретил парня по имени Гэйлорд — панк-рокера, у которого была собственная квартира и группа «Vidiots». Каждый день после школы, я шел к нему домой и напивался до отключки, слушая «New York Dolls», «MC5» и «Blue Cheer». Там всегда была дюжина приглэмованных, а-ля «New York Dolls», цыпочек и пижонов с накрашенными ногтями и косметикой на глазах. Нас называли Whiz Kids («вундеркинды», золотая молодёжь), не потому, что мы были сообразительны и проворны — а мы были такими — а потому, что мы ярко одевались, подобно Дэвиду Боуи (David Bowie), чей альбом «Young Americans» только что вышел. Как и английские стиляги, мы продали бы все свои наркотики, только для того, чтобы купить одежду. Я практически переехал к Гэйлорду и перестал бывать дома. Я принимал наркотики постоянно — "травку", мескалин, "кислоту", амфетамины[10] — и вскоре я стал добросовестным панк-рокером Whiz Kids, торгующим для них наркотиками.

Я начал встречаться с девчонкой по имени Мэри. Все называли её Лошадиная голова, но я любил ее по одной простой причине: она любила меня. Я был счастлив хотя бы потому, что она прямо говорила мне об этом. После недель наркотиков и рок-н-ролла я был крут, но все еще чувствителен. Накрашенные ногти на руках и ногах, рваный панковский прикид, размалёванные глаза и бас гитара, которую я таскал с собой повсюду, хотя всё ещё не играл ни в одной группе.

Мы выделялись, и где бы мы ни появились, над нами непременно смеялись. В школе мне пришлось ввязаться в драку, потому что группа черных подростков назвала меня Элис Боуи и перегородила коридор, чтобы не дать мне пройти. На пути из школы домой я начал замышлять ограбления. Я стучал в двери домов, мимо которых проходил, если два дня подряд никто не отвечал, то следующим днем я выбивал заднюю дверь и брал то, что только мог спрятать под курткой. Я приходил домой со стерео, телевизорами, светильниками, фотоальбомами, вибраторами… всё, что мне только попадалось под руку. В нашем квартале я обчистил всё до основания, облазил каждый угол и даже вскрывал стиральные машины ломом в поиске «четвертаков» (монета достоинством в 25 центов). Я все время был зол — отчасти, из-за грёбаных наркотиков, от которых сильно зависело моё настроение, отчасти потому, что я обижался на мать, и отчасти потому, что ЭТО было обязательным атрибутом панк-рока.

Почти каждый день я продавал наркотики, крал всякое дерьмо, ввязывался в драки и жарился на кислоте. Я приходил домой, ложился на диван, врубал по ящику телешоу “Don Kirshner’s Rock Concert”, а затем вырубался сам. Моя мать не знала, что происходит: Гей я? Натурал? Серийный убийца? Актёр? Мальчик? Мужчина? Инопланетянин? Кто? Сказать по правде, я и сам этого не знал.

Каждый раз, когда я переступал порог дома, мы начинали ругаться. Ей не нравилось то, во что я превращался, а мне не нравилось то, какой она была всегда. Поэтому однажды это и случилось: я не мог больше этого выносить. На улице я был свободен и независим, но дома, как предполагалось, я был ребенком. Я больше не хотел быть ребенком. Я хотел, чтобы меня оставили в покое. Поэтому я разнёс нашу квартиру, порезал себя ножом и вызвал полицию. По большому счету, это помогло, ибо вскоре я уже был свободен от неё.

Ту ночь я провёл с моим другом Робом Хемфиллом — придурком, помешанным на «Aerosmith», который корчил из себя Стивена Тайлера. Он считал, что Тайлер — это панк, которому Мик Джаггер[11] и в подмётки не годится. После того, как его родители выгнали меня, я спал в автомобиле Рика Ван Занта. Я пытался просыпаться перед тем, как его родители уходили на работу, но обычно они находили меня спящим на заднем сидении. В третий раз, когда они поймали меня, они позвонили моей матери.

“Что происходит с вашим сыном? — спросил мистер Ван Зант, — он ночует в моем автомобиле”.

“Он сам за себя отвечает “, — сказала моя мать и повесила трубку.

Когда я мог, я ходил в школу. Это был хороший способ делать деньги. Между занятиями я крутил косячки для ребят, зарабатывая по пятьдесят центов за пару. После двух месяцев хорошего бизнеса, директор школы, обходя закоулки, поймал меня с мешком марихуаны на коленях. Это был мой последний день в школе. Я побывал в семи школах за одиннадцать лет и, так или иначе, был сыт по горло. Будучи теперь свободным от школы, я проводил свои дни под мостом на 22-ой улице, где убивали время другие изгнанные и уволенные. По-любому, идти мне было некуда.

Я нашел работу на Виктория Стэйшн (Victoria Station) в качестве посудомойки и снял квартиру с одной спальней на семь человек, которые также, как и я, бросили школу. Я украл другой бас, а что касается съестного… я ждал, когда на Виктория Стэйшн выбрасывали мусор, где помощники официанта могли выкинуть остатки мяса. Я быстро погружался в депрессию: только год назад я был готов принять весь мир, а теперь моя жизнь катилась в никуда. Когда я сталкивался с моими старыми друзьями, например, с Риком Ван Зантом или Робом Хемфиллом, или с "Лошадиной головой", я чувствовал себя отчужденным, как будто я вылез из грязной канавы и запачкал их.

Я не испытывал желания продолжать работать, поэтому я бросил работу. Когда я смог позволить себе платить за жильё чуть больше, я переехал к двум проституткам, которые меня пожалели. Я жил в их кладовке, развесив плакаты «Aerosmith — Get Your Wings» и «Deep Purple — Come Taste the Band» на стенах, которые заставляли меня чувствовать себя как дома. Впереди была пустота. Однажды, я пришел домой в свою кладовку, а мои матушки-шлюхи исчезли. Владелец их выгнал, так что мне пришлось вернуться в автомобиль Ван Зантов. Зима приближалась стремительно, и я дико мёрз по ночам.

Чтобы достать денег, я начал продавать перед концертами мескалин, завёрнутый в шоколадную обёртку. На шоу «Rolling Stones» в Сиэтл Колизей (Seattle Coliseum) ко мне подошел прыщавый парень и предложил мне купить немного мескалина. Я согласился, потому что он предложил хорошую цену, но как только я это сделал, из ближайшего автомобиля выскочили два копа и надели на меня наручники. Парень оказался агентом. Они затащили меня под Сиэтл Колизей, били и требовали назвать им какие-то имена.

Однако, по каким-то причинам, они не арестовали меня. Они взяли все мои данные, угрожая мне десятилетним тюремным сроком минимум, а затем отпустили. Они сказали что, если они ещё когда-нибудь увидят меня снова, даже если я ничего не сделаю, они посадят меня за решетку. Я чувствовал себя так, как будто моя жизнь летит ко всем чертям: мне негде было жить, я никому не верил, и, в конце концов, я никогда не играл ни в одной группе. Фактически, как музыкант я был полное дерьмо. Как раз за неделю до этого я продал свою единственную бас гитару, чтобы на вырученные деньги купить наркотики для сбыта.

Поэтому я сделал единственно возможную вещь, которую мог сделать панк-рокер, упавший на самое дно: я позвонил домой.

“Я должен уехать из Сиэтла, — умолял я свою мать, — мне нужна твоя помощь”.

“Почему я должна помогать тебе?”, - спросила она холодно.

“Я просто хочу навестить бабушку и дедушку”, - попросил я.

На следующий день моя мать приехала, чтобы посадить меня на междугородний автобус. Она действительно не хотела видеть меня снова, но она и не хотела доверять мне деньги. Также она не преминула напомнить мне, что она — многострадальная святая, потому что помогает мне, а я — эгоистичный сопляк. Но единственная вещь, о которой я мог думать в тот момент, была “Бум! Я уезжаю и больше никогда не вернусь”.

Все, что у меня было из музыки в дороге — записи “Aerosmith” и “Lynyrd Skynyrd” и потрепанный бум-бокс. Я прослушал эти кассеты много раз, пока не добрался, наконец, до Джерома. Я вышел из автобуса на пятнадцатисантиметровых платформах, в сером твидовом двубортном пиджаке, с огромной шевелюрой и лакированными ногтями. Лицо моей бабушки побелело.

Вдали от Сиэтла и моей матери, я не причинял никому никаких неприятностей. Весь конец лета я работал на ферме, таская поливочную трубу. Я скопил денег, которые заработал, и фактически купил гитару — фальшивый «Gibson Les Paul», который продавался в оружейном магазине за 109 $.

Моя самодовольная тетка Шэрон несколько раз посещала ферму со своим новым мужем, большой шишкой в мире звукозаписи из Лос-Анджелеса по имени Дон Циммерман. Он был президентом Capitol Records, родного дома Тhe Beatles и Sweet, и он начал присылать мне рок-журналы и кассеты. Однажды, после получения его последней посылки меня осенило: здесь, в гребаном штате Айдахо, я слушал Питера Фрэмптона (Peter Frampton), в то время как в Лос-Анджелесе «Тhe Runaways» и Ким Фаули (Kim Fowley), и Родни Бингенхаймер (Rodney Bingenheimer), и чуваки из журнала «Creem» бывали на всех вечеринках в хипповых рок клубах. Всё это дерьмо происходило там, а я пропускал это.