"Сюрприз мистера Милбери" - читать интересную книгу автора (Джером Джером Клапка)

Джером Клапка Джером СЮРПРИЗ МИСТЕРА МИЛБЕРИ Рассказ

Jerome Klapka Jerome. «The Surprise of Mr. Milberry». Из сборника «Наблюдения Генри». («The Observations of Henry», 1901)

— Им об этом и говорить не стоит, — заметил Генри. Он стоял, перекинув салфетку через руку, прислонившись к колонне веранды и прихлебывая бургундское, которое я ему налил. — Если вы и скажете им это, они все равно не поверят, ни одна не поверит, а между тем это правда: когда они голые, их никак не различишь.

— Кто не поверит и чему? — спросил я.

У Генри была любопытная привычка комментировать вслух свои невысказанные мысли. Это делало его речь похожей на замысловатый акростих. Перед этим мы обсуждали вопрос, как лучше всего есть сардинки: в виде закуски или как приправу к другому кушанью, и теперь я недоумевал, почему именно сардины, а не какие-нибудь другие рыбы такие недоверчивые существа; еще труднее мне показалось представить себе сардину, одетую в платье.

Генри поставил рюмку и выручил меня, пояснив свои слова.

— Я говорю о женщинах, — продолжал он. — Могут ли они отличить одного младенца от другого, когда ребята голые. У меня есть сестра, она служит в няньках в родильном доме, и вот она вам твердо скажет, если только вы спросите ее об этом, что до трех месяцев все дети совершенно одинаковы. Пожалуй, вы отличите мальчика от девочки и белое христианское дитя от чернокожего язычника, но чтоб можно было ткнуть пальцем в голого младенца и сказать: это Смит, а это Джонс, — чепуха! Разденьте их, заверните в одеяло, и, бьюсь об какой хотите заклад, вы никогда в жизни не скажете, кто из них чей.

Я согласился с Генри, поскольку мои собственные способности распознавать малышей были невелики, но высказал предположение, что миссис Смит, или миссис Джонс наверное найдут признаки, по которым они узнают свое дитя.

— Конечно, так они сами будут уверять, — ответил Генри, — и, понятно, я не-говорю о таких случаях, когда у ребенка есть родинка или когда он косит — все это полезные приметы, но, вообще говоря, младенцы похожи один на другого, как сардины из одной банки. Как бы то ни было, я знаю случай, когда одна дура нянька перепутала в гостинице ребят, и матери до сих пор не уверены, что они получили своих собственных малышей.

— Вы хотите сказать, — вставил я, — что их никак нельзя было отличить?

— Ну, совсем не за что было зацепиться, — ответил Генри, — у них были одинаковые шишки, одинаковые прыщики, одинаковые царапины; разница в возрасте составляла не более трех дней, вес их сходился до одной унции, а рост — до одного дюйма. Отец одного был высокий блондин, а другого — низенький брюнет, но низенький брюнет был женат на высокой блондинке, а высокий блондин — на низенькой брюнетке. Целую неделю они кричали и спорили и по десять раз в день обменивались ребятами. Каждая была уверена, что она мать того ребенка, который в данную минуту был весел, но стоило ему запищать, и она убеждалась, что ребенок не ее. Они решили положиться на инстинкт детей, но когда малыши не были голодны, им, кажется, было наплевать на всех, а когда им хотелось есть, каждый тянулся к той женщине, которая держала другого. В конце концов родители решили предоставить все времени. С тех пор прошло уже три года, и, может быть, теперь у ребятишек появится какое-нибудь сходство с родителями, которое и решит дело. Так вот, я и говорю: детей до трех месяцев нельзя отличить друг от друга, и как бы меня ни уверяли, что это возможно, я буду стоять на своем.

Он замолчал и, казалось, весь ушел в созерцание отдаленного Маттергорна, облаченного в розовый закат. Генри не был лишен поэтической жилки, нередкой у поваров и официантов. Я склонен думать, что постоянное пребывание в атмосфере горячих кушаний способствует развитию чувствительных струнок. Одним из самых сентиментальных людей, каких я только знал, был владелец закусочной на углу Фаррингдон-род. Ранним утром он мог еще оставаться проницательным и деловитым, но когда он, с ножом и вилкой в руках, витал над смешанными парами булькающих сосисок и шипящего горохового пудинга, всякий жалкий бродяга, сумевший выдумать какую-нибудь нелепую побасенку о своих горестях, мог обвести его вокруг пальца.

— Но самая удивительная из всех историй с младенцами, какие я помню, — после паузы продолжал Генри, по-прежнему не сводя глаз с далеких, покрытых снегом, горных вершин, — случилась со мной в Уорвике в год юбилея. Я никогда этого не забуду.

— Это вполне приличная история? — спросил я. — Можно мне ее слушать?

Подумав немного, Генри решил, что в ней нет ничего непристойного, и рассказал мне следующее.

«Приехал он омнибусом, который подают к поезду в четыре пятьдесят две. У него был чемоданчик и какая-то корзина. Мне показалось, что это корзинка для белья. Он не позволил слуге даже притронуться к корзине и сам потащил ее в свой номер. Он нес ее за ручки, держа прямо перед собой, и спотыкался чуть ли не на каждой ступеньке. На повороте лестницы он поскользнулся и сильно стукнулся головой о перила, но не выпустил корзины, а только выругался и продолжал путь. Я видел, что он взволнован и нервничает, но, работая в гостинице, привыкаешь к нервным и взволнованным людям. Когда человек за кем-нибудь гонится или от кого-нибудь удирает, он по дороге останавливается в гостинице. А если по его внешности видно, что он заплатит по счету, нам больше ни до чего дела нет. Но этот человек заинтересовал меня: он был удивительно молодым и простодушным. Да и гостиница казалась мне скучнейшей дырой после того, к чему я привык, а когда вы три месяца никого не обслуживали, кроме какого-нибудь коммерсанта, для которого сезон оказался на редкость неудачным, или супругов, одержимых манией разъезжать повсюду с путеводителем, вам становится так тоскливо, что вы рады всякому событию, самому незначительному, лишь бы оно нарушило однообразие.

Я последовал за приехавшим в его номер и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь. Со вздохом облегчения он опустил корзину на кровать, снял шляпу, вытер платком лоб и затем обернулся, чтобы ответить мне.

— Вы женаты? — спросил он.

Странно, когда задают такой вопрос слуге, но, поскольку его задал джентльмен, нечего было беспокоиться.

— Как вам сказать… не совсем, — ответил я (в то время я был только помолвлен, к тому же не со своей женой, если вам ясно, что я хочу сказать). — Но я кое-что понимаю в этих делах, — добавил я, — и если вам нужен совет…

— Не в этом дело, — перебил он меня, — я не хочу, чтобы вы надо мной смеялись. Я думал, что если вы человек женатый, вы бы поняли все лучше. Нет ли в этом доме какой-нибудь опытной здравомыслящей женщины?

— У нас служат женщины, — ответил я. — Что касается того, здравомыслящие они или нет, то на этот счет могут быть разные мнения. В общем они — обыкновенные женщины. Позвать вам горничную?

— Да, пожалуйста, — сказал он. — Подождите минутку, давайте сначала откроем это.

Он принялся распутывать веревку, потом вдруг выпустил ее и усмехнулся.

— Нет, — проговорил он, — откройте-ка вы, только осторожно, это будет для вас сюрпризом.

Я не очень-то люблю сюрпризы. По собственному опыту я знаю, что они большей частью бывают неприятными.

— Что там такое? — спросил я.

— А вот откроете и увидите, — ответил он, — вреда вам от этого не будет.

И, отойдя, он снова захихикал.

«Ну, — сказал я себе, — надеюсь, этот субъект ничего плохого не задумал». И вдруг странная мысль пришла мне в голову, и я замер, держа в руках веревку.

— А у вас там не мертвец? — выговорил я.

Молодой человек ухватился за каминную доску, и лицо его стало белым, как простыня.

— Боже мой, — воскликнул он, — не говорите таких ужасных вещей! Мне это в голову не приходило! Открывайте скорее!

— Лучше идите-ка вы сами сюда и откройте ее, сэр, — возразил я.

Вся эта история мне что-то не нравилась.

— Не могу, — сказал он, — после ваших слов… Меня всего трясет. Скорее откройте и скажите мне, что все благополучно.

Любопытство пришло мне на помощь. Я разрезал веревку, откинул крышку и заглянул в корзину.

Молодой человек отвернулся, точно боялся взглянуть в мою сторону.

— Все благополучно? — спросил он. — Он жив?

— Да уж так жив, что дай бог всякому.

— А он дышит как следует? — продолжал посетитель.

— Вы, наверное, оглохли, — возразил я, — если не слышите, как он дышит.

Действительно, его дыхание можно было услышать даже на улице.

— Слава богу! — воскликнул молодой человек и опустился в кресло у камина. — Вы знаете, мне это просто в голову не приходило. Больше часа я продержал его в этой корзинке, и если бы он случайно запутался головкой в одеяле… Никогда больше я не повторю эту глупость!

— Вы его любите? — спросил я.

Он взглянул на меня.

— Люблю ли? — повторил он. — Еще бы! Я его отец. — И он опять засмеялся.

— Вот как, — проговорил я. — Значит, я полагаю, что имею удовольствие разговаривать с мистером Костэром Кингом?

— Костэр Кинг? — удивленно повторил он. — Моя фамилия Милбери.

— Но, — возразил я, — на наклейке с внутренней стороны крышки сказано, что его отец Костэр Кинг, отпрыск Старлайта, а мать — Дженни Динс, отпрыск Дарби Дьявола.

Он подозрительно посмотрел на меня и поставил между нами стул. Очевидно, теперь пришел его черед думать, что я сумасшедший. Убедившись, по-видимому, что я во всяком случае не опасен, он стал придвигаться поближе к корзине, пока наконец ему не удалось заглянуть в нее. Никогда в жизни я не слышал, чтобы мужчина издавал такой нечеловеческий вопль. Он стоял по одну сторону кровати, я — по другую. Щенок, разбуженный шумом, сел и зарычал сначала на одного из нас, потом — на другого. Я разглядел, что это был бульдог примерно месяцев десяти. Превосходный щенок для своего возраста.

— Мое дитя! — закричал молодой человек, и глаза у него буквально на лоб вылезли. — Это не мое дитя! Что случилось? Или я сошел с ума?

— Вы к этому близки, — произнес я, и так оно и было. — Успокойтесь. Что вы рассчитывали увидеть здесь?

— Моего мальчика, — снова закричал он. — Моего единственного ребенка, моего сыночка!

— Вы имеете в виду настоящего ребенка? — продолжал я. — Человеческого ребенка?

У некоторых людей есть глупая привычка говорить о своих собаках, как о детях, так что кто его знает, кого он имел в виду.

— Конечно, настоящего! — отвечал он. — Самого прелестного ребенка, какого вы в своей жизни видели. В воскресенье ему исполнилось ровно тринадцать недель, а вчера у него прорезался первый зубик.

Вид собачьей морды, кажется, сводил молодого человека с ума. Он бросился к корзине, и если бы я не помешал ему, наверное, задушил бы несчастного пса.

— Щенок не виноват, — говорю я. — Осмелюсь сказать, что ему так же тошно, как и вам. Его ведь тоже потеряли. Кто-то сыграл с вами шутку: вытащил вашего младенца и сунул вместо него вот этого… если только тут вообще был ребенок.

— Что это значит? — возмутился он.

— Ну, сэр, — говорю я, — вы меня извините, но джентльмены в здравом уме не возят ребят в бельевых корзинах. Откуда вы приехали?

— Из Бенбери, — говорит он. — Меня хорошо знают в Бенбери.

— Вот этому можно поверить, — ответил я. — Такого молодого человека, как вы, наверное, все знают.

— Я мистер Милбери, — говорит он, — бакалейщик с Хай-стрит.

— В таком случае, что вы делаете здесь с этой собакой? — спрашиваю я.

— Не доводите меня до исступления, — отвечает он. — Говорю вам, я сам не знаю. Моя жена сейчас в Уорвике, ухаживает за своей больной матерью, и в каждом письме вот уже две недели только и пишет: «Ах, как я хочу видеть Эрика! Если бы мне хоть на минутку увидеть Эрика!»

— Естественные материнские чувства, — говорю я, — они делают ей честь.

— И вот сегодня, — продолжает он, — я рано окончил работу и решил привезти сюда ребенка, чтобы жена могла повидать его и убедиться, что с ним все благополучно. Она не может оставить мать больше чем на час, а мне нельзя идти к ней, потому что теща меня недолюбливает и я ее раздражаю. Я хотел подождать здесь, а Милли — это моя жена — пришла бы сюда, когда освободится. Я собирался сделать ей сюрприз.

— По-моему, — говорю я, — большего сюрприза вы ей никогда в жизни не устраивали.

— Не шутите с такими вещами, — говорит он. — Я все еще сам не свой и могу вас искалечить.

Он был прав: нельзя было шутить с этим делом, хотя, конечно, оно имело свою смешную сторону.

— Но зачем же, — спрашиваю, — было совать ребенка в бельевую корзинку?

— Это вовсе не бельевая корзинка, — с яростью отвечает он. — Это плетенка для пикников. В последнюю минуту я подумал, что мне не к лицу нести ребенка на руках: уличные мальчишки кричали бы мне вслед. Мой малыш очень любит спать, и я решил, что если его устроить поудобнее в этой корзинке, он отлично перенесет такое короткое путешествие. Я взял корзинку с собой в вагон и не спускал ее с колен. Ни на одну минуту я не выпускал ее из рук. Это колдовство, вот что. Я теперь буду верить в чертей.

— Не валяйте дурака, — говорю я. — Всему должно быть объяснение, надо только доискаться до него. Вы уверены, что это та самая корзина, в которую вы упаковали младенца?

Милбери был теперь немножко спокойнее. Он наклонился и тщательно осмотрел корзину.

— Кажется, — сказал он, — но не могу поручиться.

— Скажите-ка, — говорю я, — вы не выпускали корзины из рук? Подумайте хорошенько.

— Нет, она все время была у меня на коленях.

— Но это же чепуха, если только вы сами по ошибке не сунули туда щенка вместо ребенка. Подумайте спокойно. Я не ваша жена и хочу только помочь вам. Я ничего не скажу, если вы сознаетесь, что на минутку отвели глаза от корзины.

Он опять задумался, и вдруг в глазах его блеснул свет.

— Ей-богу, — говорит он, — вы правы. Я на минутку поставил ее на платформу в Бенбери, чтобы купить иллюстрированный журнал.

— Ну вот, теперь вы говорите разумно. Подождите-ка, завтра, кажется, открывается собачья выставка в Бирмингаме?

— Как будто, — говорит он.

— Вот мы и добрались до сути, — говорю я. — По совпадению эту собаку везли в Бирмингам в точно такой же корзине, как та, в которую вы упаковали своего младенца. Вы по ошибке взяли корзину со щенком, а его хозяину достался ваш малыш. И я бы затруднился сказать сразу, кто из вас сейчас больше сходит с ума. Он, наверное, думает, что вы сделали это нарочно.

Мистер Милбери прижался головой к спинке кровати и застонал.

— В любую минуту может явиться Милли, и мне придется сказать ей, что нашего крошку по ошибке послали на собачью выставку! У меня язык не повернется сказать ей такое!

— Поезжайте в Бирмингам, — говорю я, — и постарайтесь уладить это дело. Вы можете успеть на поезд в пять сорок пять и вернуться около восьми.

— Поедемте со мной, — говорит он, — вы добрый человек, поедемте со мной. Я не могу ехать один.

Он был прав. В таком состоянии он бы угодил под копыта лошадей, не успев выйти на улицу.

— Ну что ж, — говорю я, — если хозяин отпустит…

— О, он не может не отпустить вас, — ломая руки, воскликнул молодой человек. — Скажите ему, что речь идет о счастье целой жизни, скажите ему…

— Я скажу ему, что речь идет о лишнем полсоверене по счету, — говорю я, — это больше поможет делу.

Так оно и было, и не прошло и двадцати минут, как я, молодой Милбери и щенок в корзине сидели в вагоне третьего класса, направляясь в Бирмингам. Тут я представил себе все трудности нашего предприятия. Предположим, по счастью окажется, что я прав; предположим, щенка действительно везли на выставку в Бирмингам; предположим, нам еще более посчастливится, и на вокзале нам скажут, что там видели джентльмена с такой корзинкой, как наша, приехавшего поездом в пять тринадцать; а дальше что? Может быть, нам придется опрашивать всех извозчиков в городе, и к тому времени, когда мы найдем ребенка, окажется, что уж незачем трудиться распаковывать его. Ну, конечно, я не собирался болтать о том, что было у меня на уме. По-моему, бедняга отец чувствовал себя так плохо, что дальше некуда. Мое дело было вселить в него надежду. Поэтому, когда он в двадцатый раз спросил меня, думаю ли я, что он еще увидит своего ребенка живым, я сердито оборвал его.

— Да не мучайтесь вы так, — говорю я. — Бы еще вволю насмотритесь на своего малыша. Дети не так-то легко пропадают. Только в пьесах люди готовы взять на себя заботу о чужих детях. Я в своей жизни знавал множество прохвостов, но даже худшему из них я не пожелал бы иметь дело с десятком-другим чужих младенцев. Не обольщайтесь, будто кто-то похитил его у вас. Поверьте мне, тот, к кому он попал, не успокоится до тех пор, пока ему не удастся вернуть ребенка законному владельцу.

Такая болтовня подбодрила его, и когда мы приехали в Бирмингам, он был гораздо спокойнее. Мы набросились на начальника станции, а тот на всех носильщиков, которые находились на платформе, когда прибыл поезд пять тринадцать. Все в один голос утверждали, что из этого поезда не выходил джентльмен с бельевой корзиной. Начальник станции оказался человеком семейным, и когда мы все ему объяснили, он посочувствовал нам и телеграфировал в Бенбери. Кассир в Бенбери помнил, что на этот поезд брали билеты три джентльмена. Одним из них был мистер Джессоп — торговец хлебом, другим — неизвестный, взявший билет в Вулфхэмптон, а третьим был сам молодой Милбери. Дело, казалось, становилось безнадежным, как вдруг мальчишка-газетчик, слонявшийся вокруг, вмешался в разговор.

— Я видел одну старуху, — говорит он, — которая болталась около вокзала и нанимала кэб. У нее была корзина, как две капли воды похожая на вашу.

Я думал, юный Милбери бросится мальчишке на шею и расцелует его. С помощью мальчика мы принялись допрашивать извозчиков. Нетрудно приметить старенькую леди с бельевой корзиной в руках, и мы узнали, что она поехала во второразрядную гостиницу на Астор-род.

Остальные подробности мне рассказала горничная. По-видимому, старушка по-своему переживала не меньше, чем мой джентльмен.

Корзинку нельзя было поставить в кэб и пришлось водрузить ее на крышу. Леди очень беспокоилась и, так как шел дождь, заставила извозчика накрыть корзинку фартуком. Снимая ее с кэба, они уронили ее на мостовую, отчего ребенок проснулся и заплакал.

— Боже мой, мэм, что это? — воскликнула горничная. — Там ребенок?

— Да, милая, там мой малыш, — ответила леди, которая, по-видимому, любила пошутить и была веселой старушкой, по крайней мере в то время она еще была веселой.

— Бедняжка… Надеюсь, его не ушибли.

Леди заказала комнату с камином. Слуга внес корзину и поставил ее на коврик. Леди сказала, что она и горничная обо всем позаботятся, и выставила слугу. К этому времени, рассказывала мне девушка, младенец ревел, как пароходная сирена.

— Душечка, — говорила старушка, возясь с веревкой, — не плачь, мамочка сейчас развяжет корзинку.

Затем она повернулась к горничной:

— Пожалуйста, откройте мою сумку. Вы найдете там бутылку молока и собачьи галеты.

— Собачьи галеты! — воскликнула горничная.

— Да, — смеясь ответила старушка, — мой малыш любит собачьи галеты.

Девушка открыла сумку; там действительно была бутылка молока и несколько собачьих галет. Она стояла спиной к леди, когда услышала легкий стон и стук, заставивший ее обернуться. Старушка лежала, простершись на ковре, — мертвая, как показалось горничной. Ребенок сидел в корзине, вопя благим матом. Растерявшаяся девушка, не соображая, что делает, сунула младенцу галету, за которую тот жадно ухватился. Тогда горничная стала приводить в чувство леди. Примерно через минуту старушка открыла глаза и огляделась. Ребенок увлекся галетой и успокоился. Леди взглянула на малыша, отвернулась и спрятала лицо на груди у горничной.

— Что это такое? — испуганным шепотом спросила леди. — Там, в корзине?

— Там ребенок, мэм, — ответила девушка.

— Бы уверены, что это не собака? — спросила старушка. — Посмотрите хорошенько.

Девушка стала нервничать и пожалела, что осталась наедине с этой старой леди.

— Не могла же я принять собаку за ребенка, мэм, — выговорила она. — Это — дитя, человеческое дитя.

Старушка тихо заплакала.

— Меня постигла божья кара, — сказала она. — Я разговаривала со щенком так, точно это был крещеный младенец, и теперь вот что случилось мне в наказание.

— Что же случилось? — спросила горничная, которую, естественно, все больше и больше интересовала эта история.

— Не знаю, — продолжая сидеть на полу, сказала леди. — Если все это не сон и я не сошла с ума, то два часа назад я выехала из своего дома в Фартингхо с корзинкой, в которой был годовалый бульдог. Вы видели, как я открыла корзинку, и вы видите, что там такое.

— Не бывает таких чудес, чтобы бульдоги превращались в ребятишек, — заметила горничная.

— Я не знаю, как это получилось, — проговорила старушка, — и не понимаю, что это значит, но я знаю, что выехала я с бульдогом, а он каким-то образом превратился вот в это.

— Кто-то подсунул его вам, — сказала горничная. — Кто-то хотел избавиться от своего ребенка, вытащил вашего щенка и сунул в корзину младенца.

— Это, должно быть, были необыкновенно ловкие люди, — сказала старушка.

— Я не спускала с корзинки глаз, если не считать, что в Бенбери я зашла в буфет выпить чашку чая; но я отсутствовала не больше пяти минут.

— Вот тогда-то они все и проделали, — заявила горничная. — Ловкая работа!

Леди внезапно ясно представила себе, в каком положении она оказалась, и вскочила на ноги.

— Хорошенькое дело! — воскликнула она. — Я — незамужняя женщина и живу в деревне, где полно сплетниц. Это ужасно!

— Чудесный ребеночек! — заметила горничная.

— Может быть, вы хотите взять его себе? — спросила леди, но девушка ответила, что она этого не хочет.

Старушка села и принялась обдумывать положение. Чем больше она думала, тем хуже себя чувствовала. Горничная убеждена, что, не появись мы вовремя, несчастная сошла бы с ума. Когда в дверях показался слуга и сообщил, что внизу какой-то джентльмен с бульдогом спрашивает о ребенке, она обвила руками шею слуги и чуть не задушила его в объятиях.

Мы успели на поезд в Уорвик и, к счастью, вернулись в гостиницу за десять минут до прихода миссис Милбери. Всю дорогу мистер Милбери держал ребенка на руках. Он предложил мне оставить себе корзину и дал мне еще полсоверена, намекнув, чтобы я держал язык за зубами, что я и сделал.

Я думаю, что он не стал рассказывать матери младенца о том, что случилось, а если рассказал, тем хуже для него: так ему, дураку, и надо.


1901