"Об этом не сообщалось…" - читать интересную книгу автора (Белоусов Михаил Артемьевич)

В ДНИ ИЗГНАНИЯ ОККУПАНТОВ

Расчеты и просчеты

В результате разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом стратегическая обстановка на советско-германском фронте в начале 1943 г. резко изменилась в пользу Советских Вооруженных Сил.

Но враг тогда был ещё силен. Он рассчитывал взять реванш за поражение на Волге и достигнуть тех целей, которые ставил, начиная захватническую войну. Гитлеровское командование спешно производило перегруппировку сил. Блестящая победа советских войск под Сталинградом нанесла чувствительный удар и по гитлеровским разведывательным органам. В стане врага лихорадочно принялись за их качественную перестройку, выработку новой тактики и стратегии тайной войны.

В это время агентурные кадры абвера основательно пополнились за счет тех лиц, которые помогали оккупантам устанавливать «новый порядок» на временно захваченной советской земле. Главным образом это были «обласканные» фашистами разного рода чиновники: бургомистры, управляющие, старосты, переводчики, а также полицейские и т. п. Многих из них оккупанты не брали с собой при бегстве, передав абверу и войсковой разведке (1-Ц). Расчет у врага был прост: при освобождении советскими войсками своей территории такие люди могут быть призваны в Красную Армию, где станут вести подрывную и разведывательную деятельность.

В этих же целях противником использовались и некоторые советские военнопленные, которые, проявив малодушие, дали обязательства помогать гитлеровским контрразведывательным и разведывательным органам. Их отпускали к своим семьям и знакомым, проживающим на оккупированной территории. Расчет у противника был тот же: бывшие военнослужащие Красной Армии при освобождении ею от оккупации того или иного района наверняка вновь окажутся в рядах советских войск.

Задания всей агентуре из упоминаемой категории лиц заранее дифференцировались с учетом предполагаемого их должностного положения на нашей стороне.

Поединок разведок и контрразведок противоборствующих сторон с весны 1943 г. становился всё более напряженным. Для обеспечения успешной борьбы с тайным врагом Советское правительство реорганизовало особые отделы в органы контрразведки «Смерш» («Смерть шпионам»), передав их из ведения НКВД в подчинение Наркомата обороны. Таким образом, на решающем этапе войны дело обороны страны и обеспечения государственной безопасности её войск сосредоточивалось в одних руках. Этим ещё больше приковывалось внимание командования фронтов, армий, корпусов и дивизий к работе наших контрразведывательных органов.

В это время Советское Верховное Главнокомандование готовилось к новому решающему сражению. Ещё в середине марта оно начало сосредоточивать за тылами двух действующих фронтов – Центрального и Воронежского – свои стратегические резервы, оформленные затем во фронтовое объединение, называвшееся в разное время Резервным, затем Степным и позже – 2-м Украинским фронтом. Использование этих резервов предполагалось лишь в летнюю кампанию. Перед контрразведчиками нового фронта встала задача сохранить в полнейшей тайне существование крупнейшей группировки советских войск. Весной и летом 1943 г. наша деятельность была в основном подчинена решению этой важной задачи. К тому времени мастерство наших оперативных работников заметно возросло. Значительно упрочились наши позиции и в стане врага. От зафронтовых товарищей мы знали, что против советских войск, расположенных на юго-западном направлении, действовали «Абверкоманды-101, 101-А», «Зондеркоманды-203, 204» и филиал «Цеппелина», находившийся в Кировограде. А поставщиками агентуры для этих органов являлись в основном разведшколы абвера в Полтаве, Смоленске и Варшаве.

Словом, накануне летней кампании 1943 г. в подрывной деятельности немецко-фашистских разведок против советских войск ясно прослеживались линии шпионажа, попыток разложения наших войск (на что гитлеровцы ещё питали надежды), диверсий, террора и дезинформации.

Из того периода напряженной работы военных чекистов мне запомнилось несколько дел с разоблачением гитлеровских шпионов, о которых и будет рассказано ниже.

…Майор Е.Р. Яровенко не был человеком чрезмерно впечатлительным. Но светящиеся стрелки на циферблате наручных часов ушли далеко за полночь, а сон все не шел. Поворочавшись на скрипучей лавке в крестьянской хате ещё с полчаса, он встал и решил пройтись по легкому морозцу. Прогулка освежила. Замедлил свой лихорадочный бег по кругу калейдоскоп лиц, всплывающих в памяти, а успокоение не наступало. Вот уже второй месяц приходится ему вести разговоры с бывшими военнослужащими-окруженцами, явившимися в полевые военкоматы после освобождения от оккупантов восточных районов Курской и Харьковской областей. Разные люди, разные судьбы – и каждую нужно не только проверить, по и прочувствовать. Кто перед тобой: жертва трагических обстоятельств, трус, приспособленец или враг?

Порой трудно было ему, коммунисту, офицеру-чекисту, отступавшему с боями от западной границы до Волги, смотреть теперь в бегающие глаза тоже офицера, который на вопрос о документах односложно бубнил: «Утеряны во время боя». Но высшим гуманизмом советских чекистов того сурового времени было дать возможность человеку искупить вину, кровью смыть позор. В стране на учете был каждый человек, каждый штык.

Среди тех, с кем пришлось в эти дни беседовать майору Яровенко, особенно заинтересовала его личность подполковника Федора Захаровича Малахова. Предварительная проверка и опрос свидетелей, да и поведение Малахва, здесь, на фронтовом пункте сбора офицеров, вроде бы свидетельствовали о том, что он – честный человек. Однако что-то тревожило и настораживало в нем военного чекиста. И он снова и снова перебирал в памяти всё, что знал о Малахове.

Накануне войны, будучи сотрудником особого отдела 5-й армии, входившей в состав Киевского особого военного округа, майор Яровенко слышал об офицере с такой фамилией. Командарм тогда лестно отзывался о Малахове, даже хотел заполучить его на службу в свой штаб. Но в то время Яровенко не довелось познакомиться с Малаховым. А в сентябре 1941 г. подполковник был зачислен в списки пропавших без вести.

И вот теперь, спустя полтора года, Малахов появился в отделе кадров фронта с вдовою погибшего летчика Брагина.

В первой же беседе Малахов рассказал Яровенко, как получил в бою под Черниговом тяжелую контузию. Он был в госпитале Конотопа, когда город заняли фашистские войска. Малахова пленили, но дали долечиться. Потом гитлеровцы отпустили его с условием, что он будет проживать на оккупированной территории у каких-нибудь родственников или знакомых. У Малахова в городе Мерефы имелся знакомый железнодорожник Григорий Федотович Котько. Туда и направился Малахов с разрешения гитлеровцев. Позже он перебрался к другим знакомым, в город Чугуев, якобы для того, чтобы в благоприятный момент перейти линию фронта. Однако такого момента не наступило. И он, Малахов, был вынужден устроиться в Чугуеве слесарем на завод трактородеталей, где ремонтировались гитлеровские танки и автотранспорт.

О гражданской жене Малахова – Раисе Лаврентьевне Брагиной майор Яровенко знал пока очень мало. В декабре 1941 г. в домике железнодорожника Котько появились три уставшие и продрогшие женщины, попросившие приютить их хотя бы на ночь. Женщины рассказали, что они – жены командиров Красной Армии, надеются перейти линию фронта и попасть к своим. Через несколько дней двое ушли от Котько, а Брагина осталась. И вот почему. Брагина вдруг решила поближе познакомиться с Малаховым. Она поведала ему, что её муж был летчиком, который погиб в июле 1941 г. Полк, где он служил, стоял под Киевом, и поэтому Брагины жили в городе. А когда Киев заняли фашисты, начались массовые расстрелы жителей, она решила любым способом выбраться с оккупированной врагом территории. Тем более, ничто не удерживает: детей и близких родных у неё нет. У Малахова тоже не было детей, а с женой он развелся года за два до войны. Брагина жаловалась на свое одиночество, намекала Малахову на то, что им вдвоем легче будет добраться до своих. В конце концов Федор Захарович с этим согласился. От Котько они ушли в Чугуев и поселились на квартире у работницы мебельной фабрики.

Военным чекистам удалось установить, какой образ жизни вели Малахов и Брагина в домике железнодорожника, чем занимались и даже о чем говорили они долгими вечерами. В этих вопросах Яровенко тоже ничего противоречащего логике событий не обнаружил. Малахов работал, Брагина занималась домашним хозяйством. Как вспоминали соседи, они редко выходили из дома. Объясняли это тем, что не желают общаться с гитлеровцами.

Тем временем советские войска, сломав оборону врага, приближались к Чугуеву. Введенная гитлеровским командованием в бой на этом участке фронта эсэсовская дивизия «Адольф Гитлер» несла большие потери. Уже отчетливо слышалась приближающаяся к Чугуеву артиллерийская канонада.

Малахова, естественно, очень волновала предстоящая встреча с представителями Красной Армии. Он говорил об этом Брагиной, а она с горечью напоминала о своих постоянных попытках уговорить его вместе перейти линию фронта. Малахов действительно всё не решался, тянул. Он понимал, что будет трудно объяснить военным чекистам слишком гуманное отношение гитлеровцев к нему, подполковнику Красной Армии, бывшему офицеру штаба Юго-Западного фронта. Как ни крути, а шестнадцать месяцев он, советский офицер, проживал на территории, оккупированной врагом, работал на них и пальцем не пошевельнул для исправления создавшегося положения. В конце концов, можно сказать, что собирался уйти за линию фронта, но помешала болезнь. Только поверят ли?

– Ты должен сказать советским контрразведчикам всю правду, не выкручивайся, – поучала его Брагина. – Иначе какая-то фальшивая мелочь может запутать тебя и нас разъединят. А мы должны сделать так, чтобы нам остаться вместе на фронте. У меня очень большой счет к фашистам…

Эта на первый взгляд простая история не давала покоя майору Яровенко, гнала сон. Что-то настораживало его и в поведении Брагиной. Случайной ли была её встреча с Малаховым? И ещё одно странное обстоятельство давало Яровенко пищу для размышлений: Брагина сохранила в дни оккупации советский паспорт, а там указано, что она еврейка. Почему она не избавилась от этого смертельно опасного для неё документа, зная, что гитлеровцы истребляют евреев?

Утром Яровенко сформулировал свои сомнения в служебной записке. Руководство особого отдела Юго-Западного фронта согласилось с ним и приняло решение тщательно проверить Малахова и Брагину.

Майор Яровенко хорошо знал Киев. Он здесь жил, учился и с должности секретаря комсомольской организации электромеханического техникума был призван в 1939 г. на работу в органы государственной безопасности. Практику проходил в особом отделе Киевского военного округа и в 1940 г. был назначен на должность оперуполномоченного особого отдела 5-й армии. В первые три тяжелейших месяца войны он с частями этой армии отступал от западной границы до Полтавщины. Потом был оставлен на работе в особом отделе Юго-Западного, а впоследствии Сталинградского и Донского фронтов. И хотя теперь перед Яровенко стояла трудная задача (города Мерефа, Конотоп, Чернигов, Киев, где должна была вестись проверка Малахова и Брагиной, ещё были заняты оккупантами), она его не пугала. Он был знаком со многими офицерами штабов частей и соединений 5-й армии, в том числе и 22-го механизированного корпуса, находясь в котором в сентябре 1941 г., как показывал Малахов, он был контужен и пленен гитлеровцами.

Мы знали, что абверовцы вербовали женщин, в том числе и отдельных жен командиров Красной Армии, оказавшихся на оккупированной территории, и направляли их с разведзаданиями в расположение советских частей. К сожалению, подобными материалами особый отдел Резервного фронта тогда ещё не располагал[11]. Но они могли быть на других, «старых» фронтах, и прежде всего на Центральном, который до недавнего времени назывался Донским, а ещё ранее – Сталинградским и Юго-Западным. Именно Юго-Западному фронту в труднейший период первого года войны пришлось отходить с боями из Львова, Житомира, Чернигова, Киева, Конотопа, Харькова. У чекистов этого фронта могли быть интересовавшие нас материалы. Туда и командировали майора Яровенко.

А пока Малахов и Брагина были направлены на сборный пункт офицерского состава фронта. Здесь подполковнику была временно предоставлена должность командира сводной офицерской роты, а Брагина устроилась машинисткой в канцелярии.

В сводной роте, которой командовал Малахов, дела пошли неплохо. И Брагина трудилась исправно. Жили они в расположении пункта, отдельно друг от друга, но встречались ежедневно.

Примерно через месяц Малахов поинтересовался у начальника отдела кадров фронта своей дальнейшей судьбой. Его беспокоило, когда и на какую должность он получит назначение. Об этом говорить было ещё рано, так как проверка Малахова продолжалась. Однако начальник отдела кадров фронта высказал предположение, что его могут назначить на должность заместителя командира танковой бригады. Малахов был крайне недоволен. Он, видимо, рассчитывал получить более высокую должность, с учетом своего довоенного положения в танковых войсках. Но в один из апрельских дней на пункт приехал начальник тыла армии. Он подбирал кадры в свой аппарат. Познакомившись с работой Брагиной, начальник тыла сразу же предложил откомандировать её в свое управление.

Малахов после отъезда Раисы Лаврентьевны затосковал. Теперь некому было высказать мучившие его мысли. Волей-неволей он стал делиться ими с сослуживцами. Малахов откровенно говорил, что обеспокоен недоверием, которое проявляют к нему чекисты. Иначе, мол, чем объяснить столь длительную проверку его образа жизни на оккупированной территории? Как выяснилось впоследствии, он особо боялся проверки его по Конотопу, где могли найтись люди, которые знали о том, что он не был в госпитале. И теперь он с каждым днем всё яснее себе представлял, что даже пребывание его в должности командира сводной роты зависит от дня изгнания фашистов из Конотопа. Вскоре Малахов обратился по телефону к начальнику отдела кадров фронта с просьбой помочь ему встретиться с майором Яровенко.

Свою новую исповедь в кабинете Яровенко Малахов начал словами:

– Пришел к вам, чтобы повиниться. При предыдущих встречах я не сказал вам всей правды о себе. На излечении в немецком госпитале в Конотопе я не был. В Конотопе я жил при штабе армии Гудериана и неоднократно встречался с ним.

Даже готовый ко многому, майор удивился:

– Как же это произошло? Расскажите всё по порядку.

– 16 сентября 1941 года начальник штаба Юго-Западного фронта генерал Тупиков приказал мне выехать из Прилук в направлении Чернигова, разыскать на этом маршруте командование 22-го мехкорпуса и помочь ему связаться со штабом 5-й армии, – медленно, голосом смертельно уставшего человека начал Малахов. – Но этого мне сделать не удалось. Я добрался лишь до окраины села Воловица и здесь при налете немецкой авиации был тяжело контужен. Пришел в себя через двое суток на хуторе в доме колхозницы Кириченко. Она и ещё одна женщина подобрали меня у Воловицы, в которой уже были гитлеровцы. Видя, что я советский офицер, решили укрыть. Но дня через три гитлеровцы появились и на хуторе. Так я попал в плен. Они поняли, что я командир, хотя Кириченко срезала с моей гимнастерки петлицы и нарукавные нашивки. Немцы обыскали меня, посадили на грузовую машину и повезли в направлении Бахмача. Других советских военнослужащих на хуторе не было, и в машине с немцами я оказался один. В пути в разговоре между собой они восторгались успехами своей 2-й танковой армии и её командующего генерала Гудериана. Я сначала молча слушал их разговор, а потом на немецком языке сказал, что я знаю господина генерала Гудериана и в прошлом, когда он был еще подполковником, встречался с ним. Моё вступление в разговор на немецком языке произвело на них впечатление, и старший фельдфебель спросил у меня звание и фамилию. Я ответил.

– Зачем вы сказали фашистам о своем знакомстве в прошлом с Гудерианом? – спросил Яровенко.

– За прошедшие месяцы войны я уже много был наслышан о расправах, чинимых гитлеровцами над советскими военнопленными. Я надеялся, что знакомство с Гудерианом спасет мне жизнь в плену.

– Что же было дальше?

– Поздно вечером мы приехали в Бахмач. Сюда фашисты сгоняли пленных. А утром следующего дня меня представили офицеру. Он уточнил, действительно ли я в прошлом был знаком с генералом Гудерианом? Я ответил, что встречался с ним по долгу службы на маневрах. Но это было уже давно, лет десять тому назад. Мы с Гудерианом вели тогда обстоятельные беседы о роли танков в будущих войнах. После разговора с офицером меня сразу же отделили от других военнопленных. А потом отвели на квартиру, где я прожил четыре дня. Затем меня отвезли на легковой машине в Конотоп. Здесь в штабе армии я был принят Гудерианом.

– Гудериан узнал меня сразу, – продолжал Малахов. – И, ещё до того как предложить мне сесть, покровительственно сказал: «Вот что время делает с судьбами людей». Когда-то, дескать, мы были на равных служебных ступенях и считались большими специалистами бронетанкового рода войск. А вот теперь, спустя десять лет, один командует «армадой» танков и имеет чин генерал-полковника, а другой так и остался в старом чине и «без всяких войск». Он не сказал «военнопленный», а просто подчеркнул «без всяких войск». Затем он начал говорить, что мои русские начальники якобы не захотели оценить меня по достоинству. Но чего не сделали они, могут сделать немцы, их командование. И он предложил мне должность при штабе его армии, что-то вроде советника или консультанта, обещая через месяц надеть на меня немецкий мундир с полковничьими погонами.

Я отклонил такое предложение и сказал, что не хочу быть по отношению к своей стране предателем. Потом добавил, что господин Гудериан, окажись он на моем месте, наверное, поступил бы точно так же. Гитлеровский генерал с брезгливостью ответил: «Этого случиться не может. А вам, Малахов, теперь надо учитывать сложившуюся критическую обстановку для России. Сейчас каждому мало-мальски правильно мыслящему военному, к какой бы воюющей стороне он ни принадлежал, ясно одно: в войне победит Германия».

После этого Гудериан рекомендовал хорошо подумать о сделанном мне предложении и не спешить с ответом. «Вам надо сначала отдохнуть, а уже потом отвечать на такие предложения», – сказал он.

Майор Яровенко прервал рассказ Малахова и спросил:

– Какие ещё вопросы задавал вам Гудериан? К чему он проявлял интерес, что спрашивал тогда о командовании нашего бывшего Юго-Западного фронта?

– Никаких других вопросов Гудериан мне не задавал, – ответил Малахов. – Он лишь спросил, где моя семья. Я ему ответил. А потом он перешел на воспоминания о наших прошлых встречах на учениях. Но об этом мы говорили недолго. И он предложил мне идти отдыхать.

Хозяйка квартиры, на которой разместили Малахова в Конотопе, видимо, в прошлом была учительницей немецкого языка. Она разговаривала теперь с ним только на немецком и проявляла заботу не только о его пище, но и о «духовном» воспитании. При каждой беседе она находила предлог похвалить немцев. Охрану этого дома нёс часовой.

– Дней пять меня не беспокоили, – продолжал рассказывать Малахов, – а затем снова пригласили к Гудериану. На этот раз в его кабинете находился майор. Как потом мне стало известно, это был разведчик из ведомства адмирала Канариса. Фамилия его Фурман. Я её точно запомнил, так как на немецком языке она означает «извозчик». Фурман родился в Одессе, но в юности выехал в Германию. Он хорошо говорил по-русски.

Гудериан напомнил мне о его недавнем предложении. Я опять ответил отказом служить в гитлеровской армии. Тогда Гудериан ехидно улыбнулся и спросил: «Что же в таком случае нам с вами делать? Чего же вы хотите?» Я молчал. И в разговор вступил Фурман. «Может, вы хотите быть на стороне Красной Армии?» – спросил он. «Да, хочу», – ответил я. «Это можно сделать, – заявил Фурман, – только и на той стороне вам придется работать на господина Гудериана». Я ответил: «Нет, этого не будет». После такого ответа Фурман с разрешения Гудериана ушел. А Гудериан снова стал меня убеждать в ошибочности принимаемых мной решений. Он говорил, что война выиграна Германией и я, не соглашаясь с их предложениями, лишаю себя благ, которые мог бы получить после войны. Следовательно, не думаю о своем будущем.

Я молчал, в полемику с ним не вступал. Тогда он вызвал адъютанта и меня снова проводили на квартиру.

Прошло ещё недели две. Штаб Гудериана уже выбыл из Конотопа, а я под охраной продолжал жить у «заботливой» хозяйки. Затем в Конотоп дошли слухи, что гитлеровцы взяли Харьков. И дня через три за мной пришла легковая автомашина с двумя сопровождающими. Ехали мы часов шесть молча. Вечером оказались в городе Севск Брянской области. На ночлег меня определили в школу. А утром я вновь был принят Гудерианом. Он очень спешил, но снова спросил меня о моем решении. И я снова ответил отказом. Тогда Гудериан сказал, что он понимает меня и по отношению ко мне, как старому знакомому, сделает гуманный шаг. Он не будет передавать меня в гестапо, а отпустит из плена с единственным условием: не возвращаться в расположение советских войск, а остаться на жительство где-нибудь на занятой немцами территории. И сам же назвал такое место – Харьков. Он сказал, что на харьковских заводах будут ремонтироваться танки, а возможно, и производиться новые. Если я соглашусь, то он отдаст распоряжение предоставить мне там «большую работу». Я ответил, что «большой работы» принять не готов. И было бы лучше, если бы мне разрешили выехать под Харьков, на станцию Мерефа, Жить там у моего хорошего знакомого и работать слесарем. Гудериан спросил: «Кто этот знакомый?» Я назвал Григория Федотовича Котько – дальнего родственника моей бывшей жены. Гудериан что-то записал и сказал, что я получу ответ дней через пять. Но я его получил уже через два дня. Мне разрешили выехать в Мерефу, выдали аусвайс, обязали по прибытии туда в двухсуточный срок зарегистрироваться в комендатуре города.

Так я оказался у Котько. Он и его жена немало были удивлены моему появлению. С ними я не виделся лет пять. Я им рассказал лишь о том, что, будучи контуженным на фронте, попал в плен к фашистам, где всё время болел. Меня отпустили из лагеря с условием, что я буду проживать на оккупированной территории у кого-то из своих родных или знакомых. Я выбрал их.

Как вы уже знаете, у Котько я познакомился с Брагиной. Поскольку она и я не были связаны семейными узами, мы решили тогда сойтись. Я в Мерефе работал в железнодорожном депо слесарем и ежемесячно являлся в немецкую комендатуру на регистрацию. В январе 1942 г. мне предложили зарегистрировать и Брагину, но не в комендатуре, а в бургомистрате. Пришлось это сделать. В феврале сорок второго мы с разрешения фашистских властей переехали жить в Чугуев.

– Я должен заявить, – сказал Малахов, – что с первых же дней знакомства с Раисой Лаврентьевной она всё время склоняла меня к переходу линии фронта, чтобы быть со своими. Она настоящая советская патриотка и ненавидит фашистов. По профессии она машинистка высокого класса. И так же, как и я, знает немецкий язык, но об этом никому не говорит.

Майор Яровенко уточнил у Малахова ещё ряд вопросов и отправил его в отдел кадров. В тот же день он на попутной машине прибыл на сборный пункт командного состава.

В особом отделе нашего фронта проанализировали материалы, привезенные Яровенко с Центрального фронта, и последнюю исповедь – покаяние Малахова, которое, кстати, не вызывало у нас особых сомнений. Всё более интересной становилась личность Брагиной. Среди документов, с которыми Яровенко ознакомился на Центральном фронте, внимание военных чекистов привлекла запись допроса унтер-офицера 94-й гитлеровской пехотной дивизии Эрвина Штибе, взятого в плен в декабре 1942 г. под Сталинградом.

Из его показаний следовало, что в декабре 1941 г. он был офицером 507-го отделения полевого гестапо (ГФП), которое находилось в Киеве. Однажды начальник отделения приказал ему лично расстрелять французскую журналистку, задержанную гестапо по подозрению в шпионаже. Каким образом оказалась журналистка в стане гитлеровцев, не было ясно. Впрочем, суть не в этом. Штибе отказался выполнить приказ и был предан военно-полевому суду, приговорившему его к смертной казни. Но эта мера наказания была заменена ему разжалованием в унтер-офицеры. Произошло это только потому, что буквально перед судом он успешно выполнил просьбу генерала Гудериана и абверовского офицера при его армии. Они обратились тогда в 507-е отделение ГФП с просьбой разыскать в Киеве «одну фрау». Фамилии её унтер не помнил, а звали её Руфимой. Ещё в двадцатых годах она пыталась бежать в Германию, но была задержана советскими пограничниками и возвращена в Киев. И вот теперь, спустя двадцать лет, он, Штибе, всё же смог её разыскать и доставить в Конотоп к майору Фурману. Ей было уже сорок лет, внешне привлекательна.

Показания – вещь очень ценная. Но в данном случае живой Эрвин Штибе был просто незаменим. И снова Яровенко отправился в путь. Теперь уже на восток. А спустя некоторое время в расположении управления тыла нашего фронта состоялась встреча унтера с Раисой Лаврентьевной. Они столкнулись нос к носу при выходе из столовой, узнали друг друга и поздоровались. Раиса Лаврентьевна сделала знак Штибе и быстро завернула за угол. Но здесь её уже ждал… майор Яровенко.

Брагина Раиса Лаврентьевна оказалась Боровской Руфимой Лазаревной, уроженкой Одессы. Там она окончила гимназию и двухгодичные курсы стенографии со знанием немецкого языка. Потом переехала в Киев и стала здесь любовницей одного из сотрудников германского консульства, с которым в двадцатых годах пыталась бежать в Германию. Затем несколько лет жила в Житомире. В 1936 г. вышла замуж за военного летчика, но через год разошлась с ним. Накануне войны возвратилась в Киев, где в ноябре 1941 г. её разыскал офицер гестапо Штибе и доставил в Конотоп к майору Фурману. Тот объявил, что «немецкие друзья» хотят воспользоваться её услугами.

Возражений со стороны Боровской не было. После нескольких обстоятельных бесед Фурман вручил ей паспорт на имя Брагиной Ревекки (Раисы) Лаврентьевны, выдал 500 рублей и отправил в Мерефу на квартиру к Котько, обязав познакомиться там с советским подполковником Малаховым, войти к нему в доверие, а лучше стать его женой и склонить к выходу в расположение советских войск на харьковском направлении. Оказавшись на стороне Красной Армии, она должна была использовать служебное положение мужа для устройства машинисткой в какой-либо крупный штаб. Если же таких возможностей у Малахова не окажется, то самой явиться в военкомат и, как «жене погибшего летчика», предложить свои услуги для службы в Красной Армии, где обязательно заслужить доверие высокого командования. Достигнув этой цели, Боровской вменялось в обязанность быть в курсе жизни и дел командования. Ничего не записывать, а только запоминать. За сведениями к ней будет приходить курьер с паролем. Чтобы иметь возможность в любой день встретить его, она должна проживать на частной квартире и ходить на работу и с работы одна.

Для убеждения Малахова, что она является женой погибшего летчика, Фурман рекомендовал ей в пути до Мерефы познакомиться с двумя-тремя женщинами, уходящими на восток, и рассказать им свою легенду.

Боровская показала, что войти в доверие к Малахову ей особого труда не потребовалось. Но склонить «этого труса» к переходу линии фронта так и не удалось.

Чтобы у читателя не сложилось мнения о даже косвенной причастности Малахова к разоблачению шпионки, отмечу, что люди такого пошиба в тот период представляли для гитлеровской разведки большой интерес. Любой моральный изъян, любое проявление соглашательства брались на вооружение врагом. Тактика абвера заключалась в том, что, не надеясь на открытое предательство наших военнослужащих, он использовал их втемную, делал ставку на те душевные и моральные качества, о которых сами люди предпочитали умалчивать.

Честно и мужественно поступил Малахов, отвергнув покровительство Гудериана. Однако не смог проявить стойкость до конца. Результат этого уже известен…

Но в тот период войны в нашей практике были случаи и посложнее, когда чекисту приходилось свои личные добрые чувства к человеку, стоически выносившему все тяготы суровой войны, ставить под сомнение.

Однажды оперработник майор Ключников доложил автору этой книги о фактах, компрометирующих одного из старших офицеров 40-й армии. Назовем его полковником Гавриным.

Военная судьба свела меня с ним ещё ранней осенью 1941 г. Тогда он занимал ответственный пост в штабе другой армии, входившей в состав Юго-Западного фронта. Жестоко обошлась судьба с этим человеком – бывшим прапорщиком старой русской армии. Жена и сестра Гаврина погибли во время эвакуации. Единственный сын, студент второго курса Всесоюзного государственного института кинематографии, ушел в московское ополчение и тоже погиб.

С сына всё и началось. Примерна за год до войны во время вступительных экзаменов во ВГИК он встретился с Ритой Тараскевич из Белоруссии. Он поступил, она – нет. Но молодые люди полюбили друг друга. Целый год переписывались, дважды Рита приезжала в Москву, познакомилась с родителями жениха. Вопрос о свадьбе был решен. Но началась война. И обстановка сложилась так, что армия, в штабе которой служил полковник Гаврин. отступала через белорусский городок, в котором жили Тараскевичи. Эвакуироваться они не могли, так как мать только что перенесла инсульт. Родители упросили полковника спасти хоть дочь.

В свои двадцать лет Маргарита не имела никакой специальности, и её определили на работу в столовую начсостава штаба армии. Как выяснилось потом, «будущей кинозвезде» это не очень нравилось, но полковнику она об этом так и не успела сказать. Шли тяжелейшие месяцы войны. Армия уже находилась на территории Курской области, когда пришло извещение о гибели Гаврина-младшего. Но это страшное известие для отца не стало горем для пустой, самовлюбленной девчонки. У неё начала вызревать мысль о предательстве Родины.

Всю зиму 1941/42 г. армия, в которой воевал Гаврин, вела тяжелые бои на обояньском направлении, а в марте полковника назначили с повышением в штаб соседней 40-й армии. Вскоре сюда, в столовую, по его просьбе была переведена и Тараскевич. Полковника можно было понять. Для него Маргарита была единственным напоминанием о самом близком человеке.

Но Тараскевич уже созрела для предательства. В конце июня 1942 г. она решила «задержаться» в оставляемом нашими войсками городе, создав перед хозяйкой квартиры видимость, что опоздала к отходу штабных автомашин. Так Маргарита Тараскевич оказалась на территории, оккупированной фашистами. Когда их линейные части продвинулись на восток и в городе остался лишь небольшой гарнизон, а затем стали организовываться органы власти «нового порядка», явилась в бургомистрат и предложила создать в городе театр. Её предложение одобрили, но для окончательного решения этого вопроса направили в СД. После разговора здесь она попала к абверовскому офицеру, которого очень заинтересовал рассказ Маргариты о её работе в столовой штаба 40-й армии и о её близком знакомстве с полковником Гавриным.

Вскоре несостоявшаяся артистка начала выступать в сумском театре-балагане для немецких офицеров. Она сразу же попала в поле зрения наших зафронтовых товарищей.

Вот примерно всё, о чем доложил мне в рапорте военный чекист майор Ключников. Но пока мы размышляли, как бы поделикатней побеседовать на интересующую нас тему с полковником Гавриным, он сам позвонил в отдел контрразведки «Смерш» армии и сообщил, что Тараскевич «удалось прорваться» через линию фронта. В тот же день с ним состоялся доверительный разговор. Подробности его опустим.

Мы могли арестовать Тараскевич, но решили пока этого не делать. Её допустили к работе в столовой армейского госпиталя. Вскоре нам стало известно о том, что, направляя шпионку на нашу сторону, абверовцы дали ей задание: обязательно возвратиться на свою «старую работу» в столовую штаба, используя для этого знакомство с полковником Гавриным.

В результате тщательного наблюдения за ней через несколько дней удалось установить, что в каждые понедельник и среду с 17 до 17 час. 30 мин. она появляется у здания почты города, в котором располагался штаб. Сюда в один из майских дней 1943 г. к ней пожаловал связник. Обменявшись паролями, они побеседовали минут пять и разошлись. Связник был задержан. Им оказался некий Блицкерн.

Анализируя линию поведения абверовцев, и особенно явный риск с направлением Тараскевич к Гаврину, а потом к ней своего курьера, мы были в некотором недоумении. Что это? Непродуманность, опрометчивость или стремление нашего противника завязать с нами игру? Но вскоре мы убедились, что к этому его принудила сложившаяся обстановка на фронте.

Летом 1943 г. гитлеровскому генералитету безотлагательно нужны были данные о планах нашего командования. Не исключали мы и влияния прусской надменности – пренебрежение к «нечеловекам», вера в то, что другие глупее их и что всё должно вершиться так, как было задумано в «Абверкоманде-101». Но это пренебрежение вновь привело их к провалу.

В день встречи Блицкерна и Тараскевич мы решали, как поступить со шпионкой. Высказывалось пожелание воспользоваться её «услугами» на той стороне. Но это было рискованно. Подготовка к летнему наступлению подходила к завершению, и малейшая утечка информации могла принести большой вред. Остановились на аресте.

Прошло дня два-три. Поздним вечером меня вызвал к себе начальник управления контрразведки «Смерш» фронта. У него я застал… полковника Гаврина. И сейчас, спустя десятилетия, я не знаю, что мне принесло тогда большую радость – проведенная операция по аресту двух агентов врага или то, что я со спокойной совестью мог пожать руку этому замечательному патриоту нашей Родины.