"Сбывшееся ожидание" - читать интересную книгу автора (Московцев Федор)

Глава 5

Обдумывая всё, что произошло в его жизни, Андрей чувствовал себя вполне уравновешенным человеком. Но он позволял своим изъянам взять верх над достоинствами, и это не могло не огорчать. Он требовал от жизни слишком много такого, чего не мог пока себе позволить.

Он чересчур много ломал голову, правильно ли развивается его карьера, и эти думы не приносили ничего, кроме беспокойства. Ему быстро удалось преодолеть стадию среднего класса (многие считают что середняк хуже безработного), необходимо задуматься о стратегических планах, а у него голова болит от совершенных пустяков, которые ни за что не должны его беспокоить. Какой маразм, что сознание превращается в нелепую базу данных, которая посылает в организм сигналы тревоги почти что без повода.

Беспокойство возникало спонтанно, безотносительно неприятностей, иногда на фоне хорошего настроения. Он думал о том, как хорошо налажена его жизнь, удовлетворенно констатировал ежегодный прирост доходов, как вдруг у него начинала болеть голова из-за какой-нибудь глупости. По мнительности сначала казалось, что сказываются последствия травмы, из-за чего дважды была сделана энцефалограмма – но после всестороннего исследования врачи пришли к выводу, что болезнь не имеет материального субстрата, иными словами, голова болит просто потому что болит.

Какие бы демоны ни скрывались в голове Андрея, какими бы ни были подлинные причины его тревог, он не собирался делиться сведениями на этот счет даже со своими близкими. Единственно, с кем он мог обсудить причины своих панических атак, была Катя. Он приходил к своим родителям, садился напротив её портрета, написанного сухумским художником, включал Дьюка Эллингтона, её любимого музыканта, и предавался воспоминаниям. Он вспоминал их лето 1996 года, вёл бесконечные мысленные диалоги с погибшей возлюбленной. Это не излечивало его, не избавляло от тревог, а лишь растравляло раны. Но позволяло забыться, отвлечься, – одни грустные мысли заменялись другими, одинаково угнетенные состояния плавно перетекали одно в другое.

«Перспективный умник, заключенный в мещанскую клетку», – такой диагноз Андрей самокритично выставил самому себе.

Его душевные метания были сродни поискам утраченного времени. И нет лучше способа попасть в складку памяти, чем прослушивание музыки, которую когда-то вместе слушали. Звуки саксофона, свингующая импровизация вовлекали в безудержный круговорот музыкальной стихии, сквозь барабанные перепонки музыкальные фразы проникали в сознание, гипнотизирующее музыкальное полотно обволакивало мозг, положив начало магическому трансу.

Интенсивные сакософонные пассажи навсегда и крепко входили в память. Стереть их оттуда невозможно – разве что выстрелом в висок. Лучше и не пытаться понять, в чём коренится сила джазовой импровизации, её притягивающий и завораживающий мощный магнетизм – так можно ненароком познать тайну своего ДНК.

«Жизнь, как джаз – сплошная импровизация», – вспоминал он Катины слова, слушая Эллингтона, и добавлял от себя: «а ещё это грандиозное катарсическое путешествие».

Он видел сны, но уже не те, что раньше. Периодически ему снились кошмары – долгое падение с большой высоты, либо невыносимо долгое преследование, в конце которого у него настолько тяжелели руки и ноги, что он не мог ими пошевелить, чтобы бежать и обороняться. Теперь же ему стало сниться, будто не его преследуют, а он сам за кем-то гонится, а догнав, убивает с особой жестокостью.

Когда он поделился с матерью, она категорично заявила, что травмированая психика – результат того, что он проработал семь лет в морге. Тогда он ничего не чувствовал, вскрывая по 10–15 трупов в день, а сейчас всё это всплывает из подсознания и приходит по ночам в виде кошмаров.

Время проходило почти незаметно для Андрея; это было одно из наименее устойчивых представлений, которые он знал. Все его силы поглощались постоянным напряжением, в котором он находился и которое было отражением глухой внутренней борьбы, никогда не прекращавшейся. Она шла чаще в глубине его сознания, в темных его пространствах, вне возможности сколько-нибудь логического контроля. Ему начинало казаться, что он близок к победе и что недалёк тот день, когда и все его тягостные видения исчезнут, не оставив даже отчетливого воспоминания. Во всяком случае, они теперь всё чаще и чаще становились почти бесформенными: перед ним мелькали неопределенные обрывки чьего-то существования, не успевающие проясниться, и его возвращение к действительности всякий раз приходило быстрее, чем раньше. Но это ещё не было победой: время от времени всё вдруг тускнело и расплывалось, он переставал слышать шум улицы или говор людей – и тогда он с тупым ужасом ждал возвращения одного из тех длительных кошмаров, которые он знал так недавно. Это продолжалось несколько бесконечных минут: потом в его уши врывался прежний гул, его охватывала короткая дрожь, а за ней следовало успокоение.

Но перед внутренним взглядом оставалось видение: захлёбывающийся в собственной крови мужчина – бледный, изо рта льёт кровь; зубы выбиты, челюсть раздроблена, а в мертвых глазах застыл безумный страх и мольба о пощаде.