"Корень жизни: Таежные были" - читать интересную книгу автора (Кучеренко Сергей Петрович)

ПОЛМЕСЯЦА В ТАЙГЕ

Предо мною на стене висит карта растительности Сихотэ-Алиня, мудрено раскрашенная акварелью. Различными оттенками красного цвета обозначены леса с кедром корейским: насыщенная краснота соответствует кедровникам, светло-красные тона — кедрово-широколиственным лесам, красно-сиреневые — кедрово-еловым.

Красного цвета больше всего на Сихотэ-Алине южнее Хабаровска. Пятнами раздавленной клюквы кедрово-широколиственные леса показаны на Мухене, Анюе, Гуре. К северу от этих мест и к востоку все залито желтизною лиственничников и синью пихтово-еловой тайги.

Я очень ценю кедр, и за этой игрой красок вижу неповторимую по сложности и оригинальности строения знаменитую уссурийскую тайгу, полную всевозможных птиц, зверей и зверюшек. Тайга же эта простирается по Сихотэ-Алиню, в котором моя любовь, моя работа, мои воспоминания, переживания и размышления.

С Сихотэ-Алинем я познакомился давно. Мне посчастливилось излазить и облетать его почти весь, и не только потому, что так сложились моя жизнь и работа, но еще и оттого, что он мною любим. Я люблю его древние горы в густых лавинах лесов, его бурные норовистые реки с чистой холодной водой, его чудесный, еще во многом не изученный животный мир.

Он зовет меня зимой и летом, весной и осенью, и каждый раз он тот и не совсем тот. Красоты меняются, условия работы разнятся, даже небо над ним одинаковым не бывает. А в главной сути он постоянен: величествен, суров, щедр. Неповторимый, он стал не только моей любовью, но еще болью и печалью. Прежде мои поездки на Сихотэ-Алинь были многомесячными, теперь же по ряду обстоятельств укоротились, но зато со временем накапливается все больше и больше воспоминаний.

Вот и теперь, глядя на карту растительности Сихотэ-Алиня, я с удовольствием отмечаю, что красный цвет безраздельно господствует в его сердцевине — на Бикине и Большой Уссурке, где я бывал, пожалуй, чаще и дольше, чем в других местах, а впечатлений там набрался на всю жизнь.

Я вспоминаю эти реки, пройденные пешком и на лодке, осмотренные с самолета и вертолета, с бреющего полета и из поднебесья. Все увиденное всплывает в памяти. Иногда оно так ясно и четко, как будто вчера лишь было, а иной раз смутно и расплывчато, как из небытия возникшее. А я хочу воскресить если не все, то как можно больше, и достаю из стола полевые дневники, выцветшие от дождей, солнца и времени.

Вот записи одной из поездок по Большой Уссурке в 1970 году, память дополняет строчки, и я как будто снова путешествую и на каждом шагу ощущаю волнующее очарование Сихотэ-Алиня, густые леса которого до краев переполнены жизнью, историей, загадками.

7 сентября. Большая Уссурка — крупный приток Уссури, сетью своих истоков связавший Сихотэ-Алинь с волшебным царством уссурийской тайги. Каких-нибудь сто лет назад здесь была совершеннейшая глухомань. В дебрях Большой Уссурки едва не погиб со своим отрядом Владимир Клавдиевич Арсеньев. И мне, коренному дальневосточнику, не стыдно признаться, что к этой благословенной земле я тянусь всем своим существом.

Начинаясь говорливым ключом в самых глухих дебрях с мрачными крутыми горами, каменистыми россыпями и обомшелыми елями, под самыми облаками, на широте Спасска-Дальнего и Дальнегорска, река торопливо спешит на север, прыгая по камням, собирая воду с каждого распадка на своем пути. Первые десять километров она задумчиво и глухо воркует, плещется. Как бы пугаясь угрюмых скал и мертвых деревьев, вдоль и поперек заваливших русло, Большая Уссурка вдруг неожиданно прячется под обомшелые глыбы камней, а потом, через несколько сот метров, будто истомившись в жутком подземелье, снова вырывается к свету, и снова воркует, булькает, шумит в камнях, и снова ее тесным эскортом сопровождают все такие же неулыбчивые скалы и молчаливые деревья — живые и отжившие свое.

В быстром и шумном беге Уссурка встречается и сливается воедино с разными горными потоками, выныривающими то с одной стороны, то с другой. И каждая встреча делает реку шире, глубже. В пятидесяти километрах от истоки Большая Уссурка вбирает в себя такие крупные притоки, как Березовая, а вскоре становится солидной речкой с заливами, протоками, островами и долиной. Обнявшись с Красной Речкой, она уже ревет на перекатах и в заломах, гудит на плесах, будто накапливая силы для штурма нового препятствия. Потом перекаты встречаются реже, и река глубоким и сильным потоком мчит свои чистые воды все дальше и дальше на север, где сольется с ледяными водами бешеной Арму и строптивой Дальней, прорвется через Пещерненские «разбои» и, успокоившись на равнине, устремится на запад, к Уссури.

В трехстах километрах от истока и в ста сорока от устья на правом берегу реки привольно раскинулось старое село Вострецово. В нем еще не шумят заводы и не коптят небо фабричные трубы, и автомашин пока мало. Оно имеет облик патриархальной русской деревни: у каждого дома — большой огород, сараи со скотом, стога сена и почерневшие от дождей поленницы. По пыльным улицам бродят скучающие по «настоящему» делу зверовые псы, ленивые коровы, важные гуси да куры.

В этом селе люди живут хорошо. Здесь редко где увидишь покосившуюся избушку с соломенной крышей. Дома большей частью рубленые, крашеные, под шифером. Жители издавна занимаются промыслом: осенью и зимой охотятся, летом пантуют, ходят за корнем женьшеня, ловят рыбу, занимаются пчеловодством.

Большая Уссурка на подходе к этому селу в «расцвете сил». Она здесь уже полноводна и могуча, но ее течение еще по-горному шумно, быстро и неугомонно. Вострецовские дома облепили берег реки более чем на километр. Повсюду лодки: у домов под заборами — кверху днищами, у воды — крепко привязанные цепями. И по реке лодки снуют туда-сюда. За рулями в них и стар и млад.

Охотников в Вострецове много. Знаменитые тигроловы Трофимовы, Калугины и Черепановы живут здесь. Центральная база Красноармейского зверопромыслового хозяйства, распространившего свою разностороннюю заготовительно-промысловую деятельность на двадцать тысяч квадратных километров, находится тоже тут. И неудивительно, что отряд охотоведов Восточно-Сибирской проектно-изыскательской экспедиции, перед которым была поставлена задача обследования бассейна Большой Уссурки, остановился в Вострецове.

Работы охотоведам экспедиции, в числе которых и я, — край непочатый. На одного приходится, примерно, четыре тысячи квадратных километров, и с каждым нужно, как говорится, познакомиться «в лицо». Увидеть горы, леса, животных. Узнать, как он фактически осваивается охотниками и как следовало бы по охотоведческой науке. Выяснить поголовье промысловых животных, рассчитать, сколько можно добыть, чтобы и доходов и пользы было поболее, и внукам осталось. С растительными богатствами разобраться… И в конечном итоге — через год — общими силами отряда составить многотомный проект охотохозяйственного устройства крупного многоотраслевого зверопромыслового предприятия.

8 сентября. Собираемся подняться вверх по Большой Уссурке. Цель — обследовать прилегающие к реке леса, провести учет изюбров во время их осеннего рева, разведать скопления белки, определить урожаи кедровых орехов.

Выход назначен на утро 10 сентября. Меня больше всего беспокоят проводники-мотористы и лодочные моторы. От опыта первых и надежности вторых зависит многое. В этом легко убеждаешься после аварий, в которых теряешь все или почти все, что было в лодке, когда близко видишь не только крах экспедиции, но иной раз и сам стоишь на краю гибели.

10 сентября. В тихом маленьком заливчике, забитом пеной от кипящего воронками фарватера Большой Уссурки, глубоко осели под грузом две длинные и узкие, как индейские пироги, лодки. На носу каждой — человек с шестом и веслом, посредине — горка укрытого брезентом и увязанного груза, а на корме — моторист-проводник, возле которого тоже лежат наготове шест и весло. Как и везде, на горных реках мотор, случается, отказывает, и, как назло, в момент опасности. В таких случаях дилемму «быть сухим или купаться» решают шест, весла и предельное напряжение сил.

Наших проводников-мотористов зовут Виктор и Витя. Первый — опытен и серьезен, крепкий потомственный промысловик средних лет, второй — молод и беспечен, но сызмальства плавает по Большой Уссурке. Едва лишь закончил восьмилетку. С Виктором поедет мой молодой коллега охотовед Юра, с Витей — я.

Вместо запланированного утра отчаливаем в полдень — обычная история. Последние шутки и напутствия провожающих:

— Надувайте быстрее спасательные жилеты!

— Перевернетесь — хватайтесь за небо!

— Удачи вам! Ни пуха ни пера!

Лодки тихо скользят по заливчику, затем попадают на тугую струю течения и, подхваченные им, вмиг оказываются на середине реки. Сильные «Вихри» все же одолевают ее, дома, деревья и люди на берегу сначала как бы застывают на месте, а затем сдвигаются назад. Пошел отсчет времени нашей экспедиции.

Мимо проплывали поля, пастбища со скотом, стога сена и рыбаки с удочками. Потом вдоль берегов потянулись заросли тальников, чозении с тополем, пышная широколиственная урема с маньчжурским орехом, ясенем, ильмом, амурским бархатом, липами. Поодаль зеленели сопки.

Осень еще только начиналась. О ней напоминали рано желтеющие листья маньчжурских орехов, ясеня и бархата, длинные, парящие в воздухе нити паутины и снующие над водой выводки уток с совсем недавно ставшей на крыло молодью.

Безветренно. Синее бесконечное небо с редкими облаками, расплавленное серебро реки… На душе грустно и легко. Грустно от сознания, что лето кончилось, дни становятся все короче и короче, а легко потому, что до снега и крепких морозов еще целых два месяца красивой приморской осени с волнующим ароматом увядающих трав и листьев.

В восьми километрах от Вострецова Большая Уссурка разбивается на множество проток — начинаются так называемые Пещерненские «разбои», тянущиеся более чем на двадцать километров. Пойма реки здесь расширяется до трех километров, а протоки и заливы переплелись настолько густо, что среди них основное русло может найти далеко не каждый.

Почти все протоки мелки, вода в них бурлит на частых перекатах и в заломах. На лодке пройти здесь невозможно, зато для выдры и норки условия обитания великолепны.

На Пещерном острове делаем первую остановку. Пока проводники осматривали моторы, доливали баки бензином и готовили обед, я поднялся на сопку.

«Разбоям», казалось, не было конца и края. В слепящих лучах полуденного солнца вода сверкала непрерывной лентой лишь в ближней протоке, называемой Имаганом. Когда-то здесь было основное русло реки, но потом она пробила себе новое. Куда ни посмотришь, везде видны бесчисленные острова с пышными желто-зелеными лесами, клокочущие заломы сияют радугами.

Потом около часа ходил по островам. На песчаных и илистых косах отпечатались следы изюбров и косуль. В заливах много растительности, вот звери и кормились здесь чуть ли не ежедневно. В ямах от следов еще видна муть: изюбры ушли отсюда только утром.

Возвращаясь вдоль одной из проток к лодкам, я из-за кустов черемухи заметил круги, кольцами разбегающиеся по плесу. «Утки», — подумал и стал было подкрадываться, но вскоре услышал громкий характерный свист и, приподнявшись над травой и кустарником, увидел резвящееся в воде семейство выдр.

Их было три — взрослая и два выдренка. Они беспрестанно гонялись друг за другом — и мать и дети, — как бы играя «в пятнашки», то ныряя в воду, то высоко подняв над нею голову.

Я несколько минут наблюдал за зверьками, но мать семейства неожиданно вынырнула почти рядом, заметив меня, уставилась большими глазами, шевеля усами и фыркая. А когда я не выдержал и улыбнулся, выдра тревожно свистнула, и все вокруг стихло.

Затаившись за тем же черемуховым кустом, я думал о том, какой выдра сообразительный и своеобразный зверь. Когда в давние годы мне удалось поймать в капкан первую выдру, то, помню, долго рассматривал ее гибкое тело, покрытое густым мехом темно-коричневого цвета с красивым серебристым налетом на шее, груди и брюшке, короткие лапы с плавательными перепонками, длинный мускулистый конусообразный хвост, голову с клапанами на носу и ушах. Рассматривал и поражался поистине беспредельному, неисчерпаемому многообразию земной жизни.

А спустя много лет мне снова пришлось удивляться. На этот раз характерным повадкам выдры, ее осторожности и хитрости, великолепной памяти и наблюдательности, завидному умению жить в заботах и вместе с тем в постоянных играх.

Так и не обнаружив сгинувшее с глаз семейство, я пошел дальше вдоль протоки. Продираясь сквозь густые заросли черемухи, рябины и акации, перевитые лианами винограда и лимонника, размышляя о том, что в природе удивительное на каждом шагу, что все живут по-разному и не похожи друг на друга, я заметил на берегу другого зверя. Был он средних размеров и увлеченно искал что-то на земле. Присмотревшись, узнал енотовидную собаку. Она не менее интересна, чем выдра. Зная ее слабости, я решил подшутить над нею.

Подкравшись к еноту (в народе его зовут именно так) поближе, громко крикнул. Тот мгновенно припал к земле и притворился мертвым. Беру его в руки, переворачиваю, а он ничем не показывает, что жив, затаился.

То был молодой зверь, но вел самостоятельный образ жизни. Складом тела енот напоминает небольшую приземистую собаку с тонкими ножками и остроносой кроткой мордочкой в бакенбардах.

Несмотря на то, что стоял сентябрь, у него уже вызрел довольно пышный мех серо-бурого цвета, а под кожей прощупывался слой жира, необходимого для того, чтобы одолеть длинную и суровую зиму в укромном гнезде или норе, подальше от снега, мороза и ветра.

Осмотрев енота, я осторожно положил его на гальку, а сам отошел на несколько метров и спрятался. Через несколько минут енот открыл глаза и чуть-чуть задвигал кончиком носа. Глаза смотрели покорно, миролюбиво, они просили пощады. При щелчке фотоаппарата зверек вздрогнул и снова замер. Минут на пять. И лишь решив, что опасность миновала, он медленно приподнялся и затрусил по берегу.

…Имаган одолевали почти час. Он неглубок и извилист, но стремителен. Слева от него вплотную надвинулись сопки в багровеющем дубняке. Почти у всех поворотов протоки торчали заломы, каждый из них таил в себе опасность. Особенно остерегаться нужно было тех, выше которых по течению шумели перекаты.

Когда перед собою видишь перекат, а рядом — только что пройденный залом, с ревом всасывающий клокочущую воду, напрягаешься, берешь в руки шест и ждешь самого худшего. Это «худшее» после привала могло произойти с нами дважды. В первый раз, проходя перекат у самого берега, Витя чрезмерно сбавил обороты мотора, и тот заглох. Один рывок за ручку стартера, другой, третий — мотор молчит. А лодка уже ползет назад, прямо в залом, до которого не более тридцати метров. Шестом резко толкаю ее нос влево, с веревкой в руках выпрыгиваю на берег и останавливаю лодку.

В другой раз, уже под вечер, на середине длинного переката срезало шпонку винта. Течение было сильное, лодку удержать шестами оказалось невозможно, мы выпрыгнули в воду и подтянулись к берегу. Там и решили ночевать.

11 сентября. Чуть свет я уже на ногах. Разбудил меня Виктор восторженными воплями над почти метровым тайменем. Налюбовавшись красноперым «тигром» горных рек и порадовавшись вместе с рыбаком, я натянул резиновые сапоги и пошел поохотиться на ближний заливчик. Утки меня обходили стороной, зато комары облепили. Переменив три места, в конце концов сшиб молодую крякву, и, спасаясь от кровососов, примчался к костру. Прикрыв его охапкой сырой травы, спрятался в густом дыме.

Мы с Виктором уже сварили суп из дичи и нажарили хариусов, а Юра и Витя все спали. Спали, пока не выволокли их из палатки за ноги и не вытряхнули из спальных мешков.

Было уже совсем светло, когда из-за леса на безоблачное небо, как бы стесняясь за запоздалость, выкатило солнце. Оно успело высушить росу на гальке, в лодке и на палатке, а мы все собирались. Только в десять часов отчалили. «Завтра, — думаю, — подниму всех в шесть. Будут дожди, тогда и отсыпайтесь».

Через сорок минут хода «разбои» кончились, и мы вышли в могучую единоруслую Большую Уссурку. Бежит время, мелькают километры, и вот уже позади устье Дальней, а главная наша река почти на 120 градусов повернула на юг. Но всего через шесть километров ее русло снова распалось на множество проток. Лодки ныряли из одной в другую. Осторожно метр за метром преодолевали крутые пенистые и ревущие перекаты, на плесах всей мощью моторов устремлялись навстречу течению. Временами винты начинали стучать по камням, и тогда приходилось глушить моторы и продвигаться вперед на шестах.

«Всласть» поработав шестами, мы выходили на глубокое место, где можно было завести мотор. А каких-нибудь тридцать лет назад люди не имели сильных и послушных «Вихрей» и передвигались по рекам только на шестах. Расстояние, которое мы проходили за восемь часов, в то время одолевали за полторы-две недели изнурительной работы.

Старики рассказывали, что на переход от Вострецова до Мельничного, стоящего в полуторастах километрах выше, уходило добрых полмесяца.

От Дальней путь шел вдоль подножья гор, кативших лавы густого кедрово-широколиственного леса до самой воды. Здесь было заметно холоднее, чем в Вострецове, и лес разукрасился увядающей листвой пестрее и ярче. Среди неизменно зеленых кедров, елей и пихт повсюду горели под солнцем желтые, бурые, красные и багровые кроны лиственных деревьев.

Три села — Дальний Кут, Островной и Дерсу — стоят близко друг от друга, все на правом берегу Большой Уссурки, между устьями Дальней и Арму. В каждом из них мы задерживались на два-три часа и беседовали с охотниками. Я люблю эти разговоры: они дают много нового.

Особенно интересно беседовать со старыми промысловиками. Свои мудрые познания они не раскрывают первому встречному. Им надо убедиться, действительно ли собеседник жаждет приобщения к тому сокровенному, что добыто долгой жизнью, годами наблюдений и опытом предков.

В село Дерсу мы пришли к вечеру. Наши лодки вмиг окружили мальчишки. Они-то и рассказали, где живут знаменитые охотники и кто из них теперь дома.

…Во дворе осевшей в землю пятистенки, срубленной из кедра, кряжистый старик натягивал струну на рамки для ульев. Услышав скрип калитки, загремел цепью и отозвался глубоким басом крупный пес. От хозяйского «на место» он нехотя ушел в свою конуру, недоверчиво косясь на меня.

Завязался разговор:

— Добрый день, отец. Давайте, помогу вам. Умею, приходилось. А вы покурите.

— А ты кто будешь-то, шустряк?

— Охотовед я. Из экспедиции. Рассказывали мне, что вы сызмальства здесь охотились и никто лучше вас не знает зверя, никто больше вас не добывал его.

Собеседник молчит. Ему приятно услышанное, однако он не торопится. А у меня мало времени, и я «нажимаю».

— Вы, пожалуйста, расскажите, когда сюда приехали, сколько зверей водилось тогда.

И он начинает. Сначала нехотя, потом расходится.

Достаю карту. Наносим на нее границы здешнего промыслового участка и уточняем, сколько с него животных добывается, сколько и где остается. Потом эти сведения я обработаю, и они окажутся нужными и ценными.

Старикам часто хочется рассказать, какими удачливыми молодцами были они когда-то, как много интересного, прямо-таки необыкновенного видели и пережили. Я жадно слушаю неторопливое повествование, но стрелки часов бегут, приходится спешить. А нелегко уходить, когда перед тобой открыта сокровищница опыта, и можно только гадать, сколько бесценных знаний хранится в ней.

Из Дерсу отплыли перед закатом и вскоре были около устья Арму, где решили остановиться. Ледяные воды этой бурной реки врывались в Большую Уссурку мощным, заметным потоком. Не только потому, что он был светлее, — кипящая воронками и водоворотами Арму, казалось, впитала в себя угрюмость далекого Центрального Сихотэ-Алиня.

Ночью небо заволокло тучами, глухо шумел лес под порывистым ветром, плюхались в берег волны, гудела и вздрагивала река. Я смотрел на раздуваемый ветром костер и думал о тех стариках, с которыми сегодня довелось поговорить, об их жизни, каждая из которых стоит повести. А не напишут этих повестей — все уйдет вместе с отжившими. Очень жаль. Древняя, как мир, но не стареющая суть: чем больше у человека накапливается опыта, знаний и мудрости, тем меньше остается у него сил и здоровья.

12 сентября. Я боялся, что ночные тучи разразятся дождем, но к утру небо вызвездило, ветер стих и заревели изюбры. Слышно было пять быков. В утренней прохладе они обычно кричат активно, и чтобы шум реки не мешал слушать, я поднялся на ближнюю гору.

Изюбриный гон еще только начинался, апогей его должен был наступить примерно через неделю, но голоса жаждущих драк и любви бойцов уже наполнились страстью и нетерпением. Особенно неистовствовал старый изюбр, топтавшийся где-то на другом берегу Большой Уссурки. Голос у него был до хрипоты грубый, но сильный.

А совсем близко от меня, метрах в четырехстах, неумело пробовал голос, очевидно впервые, молоденький бычок. Быть может, у него и рогов-то настоящих пока не было, одни вилки, но он уже подчинялся властному зову природы и волновался, еще не понимая почему.

Судя по реву из-за Арму, два голосистых быка, хорошо знавших, что к чему, шли навстречу друг другу с решительными намерениями скрестить рога в поединке. Хорошо бы переплыть реку и подкрасться к драчунам, посмотреть на них, одержимых яростью и желанием, но солнце вот-вот должно выкатиться из-за гор, и нужно идти на табор.

Конечно же моим спутникам в это время снились приятные сны. Зная, как трудно поднять людей уговорами, я пошел на «военную хитрость» — набрал в железную миску угольков, бросил на них пропитанную машинным маслом тряпку и подсунул это кадило в угол палатки. Через минуту все трое зашевелились в своих спальных мешках, зачихали, потом посыпались бестолковые тревожные вопросы. А еще через минуту все протягивали руки к костру.

Сегодня мы отплыли в восемь. Было еще сумрачно и прохладно. К вечеру должны быть у Мельничного, до которого от устья Арму около семидесяти километров.

Долину Большой Уссурки стиснули лесистые горы, из распадков шумливо бежали ручьи. Река здесь заметно уже, в среднем ее ширина семьдесят метров. Она удивительно извилиста — иной раз полчаса смотришь на одну и ту же сопку: то она слева, то впереди, то «отползает» вправо, и ждешь не дождешься, когда она, отстав, замаячит позади.

Перекаты зачастили один за другим. Около устья Арму утром между ними было от шести до восьми километров, а к вечеру, неподалеку от Мельничного, мы не успевали проскочить один перекат, как уже виднелся другой.

Каменный считался опасным. На многочисленных торчащих из воды валунах разбилась не одна лодка. Мы проскочили его на полной скорости, лавируя между камнями и водоворотами.

На обед остановились у крутого берега с необычным названием Пароход. Я сначала не мог понять, почему он так называется. Осмотрел реку — следов кораблекрушения не видно. Сходил к зимовью в пятидесяти метрах от берега, залез на его крышу — кругом лес, как и везде. Вернулся к лодкам, взглянул вверх по Большой Уссурке, и вдруг все стало совершенно ясно: крупный остров своими очертаниями удивительно напоминал большой морской пароход — с корпусом, надстройками, трубами и даже мачтами. Пенистые завихрения воды у краев острова были совсем такие же, как буруны у форштевня плывущего судна и за его кормою.

Место красивое, веселое. Когда-то здесь находился егерский кордон Сихотэ-Алинского заповедника: дом, пасека, омшаник, конюшня, амбар. Семья таежных людей жила оторванно от остального мира многими десятками километров звериной глухомани. Потом площадь заповедника поспешно и неоправданно сократили в пятнадцать раз, и егерский кордон Пароход оказался ненужным. Люди уехали, строения исчезли, а тайга стала затягивать жилое место, как рану.

Болотце было истоптано изюбрами и косулями, попадались старые следы тигра и совсем свежие медвежьи. Я взял ружье и фотоаппарат и решил осмотреть окрестности. Набрел на остатки недавно съеденного тигром кабана, увидел два места, где минувшей ночью бесновались изюбры. Стройные молодые деревца с ободранной корой (в августе изюбры очищали здесь от кожи свои вновь отросшие рога), обглоданная поросль бархата, лип, ясеня и всяких кустарников — все эти знаки складывались в запись: зверей тут много. Несколько раз слышно было, как они убегали, обнаружив меня гораздо раньше, чем я мог их заметить.

Выйдя на лужайку, я увидел на противоположной стороне трех мирно пасшихся косуль. Слабый ветерок тянул в мою сторону, солнце светило сбоку — удобный случай для наблюдения. Поставив на фотоаппарат телеобъектив, сделал несколько снимков, а потом просто стал любоваться стройными и грациозными животными. У них были симпатичнейшие мордочки, прекрасные огромные глаза, кроткие, невинные, в опахалах «наимоднейших» ресниц.

Всем сложением косуля приспособлена к быстрому бегу. Задние ноги у нее длинные и намного сильнее передних, прыгает она великолепно, а вот ходит неловко, вроде после болезни. Когда косуль что-либо настораживало, они поднимали свои красивые головки на длинных шеях и так застывали на некоторое время, прядая ушами.

Удивительно беззащитны эти животные. Опасности подстерегают их на каждом шагу, а спасает только неусыпная осторожность и стремительный бег.

Мне казалось, что я ничем себя не выдаю, но в какое-то мгновение три косули, как по команде, повернулись в мою сторону, а еще через несколько секунд их и след простыл.

13 сентября. После ночевки в Мельничном — старом селе, мы пошли вверх по Большой Уссурке, мимо глухих, диких, зверовых мест. Там еще можно увидеть девственные нетронутые леса, такие, какими их знали охотники в звериных шкурах, с луком и стрелами.

Через несколько минут пути слева промелькнуло устье Колумбе, еще через четверть часа справа показалась река Приманка. Выше ее Большая Уссурка снова изменила свой нрав. Она стала бурливее. Крутые мелкие перекаты попадались не реже чем через километр. Почти везде мотору приходилось помогать шестами и веслами.

В семнадцати километрах выше Мельничного с востока в Большую Уссурку впадает речка Глухоманка. Недалеко от нее Уссурка наталкивается на высокую отвесную скалу. Ударившись о преграду, она как бы в бессильной злобе поворачивает почти под прямым углом вправо и разбивается на множество проток и рукавов. Почти все входы в протоки перегорожены плотными стенами из карчей и валежин, сдавленных сильным течением. Единственным путем для движения лодок обычно служила крайняя левая протока, но теперь и она сплошь забита заломами, вода в ней ревет и беснуется. Пройти вперед невозможно, и мы решаем отабориться на развалинах Верхнего Хутора.

Когда-то здесь жили староверы. Теперь от села почти ничего не осталось. Кое-где еще виднелись ямы, в которых были погреба. Большие огороды буйно заросли травой и кустарником. О занятиях и образе жизни хуторян напоминали то тяжелый каменный круг от ручной мукомолки, то разбитый чугунный котел, то позеленевшая гильза от старинной берданки.

Около бывшего хутора недавно выстроена охотничья база: просторный дом, склад, баня. Здесь мы и остановились, решив неделю посвятить изучению охотничьих угодий.

К вечеру мы с Юрой переплыли на лодке на левый берег Большой Уссурки и взобрались на высокую скалу. На север, восток и юг открывался великолепный вид. Прямо под нами лежала изрезанная протоками пойма, густо поросшая ивами и тополями, густыми кустарниками и высокими папоротниками. Террасы долины покрыты хвойно-широколиственным лесом. За полосой лиственничников синели горы с мягкими очертаниями. От безраздельного господства кедра они казались изумрудно-голубыми. Чувствовалось, что там первозданные уссурийские леса и настоящие звери.

14 сентября. Мы с Виктором вышли в путь, как только забрезжил рассвет. Тропа сначала была хорошо наторенной. По ней ходили еще староверы. Сперва она пересекла заброшенный хутор с огородами, березнячок и релку[7]. Потом вывела на лиственничную марь. Здесь нам пришлось тяжело: жидкая грязь и вода доходили до колен и выше, ноги глубоко вязли. Лишь когда рассвело и мы подошли к сопкам, тропинка запетляла посуху.

Разгоралось тихое осеннее утро. От обильной росы опавшие листья стали мягкими, по ним можно было идти совершенно неслышно. Мы сняли резиновые сапоги и обулись в мягкие олочи, в которых идешь как босиком. Лишнее оставили, взяли самое необходимое: бинокль, фотоаппарат, записную книжку, карту, спички, булку и вареную крякву.

Какая это прелесть — беззвучно шагать по устланной мягкой листвой тропинке, видеть пробуждение леса и всего живого в нем, дышать густым настоем хвои и увядших листьев! Нас плотной стеной окружали вековые кедры. Созревшие шишки изредка падали чуть ли не с поднебесья и глухо ударялись о лесную подстилку.

Шедший впереди Виктор неожиданно остановился.

— Кабан, — шепнул мне на ухо.

Я увидел совсем недалеко впереди большую темную тушу, недвижно лежащую поперек тропы. Присмотревшись, шепчу Виктору:

— Медведь… спит…

— Верно, медведь. Спит. Что делать будем?

— Понаблюдаем.

Внимательно присмотревшись, мы поняли, что зверь разрыл набитую кормовыми запасами нору бурундука, наелся и тут же заснул, уткнув нос в яму. В подтверждение наших предположений с ближнего кедра процокал ограбленный бурундук. Всем своим видом зверек показывал, насколько он потрясен грабежом, но вместе с тем и рад, что хоть сам остался цел.

Когда бурундук, словно надеясь на нашу подмогу, заверещал, медведь поднял голову и увидел нас. Не полагаясь на свои подслеповатые глаза и подозревая что-то неладное, приподнялся на передних лапах и засопел влажным носом, которому доверяет гораздо больше, чем глазам.

Мы не шевелились. Но слишком малым было расстояние, и медведь учуял нас. Через несколько мгновений треск сучьев под тяжелыми когтистыми лапами поведал о том, с какой скоростью он удирал.

Нору бурундук вырыл под кедром. Добираясь до нее, медведь изрядно потрудился. Он перегрыз и разорвал толстые корни, вывернул многопудовые камни, нагромоздил кучу вырытой земли. В яме лежало немного кедровых орехов, все остальное грабитель сожрал. Мы отошли и присели на валежину.

Бурундук тотчас кинулся к ограбленному жилищу и горестно запричитал. В его плаче слышались обида на грабителя и отчаяние. Но вскоре зверек успокоился и засуетился. Куда-то отлучившись на несколько минут, он вернулся и стал торопливо засовывать орехи за щеки, а раздув их, убежал. Проследив путь бурундука, я нашел его старую нору. О ней зверек, конечно, хорошо помнил и теперь воспользовался ею. Он еще успеет восстановить свои запасы, а значит, будет жить!

Стало совсем светло. Повсюду суетились, уркали и цокали белки, каркали и хрипели кедровики и сойки. У ног мельтешили полевки. Где-то на мари ревели изюбры и кричал напуганный козел. На сопке трещали сучья, должно быть, белогрудый медведь обламывал и сбрасывал вниз ветки кедра с шишками. Понаблюдать за его работой нечасто удается, и мы решили воспользоваться случаем.

Подошли к белогрудому почти вплотную. Он сидел у самой вершины большого кедра и грыз очередную толстую ветку. Внизу их было набросано порядком. Держась одной лапой за ствол, зверь другой, напрягшись, переломил ветку и сбросил ее вниз. Внимательно осмотрев сверху плоды своего труда и удовлетворившись им, топтыгин спустился с дерева и радостно зачавкал.

Мы уже хотели удалиться, как вдруг медведь насторожился, усиленно задвигал носом, засопел. И вот он уже скрылся в кустах, а его место у груды наломанных веток занял подошедший бурый медведь. Эти гангстеры грабят не только бурундуков…

В полдень сидели на поваленном старом кедре, я писал дневник. Виктор переобувался. Вдруг он поднял руку: «Замри!» Я притих и сразу услышал визг поросят в распадке. Через несколько секунд там глухо рюхнул кабан, недовольно взвизгнула чушка. Шум кормящегося табуна постепенно подвигался к нам. И вот над верхушками трав проплыли спины трех больших зверей, а внизу суетились уже крупные, без полос, поросята. Через несколько минут шум табуна затих.

Вечером мы слушали изюбров. Они дружно и азартно ревели с заката солнца почти до полуночи. Потом замолчали. Только один, какой-то неугомонный, своими неистовыми криками еще долго будоражил ночное безмолвие. Я решил утром, чуть свет, пойти с ним на «свидание».

15 сентября. Еще не кончилась ночь, как изюбры снова начали свой «концерт». Голосил и «мой» бык. Я прихватил с собой берестяную трубу для имитации изюбриного рева и двинулся в темень.

Шел тихо, освещая путь фонариком и ежась от утренней прохлады. Именно в такую погоду рев изюбров наиболее азартен, а сами они менее осторожны.

Пройдя с километр по тропе, я пришел к месту, где кричал рогатый жених. Сев на высокий пень, я дунул в берестянку. Получилось что-то похожее на крик изюбра, но бык все-таки откликнулся и двинул, негодуя, в мою сторону. Я замолчал: нужно было дождаться рассвета.

Утро наступало медленно, но мне было нескучно, потому что изюбры сильными голосами перекликались и переругивались, пронизывая предутреннюю темноту.

Было время заняться первоначальными расчетами. Я прикинул на листке дневника направление и расстояние до подающих голос быков. Их было шесть. До самого дальнего — примерно два с половиной километра. Стало быть, на площади в двадцать квадратных километров обитает шесть изюбров-крикунов. В популяциях этого зверя в Сихотэ-Алине на взрослых быков приходится около четверти всего поголовья. Получается, плотность населения в этих местах двенадцать особей на десять квадратных километров… Скучные, но нужные расчеты. Впрочем, кому скучные, а кому интересные. В цифрах иногда можно увидеть даже поэзию.

Было уже совсем светло, когда я замаскировался и изо всей силы дунул в трубу. Изюбр ответил неожиданно близко. Он тут же отрывисто и сердито пробасил еще и еще, и вот я уже слышу стук рогов о ветки и треск сучьев.

Неожиданно бык замер — он ждал соперника. Я тихо промычал в трубу, стукнул несколько раз палкой по кустам (вроде бы рогами), а сам предусмотрительно отполз к толстой липе. И правильно сделал.

Бык попер в мою сторону, как танк. Я отчетливо, совсем рядом, увидел здоровенного, не менее двух центнеров весом, зверя со светлыми боками и темным брюхом, толстой шеей и красивыми большими блестяще-коричневыми рогами. Изюбр тяжело и угрожающе дышал, глаза его налились кровью. Он готов был драться со своим соперником, рыл копытами землю, но, учуяв запах человека, стремглав умчался прочь.

Я решил поискать точок изюбра — место, избранное им для свадебных таинств. Найти его нетрудно по изломанному кустарнику и выбитой до земли площадке. На ней были видны следы и самок, стало быть, «гарем» уже сформировался. Жаль, что не удалось понаблюдать за «семейной» жизнью красавца. Теперь бык угнал своих возлюбленных далеко, и уж вряд ли все они вернутся.

Около полудня я с Юрой пошел на кедровые сопки. Нужно было понаблюдать за белками, попытаться определить размеры приплода, его численность.

В кедрач мы пришли в три часа дня. Было тепло и тихо. На небе ни облачка. Обычно в это время белка отдыхает, но сегодня, казалось, она нарушила свой режим. Этих милых созданий повсюду было множество. Присядешь на пенек и считаешь: вон на том кедре суетится одна, рядом вторая, третья; и на этом тоже, и на следующем; обернешься назад — и там тоже белки. Носятся, шебаршат по стволам кедров, возятся с шишками в кронах, копошатся на земле. С урканьем, цоканьем и молча.

Охотоведу в тайге частенько приходится «работать» с цифрами. Вот и опять считаю, сколько их в радиусе пятидесяти метров: одна, две, три… восемь. Прошел триста метров, и в полосе стометровой ширины увидел двадцать две белки. Замер, дал успокоиться зверькам, снова считаю. И с этого места вижу восемь белочек. Да, многовато: восемь — десять белок на гектаре!

Скопление ли это белок? Конечно. И большое! Но как велика площадь этой концентрации, еще предстоит выяснить. Надо ходить по лесу как можно больше. И мы ходим. Смотрим, записываем…

Считать зверей и птиц — пожалуй, главная, даже святая обязанность охотоведа. Ипостась своего рода. Где, сколько, какие. Оседлые или кочуют. Как меняется плотность населения за последние годы, какой она намечается на ближайшее будущее.

И трудная это обязанность, чуть ли не к каждому птице-зверю свой подход, своя методика учета, конкретное время года его проведения. Лучше всего, легче и точнее выявлять, а то и разгадывать численность животных по «белой тропе», когда на свежих снегах всяк о себе дает знать. Тут главное — не спутать одного с другим и елико возможно точнее определить, на какой площади того или иного конкретно типа угодий, кого и сколько проживает.

Потом уже несложные расчеты плотности населения на квадратный километр или тысячу гектаров, экстраполяция, общее поголовье… И рекомендации производству.

Но белку по снегу трудно считать: на деревьях ведь живет и не всегда с них спускается. Или медведь, барсук, енот — полетели осенние «белые мухи», а те уже при своих зимних квартирах. Когда все, а когда — какая-то часть, попробуй разгадай. Косуля, волк, лось, тигр сегодня здесь, завтра же их и след простыл.

Есть и маршрутный учет: идешь, считаешь свежие следы. Потом определяешь их количество по пройденным километрам, длину суточного наброда зверя, и с найденными показателями линейной плотности лезешь в сложные формулы расчетов… Вроде бы просто, да вся беда в том, что очень непостоянна активность зверей и птиц: то отсиживаются в своих теплых гнездах, то выходят из них ненадолго, а то вдруг высыпят, измесят снег — глаза разбегаются, и голова кругом идет.

Как и во всяком деле, здесь нужен опыт, но и интуиция ох как много значит. Бывалый охотовед, «не одну собаку съевший», раз-другой прошел по таежному маршруту — и уже записал: соболей восемь-десять, кабанов — три-четыре, оленей — пять-шесть… Точнее — трудно. Это только самоуверенный недавний выпускник института может показать плотность населения до десятичного, а то и сотого знака. На поверку же — ошибся в два-три раза. Хорошо, если на белке или колонке «прогорел», а если имел дело с видами, промысел которых законом строго лимитирован? Перебрали охотники — беда, недобрали — государству неоправданные убытки…

Вверх по пологому склону сопки тянулся чистый старый густой кедрач. Подлеска и травы в нем почти не было. Землю устилал толстый слой хвои. Юра чуть отстал, и я оказался впереди. В какое-то мгновение увидел в двадцати метрах прямо перед собой бурого медведя. Быстро спрятавшись за кедр, сбросил с плеча карабин и стал лихорадочно ловить зверя в видоискатель фотоаппарата.

Медведь вниз по склону шел быстро, глядя себе под ноги, мелькая между деревьями. Я никак не мог навести резкость и щелкнуть затвором. В кадр весь зверь не помещался, а лишь голова…

Оторвавшись от фотоаппарата, вижу, медведя быстро догоняет медвежонок. Поворачиваю голову на сильный шум слева — еще один. Совсем рядом. Он заметил меня, и чувствую, что сейчас закричит. А медведица — вот она. Бросил фотоаппарат, схватил карабин, оттянул пуговку затвора и выстрелил вверх. Для зверей гром грянул неожиданно, они испугались не меньше, чем я. Медведица мгновенно развернулась и умчалась, а медвежата залезли на деревья. Один из них громко заверещал.

В лесу уже сгущались сумерки. Крик медвежонка мог вернуть медведицу. Посоветовавшись с подбежавшим Юрой, решили идти на базу: зачем судьбу испытывать!.. Не только сложная и трудная, но и рискованная работа у охотоведа.

16 сентября. Ночью спали крепко, но усталость чувствовалась и утром. Рабочий день начал, когда уже светало. Удивился, увидев иней. По-прежнему на той стороне реки слышны голоса шести изюбров.

Витя перевез меня; я, определив направление на голос изюбра и движение воздуха, пошел к его «гарему». Чтобы не спровоцировать быка на бой, кричал в трубу мало, и то под молоденького бычка, с которым, как с соперником, взрослый, сильный бык мог и не считаться.

До изюбра было не так уж и далеко, но шел я к нему долго: не хотел испортить песни. И мои старания окупились сторицей.

«Гарем» состоял из трех взрослых изюбрих. Поодаль ходили два уже крупных теленка-сеголетка. Хозяин, здоровенный бык с ветвистыми рогами, бродил между деревьями в сильном возбуждении. Он подходил к одной самке, к другой, третьей. Обнюхивал, изредка зачем-то ударял их рогами. Бросалось в глаза его грубое отношение к ним. Как к своей собственности, а не возлюбленным. Я удивился, почему они так терпеливо сносят эту бесцеремонность. Может быть, жалеют его, так давно ничего не евшего, уставшего?..

Лишь однажды бык подошел к самой крупной и красивой матке и просяще положил свою голову ей на спину, всем своим видом говоря, как он устал.

Бык изредка, примерно через десять минут, ревел. Начинал на низких нотах, затем вскидывал голову, вытягивал шею и, почти положив рога на спину, выводил основное колено «песни», сильное и высокое. Заканчивал ее басовитым мычанием, после которого еще несколько раз отрывочно и тихо «мукал», опустив голову.

В интервалах между «песнями» бык рыл копытами землю. Когда доносился рев другого изюбра, он настораживался, потом бил рогами по ветвям кустарников и молодых деревьев. Поддерживал свою боевую форму, наверное, но желания идти на голос своих соперников не проявлял.

Перед уходом я проверил: что он будет делать, если недруг рядом? Отойдя на предел видимости, тихо промычал в свою берестянку. Бык мгновенно вскочил, оглядел «гарем», посмотрел в мою сторону и… погнал самок в противоположную, подталкивая их неделикатными ударами рогов.

Витя, когда я вернулся к лодке, показал на громоздившийся залом и сказал, что видел там двух норок. Конечно же надо понаблюдать за ними.

В реках Уссурийского края теперь живет норка американская. Я пишу «теперь» потому, что появилась здесь она всего около полувека назад: ее завезли из дальних стран, выпустили, она размножилась, расселилась и стала равноправным членом животного мира края.

Норка — красивый хищный зверек, немного крупнее колонка. У нее длинное, плотное, очень гибкое тело с маленькой головой, короткими лапками и в меру длинным хвостом. Образ жизни — полуводный, как у выдры. Но в отличие от этого старшего собрата, норка прекрасно чувствует себя и в воде, и на суше. Бегает быстро, ловко шныряет под валежником, в заломах, в густой траве, взбирается на деревья — правда, не очень проворно. Она мастерски роет в земле норы, в которых живет, прячется, отдыхает, выводит потомство. Зная привязанность норки к сильно захламленным участкам рек, я ищу ее следы у заломов, под крутыми берегами, под приподнятыми невысоко над землей валежинами. Судя по наторенным тропам, норка здесь многочисленна.

Вылез из большого залома, посмотрел вниз по реке и заметил бегущую в мою сторону норку. Уселся на бревне, замер. Зверек проявлял удивительную живость. Казалось, он куда-то спешил. То он мчался под навесом обрыва, то бросался в воду и исчезал из поля зрения. Потом выскакивал на валежину или камень, быстро съедал что-то и снова кидался в воду, а потом на берег. И опять бежал, изогнув спину и небрежно болтая хвостом, проявляя интерес ко всему, что встречалось на пути.

Ветерок дул в мою сторону, поэтому норка подбежала ко мне совсем близко. Вскинувшись на задних лапах «столбиком», она, поблескивая черными глазами, усиленно втягивала в себя воздух. Когда я нечаянно моргнул, норка темной молнией метнулась в реку — и была такова.

Вечером, возвращаясь на табор, я еще раз увидел норку. Ту же самую или другую — не знаю. Она сидела на большом камне, вокруг которого шумно пенилась вода. Как бы играя, норка ныряла и вскоре выскакивала обратно: встряхнувшись, снова была сухой и сверкала в лучах заходящего солнца красивой шубкой.

19 сентября. Утро вчера занималось чистое, ясное, ласковое. На небе ни облачка. В лесу стояла торжественная тишина. На ее фоке доносившийся шум реки воспринимался печальной шопеновской сонатой, которой природа провожала в небытие еще одно лето. Мне почему-то было тоскливо, и активный рев изюбров я слушал уже без прежнего интереса.

В девять утра мы с Юрой и Витей налегке переплыли на левый берег реки. Витя остался у лодки порыбачить, а мы пошли обследовать междуречье Большой Уссурки и Приманки. Горы там пологие, небольшие, лес пышный, красивый. В ранней тишине в прохладе шагать легко и приятно. И мы шагали час, другой, третий…

Попадалось много следов кабанов, изюбров, медведей и других зверей, а вот белки было совсем мало, не то что в нескольких километрах отсюда, по правобережью Большой Уссурки неожиданно увидел у ствола кедра одного присмиревшего зверька, второго, третьего, и тут меня полоснула мысль: «Дождь! Дождь будет!» А у нас ни карты, ни компаса. Рубашки на голом теле. Мы даже на головы ничего не надели!

Какая досадная оплошность! Ведь еще вчера по необычайно высокой слышимости можно было догадаться о смене погоды. Об этом же сегодня утром говорило отсутствие росы и инея. А то, что мы вышли в тайгу, как в парк, было совсем непростительно. Успокаивало лишь то, что у меня были герметически закупоренные спички. Это не означало, что я сегодня предусмотрительно прихватил их с собой — просто они давно уже, специально на всякие непредвиденные случаи были зашиты в поясе. Про такие НЗ в сутолоке будней забываешь, а как они выручают в трудные минуты!

Поднявшись на вершину сопки, мы попытались сориентироваться, но ничего, кроме уже глухо шумевшего леса и сплошь затянутого тучами неба, не увидели. Обсудив положение, пришли к единому мнению, что ближайший путь к лодке — по распадку, полтора часа ходу.

Сначала мы спускались вниз по крутому склону, потом вдоль ключа. Через полчаса я начал тревожиться — местность что-то незнакомая, но Юра успокоил меня. Но скоро мы поняли, что заблудились.

Было за полдень. Решили идти все время вниз по ключу. Он обязательно должен был привести нас, как нам казалось, к Большой Уссурке. В четыре часа мы вышли-таки к реке, но это была Приманка. Стало ясно: придется ночевать в лесу, а завтра идти в Мельничное, до которого от устья Приманки ближе, чем до наших лодок.

К вечеру начал накрапывать дождь, и через десять минут мы промокли до последней нитки. Подул ветер, загудело, застонало, заскрипело в лесу. Тучи сначала цеплялись за вершины гор, а вскоре плотно окутали их. Каждое дерево или куст норовили обдать нас тяжелыми холодными брызгами, но мы уже не обращали на это внимания. Шли быстро, как могли, надеясь до темноты выйти к Большой Уссурке, а там встретить какую-нибудь лодку. И не вышли… Когда сумерки загустели, мы прекратили свой бешеный ход и стали готовиться к ночевке.

Пойма Приманки широкая, недавно она была затоплена паводком, и теперь кругом было сыро. После лихорадочных поисков удалось найти относительно сухое место под наклонившейся большой елью. Выломали несколько кольев, перекладин, смастерили каркас навеса. Траву на него и дрова собирали уже в кромешной темноте. То, что засветло можно было сделать за двадцать минут, теперь потребовало двух часов. Труднее всего было искать сухие дрова. Валежины, что лежали на земле, оказывались совершенно сырыми. Мы ходили, вытянув руки перед собой, от дерева к дереву и определяли на ощупь и стук, сухое оно или нет.

Костер разожгли кое-как, потому что руки одеревенели от холода, а пальцы не гнулись. Пламя упорно не хотело разгораться, мы дули на крохотный огонек, подкладывали соломинки, нижние ветки с елки — все безуспешно. Оно затрещало лишь тогда, когда я нашел березу и надрал с нее коры… Какое счастье, что оказались спички! Без них эта ночь вполне могла стать последней.

В десять вечера пошел сильный дождь. Наш балаган промочило, от холодной воды нигде не было спасения.

Всю бесконечно долгую ночь мы искали в мокром лесу более или менее подходящее топливо, кое-как поддерживали огонь и тщетно пытались согреться. Чтобы не окоченеть, мы старались двигаться, грели друг друга спинами, но это мало помогало. Может быть, ровно настолько, чтобы не околеть и кое-как дотянуть до утра.

Когда чуть-чуть развиднелось, мы пошли. Дождь утихомирился, но это не облегчило наше положение, потому что при каждом шаге обдавало бесчисленными брызгами с деревьев и кустарников.

Реку нужно было переходить, но мы никак не могли найти место для брода — воды-то изрядно прибавилось. На одном из перекатов мы все-таки рискнули войти в поток, однако река здесь оказалась глубокой и пришлось плыть. Наконец вышли к Большой Уссурке. Берег ее здесь был крутой и скалистый, с каменными осыпями. Легче идти было вброд вдоль него, чем карабкаться по скользким камням.

Звук лодочного мотора, донесшийся с верховья, вселил в нас надежду быстро доехать до Мельничного. Когда моторка поравнялась с нами, мы закричали и замахали сидевшему в ней человеку, взывая о помощи, но он равнодушно посмотрел на нас… и уплыл дальше. Так захотелось продырявить пулей его лодку, что едва сдержался.

Наконец мы выбрались на рыбачью тропу, которая вскоре превратилась в проселочную дорогу, приведшую нас в Мельничное. Через час в Мельничное приплыл на лодке и Витя. Он, оказывается, вчера искал нас, сигналил выстрелами, да без толку: в это время мы были уже на Приманке. Витя догадывался, что коль мы не пришли на свою базу, то сегодня должны выйти в Мельничное.

Да, непростая работа у охотоведа. Но удивительно: стоит отдохнуть и выспаться, и снова тянет в тайгу. Только с картой, компасом и топориком — так спокойнее.

20 сентября. Дождя нет, погода хмурая. Изюбры молчат, белки присмирели, да и другое зверье утихло, попряталось. В лесу промозгло, неприветливо. Только на рыбу эта погода не повлияла, а норок и выдр она определенно взбодрила — они любят ненастье.

Мы снялись с табора, уложили все в лодки и направились по Колумбе. Это пятый по величине приток Большой Уссурки, длина его сто двадцать пять километров. Река средняя, но необыкновенно интересная. Вдоль нее тянутся девственные леса, много зверя. Недаром эти места охранялись, да и теперь верхняя половина бассейна входит в Сихотэ-Алинский заповедник.

Плавание по Колумбе довольно опасное: залом на заломе, узкий фарватер, мелкие перекаты, крутые повороты, подводные камни и затонувшие коряги… Старый высокоствольный лес сжимает реку с обоих берегов. Над нею там и сям, справа и слева, склонились как бы в прощальном поклоне величественные кедры, хмурые ели, тополя и ясени с подмытыми корнями. Остановились на сороковом километре от устья реки.

По лесу я ходил долго. Здесь он в общих чертах такой же, как и в долине Большой Уссурки. Мне попались совсем свежие следы тигра на иле речной отмели, и это наводило на мысль, что тигр слышал меня, а вот увидеть его не удалось.

Колумбе — тигровая река. Здесь в тайге всегда было полно полосатых красавцев. Когда в тридцатых — сороковых годах на Дальнем Востоке уцелели лишь единицы этих хищников, они скрывались именно на Колумбе. Кормились многочисленными кабанами, изюбрами и лосями, а человеку в те годы попасть сюда было сложно. Безлюдно тут и поныне. Сравнительно, конечно.

Рядом с Колумбе петляет по лесу, мечется с одного берега на другой старинная, глубоко набитая тропа. Натоптана она еще в незапамятные времена зверями, потом ею пользовались охотники, староверы, топографы, лесоустроители, геологи…

Выйдя на нее, я вспомнил недавно услышанный рассказ промысловика о том, как он однажды возвращался в свое зимовье ночью, а его долго и неотвязно сопровождал тигр. Ночь была темна, амба трещал в кустах рядом, и охотник шел, не помня себя от страха и проклиная зверя. Человек был уверен (по крайней мере, он убеждал меня в этом), что тигр хотел его задавить и сожрать, да боялся ружья.

Я же был склонен считать, что полосатый только любопытства ради следил за человеком, а может быть, просто забавлялся.

Уже под вечер, присев на валежину отдохнуть, увидел семью харз. Четыре пестро окрашенные хищницы, размером с очень крупного сибирского кота, двигались «фронтом» в мою сторону. Они тщательно обследовали на своем пути все — от нор и пустот между корней до крон и вершин деревьев. На моих глазах харзы быстро настигли белку, а через минуту от той остался лишь хвост.

Харзы действовали согласованно, каждая из них знала, где остальные и что делают. Когда одна заметила меня, все семейство, как по команде, скрылось.

21 сентября. Ночью черные тучи сплошь затянули небо. К утру шквальный ветер прижал их к земле и стал рвать о гребни гор. Потом ветер утих и пошел дождь, типичный осенний дождь — мелкий, непрестанный, нудный. Он навевал такую тяжелую тоску, что не хотелось ни спать, ни читать, ни писать. В лес идти бесполезно: за пару минут вымокнешь от пяток до макушки, зверей же, пережидающих непогоду в укромных местах, вряд ли увидишь.

Дождь мог идти и день, и два, и неделю. Сидеть все это время в палатке тягостно — жалко бесцельно терять время. Подумав, решили плыть вниз по Колумбе. Натянуть на себя плащи и плыть.

В полдень были в Мельничном, оставили здесь Юру и Виктора, а мы с Витей поплыли дальше, вниз по Большой Уссурке.

Облегченная лодка по течению шла стремительно. Мелькали деревья, скалы, сопки. На мелких перекатах Витя сбавлял обороты, рывком поднимал из воды мотор, лодка, как с горки, катилась вниз, плескаясь о волны и стуча днищем по гальке, затем мотор снова заводил свою рабочую песню и гнал лодку вперед.

Семьдесят километров по Большой Уссурке до Арму «пролетели» за два часа. Но Арму, как только мы вошли в нее, с ходу охладила наш пыл. Видимо, в верховьях прошли не только сильные, но и затяжные дожди, и сейчас оттуда надвигался паводок. «Высокая» вода мчала вывороченные с корнями деревья, черные корявые карчи, всякий мусор. Как всегда в такое время, могучий поток разбрасывал старые и нагромождал новые заломы, перемывал галечные косы: одни протоки забивались наглухо, другие расчищались.

С большим трудом увертываясь от карчей и плывущих деревьев, лавируя между заломами, «расческами», прижимами и крупнокаменистыми перекатами, мы к вечеру кое-как добрались до устья Микулы. Хотели подняться еще на десять километров, но нас так прижало к залому, что я и сейчас удивляюсь, как не опрокинулась лодка. Все-таки борт ее оказался проломанным. Мы набрали полтонны воды, но все же вывернулись и успели пристать к берегу.

— Хватит. Точка. Храбрость и безумие — это не одно и то же.

Сейчас я сижу в палатке и пишу этот дневник под грохот воды в реке, шорох дождя и Витин храп. Мечется огонек свечи, нудно гудят комары в палатке, скрипит склонившаяся береза… Сырость, кажется, пропитала не только все наши вещи, но и нас самих. Когда же кончится это ненастье?!

22 сентября. В полдень дождь перестал, в разрывах туч показалось чистое голубое небо; вскоре появилось солнце. А ветер все дул.

Пока Витя ремонтировал лодку, я решил побродить по окрестностям. Горы здесь не очень крутые, в лесу по-прежнему сыро. Через горы и лес тянется зимняя дорога, и я прошел по ней километров десять туда и столько же обратно.

Вокруг, сколько видели глаза, царила горная тайга Сихотэ-Алиня. Березы, липы, клены лишь наполовину сбросили свою листву, другие деревья стояли уже оголенные. В лесу стало прозрачно, видимость намного улучшилась.

Обрадовавшись солнцу, ожили и засуетились разные существа, тоже уставшие от долгого ненастья. Пересвистываясь, перепархивали выводки рябчиков, деловито обследовали деревья поползни и пестрые дятлы, цокали изголодавшиеся белки. В ста метрах впереди меня дорогу лениво перешел старый секач, где-то в глубоком распадке не вовремя прокричал изюбр. А может быть, и не изюбр это подал голос, а какой-то охотник умело подул в свою трубу.

По обочинам дороги на грязи сохранились следы кабанов и изюбров, бурых и гималайских медведей и медвежат. В нескольких местах совсем недавно успели отпечатать аккуратные следочки соболи и рябчики. Я пристально всматривался в лес, переводя глаза с белки на рябчика, с дятла на сойку, с бабочки на жука… Всюду жизнь, куда ни посмотри!

Забравшись на вершину горы, я залюбовался бескрайним царством зеленых и голубых гор, между которыми светло петляла и струилась неукрощенная Арму.

К этому самому большому и строгому притоку Большой Уссурки охотники и рыбаки относятся уважительно: зверя и рыбы на Арму много, а плавать здесь трудно и опасно. Одна только так называемая «труба», в каменной горловине которой пляшут крутые большие волны, чего стоит! Лишь опытные смельчаки рискуют входить в нее. Во многих местах река кипит от густо разбросанных в ней крупных камней и обломков скал, здесь нередки опаснейшие прижимы и не менее грозные заломы. И пороги есть, и водопады. Опасная река! А я смотрю на нее сверху и думаю: «Какая строгая красавица!»

23 сентября. Сегодня поднимались по Дальней. Течет она все в таких же горах и так же, как Колумбе и Арму, по перекатам, заломам и «трубам». Крутые сопки в дремучих лесах вплотную подступают к реке. Вода то кипит на каменных перекатах и порогах, то подставляет «зеркало» своей поверхности деревьям, горам, облакам, небу и солнцу, чтобы они полюбовались собою…

Прошли до устья речки Тигринки, где стоит база геологов. Устроились они основательно: жилые дома, столовая, баня, склады… Все срублено из бревен. Не база, а маленькая деревня, в которой живут женщины и дети. И даже огороды посадили. А сразу за домами — густая темно-зеленая стена ельника.

Каждый второй мужчина в этой деревеньке перепоясан патронташем. Привольно чувствуют себя здесь геологи — нет для них правил охоты, стреляют, когда хотят. Рябчика ли, кабана, изюбра… А ведь склады ломятся от продовольствия. Пришлось поговорить с начальником базы.

Вверх по Дальней мы поднялись более или менее благополучно, если не считать, что у одного залома чуть не перевернулись, да в каменной «трубе» нас так захлестнуло волной, что мы поторопились к берегу. Спускаясь вниз по течению, оказались на волоске от непоправимой беды.

У крутого поворота, где река нагромоздила большой залом, Витя плохо рассчитал маневр, и грохочущей лавой воды лодку прижало бортом к чудовищной клади из скользких бревен, под которые нас могло утянуть. Перед нами торчало большое поваленное дерево и преграждало путь.

— Витя, — кричу я, — быстро на нос!

Вместе мы уперлись шестами в залом и сантиметр за сантиметром стали отводить нос лодки. Нам удалось поставить ее под небольшим углом к залому, но чтобы дерево не мешало выскочить из ловушки, нужно было в два раза больше, а для этого ни шестов не хватало, ни сил наших. «А что, если через дерево?»

— Витя, держи нос!

Бросив шест, я пробрался по полузатопленной лодке к мотору, завел его и включил на полный ход. Махнув Вите, чтобы он пригнулся, направил лодку между двумя большим сучьями — вся мощь «Вихря» набросилась на ствол дерева. Проскочив между множеством торчащих из воды карчей, мы причалили к косе.

Через час на ней как будто небольшой цыганский табор расположился — кругом развешана для просушки одежда, стоит палатка, дымит костер…

Вечером снова слушали изюбров. Их здесь оказалось примерно в три раза меньше, чем в верховьях Большой Уссурки, хотя условия для жизни этих зверей тут не хуже, если не лучше, чем там. Причина в том, что людей здесь больше, охотников.

Вот и сейчас ревут два изюбра и… один браконьер. Слышно, как в ствол ружья дует. Подманивает быка на выстрел. Ну хорошо. Завтра я попробую тебя самого подманить…

24 сентября. Утром я проспал немного. Восток уже вовсю полыхал пожаром, верхушки тальников роняли капли росы, рябчики приветствовали начало дня свистом. И конечно, кричали изюбры с тем охотником.

Изюбры отвечали мнимому быку неохотно, а идти к нему явно не хотели. Пришлось браконьеру подбираться к ближнему из них. По голосу это легко было понять.

Расстояние между мной, охотником и изюбром одинаковое — примерно километр. Я быстро прошел метров пятьсот и прокричал в берестянку — человек тут же ответил. Пройдя еще немного, я опять подал голос и услышал ответ. Через минуту охотник прокричал еще раз. Чувствовалось, что он не на шутку «завелся» и приготовился из засады стрелять «изюбра».

В создавшейся обстановке подходить к браконьеру в «роли» изюбра было опасно, и я пошел в обход. Подошел сзади вплотную и рявкнул:

— Здравствуй, дядя!

Тот от неожиданности ахнул и сел на валежину. Передохнув, начал материться. Я направил на него фотоаппарат и щелкнул. Света для фотографии явно не хватало, и щелкнул я, чтобы попугать браконьера. Это на него подействовало. А когда я показал ему удостоверение, он и совсем притих. Даже предложил мне сигарету.

— А ты не боишься, что я тебя кокну? — спрашивает, шевеля кустистыми бровями.

— Нет, не боюсь. Убить человека далеко не всякий сможет и захочет. Очень это трудно — поднять ружье на такого же, как ты. Показывай-ка лучше свои документы…

Днем я ходил по небольшому ключу без названия и набрел на следы «работы» бурого медведя. Он недавно наткнулся на жилую барсучью нору и решил съесть ее обитателей. Медведь знал, что в норе не один барсук и что они сейчас жирные. Иначе вряд ли бы решился на такую тяжелую работу — разрыть нору на склоне горы.

Барсуки для норы выбрали удачное место. Как будто знали, что на них будет предпринято покушение. Лаз проходил рядом с каменными глыбами, грабителю приходилось выворачивать и отбрасывать их. Он сумел вырыть траншею в четыре метра длиной и около полутора глубиной, но до гнезда барсуков добраться так и не смог: нора ушла под обломок скалы, оказавшийся не под силу медведю. Интересно было бы понаблюдать топтыгина за этой работой. Он, наверное, пыхтел, ревел, злился… А барсуки такого страху натерпелись, что потом покинули эту нору. Перебрались в запасную.

В тот же день мы собрались и отплыли в Вострецово. Вечером ужинали в настоящей столовой, где были щи, глазунья, пиво, красивая раздатчица Лина и много разных людей. Но у меня в глазах все мелькали вода, перекаты, деревья, а в ушах попеременно ревели то мотор, то изюбры. Ночью опять не спалось: думал о красоте Большой Уссурки и строил планы своей следующей поездки.

…Я мечтаю повторить это путешествие через двадцать лет. С остановками в тех же местах, с учетом изюбров в их брачную пору из тех же точек. Взглянуть на леса, на Большую Уссурку, на приютившиеся вдоль нее села и оценить, как все изменилось за два десятилетия. Для человека это значительный срок, а для природы — мгновение. И какой же след оставит это мгновение в сердце Сихотэ-Алиня? В моем сердце?