"Божий гнев" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнацы)

VI

Кому везет, говорили деды, тот, хоть бы упал наземь, на клад попадет, а кого судьба невзлюбила, у того в руках хлеб превращается в камень. В этом мог убедиться Дызма Стржембош: король шведский всегда питал к нему слабость, но, может быть, не вспомнил бы о нем в эту минуту и не доставил бы ему случая отличиться на службе, если б жалоба Бертони не напомнила о нем.

Возник вопрос, кто будет доставлять в Непорент известия с сейма, не официальные, относительно которых затруднения не было, так как их доставляли и Бутлер, и Тизепгауз, и множество добровольцев, приезжавших ежедневно. Ян Казимир гораздо больше интересовался закулисными толками, которые давали возможность судить о настроении шляхты и будущем ходе сеймовых дел.

Стржембош обладал красивой наружностью, легко сходился с людьми и не возбуждал подозрения.

Ему король предоставил полную свободу ездить из Непорента в Варшаву и обратно и назначил в его распоряжение лошадей и слугу, чтобы он сообщал, что там творится под навесом и вокруг навеса.

Точно так же Нишицкий получил поручение от князя Карла доставлять в Яблонную сведения о ходе дел в сейме.

Королева в замке, можно сказать, немедленно чувствовала каждое биение пульса сеймовой жизни. Здесь тайно составлялись программы дня, а все, что она предвидела, сбывалось точно чудом.

Стржембошу, который любил действовать свободно и толкаться между людьми, поручение короля было как нельзя более по душе. Если б он выбрал занятие по собственному вкусу, то не выбрал бы другого. Правда, на избирательном поле, даже под навесом, не говоря уже о болотистой дороге в Непорент, не особенно приятно было толкаться в эти осенние дни, тем более что с самого начала выборов дождь лил, как из ведра, не переставая. Но молодость легко переносит подобные неудобства. Многие, страдавшие подагрой, старики-сенаторы чувствовали себя хуже в эти дни, иные слегли в постель, но Стржембош, хотя вода затекала ему за воротник, только посвистывал и возвращался к Яну Казимиру с таким веселым лицом, что придавал ему бодрости. Все, начиная с дождя и слякоти, он толковал в хорошую сторону.

В сущности, сейм, еще далеко не полный, так как многие находились в пути, а о других говорили, что они совсем не приедут, подвигался вперед, как человек, которого предупредили, что он может попасть в ловушку или в яму. Боялись затрагивать известные обстоятельства и лица, другие же сваливали всю вину на немногих и хотели вывести их на чистую воду и поставить к позорному столбу. Самые разумные, как щитом, прикрывались элекцией, требуя ее ускорения.

Стржембош, который имел хорошее чутье, сидел под навесом, если предвидел, что в сейме будет речь о важных делах, в другие же дни ездил в Непорент. Присоединялся то к двору князя Альбрехта Радзивилла, то к людям маршала Казановского, а между шляхтой не нуждался ни в чьей помощи.

Так как уже с самого начала стало сказываться распадение на Два лагеря, то Стржембош старательно избегал заявлять о своих мнениях и причислял себя к нейтральным.

С первого же дня загремел голос референдария:

"Долой чужеземцев! Выгнать из войска вероломных русинов, отобрать у иностранцев и плебеев аренды" и т. д.

Бурю одерживал кое-как канцлер литовский.

В течение нескольких дней сейм, собственно говоря, пробовал свой пульс, когда прибыли комиссары от злополучного войска и принялись жаловаться и оправдываться. Выступил с истинным мужеством Адам Кисель, русин, но муж, стоявший за правду, которого одни называли изменником, другие ценили по достоинству.

Стржембош мог сообщить только, что они начали предварительные переговоры. В то же время духовенство выступило с пожертвованиями; одни давали людей, другие, как епископ жмудский, деньги на нужды Речи Посполитой.

Иногда раздавался страстный, глубокий, сердечный голос, трогавший до слез; но, подробно расспрашивая по целым дням о поражениях, сенат пока молчал об элекции.

Каждый день король выбегал навстречу Бутлеру или Стржембошу.

— Ну что? Как дела?

И узнавал, что ни о нем, ни о Карле на сейме речи не было. Ян Казимир волновался.

— Наияснейший пан, — утешал его Дызма, — об элекции, правда, никто не говорит, зато все думают. Пойдет как по маслу.

В эти первые дни горячий патриотизм выражался в пожертвованиях. Маршал Казановский брался защищать Варшаву со своими людьми, канцлер давал их также; Радзивилл для начала обещал сотню драгунов и сотню пехоты, причем у него вырвались горькие слова:

— Наши обозы попали к казакам, потому что были нагружены добром, выжатым у хлопов; оттого и достались хлопам.

Ян Казимир нетерпеливо относился к этим затяжкам, негодовал на них, опасаясь, что они окажутся на руку Карлу. Стржембош с веселым и благодушным лицом уверял, что тревожиться не о чем.

Обыкновенно король расспрашивал его с глазу на глаз, не допуская никаких свидетелей, что и для Дызмы было удобнее, так как он мог свободнее объясняться, а однажды, видя беспокойство короля, осмелился сказать прямо:

— Наияснейший пан, наши дела идут отлично; бояться за них нечего; ее величество королева имеет там много своих людей и ничего не упускает из вида.

Король густо покраснел, хотел было отречься от соглашения с королевой, но сообразил, что из этого ничего не выйдет, и сделал вид, будто пропустил заявление Стржембоша мимо ушей.

"Учусь терпению, — ворчал король, слушая Бутлера и Стржембоша, — ничего не поделаешь…"

Староста Бутлер уверял, что иначе, в сущности, и быть не могло. Сейм давал время братьям столковаться между собою, чтобы в последнюю минуту не произошло раздвоения и борьбы. На тайных совещаниях у королевы и у канцлера нарочно оттягивали дело, чтоб добиться уступки от Карла.

Кисель даже публично предложил сейму послать за королевичами и потребовал, чтобы они помирились. Но воевода брацлавский не был в курсе дела, и его совет был неподходящим.

Официально сейм ничего не знал о кандидатурах, а навязывать кому-либо корону не соответствовало достоинству Речи Посполитой.

Стржембош снова привозил известия о совещаниях по поводу выбора гетманов, о войске, об отсрочке элекции в виду того, что Литва еще не прибыла. Без нее нельзя было выбрать короля. С разных сторон торопили с элекцией, потом войско прислало послов, требуя произвести следствие, чтобы выяснить, кто был причиной поражений, и так переговоры затягивались без конца.

Тем временем королева, канцлеры и все сторонники Яна Казимира действовали, не всегда даже сообщая ему о своих действиях. Он имел таких опекунов, что мог сидеть, слушать и ждать спокойно.

С одной стороны, король шведский был рад этому, но в то же время это его раздражало. Он чувствовал себя орудием в чьих-то руках, и руки эти принадлежали скрывавшейся в тени, невидимой королеве. Только перед Бутлером он решался говорить об этом унижении.

— Видишь, Бутлер, что я говорил? Она уже взяла меня и спеленала; она здесь все, без нее, нечего таиться, я не справился бы с Карлом. А что же будет дальше?

— Наияснейший пан, — утешал староста, — ведь дело идет только о выборах пусть она, или, с позволения сказать, хоть сам дьявол даст корону; ваше королевское величество ведь не выдали расписки, написанной кровью, значит, из мнимой неволи всегда можно будет вырваться.

Почти до конца октября Стржембош ездил таким образом, привозя только то известие, что ни в поле, ни под навесом о князе Карле почти не говорят, а называют его turbator chori, так как он может только мешать, без надежды чего-нибудь добиться.

Наступил долгожданный день, когда сейм должен был принять торжественные посольства, прежде всего от Яна Казимира.

Король все время беспокоился о том, чтобы обстановка соответствовала его достоинству, но чья-то невидимая рука устроила все, как нельзя лучше. Неведомо откуда явились триста нарядных всадников для придания блеска процессии, в которой участвовали епископ жмудский, воеводы белзкий и мазовецкий, референдарий литовский, конюший, кравчий коронный хорунжий, староста львовский и много других, а от двора Казимира — Томаш Сапега и Тизенгауз.

Так как погода была сносная, то сенат и шляхта, выстроившись полукругом в поле, приняли здесь посольство, от имени которого говорил епископ. Речь была удачно составлена и хорошо произнесена, да и настроение такое, что ее приняли с восторгом.

Стржембош, которому поручено было сообщить о впечатлении, полетел в Непорент, не дожидаясь ответа архиепископа и заведующего сеймом. По уши забрызганный грязью, он первый имел счастье доложить нетерпеливому королю о его посольстве.

— Наияснейший пан, — воскликнул он шутливо, — клянусь всем, что для меня свято, сердца всех до того расположены к вашему королевскому величеству, что даже те, которые не слыхали ни слова из речи епископа, а таких, наверное, было большинство — приняли ее с самыми восторженными рукоплесканиями и криками.

Казимир не мог успокоиться на этом, ему требовалось знать, как выглядели триста всадников, как держались его друзья, достаточно ли внушительно и важно выступали они от его имени. Дызма должен был описать ему убранство коней, пышность посольства, уверить его, что, по всем имевшимся у него сведениям, князь Карл не мог выступить с таким же великолепием. Король шведский торжествовал, а явившийся рано утром Бутлер подтвердил по существу сообщения Стржембоша.

— В ближайшие дни принимали шведского посла, который от имени своего короля рекомендовал обоих королевичей, и папского, де Торреса, к свите которого присоединился канцлер Радзивилл. Святейший отец также рекомендовал обоих Речи Посполитой, но всем было известно, что он дал поручение поддерживать экс-кардинала.

Спустя неделю, королевич Карл прислал свое посольство, но скромное, да и те, на которых надеялись, как, например, Ходкевич, староста мозырский, не явились, а речи епископа киевского, обещавшего от имени Карла поставить 166 солдат на защиту Речи Посполитой, не было слышно, так как она была заглушена шумом, без сомнения поднятым умышленно.

Когда в конце речи он упомянул, что князь Карл готов сам идти на войну и пролить свою кровь, стоявшие близ князя Зарембы расхохотались. Даже те, которые рады были бы стараться в пользу Карла, не могли не признать, что посольство потерпело полную неудачу. Все складывалось так, чтобы отнять надежду у епископа.

Неизвестно, что именно сообщили в Яблонную. В Непоренте радость была велика, и омрачалась только тем, что во всем этом Казимир чувствовал невидимую руку, которая его тревожила.

— Что ты скажешь, Бутлер? — допытывался Казимир.

— Поздравляю и радуюсь; жареные голуби сами валятся нам в рот, — сказал староста, — никогда бы мы не добились этого сами.

— Только, — заметил король, старавшийся хоть этим утешить себя, — не думай, что все это ее дело. Нет, за меня канцлер литовский, а он политик и человек с огромным весом. Это он устроил.

— Да, — отвечал нарочно или нечаянно Бутлер, — я в этом уверен, так как знаю, что он ежедневно совещается с королевой и без нее шагу не ступит. Она и канцлер за нас, можем не сомневаться в успехе.

Тем временем срок выборов откладывался, потому что Радзивилл и Оссолинский решили не приступать к ним, пока князь Карл не отречется. Дело стояло за тем, чтобы убедить его.

Посылали в Яблонную разных особ, предостерегали, старались уверить епископа, что успеха он иметь не может ни в коем случае. Он не уступал.

Высоцкий, Чирский, Нишицкий обнадеживали его, что шляхта перекричит сенаторов и сможет выбрать епископа. Надеялись на Мазуров, рассчитывали через Ходкевичей повлиять на Литву, недовольную управлением Радзивилла.

Епископ не вступал в переговоры, не высказывал своих намерений, а с загадочной усмешкой принимал гостей из Варшавы, угощал и поил, отделываясь заявлением, что он остался при своем решении.

Это упорство Карла, хотя и не опасное, доводило до крайних пределов нетерпение Казимира.

Прибытие Вишневецкого, дела войска — на время отклонили внимание от элекции; канцлер, однако, продолжал настаивать на ней. Он был очень деятелен, два раза наведывался в Яблонную, но не мог ничего добиться от Карла.

Тем временем для всех, а особливо для королевы и Радзивилла, готовился сюрприз.

Король шведский огорчался тем, что так мало мог сделать для себя сам, и всем был обязан помощи Марии Людвики и хлопотам литовского канцлера. Он решил, будь что будет, хотя бы ценой величайших жертв, столковаться с Карлом без всяких посредников.

Однажды вечером Стржембош не без удивления узнал, что король зовет его к себе. Он нашел Казимира крайне взволнованным с крестом в дрожавшей руке.

— Клянись мне немедленно, что ты не выдашь тайны.

— Наияснейший пан, — воскликнул Дызма, — для этого не нужно креста и клятвы!

— Клянись!

Стржембош повиновался.

Казимир дрожащей рукой протянул ему уже написанное и запечатанное письмо.

— Садись на коня, поезжай в Яблонную, отдай письмо в собственные руки моему брату Карлу и привези мне ответ.

Изумленный Дызма взглянул в глаза говорившему, но не посмел ответить.

— Ни одна душа не должна знать, куда ты едешь, — понял? Король так торопился, что тут же толкнул его к двери.

— Поезжай!

Все должно было происходить в величайшей тайне, но спустя полчаса, когда Бутлер приехал из Варшавы с донесениями, Казимир не сумел скрыть от него своего поступка.

— Знаешь, — сказал он, отводя его к стороне, — знаешь, я сделал глупость или разумный шаг: надоела мне опека королевы и канцлера и захотелось самому что-нибудь сделать.

Бутлер, ждавший неумелость своего государя, всплеснул руками.

— Я написал письмо Карлу.

— Но еще не послали его? — тревожно спросил староста.

— Alea jacta est… письмо послано, — отвечал Казимир, расхаживая по комнате. — Ежели Карл и на этот раз не согласится, то на моей совести не будет упрека.

Бутлер молчал. Это был ложный шаг, что всего хуже, учиненный самовольно, без ведома королевы и канцлера, что могло их задеть. Радзивилл не заслуживал, чтобы его обходили. Но король был до того угнетен своим бессилием и бездействием, что предпочитал сделать ложный шаг, лишь бы выйти из этого положения.

Между тем обстоятельства сложились гораздо удачнее, чем можно бы было предполагать. Братское письмо Казимира, не лишенное даже нежности, явилось в минуту окончательного смущения и упадка духа князя Карла.

В этот день князь Заремба проговорился ему, что его обещание сесть на коня было встречено смехом. Спокойные дни, проводимые над благочестивыми книгами, в саду, в ухаживании за цветами, пришли на память епископу. Он начал спрашивать себя, зачем ему эта корона, этот терновый венец, облитый кровью? Смутился, бросился на колени, начал молиться, заплакал.

Темперамент у него всегда был бурный, только искусственно подавленный, и решение отказаться от кандидатуры явилось, как взрыв. Он хотел лучше уступить брату, чем поддаваться настояниям своих партизанов.

Стржембошу было приказано подождать.

Ответ Карла был краткий и торжественный. Это не было письмо соперника, а крик больной христианской души. Епископ не ставил даже никаких условий.

Стржембош, получив ответ, поспешил с ним в Непорент, а тем временем ежедневные гости стекались в Яблонную и находили двери запертыми. Им говорили, что князь Карл нездоров и не может никого принять.

Высоцкий, который с утра дожидался денег, потому что в гостинице чаны и лари были уже пустехоньки, получил сухое приказание запереть гостиницу и… положить конец всему. Тщетно он добивался приема у епископа. Капеллан со слов последнего подтвердил приказ.

В Непоренте Бутлер с беспокойством поджидал Стржембоша, а что творилось с Яном Казимиром, поймет лишь тот, кому случалось наблюдать подобные характеры и темпераменты.

Он то бросался на колени с горячей молитвой перед образом Червенской Божьей Матери, то вскакивал, ходил, гонял слуг, пил воду, вино, прохлаждал себя, потом, чувствуя дрожь, согревал. То призывал к себе кого-нибудь, то прогонял его. Клетку попугая, кричавшего: "Пошел прочь!", закрыли чехлом, карликам пришлось забиться в угол.

Прибытие Стржембоша, который вошел в спальню с письмом, чуть не вызвало обморока. Король взял письмо, положил на стол и, не стесняясь присутствием придворного, преклонил колени для краткой молитвы. Бутлера не было в комнате. Потом он взял письмо, сломал печать, пробежал, радостный крик вырвался из его груди.

Он обратился к Дызме:

— Спасибо, ступай отдохни!

В эту минуту вошел староста и с удивлением увидел изменившееся лицо короля.

Казимир высоко поднял письмо брата.

— А что? — крикнул он. — Я ни к чему не годен? А? Нуждаюсь в няньках? Видишь, без их помощи столковался с Карлом.

— Так поздравляю ваше королевское величество, — ответил Бутлер, — но что правда, то правда! Шаг оказался очень удачным, но если бы старания канцлера и королевы не подготовили князя Карла…

— Оставь меня в покое! Это мой собственный первый триумф! — возразил король.

— Которым, однако, надо поделиться с Радзивиллом и королевой, чтобы не оттолкнуть их.

— Я сам хочу от них отделаться! — перебил Ян Казимир. — Не учи меня!

Бутлер замолчал. Вспышка своеволия и проявление самостоятельности были уже совершившимся фактом; староста предвидел их последствия, но знал своего государя, увещевать которого в первую минуту такого настроения было бесполезно. Бутлер знал, что дело, так дерзко начатое, не могло сразу остановиться.

Король не известил, как бы следовало, о своем соглашении с братом ни Радзивилла, ни королеву. Совершенно обошелся без них, хотя мог предвидеть, что это будет поставлено ему в вину. Вместо того пригласил Казановского, Оссолинского, Денгофа и некоторых других помочь ему в окончательном соглашении с братом.

Накануне дня святого Мартина (10 ноября) канцлер литовский так был занят делами, своими и сеймовыми, что не виделся ни с королевой, ни с Казимиром, и не предполагал, что дело может быть кончено без него. Он сознавал себя необходимым и не предвидел такой прыти со стороны короля.

Мария Людвика тотчас была тайно уведомлена о примирении братьев и, зная натуру Казимира, поняла, что он хотел показать этим способом свою самостоятельность. Она с усмешкой приняла это известие и хладнокровно отдала надлежащие распоряжения.

Тем временем в Непоренте все находилось в напряженном, возбужденном, тревожном состоянии. Казимир, как всякий, кто чувствует себя слабым, хотел вполне использовать этот неожиданный Успех, сделать его блестящим и солидным доказательством своей энергии и способностей.

Набожный князь Альбрехт в день святого Мартина выходил из костела и собирался сесть в коляску, когда стоявший тут же Денгоф спросил его, поедет ли он в Яблонную вместе с ним или позднее.

— Сегодня я не собираюсь в Яблонную, — ответил канцлер.

— Как же так? Ведь вы должны принимать участие в нашем посольстве? — воскликнул Денгоф.

— В каком посольстве? Не знаю о нем, — сказал, пожимая! плечами, Радзивилл.

— Может ли быть? — изумился Денгоф. — Но вы же знаете, что король шведский столковался с братом, что князь Карл отказался от кандидатуры, а нас просили сговориться с ним насчет условий, после чего король сам приедет в Яблонную.

Удивленный этим известием и жестоко оскорбленный им, канцлер стоял, точно окаменевший. Он, который всех больше помогал Казимиру, который все это подготовил, повлиял на королеву, объединил сторонников короля, умышленно забыт и обойден. Действительно можно было чувствовать себя оскорбленным таким поступком, но канцлер слишком хорошо сознавал свою силу, чтобы тревожиться и напрашиваться. Оправившись через минуту, он равнодушно сказал Денгофу, что сегодня занят и не может не только ехать в Яблонную, но и с места сдвинуться.

Канцлер еще не знал, как поступить, совершенно отступиться от Казимира было поздно, навязываться же он не мог.

Прямо из костела он поехал в замок к королеве, которая была уверена, что он приедет, и дожидалась его. Она уже хладнокровно обсудила все и находила выходку короля выгодной для себя. Была уверена, что за это проявление силы король шведский поплатится тревогой и колебаниями, которыми она сумеет воспользоваться.

Князь Альбрехт, не привыкший к такому пренебрежительному отношению, зная свою силу, еще не мог прийти в себя, так сильно задели его неблагодарность и грубое невнимание короля. Это отражалось на его лице, когда, здороваясь с королевой, он думал, что первый сообщит ей о поступке короля шведского.

— Наияснейшая пани, — сказал он, целуя ей руку, — сегодня я являюсь с новостью, которой сам бы не поверил, если б она не была достоверна. Король шведский…

Мария Людвика указала ему на кресло.

— Я знаю об этом со вчерашнего вечера, — сказала она, — он сам обратится к Карлу, и так как тот уже совсем отчаялся, то ему удалось уговорить его. Устроил это сам, не спрашиваясь ни меня, ни вас.

— Еще лучше, — вырвалось у канцлера, — он послал сегодня от себя панов сенаторов для переговоров насчет условий, и даже не дал мне знать, обошел и устранил меня.

Мария Людвика весело засмеялась.

— Князь, — сказала она, — иначе быть не могло: король чувствовал себя обиженным тем, что мы все обдумывали, делали за него. Хотел, конечно, показать себя — удалось ему это, и рад непомерно. Дадим ему позабавиться, — прибавила она с явным пренебрежением.

Радзивилл слушал, но видно было, что он не может отнестись к нанесенному ему оскорблению так же равнодушно, как королева.

Мария Людвика продолжала:

— Я уверена, что король вскоре опомнится и исправится, но нужно будет дать ему почувствовать неприличие его поведения. Мы вправе считать это нарушением тех условий, которые связывали его с нами: теперь вы и я также свободны и не обязаны поддерживать его и хлопотать за него. Я уже сделала соответствующие распоряжения. Внешне ничто не изменится, но я должна отступить.

Канцлер был в гневе; радзивилловская гордость, значение его при дворах Сигизмунда III и Владислава, возможность подвергнуться насмешкам не давали ему покоя.

— Что до меня, — сказал он, — то я также не намерен больше быть деятельным и усердным, раз мои услуги отталкивают с пренебрежением; но я не могу сделать этого, не сообщив откровенно королю, что я оскорблен; пусть он знает это.

Королева взглянула на него.

— Поступайте, как найдете лучшим, — сказала она, — но позвольте мне не показывать, что я оскорблена. Я никогда не говорила с ним откровенно, не брала на себя никаких обязательств. До сих пор помогала ему, а теперь могу отступиться тем легче, что он не будет требовать помощи.

Она как-то странно усмехнулась и прибавила:

— Я вполне свободна.

Канцлер сидел, задумавшись. Думал, конечно, о том, какого государя они добудут себе этим выбором, теперь уж неизбежным. Поступок короля как нельзя нагляднее рисовал его характер.

— Что до последствий этого необдуманного по отношению к вам поступка, — продолжала королева, то я уверена, что, позволив себе такое своеволие, король шведский уже беспокоится и жалеет. Если напишете ему, он поспешит с извинением.

— Быть может, — но это меня охладило, и я удержусь от деятельного участия в элекции.

— Князь, — воскликнула королева, — у нас нет выбора: вы должны принимать этого человека таким, как он есть, потому что изменить уже ничего не можем! Слабым он был и останется, в этом есть и хорошая, и дурная стороны; а лучше всего то, что мы его знали…

Она вздохнула.

Князь канцлер долго еще не мог прийти в себя. Признавался себе, что ничего подобного не мог ожидать.

По возвращении домой, канцлер первым делом продиктовал письмо к королю шведскому, в котором поздравлял его с соглашением с братом, но в то же время давал чувствовать, что, способствовавший этому, а под конец обойденный, он вправе считать себя оскорбленным, так как люди могут ложно объяснить это. Гордость старого верного слуги королевского дома и магната, значение которого в Литве и Короне ни для кого не было тайной, сказывалось в каждой строчке его письма.

Он отправил в Непорент придворного, с тем, однако, чтобы тот, отдавши письмо, не дожидался ответа и тотчас ехал назад.

Королева поступила иначе, пожалуй, ловчее, и совершенно по-женски: отдала распоряжения своим людям.

На другое утро король шведский почувствовал, что не все идет удачно для него, как это было несколько дней тому назад. Из Варшавы потребовали обратно множество приборов, посланных в Непорент, которые, как теперь оказалось, принадлежали королеве, и внезапно понадобились ей. Много замковых слуг отказались от службы и вернулись в Варшаву. Бутлер, которому деньги требовались больше, чем когда-либо, не мог найти их там, где раньше находил легко. Словом, хотя явно ничего не изменилось, но случилось нечто вроде того, что бывает с неподмазанной телегой: скрипели колеса — а подвигалось тихо.

Бутлер не сразу сообразил, в чем дело. Стржембош, который замечал все, рассмеялся, слушая его жалобы. Они были одни.

— Как же пан староста хочет, чтобы у нас все шло гладко, когда до сих пор нам посылали и помогали из замка, — а теперь, очевидно, отданы какие-то новые распоряжения, потому что все у нас отбирают. Видят, конечно, что король уже поладил с братом и не нуждается в помощи.

В течение одного дня эта перемена стала так заметна, что дала себя почувствовать королю. Для приезжих гостей не хватило приборов и бокалов. Казимир узнал об этом, когда дворецкий королевы, будто бы proporio motu [10], явился, забрал все и отвез обратно в замок. Кроме того, староста должен был сознаться, что встречает такие же затруднения относительно денег.

В довершение этих неприятностей, свалившихся на триумфатора, пришло письмо от Радзивилла, на которое даже не подождали ответа.

Будь на месте Казимира другой человек, с большей энергией и уверенностью в себе, он, может быть, воспользовался бы своим освобождением и попытался найти новых союзников. Но король шведский испугался.

Устрашала его перспектива упорной работы, в которой не имелось помощников. Были сенаторы, готовые поддерживать его в избирательной избе; но в домашних затруднениях он не находил помощников, кроме Бутлера и немногих сомнительных приверженцев, еще не испытанных.

Хотя Казимир не признавался в том, что он был встревожен, особливо когда по получении письма канцлера узнал, что много именитых сенаторов, так же, как он, считают себя оскорбленными; канцлер постарался о том, чтобы они не скрывали своего отношения.

Король тотчас, не откладывая, написал Радзивиллу, оправдываясь недостатком времени и сложившимися обстоятельствами.

А так как в этот день в Непоренте среди гостей, которых нечем было угощать так радушно, как прежде, находился Любомирский, родной брат княгини Радзивилл, жены канцлера, то король по секрету так горячо просил его поговорить с шурином в его пользу, что Любомирский обещал и исполнил, но без особенного успеха.

Канцлер уже не показывался в Непоренте.

Разрыв отношений с королевой сначала показался шведскому королю достижением желанной цели. Теперь он не был связан, оказался свободным; не требовалось ни жениться, ни уступать королеве, которой он так боялся.

Он ожидал, быть может, вспоминая словесное условие с Радзивиллом, что канцлер или кто-нибудь другой будет настаивать от имени вдовы, готовился к переговорам, но никто не являлся. Только незаметно прекратилась тайная помощь, которая раньше все улаживала, а теперь исчезла так же загадочно, как появилась.

Исчезло множество средств, помощников. Хлопоты Бутлера разбивались о глухоту, о равнодушие тех, которые раньше оказывали ему самые действенные услуги.

Попробовали бороться с этими затруднениями, но безуспешно, а через несколько дней все силы короля оказались исчерпанными. Он метался, выходил из себя, делал выговоры старосте и совсем ослабел.

Бутлер, который отчасти предвидел это положение дел, ответил на первый же упрек Казимира:

— Наияснейший пан, прошу припомнить, что я все это предсказывал. Мне незачем притворяться. С королевой был заключен договор при посредстве канцлера. Радзивилла вы оставили с носом: королева, поняла значение этого шага. Вы ее не хотите, и она не считает себя обязанной вам помогать — вы поквитались.

Король только стонал.

— Не могу же я продаться в рабство! — воскликнул он с раздражением. — Сам видишь, в чем тут дело: хотят сделать меня орудием, а править будет никто другой как она.

Староста молчал. Он давал королю выкричаться, выплакаться, зная, что под конец он смирится. Казимир провел еще несколько Дней в мечтах о своей независимости, пробовал создать себе новых советников, завербовать новых людей; но оказалось, что они все вместе не могут заместить одного канцлера литовского, опытного политика.

Посланные к Карлу сенаторы нашли его податливым на уступки. Казимир предложил ему княжества Ополе и Ратибор и два Доходных аббатства для возвращения понесенных убытков. Епископ принял это предложение, не требуя ничего больше. Зная, однако, мстительный и злопамятный характер брата, он налегал главным образом на то, чтобы будущий король не мстил тем, которые действовали против него, в пользу Карла.

Король шведский на первых порах так радовался короне, которая была теперь обеспечена ему, что обещал забыть имена своих противников. Для торжественного подписания условия король сам должен был поехать в Яблонную. Перед отъездом он послал к канцлеру литовскому просить, чтобы он сопровождал его, но Радзивилл с холодной усмешкой отказался, ссылаясь на подагру.