"Дети века" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнацы)

ЭПИЛОГ

Повесть наша почти кончилась. Мы переженили, без малого, всех, кто мог жениться, а остальных героев поставили на самом пороге святилища, куда им войти никто уже не запрещает. Однако же большинство читателей поймет, что конец этой повести и есть именно пролог. Только у подножия алтаря начинается настоящая драма жизни, особенно для тех детей века, которые из священного союза сделали меновой торг и спекуляцию. Собственно, сердце и справедливость должны отомстить им за это святотатство.

Но жизнь безбрежна, без конца вяжется в непрерывную цепь последствий, а повесть ограничена множеством разных общепринятых условий…

Впрочем, каждому легко догадаться о временной развязке. Валентин Лузинский с женою Isa de louzinska, n#233;e comtesse Tourowska, добравшись благополучно до Варшавы, начали свою супружескую жизнь в совершенно новом для них свете — с процесса с мачехой, действовавшей по доверенности графа.

Как эта жизнь сформировалась и что из нее вышло, не можем сказать на этот раз, предоставляя заключение догадливости читателя.

Вскоре после описанного свидания с Мордком, барон Гельмгольд, обманувшись в надежде, с опустошенным карманом, должен был подумать о возвращении и направился к Варшаве, выжидая возможности начать хлопоты о получении руки графини Эммы.

Хотя участь последней после ухода сестры и не ухудшилась, ибо из бумаг, захваченных у пана Мамерта, графиня могла убедиться, что Эмма из любви к отцу осталась в Турове, но теперь нельзя уже было думать ни об открытом сватовстве, ни об увозе невесты. Не давая заметить, ее стерегли с удвоенной заботливостью. По первому впечатлению она была свободнее, но ее окружали шпионы.

Графиня пыталась привлечь ее, но напрасно. Не знаем, не позабыли ль мы упомянуть о том, что после известной сцены с Люисом, Манетту отправили во Францию. Туров сделался скучнее, нежели когда-нибудь. О состоянии здоровья старика графа медики сказали, что положение это может длиться Бог знает сколько времени.

Графиня взяла порядочную сумму с пана Мамерта Клаудзинского, который, по словам Мордка, должен был откупиться, и Туровские дела временно поправились этими деньгами. Впрочем, часть их выпросил Люис на поездку в Варшаву под предлогом наблюдения за тяжбой с Лузинскими. Рассказывали — может быть, это и неправда, — что ему удалось устроить как-то так, что он застал еще в Варшаве Манетту, отправленную в обществе бонны швейцарки, и задержанную болезнью в дороге, а швейцарка, спешившая домой, уехала одна. А, впрочем, кто ж знает, может быть, это были только сплетни.

По отъезде барона Гельмгольда, который приехал в Варшаву по поводу финансовых дел и здесь прожил несколько времени в английской гостинице, его семейство постигло большое огорчение: панна Флора, не сказав никому ни слова, уехала в город, наняла квартиру и, выхлопотав разрешение, однажды вечером в боковом костельном приделе обвенчалась с паном бароном Рожером Скальским. Церемонию совершил сам ксендз-прелат Бобек. Так как при венчании находились самые близкие особы, то никто не мог сказать положительно, стояла ли панна Тереза между новобрачными, как принятая в семейство, или форма эта не была соблюдена? Известно только, что с того дня она постоянно находилась при пани Скальской, и что незнакомые люди часто принимали хорошенькую паненку за жену пана Рожера в то время, когда она была… его дочерью.

Семейство панны Флоры до такой степени не ожидало этого события, которого оно так счастливо избегало несколько раз, что не хотело сразу поверить замужеству. Но письмо пани Скальской вывело его из сомнения и повергло в глубокую печаль.

Как предполагали владельцы Волчьего Брода перед свадьбой, так и сбылось: через несколько дней новобрачные выехали в Варшаву, а оттуда через Вену, Триест, Падую и Милан во Флоренцию. Им сопутствовала панна Тереза, которая должна была в капище искусств дополнить свое артистическое образование.

Пан Рожер прежде отъезда из родного города имел удовольствие видеть обеспеченной участь сестры, которая принудила нерешительного доктора Вальтера к ускорению свадьбы. Так как она была в трауре, то дело обошлось без всякой церемонии. Пани Вальтер также располагала, оставив на хозяйстве мать, отправиться по Европе, но доктор, которого весьма нужные дела призывали в Варшаву, воспротивился этому и принужден был отсрочить поездку. Хорошенькая Идалия, надеявшаяся найти в нем после свадьбы покорного и даже предупредительного мужа, не могла ничего с ним поделать, невзирая на сцены, слезы и ласки. Он был упрям и холоден. Оставив разгневанную жену в городке с матерью, он вскоре по каким-то таинственным делам выехал в Варшаву.

В городке мало произошло перемен, но и здесь зубы времени, коса, пальцы его и вообще весь арсенал орудий, какие привыкло оно употреблять для перемены декораций, дали себя почувствовать.

Неосновательно подозревали доктора Милиуса, что будто бы по его старанию архитектор Шурма получил весьма выгодное место на другом конце края; кажется, это случилось само по себе, вследствие поданной просьбы о перемещении. Весело объявил Шурма об этом панне Аполлонии, которая дня два потом прохворала и не могла с ним попрощаться.

Милиус навещал ее и ревностно заботился о ее здоровье; болезнь, однако же, хотя по виду и незначительная, надолго оставила следы по себе. Панна Аполлония изменилась, побледнела, загрустила, начала кашлять, и не могла уже возвратить ни прежней веселости, ни прежней свежести.

Шурма уехал так поспешно и так невежливо, что с немногими попрощался в городе. Но видно было, как оживила его и эта поездка, и надежда на будущее. Вследствие случившихся перемен несчастнее всех был добряк доктор Милиус. После изгнания Валека Лузинского жизнь его уже была подломлена, характер стал угрюмее, а время усилило еще его грусть и сожаление. Не осталось никого из прежних знакомых, кому он давал наставления и кому посвящал себя. Городок почти опустел. Вальтер, с которым он сблизился, выехал, в аптеке остались только упреки и слезы. Идалию невозможно было ни уговорить, ни утешить. По отъезде Вальтера она проклинала его, грозя отмстить в будущем.

Не было у нее никого, с кем она могла бы разделить горе, потому часто она приглашала Милиуса на разговор; но беседа их оканчивалась постоянно тем, что доктор повторял ей:

— Вы сами этого хотели — ну и терпите.

— Но я ему покажу, что не позволю себя обидеть таким образом, и что будет по-моему!

— Увидим, — говорил доктор.

— Не верите?

— Не знаю.

— Убедитесь!

Доктор уходил молча, молодая супруга ворчала; на другой день повторялось то же самое.

Валек Лузинский недостойным своим поведением, может быть, невольно способствовал развязке судьбы пани Поз, которая сильно заболела в первое время после его измены.

Доктор Милиус, кроме пилюль, натираний и разных лекарств, посоветовал ей утром рано совершать гигиенические прогулки в саду, смежном с гостиницей. Сад этот отделялся лишь прозрачным плетнем от огорода, принадлежавшего кондитерской Горцони. Случилось чрезвычайно странное обстоятельство: в те самые часы, когда прогуливалась вдова, Горцони привык, по другую сторону плетня, выбирать овощи и зелень. Но так как между гостиницей и кондитерской велась война Монтекки и Капулетти, то сперва вдова убегала, а Горцони нахмуривался. По какому-то случаю врагам пришлось обменяться несколькими словами, потом они заключили перемирие, начали сухо приветствовать друг друга, а потом между ними завязывались и продолжительные разговоры. Горцони научился, опершись на плетень, развлекать пани Поз, которая утренние гигиенические прогулки начала возобновлять по вечерам, с целью скорее восстановить здоровье. Злые языки утверждали, что однажды Горцони, в пылу какого-то рассказа, пришел в такой восторг, что перескочил через плетень, а потом пил кофе в комнате у пани Поз. Желая положить конец сплетням, обратились к ксендзу-викарию, и Джульетта вышла замуж за Ромео, а гостиница "Розы" органически присоединилась к кондитерской, так что оба эти благотворительные заведения слились воедино.

Приказчик гостиницы, ожидавший, по-видимому, другой развязки, отошел и уехал в Варшаву, где при помощи приятелей основал в малых размерах заведение, подобное тому, в каком служил с таким достоинством.

Напрасно спрашивал бы меня читатель о судьбах убогой хаты близ плотины, старухи, старика и их внучки. Кто же знает, что делается с бедняками и когда они являются на свет и уходят? Сказывали нам, что в хате вскоре были вынуты окна, дверь прибита колом, и вокруг не осталось живой души. Неизвестно, смерть или нужда опустошили ее.

В тесной улице, где, сидя на гробе, весело распевала молоденькая девочка, появился неожиданно колченогий парень, который строгал доски и заступил ее место.

Соседи, любившие голосок и личико Линки, расспрашивали о ней у парня, но колченогий был ужасный грубиян, ворчал, ругался и никому ничего не рассказывал.

Чрез несколько месяцев Линка появилась снова, но бледная, исхудалая, грустная; глаза у нее запали, губы посинели, и она более не пела. Одним словом, это был увядший цветок. Занимаясь вязаньем чулка, она часто отирала покрасневшие глаза и сидела, печально задумавшись. Напрасно сестренка заговаривала с нею, Линка словно не слышала, и, казалось, что мысль ее и душа улетели куда-то далеко.

С весною в священническом доме расцвели гряды любимцев ксендзап-релата, за которыми старик столь заботливо ухаживал, но он их уже не видел. Старик пошел любоваться бессмертными венками из звезд, которые вьют ангелы на головы праведных… И кто его знал, тот был убежден, что и старику принадлежит один из этих венков.