"Дети века" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнацы)

XV

Солнце как бы нарочно садилось медленнее обыкновенного, минуты тянулись, день никак не хотел кончится.

Напрасно графиня Иза, ходившая по комнате внешне спокойно, выглядывала в окно, посматривая на часы, вечер все никака не наступал.

Графиня Эмма, полулежа, полусидя, со слезами на глазах смотрела на сестру, и они долго разговаривали между собою взорами, потому что слов недоставало. Наконец, Иза бросилась на ковер у ног сестры, положила голову на колени к Эмме, закрыла лицо и оставалась с минуту в этом положении, а когда потом приподнялась, глаза ее были красны, словно от слез, которые висели на ресницах.

Сжав друг друга в объятиях, сестры плакали потихоньку и, боясь, чтобы их не услышали, начали шептаться.

— Итак, надобно расстаться! Кто знает, надолго ли и когда снова увидимся.

— Как я тебя одну здесь покину? Что будет с тобою, бедная невольница?

— О не спрашивай! Я сама не хочу думать об этом. Мы так привыкли быть вместе и страдать вместе, что разлука кажется мне чем-то вроде смерти! И когда подумаю, что завтра проснусь без тебя, одна среди них, без той силы, которую черпала я в общности нашей, тогда голова у меня кружится, я слабею. А между тем, я не могу уйти, не могу оставить им бедного отца в жертву. Что-то будет завтра?

— Но разве же может быть хуже?

— О, должно быть во сто раз хуже! Я останусь одна, в пустом доме, не с кем будет промолвить слова…

— Но ведь не могут же они ничего сделать?

— О, все могут!

— Нет, они побоятся общественного мнения.

— На которое не обращают ни малейшего внимания.

— Милая моя, — сказала Иза, закрывая глаза, — ты жалуешься на судьбу, а что же я должна сказать? Как безумная бросаюсь я на шею незнакомому почти человеку, не любя его, не зная даже, можно ли ему довериться и стоит ли он доверия? Как игрок, все проигравший, я ставлю на последнюю карту брачное кольцо! Будущность, страшная, мрачная, грозная, но которая все-таки мне кажется легче настоящей нашей жизни в этом гробу.

— Да, — прервала Эмма, — я удивляюсь твоей отваге и дрожу за твое будущее так же, как и за собственное. Человек этот для тебя загадка.

Иза опустила глаза.

— Пусть будет, что угодно Богу, но мне кажется, что для себя и для тебя я должна была решиться на этот шаг, который сразу переломит это несносное положение.

— А может быть, только переменит оковы?

Сестры мгновенно замолчали; в передней послышался шум, и на пороге осторожно показался с своей лисьей физиономией пан Мамерт Клаудзинский.

Как бы для объяснения своего визита он держал под мышкой связку бумаг; лицо его выражало испуг, глаза блуждали.

Иза встала, поспешила к нему навстречу.

— Что-нибудь случилось нехорошее? Или…

— Ничего, до сих пор ничего, — отвечал тихим голосом управитель, — но я боюсь, потому что везде необыкновенные предосторожности, везде в палаццо необычайное движение.

Иза побледнела.

— Итак, снова приходится отказаться? — шепнула она.

— О нет, я этого не говорю, — подхватил Клаудзинский, — я ничего не знаю, но всего боюсь. И если б что-нибудь случилось, то вы Бога ради не выдайте меня.

Иза успокоила его. Пан Мамерт посмотрел на нее внимательно.

— И что же? — спросила она.

— Ничего, все по-прежнему, только будьте осторожны. И Клаудзинский вышел.

Иза презрительно посмотрела ему вслед и сказала, обращаясь к сестре:

— Можно держать пари, что изменит, это видно по его лицу. Но Богуслав взялся за дело, и нисколько не доверяет Мамерту, поэтому я спокойна.

Подали чай, и, наконец, начал наступать вечерь. Солнце садилось за темные тучи, на дворе свистел по временам ветер, в воздухе, как и в сердцах сестер, слышалось какое-то беспокойство.

"Сегодня ночь должна быть очень темная", — подумала Иза.

Вскоре наступили сумерки. Подали свечи. В палаццо все, казалось, шло обычным порядком и незаметно было ни малейшего следа перемены.

Но в ту самую минуту, когда Люис ходил у себя по комнате с сигарой, обдумывая какую-то поездку, а графиня что-то рассчитывала, сидя задумчиво на диване, не обращая внимания на дю Валя, который небрежно раскинулся в кресле, вошла служанка и доложила, что пан Клаудзинский просит позволения видеть графиню по весьма важному делу.

Графиня, будучи довольно живого характера, не любила этого человека, без которого, впрочем, не могли обойтись. Никто не чувствует фальшивость в других лучше того, кто сам фальшив в делах своих, и потому графиня инстинктивно, без всякого основания, чувствовала какое-то отвращение к пану Мамерту. Его обыкновенно использовали как действенное, но нейтральное орудие для высасывания состояния Изы и Эммы в пользу обитателей палаццо. Правда, достойный посредник обладал способностью высасывать обе стороны и всегда умел воспользоваться взаимной ненавистью мачехи и падчериц.

Совершено неожиданно было посещение Клаудзинского в тот день и в такую пору; услыхав об этом, дю Валь уселся более приличным образом в кресле, а графиня приказала просить.

Потихоньку, на цыпочках, с изогнутой спиной, с двусмысленной улыбкой, которую можно было приурочить к обстоятельствам, Клаудзинский, вглядываясь, вошел в комнату. Это был тот же самый человек, которого несколько минут назад мы видели у сестер во флигеле, только еще с выражением большей почтительности.

— Добрый вечер, пан Клаудзинский. Что нового?

Управитель, осматриваясь, молча ступил пару шагов вперед, осмотрелся еще раз и прошептал почти на ухо графине:

— Чрезвычайно важное дело. Не могу так говорить, очень серьезное…

Графиня побледнела. Дю Валь вскочил с кресла и подошел. Пан Мамерт притворно дрожал, губы у него тряслись, он играл роль сильно испуганного.

— Что же может быть? — воскликнула графиня, встревоженная видом управителя.

— Не могу говорить, слов недостает, боюсь…

— Пойдемте в кабинет, — сказала графиня, спеша к двери, — Дю Валь станет на страже.

Пан Мамерт не успел еще ответить, как графиня схватила его за руку, дю Валь подтолкнул, и дверь затворилась.

— Говорите скорее, в чем дело?

Пан Мамерт попросил стакан воды. Графиня сама налила ему. У управителя выступили на глазах слезы.

Подобная подготовка делала сцену весьма тревожной; графиня, бледная, ожидала объяснения, как приговора. Старый плут, обло-котясь о конторку, начал говорить прерывистым голосом:

— Я всегда верно служил дому вашего сиятельства, служил усердно, а люди ненавидели меня за это. Много вытерпел я, — продолжал он со вздохом, — но пусть меня судит Тот, Кто все видит. Настала минута, когда я могу представить вам новое доказательство моей бескорыстной преданности. Дому вашему угрожает серьезная опасность. Случай открыл мне ужасную тайну.

Клаудзинский отер лоб. Графиня стояла, как бы на горячих угольях.

— Пан Богуслав Туровский в заговоре… Сегодня ночью хотят украсть графиню Изу.

Графиня с криком упала в кресло.

— Этот негодяй! Я всегда подозревала его! Дю Валь подскочил.

— Представь себе, — продолжала графиня изменившимся голосом. — Богуслав Туровский хочет украсть сегодня Изу.

Дю Валь в бешенстве кинулся к управителю, словно хотел задушить его.

— Говори!

Пан Маметр, бледный, скрестил на груди руки.

— Знаю только то, что нынешним вечером или ночью намереваются украсть графиню Изу.

— Кто?

— Пан Богуслав.

— Для себя?

— Нет, для какого-то хлыща, — сказал с глубоким презрением Клаудзинский. — Случайно я узнал заговор, заключающийся в том, что когда в палаццо погаснут огни, то панна должна прокрасться через сад до калитки, где будут ожидать ее лошади пана Богуслава. Но все еще можно без труда уладить, стоит только отрядить в засаду людей, которые овладеют лошадьми; можно раза два выстрелить в воздух, и панна будет поймана на месте преступления.

— Панна, это ничего! — воскликнул дю Валь, подымая кулак. — Но тому, кто будет с нею, велю дать сто лозанов!

— Ради Бога, устройте же все скорее, не теряя ни минуты!.. — сказала графиня. — Не надо говорить Люису, достаточно будет и дю Валя, а людей взять с конюшни и с фольварка. Панну можно схватить у калитки.

— Нет, — прервал Дю-Валь, — необходимо допустить ее к экипажу, потому что надобно схватить преступника.

— Они могут быть вооружены! — воскликнула графиня, заламывая руки.

Дю Валь нахмурился.

— Будь что будет, — решил он, — а мы должны схватить этого господина! Он хотел драться, пусть же останется побитым, я не отступлюсь от своего.

— О нет! — сказала графиня, схватив его за руку. Дю Валь вырвался.

— Прошу предоставить это мне, это уже дело мое! Будьте спокойны, я иду, мы условимся с паном Клаудзинским и устроим все, как следует.

Дю Валь взял уже было за руку управителя, который молча стоял с испуганным видом, как вдруг графиня гневно топнула ногой.

— Ни шагу отсюда! — воскликнула она. — Я здесь хозяйка, и все сделается по-моему!

Дю Валь рассудил, что ему следовало быть уступчивым, и он уступил, но пожимал плечами.

— Черт вас побери! — воскликнул он, скрежеща зубами. — Если вы желаете действовать сами, действуйте, только уж я в таком случае не мешаюсь.

Они посмотрели друг на друга сверкающими глазами; графиня опомнилась в свою очередь.

— Но все-таки без меня…

— Во всяком случае, — перебил дю Валь, — это дело мужское, и его следует кончить не по-женски, а по-мужски. Схватить панну у калитки ничего еще не значит и ни к чему не поведет, кроме скандала.

— Но скандал помешает замужеству. Дю Валь засмеялся.

— У нее есть деньги, — сказал он, — а потому, что ей за дело? Надобно схватить виновников и отодрать, а без этого все вздор.

Клаудзинский только стоял, молчал и с удрученным видом смотрел в землю.

— Как же вы узнали об этом? — спросил у него дю Валь.

— Случайно подслушал.

— Кого?

— Горничную, высланную для уговора,

— Когда? — спрашивал дю Валь, видя, что Клаудзинский путался более и более.

— Э, — отозвался управитель, — теперь не время для расспросов, нужно дело делать, чтоб не было поздно.

Француз обратился к графине и, взяв ее за руку, сказал почти повелительным, хотя и смягченным голосом:

— Будьте спокойны, графиня, все сделается тихо, ручаюсь; ухожу с паном Клаудзинским, устроим все, как следует.

Было поздно, когда два человека осторожно вышли из палаццо и быстрыми шагами поспешили к фольварочным строениям.

Между тем заплаканная, трепещущая Иза попросила сестру, чтоб та известным ей путем проводила ее к отцу. Ей хотелось еще раз увидаться с ним, не зная, суждено ли было видеть его более. В этот час обыкновенно у больного старика никто не бывал, кроме Эммы, к нему можно было прийти незаметно, а мальчику, дремавшему в передней, Эмма платила довольно дорого, чтоб могла делать, что хотела. Вечернее посещение ее не только не было исключительным, а, напротив, обыкновенным. На этот раз, однако ж, Иза неотступно просила взять ее с собою.

Взявшись за руки, обе сестры, через пустую оранжерею, галерею, лестницы и коридоры, пугаясь шума собственных шагов, словно тени, проскользнули незаметно к двери больного.

В этой части палаццо господствовала глубочайшая тишина; мальчик спал на скамейке, в комнатке старика горел ночник, но Эмма очень хорошо знала, что отец ожидает ее и не уснет, пока с нею не увидится, пока не получит хоть горсть конфет.

Больной лежал в своей постели, видимо, ожидая чего-то; лицо его в темноте едва отличалось цветом от подушек, он начал двигаться, и из уст его вылетели едва внятные слова: "Эмма! Эмма!"

Дочь уже спешила к нему, и больной смотрел не на нее, а лишь на руку и протягивал исхудалые пальцы, чтоб схватить гостинцы.

Обе сестры стали на колени у отцовской постели. Иза схватила его руку, которую старик у нее вырывал, и со слезами начала целовать. Заглушаемые рыдания ее как-то странно пробудили больного, он начал внимательнее смотреть на них и сказал:

— Две! Две!

А потом, по-видимому, начал искать то, что принесла ему другая.

Иза принесла ему только свои слезы.

Старик отворотился; он ел с такой жадностью, так по-животному, что Иза, которая реже видела его, почувствовала боль в сердце.

— Эмма! Он поймет тебя, попроси, пусть благословит нас.

Обе снова подошли ближе; Эмма начала шептать что-то, старик уставил в нее стекловидные глаза и, казалось, ничего не понимал.

Тогда любимая дочь взяла его руку и, смотря на него, положила ее на голову сестры. Старик посмотрел на Эмму, потом на Изу и все еще не понимал, в чем дело; только рука его дрожала, как бы хотела вырваться.

Долго длилось грустное молчание, старик ел, искал на постели крошки, заботливо собирал их и, наконец, когда ничего не осталось, опустил голову на подушки и медленно закрыл глаза. Напрасно Эмма, взяв снова его за руку в положив ее на голову сестры, хотела, чтоб он повторил вслед за нею слова: "благословляю", граф только невнятно бормотал имя дочери "Эмма!"

— Это Иза, старшая…

— Иза? Нет! — сказал граф. — Иза? Нет…

Потом снова голова его упала на подушки и закрылись глаза, а через минуту раскрылись губы: он уснул.

Бедная Иза заплакала, дрожа, приподнялась с колен и еще раз поцеловала свалившуюся руку отца.

— Идем, — сказала она, — я была не достойна чуда.

Эмма заплакала в свою очередь, но утешая, как могла, и поддерживая сестру, повела ее обратно во флигель. По дороге никто им не встретился, никто их не заметил. Было уж поздно. Сестры бросились в объятия друг другу и не могли расстаться. Еще час, и, может быть, разрешится их участь.