"Кошмар: моментальные снимки" - читать интересную книгу автора (Брекк Брэд)

ПРОЛОГ «…И БЫЛА НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ»

Сочельник. Двенадцать тысяч миль от дома. Дождь.

В этой стране идёт война, и нет ни тишины, ни безмятежности. Нет ни спокойствия, ни хрупкого мира.

Дома сейчас люди поздравляют друг друга. Но над Вьетнамом этой ночью не сияет Вифлеемская звезда.

Я в дозоре с ребятами из 2-й роты. Они небриты и уже четыре дня без горячей пищи.

Юность высосана из их лиц, кожа бледна. Губы бескровны и холодны, глаза тусклы и взгляд рассеян.

Они только что выбрались из джунглей. Мгновение назад они гнались по пятам за вьетконговцами. Двое убиты, трое ранены. Sin loi, парень, прости!

Война принесла замешательство, замешательство породило сомнение. Сомнение же мешает вере.

Бойцы измотаны войной. Они больны и до мозга костей полны страха — днём и ночью. И так устали, что никакой сон не приносит отдохновения.

Они знают, что это гиблое, зловещее место, может быть, последний их приют. Ибо они попали в ад пострашнее ада Данте — в преисподнюю напалма, бомб и внезапной смерти.

Эта тропическая страна с качающимися пальмами и белыми песчаными пляжами, которые целует Южно-Китайское море, совсем не похожа на тропический рай.

Солдаты юны, почти подростки. Они ещё недостаточно взрослые, чтобы голосовать, их арестуют за выпивку в любом баре, в некоторых штатах им даже не разрешат водить автомобиль; они слишком молоды, чтобы открыть собственный счёт в банке, и их не пустят в кино «только для взрослых».

Но уже бессчётное количество раз они бывали под огнём — и убивали. Они рыдали, когда гибли друзья, и лежали ночи напролёт, не сомкнув глаз и боясь уснуть, чтобы не видеть снов. Всего лишь мальчишки, молоко на губах не обсохло, но здесь они стали настоящими мужчинами.

Их швырнули во взрослую жизнь, за десятки лет от фантазий и сладких снов, в которых они представляли себя Джонни Уэйном и в которых с лёгкостью расправлялись с коммунистами во имя Господне; и сны эти грезились им совсем недавно.

Их юношеские представления о войне разбились. Драка больше не привлекает. Они получили меньше, чем славный опыт, но больше, чем лёгкое приключение. Они бы отдали месячное жалование за нормальный сон и десять лет жизни за ночь дома.

Молодые мозги опалены огнём боевых операций. Им насильно преподали старые уроки: о страхе и дружбе, храбрости и трусости, боли и страдании, жестокости и милосердии. Заставили столкнуться лицом к лицу со смертью в том возрасте, когда все считают себя бессмертными.

Арифметика жизни в пехотной роте сродни игре в фальшивые кости, особенно для тех, кто засыпает на ходу в головном дозоре. Она реальней и страшней, чем ангелы ада на параде в День труда[1].

Жизнь подобна разбитым песочным часам, из которых неудержимо утекает песок. У 18-летних пацанов глаза 80-летних стариков, и каждый день они воюют со временем, которое подчас труднее убить, чем врага.

Каждое утро они вступают в новый день, радуясь, что ещё живы, и не знают, проклятье это или благословение.

Тот, кто вернулся на родину, говорит, что Вьетнам — это война слов, а не воинов, дипломатов, а не пехтуры.

Солдаты не понимают эту войну. Они уверены только в том, что застряли здесь на год, чтобы убивать азиатов. Застряли на время. А убивать столько, сколько удастся, чтобы выжить самим.

Скоро их выдернут из джунглей и перебросят на короткий отдых в Бьен Хоа, что в двадцати милях к северу от Сайгона. Это время — Рождественское перемирие, день без убийств, совместный подарок от Дяди Сэма и Дядюшки Хо.

Они преклоняют колени вдоль рисового поля, нервно ощупывая спусковые крючки своих М-16 и поправляя на плечах 50-фунтовые ранцы.

Бойцы мечтают о доме, теряются в собственных мыслях. Они устали от охоты на вечно ускользающего Мистера Чарльза.

Многие не могут припомнить мирную жизнь, хотя она была меньше года назад. Кажется, они всегда были солдатами, всегда воевали.

Они не могут вспомнить, когда в последний раз спокойно спали. Это было давным-давно — десятки рейдов в джунгли, сотни перестрелок и тысячи мёртвых назад. Память меркнет. Должно быть, это было в другой жизни…

Рождественский мораторий на ведение войны — передышка, чтобы отпраздновать день рождения Князя Мира, но мало кто верит, что он будет соблюдаться. Ребята говорят, что врагом управляет Князь Тьмы.

ТВОП-ТВОП-ТВОП…

Над укутанными саваном тумана джунглями во временном районе высадки десанта скользит рой вертушек «Хьюи» и приземляется на посадочную площадку, отмеченную зелёными дымами. Солдаты забираются на борт.

В передовом базовом лагере освобождается посадочная полоса, и вертолёты подобно огромным механическим москитам один за другим падают с неба на аэродром 173 воздушно-десантной бригады.

Выстраивается длинная грязная очередь за едой. Солдаты никогда не расстаются с винтовками. Они переминаются с ноги на ногу, чтобы съесть порцию индейки и кусок тыквенного пирога. Потом — бриться, чистить винтовки, писать письма домой и перечитывать письма из дома.

Рождество в боевой зоне не похоже на Рождество где-либо ещё.

Никто не развешивает заботливо у очага чулочки с подарками. Здесь вместо них — мины-ловушки, пули и бомбы.

Никто не поёт кароли. Слышны только звуки 105-мм гаубиц, ухающих по дальним целям, похожий на летнюю грозу грохот орудий на холмах да треск редких снайперских выстрелов, вздымающих облачка пыли у больших палаток защитного оливково-коричневого цвета.

Снега нет, вместо него — тропическая жара, муссонные дожди и малярия.

Ни церквей, ни свечей. Если где-нибудь соберутся люди во имя Его, то слепая разрушительная сила одной мины сможет разметать весь приход.

Но для верующих будет небольшой религиозный праздник, потому что армия считает, что солдатам необходима вера.

На этих вечерних молитвах и благочестивые, и скептики, и просто напуганные обратят свои взоры к священнику, каждый со своей верой, каждый по-своему.

Будут просить мужества и защиты. Будут просить о завтрашнем дне. О самой жизни.

Будут молить, чтобы Бог — если есть Бог мира и любви — заступился за них в этой войне. Чтобы Он сражался рядом с ними, чтобы дал силу и удачу им, а не врагу.

Они будут умолять Господа встать на их сторону, хотя знают, что это нечестная война.

И в руках будут сжимать распятия, чётки, семейные библии, медали Святого Кристофера или монетки-амулеты, с которыми их отцы прошли Вторую мировую войну, и будут надеяться, что им приведётся дожить до следующего Рождества.

Солдат обращается к священнику, к самому Господу тем быстрее, чем меньше у него возможности повлиять на враждебное окружение, в котором он оказался. Здесь большинство джи-ай[2] молятся «какого чёрта!», потому что вера хоть во что-то, пусть даже такая извращённая, всё-таки лучше, чем ничего.

Солдаты ужасно суеверны — а кто их осудит? Тот, кто носит распятие на шее, обязательно налепит скотчем туз пик на каску. И как же трудно порой отличить верующих от просто суеверных, ибо в поисках поддержки каждый хватается за любую мелочь.

Но поможет ли Он? На чьей стороне Бог в этой войне?

— Если Бог за нас, кто может быть против нас? — спрашивает один.

— Косоглазые, тупица, — отвечает другой.

Незатейливо, наверное. Бойцы надеются, что Он на их стороне. Определённо и без сомнения на их стороне.

Поэтому они пишут «Ты и я, Боже, правда?» на чехлах касок и «Не переживай, крошка, Бог что-нибудь придумает» на защитных куртках.

В такой дали религия у всех одинакова — глубоко в душе, и никого не интересует, во что ты веришь или, скажем, что делаешь.

Вера во что-то большее, чем ты сам, во что-то невидимое — одна из величайших потребностей на войне, когда ты бессилен справиться с ситуацией, в которую попал. И нужно прилепиться к чему-нибудь, что даёт твоей такой короткой жизни хоть какой-то смысл.

Солдаты снимают вещи с убитых вьетконговцев не только на сувениры, но и чтобы взять часть их силы. В стальных касках они носят всякую дребедень: локоны волос, розовые трусики подружек, фотографии семьи, старые монеты, пули на счастье — всё, что, по их мнению, помогает остаться в живых.

Католическая месса начинается в 7 часов.

Солдаты с винтовками молча подходят один за другим, капеллан творит крестное знамение во влажном воздухе джунглей, и начинается литания и служба святого причастия.

— Kyrie eleison, — произносит священник.

— Помилуй нас, Господи, — вторят солдаты.

Дюжина человек опускается на колени для молитвы. Они покрыты грязью боя и в своих плащ-палатках кажутся зловещими приведениями.

— Отче наш, прости нам прегрешения наши …

— Упаси нас от зла. Аминь, — наконец шепчут они, крепче сжимая винтовки.

Дождь припускает сильнее, смешивается с вином, и посвящённое воинство Святого причастия как будто растворяется.

— Всемогущий Боже, которому открыты сердца, ведомы все помыслы и для которого нет тайн, очисти сердца наши дыханием Святого Духа…

Капли дождя падают на лица и смывают набежавшие слёзы.

С широко открытыми глазами солдаты благодарят Господа, останавливаясь перед статуей Христа, установленной на ящике из-под 81-мм миномётных мин. Молитвенных скамеечек нет — отбивают поклоны прямо в грязь. Рядовой с винтовкой прислуживает у алтаря. Остальные несут караульную службу в блиндажах, устроенных по периметру, у проволочной спирали.

— Dominus vobiscum, — говорит капеллан.

Да пребудет с вами Господь.

— Et cum spiritu tuo.

И с духом вашим.

Священник, высокий человек с капитанскими шевронами и эмблемой воздушно-десантных войск, родом из маленького городка в Канзасе. Ему всего 35 лет. Он говорил просто, ибо не было времени на красноречие. Ни слова не сказал в утешение, но посоветовал просто верить — на всякий случай…

Дождь переходит в муссонный ливень.

Священник кланяется распятию и говорит последние слова; вода течёт по его лицу.

Потом он оборачивается и даёт последнее благословение.

— Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Солдаты становятся на колени, крестятся и расходятся. Священник складывает влажные белые одежды, кладёт вещи в сумку и исчезает в ночи так же быстро, как и появился.

Вернувшись в палатки, солдаты пьют пиво, курят «камбоджийскую травку» и перебрасываются шутками.

Включают транзистор[3]. Армейский капеллан читает рождественскую проповедь войскам во Вьетнаме.

— «Чарли» по большей части атеист, не христианин. И хотя он тоже дитя Господа, он, как Люцифер, лишился Его благодати.

— Конечно, некоторые американцы тоже атеисты, — продолжает капеллан, — но мир — вот христианская цель, и, может быть, когда-нибудь, очень скоро, Он остановит эту войну.

— Чёрт бы побрал этого Иисуса, проповедник! — говорит солдат по кличке Ковбой, — Выключи это драное радио. Мне наплевать на душевное состояние вьетконговцев, у меня и со своим возни хватает!

Кто-то просто лежит на койке под москитной сеткой и мечтает о том, что будет делать, когда его война кончится официально, и на «Большой пёстрой птице свободы» он вернётся на Большую Землю, на землю больших гарнизонных магазинов и женщин с круглыми глазами.

У одних такие мечты не появятся вовсе: они не повзрослеют уже никогда.

Другие же вернутся и продолжат войну внутри себя, и остаток дней будут пытаться понять, что же здесь произошло, и будут искать часть своего «я», которая не вернулась с войны. И никогда не найдут…

Перемирие вступило в силу в 6 часов, но засадный патруль за периметром уже вступил в бой с неизвестным числом партизан-вьетконговцев. Винтовки М-16 отплясывают рок-н-ролл, выплёвывая по ночным теням по 750 выстрелов в минуту.

Вспышки света на горизонте расцвечивают тучи и окружающие джунгли как рождественскую ёлку — это лётчики пикируют на бомбардировщиках «Фантом» Ф-4, сбрасывая «конфетки» и «чулочки с подарками» на противника: 750-фунтовые бомбы и напалм.

С праздником, Чарли! Хо-хо-хо…

Небо окрашивается осветительными ракетами во все оттенки цвета крови.

Почта приносит письма и посылки из дома: бутылку пойла, зажигалку «Зиппо», сыр, туалетную бумагу, горсть жевательной резинки.

Отбой. Бойцы ещё глубже замыкаются в себе. Они надеются, что дело их справедливо. Молят, чтобы их усилия и жизнь не пропали даром и, если суждено умереть, чтобы смерть была не напрасна.

Они страдают особенно сейчас. Страдают, потому что это ночь перед Рождеством и они далеко от родных в непонятной стране, где смерть приходит стремительно, приходит без предупреждения, исподтишка, не давая никакого шанса защитить себя.

Они наверняка могли бы укрыться от противника в одиночном окопе или в обложенном мешками с песком блиндаже, но какая броня сможет защитить их от одиночества и страха, терзающих изнутри?

В Штатах мирные граждане ходят в гости к друзьям и родным, спокойно говорят о котировках на Уолл-Стрит и пьют гоголь-моголь с ромом. Или будут пить. А между Вьетнамом и Нью-Йорком 12 часов разницы.

В 10 часов граждане включат новости, но когда диктор — Дядюшка Уолтер — перейдёт к сообщениям о потерях во Вьетнаме на сегодняшний день, нахмурятся и переключатся на другой канал. Они устали от военных новостей. Ведь пришло время счастья и радости, а не траура и печали.

Дома граждане убаюкают детей спать, чтобы тем приснились леденцы. Детям тепло и покойно, животы полны и не болят от дизентерии; они знают, что Санта Клаус скоро наполнит чулочки, которые висят у очага, и положит под ёлку игрушки в красивой обёртке.

У палаток болтается картонка с каракулями, предупреждая о границе боевой зоны:

«ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ!»

Уже полночь. Бой за периметром стих. Далеко-далеко на санях звенят бубенцы. Заступившие в караул вглядываются в небо…

Звезда встаёт на востоке, но дым боя скрывает её.