1. День рождения

Все начиналось, как в дешевом американском фильме-сказке про тщедушного мальчика, вследствие «мутаций» ставшего прямо-таки шайтан-каратистом.

Я не спал уже часа три, точнее, находился в том тонком пространстве, где уже не реальность, но еще не сон, тревожное оцепенение, полное уничтожающих мыслей. «Зачем, ну зачем вообще я родился? Чтобы терпеть все это? Какой в этом смысл?» Проще и логичней было сдохнуть, только открыв глаза и не успев сказать многозначительного «вау!», чем вот так кувыркаться липкими от холодного пота ночами, задыхаясь от ужаса, собственной ничтожности и ненависти ко всему живому, безучастно взирающему на это унижение. «Нет, так нельзя. Пусть это хоть как-нибудь закончится, чем будет продолжаться, как многосерийный фильм ужасов, где роль главной жертвы достается постоянно одному и тому же персонажу — мне».

1977 год. Окраина большого рабочего города.

Тогда все было не так, и планета Земля еще была удивленной обладательницей двух политических систем. Народ в «счастливейшей» из стран жрал водку, носил неизвестно каким способом ввезенные и на какие сбережения купленные джинсы и дерзкие мини-юбки, сшитые мамой из шторы и обрезанные против ее желания «по самое не балуйся». Белье было отечественным — типа трусы синие, майка белая. Лифчики девкам, в силу их фасона и надежности, выдавались буквально для тепла, благо климат, как и сейчас, был прохладный, а женские трусы иначе как парусами назвать было нельзя, что никоим образом не уменьшало ценность и притягательность девственно заросших лобков. Все просто и без буржуазной чепухи типа эпиляции, пирсинга и мелирования.

Да что говорить о том удивительном по чистоте убеждений и телодвижений времени, если даже татуировки, точнее наколки, по большей части имели критическое или патриотическое содержание, а не наносились, как сейчас, на мускулистые и не очень тела для эстетских выкрутасов. Как вам вот это нравится: «Не забуду мать родную!», «Они устали ходить под конвоем», «Смерть ментам», ну и почти стихи: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок!»? Портреты Ленина и Сталина вполне уживались с черепом и костями, а куполастые спины всего лишь указывали на количество отсиженных лет, а вовсе не на исключительную набожность «холста».

Молодняк ходил на танцы, пытался, пренебрегая отечественными презервативами в тальке за две копейки, яростно трахаться прямо в кустах у домов культуры, беззаветно дрался, отдавая предпочтение групповым действиям и бодро применяя колы, вырванные из штакетника, и разобранные на части парковые скамьи. Все было жестко, не очень умно, рк вовсе не манерно, но очень честно и гипертрофированно конкретно. Находясь в одинаково болотистых условиях, молодые люди редко выделялись имущественными признаками. А вот вызвать гормональный всплеск у предмета страсти, истыкав розочкой от бутылки рожу незадачливого конкурента — это будьте любезны, это у нас завсегда такое одолжение.

В этой более чем подвижной и остро агрессивной среде не было места слабости. Не сознавая первопричины, мальчик пытался избежать хотя бы физической несостоятельности. Проводя долгие дни в одиночестве, он самозабвенно ворочал самодельную штангу в 37 кило, тянул старый экспандер и отжимался, свято веря в то, что это может каким-то чудесным образом изменить его ничтожное, ущемленное существование. Мышцы росли, благополучно миновал пик полового созревания, гормонов было, хоть анализы продавай как допинг, а у тринадцатилетнего парня все обстояло, как в курятнике. По шею в дерьме, а на голову благодарно гадят низколетящие куры.

По сути, воспитывала его мать, работавшая в двух местах одновременно и не имеющая времени на такую роскошь, как чтение умных книг или вязание. Точнее, не воспитывала, а иногда вполне педагогично порола за то, что он воровал из вагонов арбузы и плохо учился по русскому языку (фу-у, какая гадость). При этом убедительно увещевала не пытаться курить, упаси Господь, не драться и не дружить с плохими ребятами из соседнего двора: «Лучше отойди и скажи, что ты с ними в разведку не пойдешь». Что делать, ее поколение было воспитано на патриотических кинофильмах и официальных рассказах о войне, в которых не было место подлости и бытовухе, а герои напоминали мраморных в своем совершенстве греческих богов с идеальными поступками и трибунными словооборотами.

Ему остро не везло прямо с рождения. Отец в моменты пребывания в сознании был вполне милейшим и ласковым человеком, но страсть как любил выпить, что кардинально меняло ситуацию на противоположную. Причем пил он неумело, как-то по- детски, всегда до зеленых соплей, всегда с сочной блевотиной «на бис» в конце процесса и всегда с концертом по заявкам от обожаемой семьи. Мать, впрочем, как и все матери, была женщиной нерядовой красоты и вышла замуж за этого мужчину лишь потому, что он вдруг взял да и перевез свои вещи к ней в коммуналку. Отец всегда помнил «как это было», так и не сумев простить подобного отчуждения. Как только доза превышала 200 граммов «белой», то есть водки, папа Коля начинал вспоминать про то, что красавица мама Люся, очень даже может быть, изменяет ему, так как вышла за него явно не по любви. Надо добавить, что для нее это был второй брак, как, впрочем, и для него. Первого мрка у мамы убили, точнее, избили и повесили уже изуродованное тело. Веселые были времена…

Отца первая жена бросила — дерзко, цинично и даже как-то картинно. У них только что родился сын Сашка, отец поехал в командировку, был он буровым мастером и получал безумные по тем временам деньги — 3000 рублей «старыми» (1956 год). Он только уехал, а вслед ему летит нежнейший привет в телеграмме: «Коля зпт милый не приезжай больше зпт я выхожу замуж зпт о разводе не беспокойся зпт я все улажу тчк». Вот такое, блин, «зпт» на всю голову.

Стоит ли удивляться, что впечатлительный мужичок ниже среднего роста, с забавным животиком и безудержной страстью писать лирические стихи а-ля Есенин перегрузился на половой теме и тихо булькал внутри головы тем, что обычно находится гораздо ниже спины.

Картины избиения матери и метания металлических предметов домашнего обихода на дальность и точность ни в коей мере не способствовали укреплению детской психики. Во время этих ночных безумств у малыша часто отказывали ноги, а уж истерики с синими ногтями, белым лицом и потерями речи были просто как «здрасьте».

В итоге мальчик был запуган вне всякого предела. Так, приходя в парикмахерскую, он сразу забивался в угол, стесняясь спросить, кто последний, затравленно ждал, когда все «кончатся». И был безмерно благодарен какому-нибудь неравнодушному дяде, заметившему его малозначительное присутствие и сообразившему, что этот заморыш, видимо, что-то решил сделать с волосами. Вон у него как чубчик растрепался! Мама любила видеть его стриженым, потому как гигиена! Продвинутые сверстники давно уже перешли на «молодежную», а он, объект насмешек, все ходил с малолетним свежеоформлен- ным чубчиком. Эти обстоятельства никоим образом не могли повысить его популярность или развить его коммуникабельность. Пропасть между ним и окружающим миром разрасталась на глазах, еще бы пара сантиметров, и прыжок на ту сторону был бы рке невозможен. Но он все же прыгнул…

До школы было метров четыреста — пара минут прогулочным шагом для уверенного в себе человека. Он покрывал это расстояние с живостью и примерным результатом жопасто-ногастого Бена Джонсона— несвоевременно прекратившего выступления спринтера. Почтим его карьеру вставанием, но пожурим за допинг. Ай-яй-яй!..

Подростки вообще очень жестокие существа. Подростки образца 1977 года были прелесть какие сволочи, а подвид «шпана с грязных улиц рабочего юрода» просто чудо как хорош. Многочисленные, весело сделанные по пьянке, дети своих неказистых отцов — что с них взять?.. Водились они в изобилии, причем их бесцельно блуждающие стаи барражировали почему-то аккурат на путях его продвижения к «граниту науки». Так что в день было как минимум два забега — до школы и обратно, и вовсе не факт, что этот бег с препятствиями не завершался ДТП.

Били его часто, а из-за овечьей безответности били долго и беспричинно. Били потому, что слабость привлекательна; потому что бежал, да не убежал; потому что срочно нужны 20 копеек, а у него нет; потому что здоровый и по-бабьи трусливый; потому что просто скучно, а тут этот маменькин сынок хренов.

В школе он старался не выходить из класса — могли напасть старшеклассники, хотя и однокашники времени даром не теряли. Ужас, одним словом.

Долгий, бесконечный, холодный ужас каждую секунду, каждый день на протяжении очень многих лет подряд. УЖАС! Страх перед всем и всегда, парализующий, унизительный, порожденный пьяным, невменяемым в своей ущемленной жестокости отцом, взлелеянный нелогичной и оттого неумелой материнской любовью и истерически раскрученный собственной, уже не вполне здоровой психикой.

…Вышел рано, шел жестко, вдалбливая каждый шаг в асфальт, и бубнил себе под нос: «Убью! Убью!» Слезы душили — он не дышал, а хрипел. Напряженно шел, не разбирая дороги и не понимая, почему на него так матерятся и сигналят шоферюги. Даже удивительно, как в его руке не оказалось отвертки или ножа. Совершенно очевидно, что он шел убивать. Кого и за что — не знал, но знал, что хочет убить, возможно, даже себя. Впрочем, какая разница?! Жить так дальше было невыносимо, так КАКАЯ РАЗНИЦА, куда он шел?!

Уткнувшись в угол вестибюля школы, стоял и трясся от холодной нечеловеческой ярости, слезы высохли как-то сами собой, глаза остановились в одной точке, а сам он весь похолодел задеревеневшим телом. Выбор был сделан, оставалось просто стоять и ждать, как стоят и ждут сигнала боевой трубы стойкие оловянные солдатики.

Долго стоять не пришлось — «на живца» попался некто Коля, человек всего лишь полухулиганских наклонностей, то есть даже не «центровой», но оттого еще более цинично относящийся к существам более низкого уровня существования.

Не сохранилось в памяти, что было сказано, помнится лишь, в какой манере. Еще запомнилась снисходительная улыбка на лице Коленьки, впрочем, стертая где-то через пару секунд после первой надменной фразы. Причем стертая вместе с чертами лица — удар был неожиданной силы, лопнула кожа от скулы до носа, да и нос подвергся не вполне удачному тюнингу. После того как рухнул этот «старый забор», он яростно пинал обмякшее, тряпичное тело. Голова с приоткрытым окровавленным ртом весело тряслась, отзываясь на удары, и покрывала стены кровавыми веснушками — Коля был без сознания.

Когда кто-то в каком-то количестве вдруг попытался оттащить его, он начал заунывно, по-зверино- му выть. Изо рта, с прокушенной губы летела ржавая пёна, остекленевшие глаза сочились ядовитыми слезами.

И вместе с воем, этими соплями и «свинцовыми» слезами из него болезненно вытекали все эти годы унижения, ужаса и позора, бессонные ночи и убийственные мысли о собственной неполноценности-

После этого дня он дрался чаще, чем менял штопаные носки. С ним перестали спорить, потому что он редко утруждал себя доводами вербального характера. Он начал пить, что вполне свойственно подростку в период самоутверждения, и каждая пьянка заканчивалась побоищем — часто беспричинным. Было ли это плохо? Да, наверное! Но он жрал и упивался этим грязным, но рке нестрашным миром. Его миром, которого ему так не доставало все эти бесконечно долгие тринадцать лет — всю его жизнь. Однако при всей благоприобретенной удали у него так и не получилось забыть склизкий вкус унижения, и каждая чужая боль и страх еще откликнутся у него в душе слезами той самой важной ночи — ночи «предродовых» судорог, схваток и мук.

Все мы родом из детства, вот только у каждого оно исключительно свое. Как странно, что мы еще ухитряемся сосуществовать при тех абсолютных несовпадениях условий формирования личности в самом начале. Прав господин Зигмунд: «Жизнь человека — это преодоление детского комплекса». Никто и никогда не сможет напугать человека, знающего уничтожающий вкус и подлинную цену страха — чувства, порой более сильного, чем любовь.

Днем рождения человека следует называть мгновение, когда он таковым становится, а далеко не момент начала его физического существования. Мнение автора — и не обязательно правильное.