"Ликвидация. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Поярков Алексей Владимирович)

Глава четвертая

Надо сказать, что майору Кречетову необыкновенно повезло с жильем. Сразу же после завершения войны, в июне сорок пятого, окружная военная прокуратура предоставила в его распоряжение отличную, восемнадцатиметровую комнату в двухкомнатной квартире, располагавшейся в небольшом, почти не пострадавшем во время войны доме недалеко от центра. Вторую комнату занимал сослуживец Виталия, подполковник юстиции Тищенко. Однако через полгода подполковник ушел на повышение в Ленинградский округ, а комната, которую он занимал, осталась пустовать. Выждав некоторое время, Кречетов махнул рукой и, как он сам говорил, «явочным порядком» заселился во вторую комнату, приспособив ее под спальню. Тем более что довоенный квартирант, во время оккупации активно сотрудничавший с противником, подался на Запад и обратно, судя по всему, не собирался.

Подобное положение не могло не вызывать зависти у сослуживцев майора, ютившихся кто в старых железнодорожных вагонах, кто в деревянных времянках, спешно возведенных на окраине города. Впрочем, в последнее время, благодаря инициативе нового командующего округом, офицеров начали активно расселять по частным домам, что вызвало у одесских квартировладельцев бурю отрицательных эмоций. Ведь расценки за такое квартирование были установлены прямо-таки грабительские — втрое, а то и вчетверо ниже тех, что сложились сами собой на коммерческом рынке жилья… В силу этого число анонимок, адресованных в обком и облуправление МГБ, возросло, согласно самым скромным подсчетам, примерно в два с половиной раза.

В этот поздний час Кречетов оглашал обе свои комнаты раскатистым храпом. Воздух квартиры был густо насыщен алкогольными парами, китель майора косо висел на спинке стула, там же лежали смятые форменные брюки. Левый сапог валялся под кроватью, а правый — на кухне, рядом с умывальником.

Резкий треск телефонного аппарата вырвал Кречетова из тяжелого, мутного сна. С превеликим трудом нашарив в темноте трубку, майор сонным голосом произнес: «Алло» — и тут же, как подброшенный, сел на кровати:

— Что-о-о-о?!.

Взволнованный голос, мешаясь с подозрительными всхлипами, частил в трубке:

— Так точно, взорвали, товарищ майор!.. Жильцы позвонили… Ручная… В комнату зашвырнули… Срочно приезжайте на место…

— Бред какой-то… Ладно, сейчас буду. — Сонный Кречетов, помотав тяжелой головой, тупо взглянул на трубку, из которой теперь раздавались только короткие сердитые гудки, и, прокашлявшись для верности, крикнул в соседнюю комнату: — Давид, подъем!

— Шо там уже? — чуть слышно простонал похмельным голосом Гоцман.

— Ничего, — пожал плечами майор, с кряхтением поднимаясь с кровати. — Тебя убили… Вставай, вставай, труба зовет.

Первой Гоцмана увидела заливающаяся слезами тетя Песя. Увидела и издала истошный крик, который наверняка перебудил окрестное население в радиусе десяти кварталов. К ней присоединились Эммик и Циля. Текст был неразборчив, но, по-видимому, голосили они все же от радости, смешанной с изумлением и отчасти ужасом.

— Ну тетя Песя… — поморщился Давид, которому было и без того тошно от трех литров лучшего бухарестского вина с виноградников короля Михая. — Люди ж спят. Шо за дикие крики, а?..

Обалдевшие оперативники смотрели на Гоцмана, как на восставшего из могилы. Жильцы, казалось, испытывали сильное желание потыкать в Давида пальцем, чтобы убедиться в его материальности.

— Давид Маркович! — прохлюпал носом заплаканный Якименко, пытаясь обнять Гоцмана. — Родной!..

— Ну давай еще челомкаться начнем, — скривился Гоцман, отодвигая капитана и осторожно входя в свою развороченную комнату.

Вошел и понял: с квартирой, во всяком случае с ее прежним, привычным видом, можно попрощаться. Над руинами его быта еще висел горький черный дымок. Гоцман тронул пальцем остатки разбитого зеркала на стене. Деревянные дверцы платяного шкафа были иссечены осколками так основательно, будто над ними поработала колония жуков-короедов. От большого круглого стола остались одни воспоминания.

— Я рад, что вы живы и здоровы, — медленно, по своему обыкновению, произнес Черноуцану, бережно вытирая пальцы ветошью, и тут же перешел на деловой тон: — «лимонка», Ф-1. Бросили в окно.

— Соседи не пострадали? — хмуро осведомился Давид.

— Та не, Дава Маркович, — заливаясь слезами, замахала руками тетя Песя. — Ну разве ж это пострадали, когда у вас такое горе? Ну нам таки опять нужно иметь стекольщика, но мы же все понимаем, у вас работа…

— Тоже рад вас видеть в добром здравии… Можно вопрос, Давид Маркович?.. — Арсенин, поднимаясь с корточек, кивнул на распростертый на полу обгоревший труп. — Кто это?

— Родственник, — вздохнул Гоцман, — Рома из Гораевки.

— Леша, убери посторонних, — обратился Кречетов к Якименко. — А то затопчут следы на галерее.

— Да погоди ты, Виталий… — Якименко никак не мог прийти в себя.

— Кудой там годить?! — резко повернулся к нему Гоцман. — Все он правильно говорит! Шо тут базар устроили среди ночи?! Гони всех, бикицер!.. — Он снова обернулся к Арсенину и понизил голос: — Андрей, у тебя есть шо-нибудь от головы? Раскалывается…

Врач склонился над саквояжем. В разгромленную комнату заглянул дядя Ешта, пальцем поманил Гоцмана:

— Давид, это не наши…

— Я выясню! — пообещал Гоцман, раздувая ноздри. — Я очень выясню!..

После найденного Арсениным аспирина ему не то что полегчало, но, по крайней мере, отбойный молоток, до этого момента работавший в черепе, сжалился и резко сбавил свои стахановские темпы. Опрос жильцов, как и следовало ожидать, ничего не дал — двор спал, никто ничего подозрительного не видел и не слышал. След, который взял на галерее знаменитый сыскной пес Рекс, вывел на улицу и оборвался через два квартала, из чего Черноуцану сделал вывод, что покушавшийся сел в поджидавший его автомобиль.

— Еще счастье, что не утром начали смотреть, — мельком заметил он, — тогда наверняка бы затерли. А сейчас извольте — «Додж-три четвертых», пожалуйста…

— По шинам видать?

— По шинам…

Остаток ночи Давид провел в управлении. А утром, в восемь часов, в дежурке затрещал телефон.

— Товарищ подполковник!.. — Дежурный лейтенант, просунувший голову в дверь кабинета, от усердия часто моргал. — Двойное убийство на автобазе!..

— Грехи мои тяжкие, — прорычал Гоцман, с трудом отрывая тяжелую голову от стола, за которым спал. — Опергруппа, на выезд…

По узкой улочке, примыкавшей к той части порта, где размещалась Карантинная гавань, ветер с моря мел мелкий мусор — щепки, обертки, обрывки старых газет. В подворотне, скучая, подпирал стену гоп-стопник Черный — высокий толстомордый парень в офицерском кителе, перешитом под пиджак.

В подворотню, задыхаясь от быстрого бега, свернул всклокоченный чумазый пацан-наводчик и тут же полетел на землю от умело подставленной подножки. Черный чуть усмехнулся сквозь зубы.

— Гоцмана убили, — сидя на земле, быстро проговорил пацан. Для пущей убедительности он выпучил глаза и помотал головой.

— Иди умойся, тюлькогон, — лениво посоветовал Черный, отворачиваясь.

— Та точно говорю! — взвился пацан. — Ему «лимонку» бросили! Сало сказал, пожарка приезжала, мусоров было не протолкнуться…

— Малой, не дуй мне в уши, — скривился вор.

— Колька сказал — Писка со своими уже магазин поехал подламывать!.. — выкинул пацан козырную карту. На этот раз реакция Черного оказалась другой. Его глаза азартно блеснули.

— Так шо ж мы стоим?!

— А я за шо?! — горячо поддержал боевой порыв старшего товарища пацан.

— Там фраер сильно прикоцанный на углу маячит…

На углу действительно прохаживался прикоцанный фраер: высокий, лет тридцати, седоватый, с военной выправкой. Но не военный, а очень даже штатский, в дорогом черном костюме и велюровой шляпе. Черный и пацан-наводчик двинулись к залетному фраеру, который, видимо, был такой лопух, что даже не догадался повернуться лицом к истинным хозяевам этой улочки. Поравнявшись с лопухом, Черный воткнул ему в спину ствол пистолета и прошипел:

— Дядька, не балуй, а то костюм попорчу…

Это были его последние слова. Мужчина слегка дернул локтем правой руки, и пацан-наводчик не успел понять, как именно все случилось, он только увидел искаженное болью лицо старшего друга, падающего на булыжник. Черный упал очень нехорошо, неестественно вывернув шею. Живой человек так не падает. Он не успел ни выстрелить, ни вскрикнуть. Пистолет, выпав из разжавшейся ладони, тупо звякнул о булыжник.

В следующую секунду на мостовую полетел и сам пацан. Ему повезло куда больше — всего-навсего разбили лицо, да так, что кровь хлынула ручьем, заливая глаза. Он отлетел на несколько шагов и, с размаху ударившись затылком о стену, сполз на землю…

Послышался тяжелый топот сапог. Из-за угла показался наряд милиционеров, усиленный солдатами. Но мужчина в черном костюме и не думал сопротивляться или бежать. Он с легкой улыбкой поднял руки, спокойно глядя на целящихся в него военных.

— Спокойно, старшина. На меня напали, я защищался…

Милицейский старшина, не выпуская из рук оружия, склонился над неподвижно лежащим Черным. Рядом на земле валялся «парабеллум». Поодаль, у стены, корчился в пыли пацан в лохмотьях, прикрывая расквашенное жестоким ударом лицо.

— Ничего ж ты защитился, — пробормотал старшина и уже командным голосом гаркнул: — А ну документы!

— Вы пистолет-то поднимите, — спокойно заметил мужчина, доставая из кармана удостоверение…

Один из солдат подобрал оружие.

— Рус-на-ченко, — прочел старшина, раскрыв книжечку, — Михаил Николаевич, 1915 года рождения, гвардии капитан…

Через полчаса мужчина в черном костюме и велюровой шляпе вышел из здания ближайшего отделения милиции. У дверей курил тот самый старшина, который задержал его. Русначенко, улыбнувшись, благодушно кивнул:

— До свидания.

Старшина, не глядя, козырнул в ответ и, бросив папиросу, скрылся в отделении. Русначенко тоже автоматически поднес ладонь к виску, но на полпути задержал руку. И, посвистывая, вальяжной походкой отправился прочь.

У входа в контору автобазы толпа водителей — человек пятнадцать, не меньше, — молча, тяжело, насмерть била трех пойманных бандитов. Сначала их перебрасывали от одного к другому, а потом били ногами, не давая подняться. Щуплый Писка ухитрился выхватить финку, но кряжистый водитель с морщинистым лицом зажал его руку, не давая вырваться. Остальные не пытались сопротивляться, а только тяжело, утробно охали при каждом ударе.

Из подкатившего «Опеля» выскочили Гоцман, Довжик, Арсенин, Саня и Васька Соболь. Рискуя попасть под удар, бросились в кучу дерущихся, растаскивая их. Гоцман, пыхтя, заломал руку окровавленного Писки за спину и гаркнул, выхватывая ТТ:

— Ша! Все назад, или всех до кучи посажу!

— Да ты глянь, начальник, шо они наделали! — прорычал, тяжело дыша, кряжистый водитель. — Румыны недобитые!

— Ша, я сказал! — упрямо повторил Гоцман. — Кто еще тронет, получит срока за самосуд! Саня, ты смотри за этих двух, если шо — не думай, а стреляй… — И поволок Писку в контору. За ними следовали Довжик и Арсенин.

На залитом кровью дощатом полу лежали трупы охранника и кассирши. У кассирши было перерезано горло, охранника застрелили в упор. Довжик, склонившись к убитым, закрыл им глаза, Арсенин, хмурясь, покачал головой.

Заплаканная уборщица, стоявшая рядом, с ненавистью кивнула на Писку:

— Я вечером-то убраться не успела. Пришла вот пораньше… Подошла к окну, смотрю, Николай лежит на полу убитый, а этот… фашист… Степаниду за волосы держит. И так бритвой — раз! И сразу кровь… Я закричала, побежала… А этот выскочил… Погнался…

Писка, отсмаркивая кровавые сопли, с трудом ухмыльнулся разбитыми губами:

— Вы, женщина, со страху обознались. То ж не я был…

Прежде чем Гоцман и Довжик успели что-то сделать, плачущая уборщица подскочила к Писке и плюнула ему в нагло усмехающуюся физиономию…

— Ну шо, сдадим его рабочим, Михал Михалыч?.. — Гоцман, закрыв дверь за уборщицей, обернулся к Довжику. — Те его отнянькают по полной… А мы потом скажем, що поздно приехали, а? На гвоздик по дороге колесом, к примеру, напоролись…

— Не по закону, Давид Маркович, — просипел с полу Писка и выплюнул выбитый зуб.

— Ты сюда гляди, мерзота!.. — Гоцман ткнул пальцем в сторону убитых. — И он еще тявкать будет за закон! Я ж тебя лично — таки лично — предупреждал: грызть буду вас, падаль! И ты ж там, у стенки, под пулеметом, не менее лично сказал: «Согласен»!

— Так сказали ж — вас убили, — пробубнил Писка, — а мы ж лично с вами договаривались… И я думал, шо раз вас нету…

— Рано ты меня похоронил! — рубанул воздух рукой Гоцман. — Я тебя сначала закопаю и кол осиновый вобью, шобы ты не вылез! Я, Писка, уволюсь из УГРО, а пистолет оставлю! И буду вас стрелять по одному или душить руками! Во как вы меня довели!..

Он яростно сгреб Писку за ворот, поднял его в воздух, словно щенка.

— У-у, мразь… — прошипел он. — Пожалели на тебя девять грамм в тридцать восьмом, а зря, зря…

— Давид Маркович! — умоляюще захрипел вор, мотая головой. — Не надо!

— Кто на кассу навел, тля?!!

— Грицук, он бензин сюда возит… Сукой буду, он…

Гоцман еще секунду бешено глядел в заплывшие от ударов глаза Писки. Довжик на всякий случай придержал руку Давида, тот, не глядя, зло дернул локтем. Наконец сильный кулак Гоцмана разжался, и Писка бесформенной грудой рухнул на пол, рядом с убитыми им людьми. Он и сам был похож сейчас на труп.

— Андрей, спирт есть? — хрипло спросил Давид у Арсенина, взглянув на свои окровавленные ладони.

— Конечно…

Гоцман подставил ладони ковшиком:

— Лей…

Возникший в дверях Тишак растерянно уставился на происходящее, потом перевел взгляд на трупы, болезненно сморщился.

— Якименко появился? — бросил ему Гоцман, вытирая руки и кривясь от резкого запаха спирта.

— Н-нет… И не звонил даже. Как оказалось, шо вас не убили, так и не возникал…

— Останешься здесь. Сейчас прокуратура приедет, все обсмотрите, тех, шо на улице, Васька отвезет вторым рейсом. — Он обернулся к Довжику. — Якименко найти. Срочно… Андрей, вызовешь фургон, оформишь убитых…

Сгрудившиеся на улице мужики с ненавистью уставились на безжизненно висящего в руках Гоцмана Писку. Давид хорошо понимал, о чем они думают. Для этих работяг представитель закона был сейчас чуть ли не сообщником этого убийцы, который порешил хорошо им знакомых и ни в чем не повинных людей… Саня, державший под прицелом двух подельников Писки, тоже напрягся.

— Начальник, — внезапно хрипло окликнул Давида кряжистый пожилой водитель. Гоцман обернулся.

— Ну?..

— От всех нас прошу — по справедливости его… — Водитель сжал кулаки. — У Степаниды сына под Белградом убило… А Николай год как демобилизованный, на «катюшах» воевал, только-только работу нашел… Слышишь, начальник?..

Гоцман хмуро кивнул, обернулся к Сане:

— Я эту морду отвезу и пришлю Ваську.

Рядом с крыльцом автобазы, скрипнув тормозами, остановилась эмка городской прокуратуры. Впихнув Писку в «Опель», Гоцман поздоровался с неторопливо вышедшим из машины следователем по особо важным делам Стариковским. Тот был в форменном кителе с погонами советника юстиции. Они обменялись короткими невеселыми взглядами. Если прокуратура гонит на бытовые убийства «важняков», значит, в городе действительно творится черт знает что, и лихорадка трясет не только руководство военного округа… Стариковский слегка пожал плечами, словно давая понять: сам понимаешь, служба. Куда бросили, тем и занимайся.

Васька Соболь задним ходом вывел «Опель» со двора автобазы. Гоцман, мельком глянув на скрючившегося на заднем сиденье Писку, устало спросил:

— Ну как у тебя… карбюратор с поршнями? Работает?..

— Тьфу-тьфу-тьфу, Давид Маркович, — резко орудуя рулем, суеверно сплюнул Васька. — Эмгэбэшный гараж помог. У меня там знакомый, Андрюха… С передней подвеской, правда, хреново, у него ж «Дюбонне», к ней подход нужен…

— Ну и лады, — машинально кивнул Давид. — Давай в управление, сдадим на руки эту харю, а потом ты опять сюда, заберешь двоих оставшихся. На обратном пути забросишь меня на почтамт, надо телеграмму в Гораевку дать…

— Шо вы мене, Давид Маркович, — просипел с заднего сиденья Писка, — то мордой, то харей?..

— Могу, ежели хочешь, козлом назвать, — не оборачиваясь, заметил Гоцман. — Или петухом.

Писка зло дернул разбитым ртом, но промолчал.

Дивное дело — на этот раз Тонечка не только не опоздала, но даже пришла немного раньше. Увидев Кречетова, меряющего шагами площадь перед Дюком, она слегка поморщилась, и это не укрылось от глаз майора.

— Ну что такое, лапа?.. — ласково произнес он, склоняясь к ее руке. — Опять ты чем-то недовольна?

— Виталик, у тебя такой вид, будто ты всю ночь пил, — капризно произнесла Тоня. — Учти, мне это совсем не нравится!.. Если ты и дальше будешь так продолжать, то…

— Каюсь, каюсь, Тонюш, — скорбно покивал головой Виталий, — грешен. И на этот раз это был даже не коньяк, а ужасающая румынская кислятина по червонцу за литр. Но у меня была уважительная причина — я не мог бросить Давида одного… У него сейчас сложный роман с одной очаровательной дамой, и он был просто вне себя… Пришлось поддержать друга. А вид у меня такой… тут не только алкоголь, тут еще и работа, черти бы ее взяли. Все время что-то происходит: кого-то хватают, кому-то в дом подкидывают гранаты… Вот и сейчас, — он бросил взгляд на часы, — я к тебе буквально на минутку, пообедаем вместе, и снова убегаю…

— Все как всегда, — пробормотала Тоня.

— Зато вечером я как штык в театре! — прижав ладонь к сердцу, пообещал Кречетов. — Я же так давно не слышал «Два сольди» в твоем исполнении! «Это песня за два сольди, за два гроша…» — промурлыкал он еле слышно.

Тоня рассмеялась:

— Будешь меня пародировать — прикажу Шумяцкому тебя не пускать, понял?.. — И тут же захлопала в ладоши: — Ой, я же совсем забыла тебе рассказать! Я вчера вечером, пока ты… поддерживал своего Давида, сходила с Наташкой в «Бомонд», на «Беспокойное хозяйство»!.. Это совсем-совсем новая картина, Жаров поставил, и он ведь играет, с Целиковской… ну, это неудивительно, у них же роман… Вот, и мы так смеялись, просто до ужаса, такое смешное кино!.. Там такой нелепый и глупый немецкий шпион, а в него якобы влюбляется ефрейтор Тоня… А у них задание — соорудить ложный аэродром, чтобы поймать немцев…

— Странная картина, — хмыкнул Кречетов. — Интересно, кто это вообще додумался комедии про войну снимать?.. Половина страны в руинах лежит, а они…

— Так это же кино, — пожала плечами Тоня, — специально, чтобы людям хоть немного легче стало. Они посмотрят, посмеются… Наташка вон бывшая летчица, а ей было смешно…

— …про шпионов каких-то, — с раздражением продолжал Виталий. — Что он знает про этих шпионов, Жаров?.. Небось сам всю войну в эвакуации просидел, в Ташкенте… А показать бы ему настоящего, некиношного немецкого шпиона, который вовсе не глупый и нелепый, а так внедрен в тылы Второго Белорусского фронта, что мама родная не догадается… У которого документы так подделаны, что никакой эксперт их не отличит… И когда брали его, он так отбивался, что… А-а, ладно. Что я тебе рассказываю, — внезапно перебил он сам себя.

Лицо Тони затуманилось. Она нежно обняла Виталия, прижалась щекой к его погону.

— Извини… Для тебя ведь все это не кино, а фронтовые будни… Да?

— Да, — угрюмо кивнул Кречетов. Но тут же, словно опомнившись, улыбнулся: — Ну а теперь ты меня извини… за эти неуместные воспоминания. Не хватало тебе еще аппетит испортить перед обедом!

— Да, за потерю аппетита я мщу обычно со страшной силой, — весело поддакнула Тоня.

Майор уже подхватил девушку под руку, чтобы увести с площади, когда к ним пристал местный фотограф — въедливый старичок, никого не отпускавший без снимка. После недолгих уговоров пара сдалась и дала себя запечатлеть на верхних ступенях Потемкинской лестницы. Фотография, обещал старичок, будет готова на следующий день, и забрать ее можно в любое удобное время…

…Когда они уже перешли к третьему блюду — густому, комкастому киселю, — Виталий неожиданно поднял на Тоню глаза:

— Слушай, а почему мы до сих пор не живем вместе?

— Ты у меня спрашиваешь?.. — чуть не поперхнулась от изумления Тоня, ставя чашку на стол.

— И у тебя, — кивнул майор. — И у себя тоже… Вот спросил у себя — а почему, собственно, мы до сих пор не живем вместе?.. Что, перед нами стоят какие-то препятствия?.. Да нет же. Или, может, ты боишься осуждения подруг?..

Тоня засмеялась:

— Каких подруг?.. Она у меня одна, но Наташку в счет не берем, она сама мать-одиночка, и ей на мнение окружающих чихать… А остальные… Остальные мне вовсе не подруги. И они и так уже давно зеленые от зависти. Знаешь, что они о тебе говорят?

— И что же? — рассмеялся Кречетов.

Тоня захлопала ресницами, возвела глаза к потолку, вытянула губы в трубочку и засюсюкала, мастерски изображая чью-то манерную речь:

— «Он у тебя такой душка, такой душка!.. Своя квартира двухкомнатная!.. И самое главное, с перспективой!.. Он же лет через семь может стать генералом! Тонюш, ты будешь последняя дура, если у вас не сложится! Так и знай — виновата будешь ты!»

Виталий от души расхохотался.

— В общем, решено, — твердо произнес он. — Давай-ка перебираться ко мне… Только… — он слегка замялся, — дело в том, что… сегодня ночью пришла в негодность квартира Давида. Там… приключился пожар. Вот. И он, наверное, какое-то время тоже поживет у меня… Податься-то ему некуда… Это ненадолго. Ты как, Тонюш?.. Комнаты же две…

Тонечка двинула бровями, что, наверное, должно было означать легкое недовольство, но ничего не сказала.

В огромном цеху пока еще не восстановленной судоверфи, запрудив пространство, стояло множество мужчин и женщин, главным образом молодых, хотя встречались и седоголовые. Все они были в военной форме с офицерскими погонами, в звании от лейтенанта до майора. На импровизированную трибуну посреди цеха торопливо поднялся начальник Управления контрразведки округа полковник Чусов.

— Здравствуйте, товарищи офицеры, — громко произнес он, окидывая взглядом столпившихся перед ним людей. — Говорить буду коротко… Многие из вас незнакомы друг с другом. Многие прибыли сюда по просьбе командующего Одесским военным округом из воинских частей, разделенных между собой многими километрами. В годы войны многие из вас воевали на разных фронтах… Но общего у вас все же больше. Здесь собран цвет нашей армейской разведки. Лучшие боевые офицеры, прошедшие огонь и воду!.. И задачу перед вами командование Одесского военного округа тоже ставит боевую. Вы должны в кратчайший срок освободить Одессу… от бандитов! В том, что эта задача вполне по силам героям-фронтовикам, доказывает успешный пример Героя Советского Союза гвардии капитана Русначенко, первым привлеченного к выполнению боевого задания…

Взгляд Чусова задержался на высоком седом мужчине лет тридцати, стоявшем в первом ряду. Он единственный среди присутствовавших был облачен в штатское — дорогой черный костюм. Русначенко спокойно выдержал взгляд полковника. Рядом ловко, незаметно крутил в пальцах финку плечистый, рослый лейтенант, стриженный ежиком, — сослуживец Русначенко по разведке Лапонин.

— Операция носит кодовое название «Маскарад», — продолжал Чусов. — Ваша задача — ловить преступников на живца и уничтожать их! Для этой цели вам сейчас будут выданы одежда, украшения, деньги и оружие. Будете курсировать по улицам города, всячески привлекая к себе внимание преступников… Прикидывайтесь пьяными, сорите деньгами, заходите в подворотни и темные дворы. Бандиты должны видеть в вас легкую добычу… — Он перевел дыхание, вгляделся в дальний угол цеха: там офицеры контрразведки, стараясь не шуметь, укладывали на землю ящики с оружием. — С милицией и военным патрулем столкновений избегать, при невозможности избежать — сдаваться, не оказывая сопротивления. На допросах молчать. Рассказывать кому-либо об операции категорически запрещается…

На лице лейтенанта Лапонина возникла минутная усмешка, но тут же пропала. Подчиняясь спокойному взгляду Русначенко, он спрятал финку в кожаные ножны.

— И еще. Всем будут показаны фотографии особо опасных преступников. Смотреть в оба! При встрече — задерживать. В случае невозможности задержания — уничтожать на месте. Всё!.. Подробные инструкции, маршруты и карты города вы получите у командиров отделений. По итогам операции наиболее отличившиеся будут отмечены ценными подарками и государственными наградами Союза ССР… К бою, товарищи офицеры!..

Не успел Чусов спуститься с трибуны, как в ворота цеха въехали один за другим несколько хлебных фургонов. Дверцы машин распахнулись, и присутствующие, несмотря на фронтовую закалку и серьезный вид, невольно ахнули. Чего там только не было!.. Двубортные шевиотовые костюмы, роскошные клетчатые брюки и пиджаки с наваченными плечами, яркие американские галстуки, английские габардиновые плащи, мягкие фетровые шляпы… Девушки-офицеры столпились у одного из фургонов, переполненного платьями на все вкусы и запросы.

Переодевались тут же, не стесняясь друг друга. Правда, для женщин отвели отдельный грузовик. У выхода из цеха стояло рядом два складных столика: у одного из них расписывались в получении денег, у другого — оружия. Впрочем, многие офицеры с достоинством уточняли, что являются обладателями наградного, и брали только патроны.

Распихав по карманам плотные пачки червонцев, Русначенко и Лапонин, как и все остальные, постояли несколько минут перед большим стендом, сплошь увешанным фотографиями воровских авторитетов Одессы. На них смотрели некрасивые, грубые, иссеченные шрамами, угрюмо насупившиеся или же, наоборот, лихо улыбающиеся, веселые, симпатичные, внушающие доверие лица. Старые и молодые. Были на этом стенде и дядя Ешта, и Писка, и Чекан, и много кто еще…

Офицеры смотрели на них холодными внимательными глазами. Запоминали.

— Ну что, Лапонин, поработаем?.. — Русначенко хлопнул по плечу своего подчиненного. — Ну и смешно же ты выглядишь в штатском, я тебе доложу…

—Ничего, товарищ капитан, — засмеялся лейтенант. — Это ж для дела полезно, маскировка, как на фронте… А правду сказал этот полковник, что вы первым начали выполнять задание?

Русначенко молча кивнул, задерживаясь взглядом на фотографии Чекана. С покоробленной карточки на него холодно смотрел плотный человек со шрамом у виска.

…Василий Платов, посвистывая, шел по пыльной улице, стараясь держаться в тени. Навстречу проехал, подпрыгивая на ухабах, обычный фургон — видавшая виды полуторка с надписью «Хлеб» на кузове. Внезапно за его спиной заскрипели тормоза, видно, машина на минуту остановилась. Раздался звучный хлопок двери. Через пару секунд мотор снова взревел, скрежетнула переключаемая передача.

Обернувшись, Платов увидел, что фургон пылит, удаляясь, а на улице появились трое высоких, плечистых молодых мужчин. Все они были, как на подбор, одеты в просторные заграничные костюмы и шляпы, несколько странно смотревшиеся по такой жаре. Впрочем, на что только не пойдет одессит, чтобы выглядеть завлекательно, особенно в глазах противоположного пола… Платову показалось, что и стоят мужчины тоже необычно — словно воинское подразделение, выстроившееся для получения боевой задачи. Только что автоматов не хватало.

Один из мужчин издали пристально взглянул на Платова. Тройка как по команде повернулась и бодро, чуть не в ногу, зашагала в переулок, держа руки в карманах брюк.

Платов усмехнулся, покачал головой. Убедившись, что странные незнакомцы скрылись, вернулся на полквартала, к нужному дому, и трижды затейливо постучал в калитку. Пока хозяин гремел засовами, разглядывал дом. Дом был как дом — деревянный, одноэтажный, с безвкусными наличниками, выкрашенными в блекло-голубой цвет, с вынесенным во двор олеандром в кадке, полуржавым ящиком с выдавленной на нем надписью «Для писем и газет» и не менее затертой табличкой с профилем пса и предупреждением «Осторожно, злая собака». Впрочем, лая слышно не было, да и будки во дворе не наблюдалось.

Наконец хозяин, маленький человечек с седыми бровями и скорбными глазками, справился с запорами. Записку, которую протянул ему Платов, он изучал так долго, что визитер не выдержал:

— А мне сказали, что вы умеете читать.

— Я умею… — обиженно поджал губы хозяин, не оценив иронии. — Я умею читать, но не понял, почему вас рекомендуют.

— Понравился, — коротко отозвался Платов.

— Чем же?

— Общими знакомыми.

Хозяин сунул записку в карман и внимательно осмотрел его с ног до головы, задумчиво двигая одной бровкой. Платов с трудом сдержал себя, чтобы не рассмеяться.

— Что-нибудь на словах?

— Да. Меня просили передать, что… ноги его лучше. Услышав пароль, хозяин оживился, суетливым жестом потер руки.

— Вы извините… Сейчас такое время.

— Я понимаю, — перебил Платов, — осторожность не повредит.

— То есть вы хотите поиграть, — уточнил-спросил хозяин и тут же тяжело вздохнул: — Но вы же знаете, некоторые играют на деньги… Это так неосторожно!

Платов достал из кармана пиджака пачку червонцев, постучал пальцем по верхней банкноте:

— По маленькой? Почему бы нет?

— Запрещено законом, — снова вздохнул хозяин. — И так не хочется его нарушать!

Платов молча отсоединил от пачки две синие бумажки по десять червонцев. В глазах хозяина блеснул жадный огонек, пальцы, принявшие купюры, слегка затряслись.

— За игрой я люблю кофе пить, — сказал Платов, брезгливо следя за реакцией хозяина.

— Я постараюсь, постараюсь, — подобострастно закивал тот. — Хороший кофе можно найти, надо только знать людей… Приходите сегодня, часиков в десять. Позже не надо — в Одессе неспокойно…

В квартире Марка везде было яркое солнце. Оно лилось сквозь распахнутые настежь окна, лучилось в чисто вымытых стеклах, ласкало лепестки свежих цветов, стоявших в вазах, озаряло застекленные фотографии на стенах. И два счастливых человека, присевшие на подоконник открытого во двор окна, улыбались этому солнцу и этому летнему дню. Галя приникла к груди Марка, нежно обнимая его, тот ласково перебирал пальцами ее волосы.

— Марк?.. — не веря своим глазам, с порога хрипло проговорил Гоцман.

Арсенин остановился в дверях за его спиной, широко улыбаясь. Марк неторопливо обернулся. Его выбритая наголо голова была перевязана. А глаза из отстраненных и далеких стали совсем другими — теплыми, прежними. Как в те времена, когда они с Давидом были закадычными дружками, молодыми и беспечными…

— А, Д-дава, — слегка заикаясь, проговорил он своим сильным добрым голосом и, осторожно высвободившись из объятий Гали, пошел, прихрамывая, к другу. — Здравствуй, Д-дава. Я очень соскучился п-по т-тебе…

Мужчины стиснули друг друга в объятиях. Галя вытерла счастливые слезы. Да и у Гоцмана глаза были на мокром месте… Он звучно похлопал Марка по спине.

— Говорит! Говорит, а!.. — Радостно улыбаясь, он разглядывал друга, словно видел его впервые. — Нет, Галь, ты глянь, а?! Ведь говорит же, чертяка…

— Говорю, г-говорю, — с неожиданным раздражением кивнул Марк и, отпихнув от себя Гоцмана, начал кружить по комнате. — Г-говорю я! И д-дальше что? Что д-дальше, Д-дава?.. Д-да не смотри ты так на меня — н-нормальный я, н-н-нормальный…

— А-а, — чуть успокаиваясь, протянул Гоцман, — так тебя выписали?

— Н-нет, я с-сбежал… Да здоровый я, здоровый!.. Н-на мне же все, как на собаке… Т-тем б-более, что операцию д-делал лучший хирург г-госпиталя. А г-где Фима? — неожиданно спросил Марк.

От этого вопроса Гоцман вздрогнул. Отвел глаза, сглотнул.

— Фимы… нет.

— Я знал… — Марк кивнул неожиданно спокойно, да что там — пугающе спокойно. — Я т-так и знал… Убили… П-понимаешь? Я это знал…

Гоцман, ничего не понимая, быстро обменялся взглядом с Галей. У нее на миг затуманилось лицо, она стала прежней — уставшей, ссутулившейся, вечно плачущей…

— Ты… что-то чувствуешь?

— Д-да, —кивнул Марк.

— Что?

— Что д-дальше, Д-дава? Не знаю…

Гоцман криво улыбнулся.

Гоцман и Арсенин вышли из прохладного, пахнущего кошками подъезда дома, где жил Марк, во двор. Хорошо было здесь, в этом маленьком летнем дворе. И даже не верилось в то, что совсем недавно, неделю назад, отсюда они провожали Марка в Москву, на операцию. И лил дождь, и буксовал у подъезда не желающий заводиться грузовик.

— Нашли сообщника Лужова? — неожиданно спросил Арсенин, когда они уже свернули в подворотню и шли к улице.

Давид настороженно покосился на врача:

— С чего ты взял, шо был сообщник?

— Я, конечно, не сыщик, но Конан Дойла в детстве читал, — усмехнулся Арсенин. — Там были подобные сюжеты…

— Это до тебя не касается, — перебил Давид. — Лучше давай за Марка…

Арсенин помолчал немного.

— Ну что тут скажешь?.. Прогресс налицо. Заживление феноменальное, лично я никогда такого не видел. Да и вообще, чтобы человек так себя чувствовал в послеоперационный период… — Он пожал плечами, что можно было расценивать и как недоумение, и как восхищение. — То, что он заговаривается, пока нормально. Ему бы сейчас побольше фруктов и овощей… И покоя. Тебе, кстати, тоже не мешало бы… Курагу с изюмом ешь?

— Ем, — неохотно кивнул Гоцман. — Но редко.

— А молоко?

— Ненавижу.

— А надо, — вздохнул Арсенин. — Совсем по-хорошему я должен бы отправить тебя на медкомиссию… И… алкоголя поменьше бы, Давид.

—– А шо Марк за Фиму говорит? — перебил Гоцман. — Или это — с бреда?

Арсенин снова помолчал. Они остановились на перекрестке, пропуская тяжелую биндюгу, на которой везли большой буфет без стекол, и снова двинулись.

— Не знаю… Мозг штука тонкая и хитрая. При травмах иногда странные возможности открываются… Например, люди начинают говорить на языках, которых никогда не знали… Хотя что тут странного? Мы используем возможности своего мозга только на двадцать процентов… Плюс интуиция… — Он искоса взглянул на Гоцмана. — Давид, как ты думаешь, отчего мне тревожно?

Гоцман не ответил, продолжал шагать. Только лицо его стало сумрачным и непроницаемым.

— Ладно, — кивнул Арсенин. — Закрыли тему. Молоко пей обязательно. Два стакана в день, понял?.. Или отправлю на медкомиссию. Да, еще что хотел… Где ты жить-то будешь?.. Квартира пропала…

— Пока в кабинете, — хмуро сказал Давид, — диван вот в ХОЗУ попрошу. А потом… ремонтом займусь. Как полегчает…

— Можешь переселяться ко мне, — предложил Арсенин. — У меня жилплощадь вполне приличная. Далековато, правда, но ничего.

— Не, спасибо, — помотал головой Гоцман. — Стеснять тебя не хочу…

На галерее работал уже знакомый Гоцману бродячий стекольщик, вставляя стекла в комнате тети Песи. Завидев Давида, он вежливо приподнял с головы картуз:

— Я извиняюсь, я вижу, шо вы очень выгодные клиенты… Може, у вас во дворе стекла меняют регулярно?.. Так с меня вы будете иметь хорошую, нормальную даже скидку. Только умоляю, никогда не приглашайте Вержболовского, он еще кричит таким козлиным голосом: «Сте-е-е-екла вставля-я-яем!» — и вправду очень противно протянул стекольщик. — Он же вам вставит на живую нитку, а потом подует малейший ветерок, и вы будете иметь стекло, выпавшее прямо на стол в момент обеда… А можно спросить, кто у вас такой буйный, шо стекла бьются прямо каждый день?.. Хотя, вы знаете, моя Мариша тоже была в молодости очень темпераментная…

— Дава Маркович, вы зашли посмотреть на свои остатки жизни?! — Из глубин комнаты появилась сама тетя Песя. — Ой-ой, это ж надо быть таким обормотом, шобы запустить внутрь комнаты гранатой! Шо это, игрушка?! Не, я понимаю — запустить гранатой в штаб с фашистами, но зачем же вам в комнату, а?! А вы уже дали телеграмму в Гораевку, шобы они забрали тое, шо осталось от Ромы? А за пожить, так это смело можете у нас. У нас же есть отличная пуховая перина, и вы там займете совсем немного места…

Он и сам не знал, зачем зашел в эту черную, пахнущую дымом и порохом обгоревшую коробку. Хорошо еще, что ордена, фотографии и документы додумался перенести на работу… А вот довоенный костюм, безнадежно испорченный Эммиком накануне вечером, сгорел дотла. Ну что же, наверное, это знак. Предзнаменование перемен, что ли… Может, Марк бы рассказал, в чем тут дело, раз он такой стал чувствительный… Что же такое с Марком?..

Хрустя осколками стекла, он постоял посреди комнаты, сунув руки в карманы. На секунду нашло странное отупение. Нет, нельзя думать обо всем сразу… Где жить, Марк, Нора, Академик, Омельянчук, Чусов, Жуков, сегодняшняя ночная граната, вчерашний разговор на пьяную голову с Виталием… Нужно что-то одно. О нем и думать. А разгребаться будем уже по очереди…

Ага, вспомнил он с усмешкой, молоко. Арсенин говорил за молоко. Значит, Привоз… А тут, в этой закопченной коробке, делать нечего, Разве что вспоминать. А вспоминать — это значит отдавать нынешнее на съедение прошлому. Такую роскошь он себе позволить не может…

Молоко на Привозе, конечно, было. Продававший его с телеги селянин заставил Давида болезненно скривиться, во-первых, напомнив ему Рому, а во-вторых, попытавшись в нагрузку к молоку всучить литр домашнего красного вина. Дежурный на входе в управление, козырнув, весело поинтересовался, не пивом ли разжился товарищ подполковник для своего отдела, на что Давид ответил особенно хмурым взглядом.

Кабинет, на счастье, был пуст. Гоцман открыл балкон, впуская в комнату жаркий, будто из бани, воздух, достал из сейфа стакан, отмыл его от присохших чаинок. Нетвердой рукой налил молока до краев и с отвращением уставился на него. И чего, интересно, полезного?.. Одна радость только, что холодное по такой жаре. Эх, лучше бы ему Арсенин пиво прописал… «Пей молочко, сыночек, оно же полезное для здоровья…» — всплыл в памяти голос матери. Зажмурившись, он взял скользкий ледяной стакан и залпом, как водку, проглотил. Содрогнулся от отвращения. Медля, наплюхал из бидончика второй, опять до краев… И с тоской взглянул на вошедшего в комнату Кречетова:

— Молоко любишь?

— Пей, пей, — рассмеялся майор, — доктор прописал, так не увиливай! После лучшего румынского вина — самое полезное дело!

— Ну шо тебе, трудно? — жалобно поинтересовался Давид.

Кречетов, пошарив в карманах, вынул ключи:

— Арсенин прав, выглядишь ты неважно… Вот тебе ключи, иди ко мне, ляг и выспись…

— У меня дел по гланды, — ворчливо отозвался Гоцман.

— А я говорю, выспись, — настойчиво повторил Кречетов. — Считай, это приказ младшего по званию… — В дверях он обернулся и добавил: — А дежурному я скажу. Если что — тебе позвонят. И вообще, перебирался бы ты ко мне, а?.. У меня, правда, Тоня с завтрашнего дня будет жить, но комнат же две. А то куда тебе податься-то?.. На стульях тут, что ли, ночевать будешь?..

Давид нерешительно взглянул на него:

— Вообще я ремонт там хочу заделать… А шо? Новые обои, стекла, пол настелить… Рухлядь выкинуть…

— Разумно, — одобрил майор. — Но это ж только на словах быстро делается. Так что моя берлога в полном твоем распоряжении…

— А не стесню?

— Я тебя умоляю!.. — с одесским выговором протянул Кречетов. — Все, я побежал. Увидимся…

Хлопнула дверь. И тут же распахнулась снова. На пороге стоял майор Довжик, поддерживая под локоть абсолютно пьяного Леху Якименко.

— Та-а-ак… — протянул Гоцман таким голосом, что, будь Леха трезвый, он сразу понял бы, что дело худо. — Пьян?

— Так точно, — со вздохом отозвался Довжик. Минуту Гоцман раздумывал, как поступить. Потом неожиданно взял со стола стакан молока, подошел к Якименко и рукой вздернул вверх его упавшую на грудь голову:

— Пей!..