"Обитель" - читать интересную книгу автора (Леонтьев Дмитрий Борисович)

ГЛАВА 1

Лондон

Кромвель роуд 41 Лично в руки мистеру Ч.

Достопочтенный сэр! Приношу свои извинения за столь странный тон письма, но, как вы понимаете, он продикто­ван исключительно соображениями секретности, а не на­ивности, или, тем паче, никоим образом не проявлением неуважения к вашей персоне. Вам хорошо известно, с ка­кой сыновней благодарностью и величайшей почтитель­ностью я отношусь к вам, принявшем столь деятельное участие в моей судьбе после смерти родителей.

Считая вас одним из величайших людей за всю историю Англии, я благодарен судьбе за то, что она свела вас в окопах бурской войны с моим отцом, и часть ва­шего сердечного расположения к нему перелилась и на мою скромную персону. Сам я, в силу юности лишенный опыта, вряд ли смог бы избрать предложенную вами ка­рьеру, а без вашей протекции вряд ли мой рост был бы столь стремителен. Только благодаря вам я имею и столь достойную работу, и столь увлекательное путешествие, из которого и пишу эти строки.

Как вы уже догадались, я решил вести этот дневник, обращенный к вам, с отчетом о моем путешествии. Я по­думал, что, отправляясь в столь дикую, бескультурную и к тому же охваченную безумием революции Россию, я вполне могу подвергаться определенному риску, а ста­ло быть, для вас могут остаться загадкой как моя судьба, так и проделанная мной работа. Из-за смуты, охватив­шей эту страну, мне тяжело будет отправлять вам отче­ты под видом «путевых заметок» журналиста «Дейли грэфик», поэтому я надеюсь, что хоть этот дневник рано или поздно попадет к вам в руки. Со стороны это вряд ли вызовет подозрение: журналистские очерки и есть журналистские очерки, а вот в Петрограде я постараюсь передать его в наше посольство, и вы будете иметь под­робный отчет о выполненной работе. В любом случае что-то, но дойдет до вас: либо я, либо мой отчет, хотя лично мне хотелось бы надеяться на первое. Впрочем, если мы с ним окажемся у вас одновременно, я тоже не стану сожалеть. А теперь, с вашего позволения, я начи­наю...

6 марта 1918 года наш корабль пришвартовался в Мурманске, высадив на берег сто тридцать морских пехотинцев и вашего покорного слугу: специального корреспондента «Дейли грэфик» — Джеймса Блейза. Су­масшествие, охватившее Россию, играет на руку немцам, позволяя перебрасывать дивизии с Восточного фронта на Западный, и задача столь малочисленного десанта со­стоит не столько в том, чтобы помешать противнику овладеть Карелией и выйти к Белому морю, сколько в ока­зании помощи желающим спастись от большевистского правительства. Русские встречали нас овациями. Они надеются с нашей помощью свергнуть захватившую власть кучку интриганов, но, правда, пока совершенно не знают, что будут делать после этого. Вы были правы: здесь никто не знает, чего хочет, зато все точно знают, чего не хотят.

Разумеется, я отлично помню наш последний разговор и ваши инструкции по положению дел в разва­ливающейся на куски России. Я, как и вы, не пылаю особой любовью к этой стране, отличной от нас по мышлению, религии и традициям. Но, кажется, дело обстоит еще хуже, нежели мы предполагали. Я пока еще не обладаю достаточной информацией и потому воздержусь от поспешных суждений. Но все же здесь происходит что-то совсем иное, нежели мы предпола­гали...

Мое первое впечатление от России было ужасным. Я даже не говорю про мерзость запустения и анархии, вызванную октябрьским переворотом, но даже сам быт, повальная нищета и безграмотность населения, отсут­ствие хоть какого-либо воспитания в широких массах вызывают искреннюю брезгливость. Я не понимаю, как такая богатая и большая страна может жить так бедно и неустроенно? Нет, решительно русские не способны к самоорганизации. Им требуется мудрое и решительное управление со стороны, что уже неоднократно доказано их же историей. Голодать, сидя на угле и золоте, и быть столь неграмотными в наступившем просвещенном двадцатом веке? Нет, это безалаберность...

Непросто мне дается и общение с местным населением. У этих людей совершенно иной менталитет и пол­ное отсутствие какого-либо воспитания. Пока я ехал в вагоне (грязном, промерзшем, лишенном всяческих удобств!), практически каждый из оказывавшихся со мной по соседству, стремился вылить на меня целую кучу бесполезных, назойливых и откровенно раздражающих подробностей о своей жизни, умозаключениях и настроениях. Они явно считают своей обязанностью посвятить в это любого повстречавшегося им ино­странца.. Мы, англичане, считаем правилом хорошего тона не только не говорить о себе, но и не расспраши­вать о личном других. Здесь же любой человек, на ко­роткое время оказавшийся рядом со мной, пытается нагло и бесцеремонно лезть в мои убеждения, мою жизнь и мое прошлое. Грубость неимоверная. При всем уважении, которое я испытываю к вам, сэр, теперь я не согласен с вашей фразой: «Русских часто недооценива­ют, а между тем они способны хранить секреты не только от врагов, но и от друзей». Сэр, они вообще не умеют хранить секреты! Впрочем, они вообще ничего не умеют хранить! Наше национальное воспитание, ос­нованное на строжайшем и ежесекундном самоконтро­ле, они считают «чопорностью» и «замкнутостью», и при этом обижаются, словно я обязан играть в игру «Выслушай каждого встречного и расскажи в ответ са­мое сокровенное». Большую часть дороги, проведенной мной в поезде, я вынужден был изображать спящего. Поезд шел крайне медленно, и я едва не замерз заживо. Вы представить себе не можете, какое колоссальное об­легчение я испытал, наконец покинув этот поезд! Но это чувство было недолгим. На станции не было ни одного извозчика! Да что там извозчика: не было даже самого низкопробного трактира, в котором я мог бы обогреться, подкрепиться и расспросить о дальнейшей дороге! Впрочем, если быть совсем педантичным, то стоит сказать, что и самой станции тоже не было. По­езд просто остановился посреди леса, и я имел сомни­тельное удовольствие узнать, что сугроб, в который меня высадили, и называется «N-ская верста».

Какой-то бородатый крестьянин в грязном, засаленном тулупе, вышедший со мной на этой же «станции», заметил мою растерянность и, по врожденной русской привычке, полез с назойливыми вопросами: кто, куда и зачем? Раздраженный, я ответил ему, что оказался здесь случайно и никого не знаю. К моему удивлению, этот сердобольный мужик проявил гостеприимство и предложил свою помощь. Он проводил меня до бли­жайшего селения, оказавшегося верстах в двух за лесом, и завел в какой-то дом на окраине, где представил меня молодой и даже довольно симпатичной хозяйке, как впоследствии оказалось — вдове погибшего год назад солдата. Добросердечная женщина согласилась за уме­ренную плату предложить мне и обед и ночлег. Я дал нежданному помощнику щедрые чаевые и попросил раз­добыть мне лошадь. На том мы и расстались.

Хозяйка оказалась на редкость гостеприимна. Как джентльмен, я не буду останавливаться на этом подроб­нее. Скажу лишь, что когда, посреди ночи, в мою ком­нату ворвались трое вонючих, размахивающих ножами мужиков, я было решил, что вернулся неожиданно «вос­кресший» муж, и первые несколько минут, как джент­льмен, отбивался исключительно по правилам бокса, пока не узнал в одном из нападавших пригласившего меня сюда крестьянина. Сообразив, что меня пытаются банально ограбить, для чего и заманили в эту ловушку, я моментально избавился от угрызений совести и от ве­дения «джентльменского боя» перешел к приемам гру­бым, но эффективным. Доносить властям о происшест­вии смысла не имело и, оставив на попечение перепуганной хозяйки три покалеченных и бессознатель­ных тела, я поспешил покинуть злополучную деревню. Как ни странно, но это происшествие даже несколько облегчило мое путешествие. Дело в том, что у ограды я нашел двух привязанных лошадей, без сомнения, принадлежащих грабителям. Лошади были плохие, тощие и заморенные, но, меняя их каждые три часа, я уже к по­лудню следующего дня добрался до чистой и вполне благовидной деревушки, где сумел узнать дальнейшую дорогу и даже найти ночлег у местного старосты. Кста­ти, поведав о своих злоключениях, я услышал интерес­ное определение произошедшему. Знаете, сэр, как рус­ские называют подобные выходки? «Пошаливают». Сначала я возмутился, а потом сообразил, что это — разновидность местного юмора. Ну кто ж в здравом уме будет называть душегубов — «шалунами»? Правда, это весьма специфичный юмор, из разряда «черного», но, как известно, в чужом доме свои порядки не устанавли­вают. А ведь раньше в России было очень хорошее, жи­вое и остроумное чувство юмора. Достаточно вспомнить произведения Грибоедова, Пушкина Гоголя. Русская ли­тература вообще оставляла у меня довольно светлые впечатления. Разве что за исключением романов госпо­дина Достоевского, но его размышления, были, скорее, анализом надвигающейся беды...

Староста объяснил мне, что добраться до монастыря будет нелегко: зима выдалась снежная и затянувшаяся, из-за смуты нарушено даже местное управление, а пото­му дороги практически непроходимы. А шайки дезерти­ров и близость Финляндии, не только являющейся со­юзницей Германии, но и претендующей на часть карельской территории, делают это путешествие крайне опасным. Сами жители стараются сейчас не разъезжать по стране без нужды, держась поближе к родным местам и выжидая, чем кончится смута. Если монастырь, явля­ющийся конечным пунктом моего путешествия, кто-то и посещает, так это только жители ближайших (по рус­ским меркам) двух крохотных селений. Как вы понима­ете, сэр, это мне только на руку. Так что я могу конста­тировать, что за исключением небольших неудобств мне пока что преимущественно везет. Разбойники «предо­ставляют» лошадей, непогода—интимность и конспира­цию.

Староста-настоятель рекомендовал мне вернуться в Мурманск, а еще лучше в Англию, и не рисковать понапрасну, и был очень огорчен моим категоричным отказом. Мне он показался довольно приличным чело­веком, и я даже терпеливо выслушал за обедом его длинную и пространную речь о положении дел в Рос­сии. Странно, но русские так любят обсуждать проис­ходящие в стране события, ничего лично не предпри­нимая для того, чтобы повлиять на них, что лично мне это напоминает некую разновидность мазохизма. Хотя «депутаты», защищающие интересы и крестьян и рабо­чих, были в Думе и при царе и сейчас... Зато уж если их доводят до той черты, за которой терять нечего... Может, потому так и кровавы русские бунты, что явля­ются результатом чрезмерного терпения? Бунтует-то потом не просто возмущенный, а доведенный до отча­яния человек, которому терять уже нечего. Наверное, должно пройти не одно столетие, пока они не научат­ся влиять на собственную жизнь, не позволяя это де­лать другим. Странная логика: отдать бесконтрольную власть над собой в чужие руки, а потом жаловаться на то, что о них не заботятся и эксплуатируют. Странная надежда на какого-то «добренького государя-батюшку». Дети. Так надеются дети. Может, в этом же кроется причина и столь трепетного отношения русских к своей вере? На Западе Бога преимущественно боятся, а в России ждут от Него каких-то милостей и утеше­ния, и это не очень хорошо, потому что напоминает знаменитую еврейскую «халяву» — бесплатную еду, да­ваемую богатыми — бедным, чтобы те смогли отпразд­новать Пасху. Это было бы даже трогательно, если б русские не грешили паразитированием на этой надежде. Как говорил мне один пастор, надеяться на чудо надо, но дожидаться его не стоит. В свое время это весьма наглядно доказала Жанна д'Арк, а Наполеон цинично добавил: «Бог всегда на стороне более сильной армии»... Русских просто отучили от того, чтобы каждый чувс­твовал себя хозяином своей земли. Они все ждут «од­ного на всех» хозяина. Пока у них не появится чувство права решать самим, они будут оставаться безвольными работниками в своем собственном доме...

...Сказать, что дорога до монастыря было «плохая», значило бы сильно погрешить против истины. Дороги не было вовсе. Мне приходилось пробираться через на­стоящие снежные завалы. Одна лошадь подо мной пала. Вокруг не было даже следа присутствия человека, и я уже начал было попадать под тоскливую хандру этого бескрайнего белого безмолвия, когда услышал сквозь за-унылое завывание ветра далекий колокольный звон.

Еще несколько мучительных, но все же исполненных надеждой часов, и я выехал из леса на берег небольшо­го озера.

Тогда у меня не было ни сил, ни желания, ни возможности (из-за сгущавшихся сумерек) разглядывать эту определенную вами «точку встречи». Я осмотрел и изучил это место позже. Но так как вы, выбирая это место для встречи по карте, вряд ли догадывались, что оно из себя представляет, то я немного забегу вперед и опишу его прямо сейчас.

Местечко это расположено в глухих карельских лесах, в отдалении от крупных проезжих трактов и сел, на берегу небольшого и неглубокого озера с труднопроиз­носимым названием, которое мне будет проще называть N-ским. И небольшой монастырь, названный по име­ни этого озера: «Спасо-Преображенский мужской N-ский монастырь». Живут в нем всего двенадцать мо­нахов во главе с настоятелем. Русские называют это мес­то обителью. Крохотный клочок земли посреди чахлой природы под серым, промозглым небом... Выглядит все это крайне удручающе. Из построек лишь один камен­ный дом, именуемый Спасо-Преображенским собо­ром, три деревянных здания, в которых расположены комнаты монахов, называемые кельями, часовенка, банька, склады и «подсобные помещения» (все неказистое, серенькое, невзрачное). Необычно устроена колокольня: это похожее на поставленный на ребро кир­пич здание, где под деревянным навесом, метрах в пяти над землей, висят в ряд двенадцать колоколов — один другого меньше. Все это обнесено оградой с огромными резными воротами с изображением основателей мона­стыря — двух иноков. Как мне позже объяснили, они были учениками какого-то известного русского святого и по его благословению организовали здесь обитель, по­обещав, что она будет возрождаться вместе с Россией, как феникс из огня. Русские, как известно, вообще боль­шие оптимисты. Поставить дома в совершенно непрохо­димых местах и утверждать, что «здесь-то уж оно на века»,— для этого надо иметь какую-то совершенно не­естественную для культурного и здравомыслящего чело­века логику. А место здесь крайне неподходящее. Огром­ные гранитные валуны, оставшиеся еще со времен ледникового периода, не дают возможности распахивать поля. Карельская природа чахлая, суровая (примерно как у нас в Шотландии, только еще хуже). Почвы для деревьев на этой каменистой земле не хватает, поэтому все они какие-то маленькие, корявые... Правда, очень живучие. Озеро настолько мелкое, что зимой промерза­ет почти до дна, а потому никакой рыбы здесь нет и в помине. Города и крупные села расположены далеко отсюда, и естественно, что поступления в монастырскую казну от заезжих паломников крайне скудны... Зато те­перь я понимаю, почему вы выбрали для встречи имен­но этот монастырь. Уединенное место, в котором, не при­влекая внимания, можно встретиться с нужным человеком, так сказать, «на нейтральной территории». А так как в любом русском монастыре есть домишко для паломни­ков, то ожидание здесь запаздывающего агента не вызо­вет ни труда, ни подозрений. Правда, в этом аспекте ваш план дал некоторый сбой... Из-за происходящих в России событий большое количество народа стало переселяться подальше от «очагов революционного возгорания». Жан­дармы, белогвардейские офицеры, чиновники, купцы, партийные деятели стремятся в эти дни быть поближе к границе... А кто-то, наоборот, с дальних окраин стре­мится в столицу, надеясь в этих переменах найти свою выгоду. Так или иначе, но эта крохотная обитель оказа­лась заполнена запертыми снегопадами людьми, как му­равейник. Человек тридцать, не меньше, оказались отре­занными здесь от цивилизации на неопределенное время. Преимущественно это русские крестьяне — паломники, но есть и студенты, чиновники и даже один грузинский князь, неизвестно каким ветром занесенный сюда... Но я возвращаюсь к своему повествованию.

Измученный и промерзший до полусмерти, я выехал к воротам обители. У самых ворот монастыря меня встретила совершенно неописуемая парочка. Длинный, как жердь, человек в лохмотьях стоял на снегу босиком и поддерживал под руку седого как лунь старика в рясе и тулупе. При виде меня эти двое обрадовались так, словно я десять лет должен был им денег и только теперь приехал отдать долг.

— Ну вот и слава Богу! — воскликнул старик, ковыляя мне навстречу по глубокому снегу.— Добрались...

— Наверное, вы меня с кем-то путаете,— с трудом разлепил я обмороженные губы.— Я здесь про­ездом...

— Конечно, путаем,— радостно завопил длинный.— Ты уж не серчай на нас, дураков, батюшка! Ну-ка, давай я тебе на землю сойти подсоблю, а то ты так к лошади примерз, что в кентавру греческую превратился... «Полкан», по нашему... Негоже это....... Давай-ка отделим человеческое от животного...

— Я не «батюшка»,— уточнил я.— Вы меня принимаете за другого... Я из Англии... Журналист... Мне быотогреться.... Пустите?

— И за другого принимаем, и отогреться пустим,— также жизнерадостно орал тощий, помогая мне спуститься с лошади.— Ух ты, тяжесть-то какая! — удивился он, снимая с седла сумку, в которой и не было-то ничего, кроме охраняемой мной посылки.

Я выхватил из рук этого клоуна драгоценную ношу и отступил на шаг.

— Ванечка, не пугай гостя,— укорил длинного монах.— Как нам величать вас, голубчик?

— Блейз,— представился я.— Джеймс Блейз.

Тощий фыркнул и загоготал, словно я сказал что-то смешное. Останься у меня хоть немного сил, он бы до­рого мне заплатил за этот смех.

— «Яркий огонь», в переводе значит,— кивнул монах.— Что ж, хорошее имя. Зря ты, Ванечка... Лучше возьми пока лошадь, а я мальчика в баню отведу. Мы, голубчик, для вас баню натопили. Чтоб не простудились с дороги...

— Я же объясняю, что вы меня с кем-то путаете,— устало повторил я непонятливому старику.— Я не тот, кого вы ждете...

— А больше никто и не приедет.. пока,— он повлек меня куда-то внутрь монастыря.— Но ведь банька вам сейчас не помешает, а? А потом — чая горячего, с трава­ми... И — спать. Утро вечера мудренее. А Ванечка пока лошадь отведет, расседлает, накормит...

— Он — сумасшедший? — вполголоса спросил я.

— Сумасшедший? Нет, скорее «идиот». В дословном понимании. Юродивый он.

— Кто?

— Это долго объяснять. Как-нибудь потом...

— А вы кто?

— Ох, простите, голубчик! Я и позабыл представится от радости... Я настоятель этого монастыря. Отец Иосиф. Игумен.

— А...

Но договорить я не успел: за монастырской стеной толпились какие-то люди, явно ожидая возвращения со­провождавшего меня монаха. Игумен сделал жест рукой, показывая, что ему сейчас недосуг, но какая-то наиболее решительная или (судя по ее лицу) наиболее расстроен­ная женщина все же бросилась к нему, пристроилась рядом и, пытаясь заглянуть в склоненное лицо, заголо­сила:

— Беда, батюшка! Беда! Хоть вы помогите! Что делать — не знаю...

— Матушка, я сейчас занят.. Давай завтра, а? Эта беда до завтра не убежит...

— Да я ж прямо извелась вся! Через такие сугробы до вас добиралась! Все глаза проревела... За что же мне такое наказание-то?!

Старец едва заметно вздохнул и ответил:

— Отчего все ссоры и обиды? Когда мы маленькие, нас бабушки воспитывают. Они чуть ли не мысли наши угадывают: устали ли мы, хотим ли есть, пора ли спать, когда мудрую сказку рассказать, а когда помолиться за нас... Мы вырастаем и хотим этой любви от всех людей. И это — правильно. Молодые пары часто дуются друг на друга по пустякам, а в сути лежит все то же: «Она мои мысли не читает, а я ведь с работы пришел усталый, мне передохнуть надо, а тут она с какими-то расспросами», «Он на меня внимание перестал обращать, приходит с работы и молчит, а я целый день ради него крутилась-вертелась, хотела все к его приходу приготовить, да ря­дом посидеть, поговорить... » Вот только одну маленькую деталь они забывают: каждый хочет, что б к нему отно­сились, как его бабушка, но никто не хочет сам быть «бабушкой»... Отсюда и эгоизм, и непонимание, и ссо­ры... Вы так все это своему сыну и невестке и передайте. Все пойдет на лад. Они хорошие дети, просто молодые еще, не все понимают. А потом появится ребенок и их «я» сольется в троичное «мы»... Идите, матушка. Для этого священник не нужен. Все будет хорошо.

Женщина отстала, задумавшись, а я, пройдя еще не­сколько шагов, запоздало сообразил:

— Она же вас еще ни о чем спросить не успела! Про что вы ей рассказывали?

— Разве не спрашивала? — удивился старик.— А, ну это... Не ищите здесь загадок, голубчик. Все просто. Она наша прихожанка, я ее давно знаю... И бедами своими она со мной уже делилась... Вот я и догадался.

Позади кто-то громко фыркнул: нас догонял шустрый Ванечка. Старик обернулся к нему и попросил:

— Проводи дальше гостя сам. Попарь в бане и отведи на ночлег. А я пойду... Устал... Передохну чуток, и... люди ждут...

— Давай-давай,— хамовато ответил ему юродивый.— Работай, пока возможность есть. Сам потом жа­леть будешь: и это не успел, и то не смог... Ступай, без тебя управлюсь..

— Нехорошие у вас манеры,— укорил я его, когда старик скрылся из виду.— Он ведь начальник здесь, а вы ему грубите. Да еще при чужестранцах. Что о вас люди подумают? Если вы сами себя не уважаете, то как вас другие уважать будут?

— Вот у себя в монастыре другие порядки и заведешь,— рассеянно ответил он, видимо, коверкая какую-то русскую поговорку.

Отвечать этому душевнобольному я не стал. Неизвестно, что от него ожидать: еще подопрет дверь, пока я сплю, да подпалит, как Наполеона. Русские вообще не­предсказуемая нация, а уж сумасшедший русский... Но, по счастью, все обошлось. Он отвел меня в баню (это вообще изуверская русская традиция, основанная все на том же столь любимом ими мазохизме, я вам лучше все это обрисую при встрече, в красках и даже в эмоциях). Потом напоил горячим чаем с медом и травами и уло­жил в небольшой, жарко натопленной комнате. От на­битого сеном матраса пахло так приятно, а я устал так сильно, что, кажется, уснул раньше, чем моя голова коснулась подушки.